Выдающаяся советская и российская поэтесса. Родилась в 1945 году в семье известного в то время писателя Елизара Мальцева. Стихи писала с детства, впервые опубликовалась в 17 лет, но уже через два года была объявлена personanongrata советской литературы и не напечатала до 1989 года ни одной «собственной» строки. Занималась переводами с литовского, латышского, украинского и ряда западноевропейских языков, в первую очередь нидерландского.
О масштабе поэтического дара Мальцевой свидетельствуют имена тех, кто высоко ценил ее стихи. Среди них Анна Ахматова и Иван Елагин, Мария Юдина и Корней Чуковский, Валерий Перелешин и Семен Липкин.
Издательство «Водолей» выпустило две книги Н. Е. Мальцевой: «Дым отечества. 1974-1985» – М.: Водолей Publishers, 2006. – 120 с. ISBN: 5–902312–72–8 и «Навязчивый мотив: 1990–2001» — М.: Водолей, 2011. – 160 с. ISBN 978-5-91763-074-8
Вадим Молодый
КОМНАТА СМЕХА
И пьяный смотрит сквозь меня…
София Парнок
Не я, но оболочка голая,
пытаясь выйти на простор,
летит, о времени глаголая,
из коридора в коридор.
Гремят невидимые молнии,
горят зеркальные полы,
крыла, попутным ветром полные,
всегда воздеты для хвалы.
Круши дорогу перекрытую,
сломался бур – берись за винт!
Тмутараканскою улитою
вползает в душу лабиринт.
Она же, все отринув лоции,
отнюдь не выход ищет – вход,
и от эмоции к эмоции
бежит, пока не упадёт.
Но смеркнет всё, что свет коверкало,
в осколках битого стекла,
когда в мишень войдёт, как в зеркало,
недолетевшая стрела.
2009
ЦВЕТИК ГРЕШНИЦЫ АКУЛИНЫ
Проскакали в краю ковыла
тени всадников в туче мух,
и не стало муки и мыла,
и огонь в очаге потух.
Выжгло всё, от травы до хлеба,
мочи нет, а поди ж терпи,
и решила построить небо
Акулина себе в степи.
Далеко-далеко за домом
поклонилась на север, юг,
для защиты святым хоромам
уложила камнями круг,
и надёванные едва ли,
из заветного рундука
разложила платки и шали,
сколько враз унесла рука.
Растопила в серёдке солнце
из соломы и будыля, –
как прабабкино веретёнце,
заплясала под ней земля.
В дым и пепел макая юбки,
на ветру за свечой свечу
жгла и выла: «Ко мне, голубки!..»,
жгла и выла: « Лечу! лечу!…»
Не дождавшись от неба прока,
повалилась ничком во мглу…
Свет мелькнул, как мгновенье ока,
и отсыпал одну золу.
Но поднялся от ветхой глины,
перетоптанной не впервой,
цветик грешницы Акулины
над отпетой степной травой.
Он из самого пекла вырос,
весь, как соли крутой щепоть,
и поставил его на клирос
до скончанья веков Господь.
2009
ПРОЩАНИЕ СЛАВЯНКИ
Не шуткуй с постояльцами
заоконных пустот!
Фейерверком под пальцами
рассыпается год,
и пока за туманами,
как обычно, ни зги,
спорят с песнями пьяными
за стеной матюги.
Что мне песенка старая?
У себя в терему
не судьба и не пара я
никогда, никому,
и не ради сугревушки
каждый божий денёк
на окошке у девушки
всё горит огонёк.
Обойдёмся без мистики,
перестанем рыдать.
Сквозь смоковные листики
ни хрена не видать,
и до края обсевочка,
где висит теменца,
пятилетняя девочка
провожает бойца.
Под закуску исконную
ставят чадо на стул,
и кричат: «Забубённую,
про Катюшин загул!
Про колечко цыганское!..
Глинку, Глинку на бис!..»
Расстреляло шампанское
генеральский сервиз,
за гостями отбытыми
сыплет мелкий снежок…
Но лежит под ракитами
чернота, как ожог,
и слезами ошпарится,
возвратившись ко мне,
омутистая старица
с персиянкой на дне.
2009
БЕЛЫЙ ДРАКОН
Смысл открывается поздно, когда отлетели
милые ласточки, и холодеет поток
крови мятежной, по кругу несущейся в теле
солнцу навстречу и знакам судьбы поперёк.
Замертво падают с веток рогатые слизни,
слабо пульсируя, гаснут гнилушки в лесу.
Спрятатья некуда. Жизнь умирает от жизни
и наслаждается, правя о сердце косу.
Где же кимвалы и систры, литавры и трубы?
Следом за слизнями чепчики падают в ров.
Но улыбаются тьме бездыханные губы
той, что стоит на развилке миров и ветров.
Там отпущенье даётся заложнику глины
и послабление узнику дней и эпох,
соединяются холст и прообраз картины,
мысль и деяние Божие, выдох и вдох.
