Её огненный темперамент не всегда находит себе место под солнцем. Или находит, но не под тем. Её непросто читать, потому что совсем не просто добиться от неё её саму. Любит историю, знает Священные книги… бесконечные ассоциации из её стихов можно черпать экскаватором. Но рвётся только там, где тонко. А тонко у Крюковой там, где её могучий эротизм срывает с повода разумно сконструированных композиций, и он начинает яростно громко говорить от себя. О себе. Тут перегорает «дней связующая нить», лопаются коросты благих намерений, и красный густой поток медленной магмы меня берёт и влечёт. Наконец-то берёт. Наконец-то влечёт. И увлекает. Утягивает меня кровавый танец, утягивает почти насильно в дом дыма и Востока, в сажу тьмы, и сладка тогда мне эта неволя, ибо гипнотичен красный камень на грудях, ибо драгоценен и непорочен прорвавшийся звёздный ток поэзии Крюковой, будь то безумства сладострастия или тихие признания.
Елена Крюкова. ИМПЕРИЯ ЧУВСТВ. фрагменты фрески
Вот последняя сцепка. Врубись, тело, в Дух. Дух, в тело вонзись.
Боже, страшно, обло съединение двух. Отвернися. Окстись.
Тряпки об пол летят. Сорван царский наряд. Прокурена клеть.
В чреве дома, в перинах, где зычно храпят, — военная медь
Сочетанья. Соитья. Сошествия в Ад. Рай плюнул давно
Нам в лопатки. Под тощий хребет, пьяный зад клал дерюгу, рядно.
И в последнем усилье — друг друга прожить!.. — друг друга найти!.. —
Мы запрялись, две пряди, в убийцыну нить крика: Боже, прости!
Тело голое, жалкое, нищее, — так, прощаю тебе!
Не успеешь родиться — на веках пятак, и кровь — на губе.
Тело срамное. Дух, ты парчовый, златой. Вот щит. Вот копье.
Вот, мужчина, под тяжкой сухою пятой — кострище, жнивье:
Мягкий белый живот, где хоронят народ под песню вождя.
Ну, ударь. Ну, еще. Впейся в грудь. Влейся в рот монетой дождя.
Вот последняя сварка. Венец — Колыбель — Гроб — и Хор — и Собор.
Ииуй низвергает Иезавель в заплеванный двор.
Вот она, ночь любви. Жрут, вопят и хамят. Об камень — с копья —
Тело — вдребезги.
Дух, оглянися назад. Вся радость твоя.
ДОМ ТЕРПИМОСТИ НА ВОСТОКЕ. СОН
Это сон. Молю, до срока Ты его не прерывай.
……………………………………………………………………………
Дом веселый на Востоке. Ночь и снег. Собачий лай.
Токио… Иокогама… Не Нанкин и не Шанхай…
В круге — с веерами — дамы. Сямисен, сильней играй.
От курильниц дым — бараньей шерстью крутится во мгле.
На столе сидит, печальный, мой ребенок на земле —
Девочка… вся голяком… на пальцах ног — глаза перстней…
Ноги скрещены — кузнечик. В окруженье пчел-огней,
Скрючив ножки, восседает, а ладони жжет ситар;
Все сильней она играет, — веселися, млад и стар!..
Ее раковина вскрыта. Розов, черен жемчуг там.
И живот ее — корыто жрущим, жаждущим устам.
Как глядит темно и кротко стрекозиным брюшком глаз.
И на шее — лишь бархотка. То владычицы приказ.
От курильниц ввысь восходит дым, лимонником виясь.
Ты нашел меня в притоне. Так глотай со мною грязь.
Мы с тобой в последнем танце. Рвешь рубаху мне, и грудь
Тыкается — мордой зверя — в грудь твою, как в зимний путь.
Холод. Тьма. Берешь зубами ты — брусничину сосца.
Танец живота — вот пламя. Мой живот страшней лица,
Мой живот лица угрюмей. Слезы катят по нему
И стекают по волосьям в щель, во впадину, во тьму.
Вот я. Жмись. Танцуй мне ярость. Горе вытанцуй до дна.
Я терпимости царица. Я терпельница одна.
До тебя — я в стольких выла глотки раструбом глухим.
До тебя — я стольких мыла мылом черным и слепым.
На горбу худом таскала — в Иордани — по снегам…
Перед Буддою стояла — так!.. — к раздвинутым ногам
Он моим — приблизил медный, соляной, зеленый лик…
Я была девчонкой бедной. Вся душа сошла на крик.
Как-то надо было злато добывать из-под полы
Нищих туч, ветров богатых, — из карманов зимней мглы…
Вот и стала я расхожей, медной тварию земной.
Потанцуй со мной, мой Боже. Потанцуй, прошу, со мной.
Стань сребряной, дикой рыбой. Ног развилку разожму.
Втиснись — раскаленной глыбой. Влейся — кипятком — в дыму.