Звон высоты переходит в журчанье лазури,
в трепет жемчужный и свет, существующий вне –
пенная кипень пустых лепестков в партитуре,
белый дракон, расправляющий крылья во сне…
Вход или выход? – одни только горние скрипки
вдруг долетают сюда с середины моста.
Так Леонардо подобьем посмертной улыбки
тайне Господних путей запечатал уста.
2009
БЕЛЫЙ БИЛЕТ
Он так и не вспомнил дорогу домой.
Теодор Крамер. Военнопленный
Идёт домой солдат с войны,
гремит его костыль,
зияют рваные штаны,
в щетину въелась пыль,
однако шире волжских вод
улыбка у солдата,
и птичка в рот влетит вот-вот
из фотоаппарата.
Идёт и лыбится, а зря,
у самых райских врат
добъёт калеку втихаря
патрульный спецотряд,
поддал, уснул, и все дела,
не пуля, не саркома –
куда раскинул вран крыла,
шагай, и будешь дома!
И он пошёл, а дома нет,
из груды кирпича
торчит, горит иванов цвет,
зелёная свеча,
да соловьи поют всю ночь
в кустах обезумелых…
Сглотнёт солдат и двинет прочь,
качать права в отделах.
И будет утро, и допрос,
как стычка под огнём.
Лишь то, что он с войны унёс,
останется при нём,
и он сменяет вещмешок
на спирт и две затяжки,
чтоб закусить на посошок
в вонючей каталажке.
Но может быть, да, может быть
вояку примет мир,
чтоб он тудыть и растудыть
не посрамил мундир,
восстанет тыщу лет спустя
с носилок катафалка
орденоносная культя
и всхлипнет: «Птичку жалко».
Куда несёт тебя, герой?
Ведь ты везде убит.
Пусть даже пир идёт горой,
тебя на нём знобит.
Момент! Снимаю, дорогой!
А ты – ты бел, как наст,
но чёрный ящик пнуть ногой
вовек судьба не даст.
Зовёт маяк на берегу
и мёртвые суда,
я тоже вспомнить не могу,
зачем иду туда.
Домой, домой! – маня сквозь мглу,
гремит во тьме стоккато,
и птичка бьётся на полу
у фотоаппарата.
2010
ЗА УГЛОМ НАЛЕВО
На утлой лодке через камыши –
сводил с ума туман и снился шорох,
но пела ночь и жарко жгла в притворах
лампады для блуждающей души.
Три дня, короткий избывный миг,
чьи звуки сложились в строки,
и как сумел поседеть старик,
отец мой за эти сроки?
И сонно берег лодку оттолкнул,
пока бредя по щиколотку в тине,
я отвечала голосу пустыни
и клянчила у вечности притул.
А следом, явные и втемне,
рвались и бежали к двери
все те, кто от века живут во мне –
химеры, исчадья, звери.
Толпой бродяг ввалились мы в вертеп,
и спали в яслях, и коптили своды,
но грязь и мусор уносили годы,
и теплился в ладонях чёрный хлеб.
Смертям не стоит вести подсчёт
и душу клеймить за морок –
любовь почти что игра в уход,
и жизней в мгновеньи сорок!
И прах на землю падал, как снежок –
серебряный, невинный, безуханный,
пока не скрыл под пеленою сканой
и белый свет, и смертный бережок.
Лишь кучка грубых, простых камней
у каждого перевала…
Неужто минуло сорок дней
с тех пор, как меня не стало?
По-прежнему с луной танцует стерх
на тёмной крышке древнего колодца,
беззвучно лая, старый пёс несётся
за яблоком, что я кидаю вверх.
И тот, кто хочет ярлык с ценой
повесить на листик древа,
ему никогда не поспеть за мной,
хоть я за углом налево.
2010
НА ГРЕБНЕ ДЕВЯТОГО ВАЛА
– Ваше сиятельство, пахать подано!
Распахав берега киселя,
отрыгались, шугнули кого-то,
благолепья всеобщего для
осушили родное болото.
На просторе, недолго пустом,
возвели карусель волонтёры –
хоть катайся в сметане постом,
хоть подайся в кудыкины горы,
хоть, не смея пуститься в бега,
встань на гребне девятого вала…
А у нечисти бритой рога
отросли как ни в чём ни бывало.
И по всей необъятной стране
то заквохчет двуглавая птица,
то зачавкает там, в глубине,
где должна бы душа находиться.
2010
КРЫЛАТЫЙ ДИСК
Я вижу рощу кисти Ботичелли,
но русскую. За дикими гусями,
за утками и чибисами вслед,
как шлейф, летит листва, танцуя польку,
гавот, мазурку, барыню, кадриль,
камаринскую, – музыки не слышно,
её напишут, но потом, не впрок.
Лишь изредка поскрипывает время,
как ворот одинокого колодца,
лишь изредка посвистывает ветер,
как запоздалый путник в темноте.