И — вживись, вонзайся, вбейся, — и — вбивайся, молоток,
В доски чрева, где — упейся!.. — закурись!.. — весь мир, жесток,
Похоронен!.. Так, любимый! Корчись! Жги! Втанцуй в меня —
Вглубь и втемь — навеки — мимо — танец чистого огня!
Чтоб омылась, освятилась мгла пещеры — от плевков!
Под брюшиной — закрутились сотни ярких языков!
Вверх по животу, по ребрам, по груди, все вверх и вверх —
До лица дошел твой танец! До лица, где дикий смех!
Так сцепились наши чресла! Так спаялись, что — руби!
А лицо в любви воскресло. Ты лицо мое люби.
Ты лицо мое, любимый, пей, кусай, сжигай, вбирай,
Чтобы Божий сок незримый перехлынул через край,
Чтоб людишки задрожали, гости — деньги, рюмки!.. — дрызнь,
Чтобы мы с тобой рожали — в танце — будущую жизнь,
В древнем, бешеном и властном, Солнца слаще, звезд светлей!..
А не сможешь — жизнь напрасна.
Нож.
Убей.
Не пожалей.
Вот он, нож — в моих чернявых, густо вздетых волосах.
Вот он, танец мой кровавый, красный камень на грудях —
В доме дыма и Востока. В дыме снега. В саже тьмы.
……………………………………………………………………………………………
Это сон. Больнее тока. Горше воли и тюрьмы.
Солью — веки — разлепляю. Соль — в узлах железных вен.
Только девочка нагая щиплет нежный сямисен,
Ноги тонкие раздвинув, кажет раковину мне,
Жемчуг жадной жизни вынув, растворив дотла в вине.
Только рот твой в рот мой входит.
Только чресла в чресла — сцепь.
…Только запах страсти бродит, будто ветер дышит в степь,
А любовь моя горячей катит солью по виску.
И в подушку плачу, плачу, плачу — сколько на веку
Суждено мне плакать………………………………………………………
ЛЮБОВЬ СРЕДИ КАМНЕЙ
Ничего я не вспомню из горестной жизни,
Многогрешной, дурной, изъязвленной,
Кроме моря соленого: брызни же, брызни
В голый лоб, сединой опаленный.
Юность печень мне грызла. И тело сверкало,
Будто розовый жемчуг в рапане.
Все отверстия морю оно открывало.
Прожигало все драные ткани.
Он поэт был. А может, лоза винограда.
Может, рыба – кефаль, серебрянка.
Может, был он глоток винно-сладкого яда,
Был монетою ржавой чеканки –
Я забыла!.. А помню, как, ноги раскинув,
Я слоилась под ним лепестками,
И каменья кололи горячую спину,
И шуршали, дымясь, под локтями;
Как укромная роза, слепая, сырая,
Расцветала – и, влажно алея,
В губы тыкалась тьмой Магдалинина рая…
Ни о чем, ни о чем не жалею,
А о том, что дала обонять ему – мало,
Обрывать лепестки – запретила…
Сыро, влажно и больно, и острое жало
Соль и золото резко пронзило…
Соль и золото!.. – губы, соленые, с кровью,
Золотые глаза – от свеченья
Дикой пляски, что важно зовется – любовью…
Дымной крови – на камни – теченье…
Ветер, голый и старый, седой, задыхальный,
Под ребро мне вошел, под брюшину,
И звон моря, веселый, тяжелый, кандальный,
Пел про первого в жизни мужчину…
И сидела на камне горячечном змейка,
Изумрудом и златом пылала
Ее спинка… — таких… не убей!.. пожалей-ка!.. –
Клеопатра на грудь себе клала…
Озиралась, и бусины глазок горели,
Будто смерть – не вблизи, за камнями,
Будто жизнь – скорлупою яйца, колыбелью,
Просоленными, жаркими днями…
Так сидела и грелась она, животинка,
Под ударами солнечных сабель…
Мы сплетались, стонали… а помню ту спинку,
Всю в разводах от звездчатых капель,
С бирюзою узора, с восточною вязью,
Изумрудную, злую, златую…
…Жизнь потом, о, потом брызнет кровью и грязью.
А сейчас – дай, тебя поцелую.
Я, рабыня, — и имя твое не узнала.
То ль Увидий. А может, Обидий.
Наплевать. Ноги я пред тобой раздвигала.
Запекала в костре тебе мидий.
Ты, смешной, старый нищий, куплю тебе хлеба.
Вместе девство мое мы оплачем.
Вместе, бедные, вперимся в жгучее небо,
В поцелуе сожжемся горячем.
Нищий ты, я нища. Мы на камнях распяты.
Мы скатились с них в синюю влагу.
…Боже, мы не любовники. Мы два солдата.
Мы две ярких звезды в подреберье заката.
Мы два глаза той-змейки-бедняги.
* * *
…Вот так я хотела: ворваться и смять,
И царскую голову крепко прижать
К изрытой и мертвой Луне живота.
Приблизить кирпичные – срамом – уста.
Вот так я желала: босячкой – к царю:
Мороз ты ночной, обними же зарю!
…Скат крыши. Кирпич до хребтины сожжен.
Меня возлюбил ты сильнее всех жен –
Во бедности черной, средь духа скотин,
Во смраде угла, где, себе господин,
Ты знал: я везде за тобою пойду,
И нынче с тобою я буду в Аду.
И будут подземные крылья гореть.
И будут чудовища, плача, смотреть
На нищенку в крепком объятье с царем:
Коль любим по смерти – нигде не умрем.
ВИРСАВИЯ И ДАВИД
Я, в свою драненькую шубейку запахнувшись, брела.
Вдруг потекла ручьем жалейка, дудка, — из-за угла.
Из витража, разбитого ветром, — голову — задери!..
В дегте полночи вспыхнули веки, зрячие, изнутри…
Нет, это арфа… Нет, это набла… Систры, кимвал, тимпан…
Снег раздувал мощные жабры, пил жадный голос, пьян.
Я, как вкопанная, застыла. Сердца опал горит.
Бьется вдоль тела — саблею — жила: это же царь Давид.
Это песня его — лучами, в чревный мешок — копьем.
Это голос его ночами плакал со мной вдвоем.
Это — на ощупь, по льду и снегу, когтем ржу просверлив,
Бог процарапал меня — к Человеку: к Голосу: жарок, жив.
Башней дрожала под снежной шкурой. Красная капля ползла
По скуле. Уткой-подранком, дурой летела в бельмо стекла.
Царь мой, нет у меня водоема, нет бездонных зеркал,
Чтоб, близ влажного окоема, палец письмо ласкал!
Чтоб, иероглифы разбирая свитка, где все: «ЛЮБИ» —
Песню твою над вратами Рая слыша, как глас трубы,
Видя, как лик Луны лимонный — нож метели, взрезай! —
Вся дрожала, как лист спаленный, билась, как песий лай!
Царь мой Давид, я сподобилась чуда! — песню твою слыхать.
Средь остуды, гуда и блуда — нотой сиять, клокотать
В горле твоем, над арфою бедной, где перекрестка крик —
Стать лишь струною скрученной, медной в пальцах твоих, мужик!
И зазвучать, как не звучали волны со дна времен,
Как на снегу-молоке пылали все кумачи похорон,
Как не вопил младенец, рожденный от голубя — в белый свет,
Как не дышали рты всех влюбленных в морозный узор планет!
И под окном, где стекло разбито, пей, Вирсавья, до дна
Песню живую царя Давида, пьяную без вина;
Радугу дикую слез раскосых, жилистых струн разлет…
Гей, арапчонок!.. — метельные косы
Кинет мне на спину, высверкнет косо
Белками; обвяжет жемчужным просом,
В смертный жгут заплетет.
И при великом честном народе, что лжет, гогочет и ржет —
Пусть кольцо твое «ВСЕ ПРОХОДИТЪ» в белом костре сожжет.
В ВОЛГЕ, В НОЧИ
Розово над Волгою Луны блистание.
Грозны над Волгою горы лохматые.
У нас с тобой – в Волге – святое купание:
Звездами твое тело святое обматываю.
Жизнь мы шли к купанию полночному.
Окатывались из шаек водицей нечистою.
А нынче я – голубица непорочная,
И нынче ты – мой пророк неистовый.
В сырой песок ступни босые вдавливаем.
Идем к воде. Меня за руку схватываешь.
Идем по воде, Луною оплавленной,
Оставленными, немыми и бесноватыми.
И звезды бьются, в ком скручиваются.
И мы телеса невесомые вкладываем
В чернь воды – монетой падучею,
Звездами розовыми – в черненье оклада.
И мы плывем рядом, рыбы Левиафанские,
И мы плывем вместе, рыбы Иерусалимские;
И мы плывем друг в друге, рыбы великанские,
Сазанские, окуневские, налимские.
Икра небесная мечется, мечется.
Молоки небесные вяжутся удавкою.
Я тобой меченная. Ты мною меченный.
Волжскою синей водорослью-травкою.
И воды текучи. И воды сияющи.
И пахнет лещами, песком и мятою.
Забудь, плывущий, время проклятое.
Прижмись, родящий, по мне рыдающий.
И берег исчезнет. И к пристани не пристанем мы.
Так рыбами станем. Растворимся в солоде
Волны. Так целоваться не перестанем мы
Голыми лицами, мокрыми, на звездном холоде,
В виду костерка рыбацкого, красного,
В запахах воды мазутной, агатовой…
Два рыбьих ангела. Святые. Несчастные.
Ты нас, плывущих в ночи, по свету счастья угадывай.
Да не молись на нас: зубы выпадут!
Да не крестись на нас: пальцы высохнут…
Два смертных огня: вынырнут. Выплывут.
Вмерзнут окунем в лед. На морозе – звездами – выстынут.