И вдруг трубят охотничьи рога,
и в вихре осень, лучница и жница,
на трон меж веток и стволов ступает –
пред ней лесного сумрака клубок
несётся вскачь, разматывая тропы
и мостики по воздуху; в кудрях
то паутина с брызгами росы,
то инеем подёрнутый шиповник,
то дерзкая соломинка; искрясь,
под кожей загорелою течёт
античный мрамор; плещут за спиной
два паруса – закатный и рассветный,
соединяясь диском золотым
на алом кушаке; высокий голос –
как пение невидимой стрелы,
летящей дальше, чем увидеть можно…
Я слышу выстрел, он похож на зов.
Ау, ау! – в заоблачную бездну,
простёртую разорванной завесой
над русской рощей кисти Ботичелли.
За утками и дикими гусями
плывёт листва, и сделав круг, проходит
меня насквозь; из раны хлещет дождь
и музыка; поскрипывает время,
как ворот одинокого колодца;
в низинах лес последние костры
на углях жжёт, но ими не согреться;
раскаркался на жниве старый ворон;
кушак промок и, зацепившись кистью,
повис в кустах рябиновых; туман
от парусов и клочьев не оставил.
А выше стай и перелётных листьев,
дразня гусей, посвистывает ветер,
и катит в синеве крылатый диск,
чьи огненные стрелы рваной раной
сшивают нас и время воедино
и падают в колодец деревенский,
где по утрам позвякивает лёд.
2010
ТОСКА ПО ЗОЛОТОМУ ВЕКУ
Бают, в оны времена
сам Господь ходил меж нами,
и душа была полна
небом, запахами, снами,
размышленьями о том,
что сказать костру и древу,
ненавязанным постом,
кипяточком для сугреву.
Рядом с нами кони шли,
воздух пел: прими и внемли,
от земли и до земли
широко лежали земли,
и среди любых дорог,
оставаясь в центре круга,
продолжался диалог
двух, взыскующих друг друга.
Но летел за веком век,
и за-ради всех идущих
бронированный ковчег
на костях воздвигли в кущах –
грузят, грузят нас туда,
не считая, без разбору…
Есть хотите? Да, да, да!
Так шагайте строем в гору!
Одиночество в толпе.
Ни травинки в мёртвой зоне,
ни следочка на тропе,
где играли наши кони.
Просфора во рту горчит,
руки к делу неохочи…
Редко-редко, ближе к ночи
Он звонит нам, и молчит.
2010
ВЕЛЕНИЕ ВЕЧНОСТИ
I
Веление времени – сбивчивый голос
текущей сквозь жилы реки,
вот вся забурлила и вдруг раскололась
на струи, ключи, ручейки,
гремят водопады, фонтаны взбивают
то лунный, то солнечный лёд…
Поэт не солирует – он запевает,
и время под ручку ведёт.
Как волны, ступают на берег эпохи,
меняя тональность и слух,
вослед псалмопевцу спешат скоморохи,
изгнанник, гуляка, пастух,
хор плакальщиц, юноша бледный, и паки,
и паки, за кромку строки –
услышит не каждый, исполнит не всякий
веленье великой реки.
Но проклят народ, не оставивший песен
и гостки звенящих имён,
он, будучи взвешен, как пыль маловесен,
отвергнут и в ил возвращён.
Помянем же тех, кто украл у забвенья
священный огонь божества,
и слёзы безумия и вдохновенья
сумел переплавить в слова!
Ревут и несутся над нами потоки,
теченье вестей не подаст,
а кости и вёсла в заброшенном доке
смерзаются в каменный наст,
но слово находит всё новые броды
и струи, как струны, роднит –
поющие молнии в вечные воды
летят – и уходят в зенит.
II
Тюрбаны, венки, карнавальные маски,
штандарты, вериги, кресты,
ползут волокуши, виляют салазки,
плюют дромадеры в кусты,
скрежещут колёса, драконы на палках
огонь изрыгают и дым,
и столько весенних цветов в катафалках,
что сердце проснётся седым.
А нам не пора ли под ручку пройтиться
за гробом, любезнейший век?
Ваш траур – мундир, горностай, багряница,
а мой только ветер и снег.
И век-конвоир поспешает за мною,
бесстрастен и вкрадчиво-тих,
пока я учусь говорить со стеною
и ноту тяну для глухих.
За окнами медленно вдаль проплывает
процессия вдов и сирот…
Поэт не солирует, он запевает,
и в судбище время ведёт –
чего там, полшага от дудки крысиной
до огненной музыки сфер!
Но если ступаешь бездонной трясиной,
полшага не лучший пример.
Пусть мыльно-кровавая опера, шлюха,
сулящая сорок утех,
на каждом углу, где ютится разруха,
алмазами потчует всех,
и волны, и песни идут к океану –
звени, вопиющего глас!
Там небо, врачуя бессрочную рану,
поднимет любого из нас.
2010