Сегодня участникам нашего литературного клуба предлагается к обсуждению рассказ Владимира Потапова «Бабушкино веретено». Рассказ вошел в новую книгу, только что выпущенную нашим издательством.
Желающие принять участие в дискуссии, добро пожаловать в Клуб!
Владимир Потапов
Бабушкино веретено
Черно-оранжевая бабочка, сомлев, распласталась на белоснежной кроссовке.
Нина Григорьевна строго посматривала на нее поверх книги и продолжала монотонно, в такт качающемуся гамаку бубнить:
«Прощай, лазурь преображанская
И золото второго Спаса,
Смягчи последней лаской…»
— «Преображенская», Нина, «преображенская»… — поправил ее стоящий у мангала муж, Клементий Петрович. А заодно и перевернул шампуры: снизу подгорало.
— «Преображенская», — повторила за ним Нина. Осторожно выгнулась спиной, потянулась. — Клемент, ну, где же Малиновские? Это, в конце концов, неприлично: опаздывать на два часа.
Муж не ответил. Он решился отпробовать крайний, с аппетитной корочкой, шашлык. Но мясо не жевалось, было сырым.
— Клемент, почему ты молчишь? — не оборачиваясь, спросила Нина Григорьевна. — Где Малиновские?
— Не знаю.
Клемент оглянулся на лежащую в гамаке жену, выплюнул кусок в ладонь и забросил в кусты за забором. Отломил веточку с куста сирени, брезгливо обтер ее носовым платком и принялся украдкой вычищать застрявшие меж зубов остатки мяса.
— У них телефон не отвечает , — проговорил он невнятно. — Ну, чего ты расстраиваешься? Поспи пока… Принести плед?
— Не надо. И так душно. Просто… вечно с этими, Малиновскими… Ведь договаривались: к двенадцати…
Она заложила книгу увядшей ромашкой, расстегнула пуговицу на блузке и помахала над лицом панамой.
— И есть хочется. В животе урчит, — добавила, еле сдерживая судорожную зевоту.
— Нина, подождать надо, не готово пока еще… — Клемент Петрович закончил, наконец, с зубами. — Давай-ка с тобой винца холодного выпьем?..
— Винца, винца… — пробормотала она. — В деревню я хочу. — Вздохнула. — И чтобы никаких Малиновских!.. Спать… Молоко пить из кружки… Как в детстве…
— Здесь-то тебе чем не деревня? Чистый воздух, спокойствие… — Он сбрызнул шашлыки маринадом. Закурил. — Ну, так что, винца?..
— Да, пожалуй…
Она сделала глоток, слизнула с верхней губы винный след.
— У меня был такой лоскутный тюфяк, сеном набитый… Будто в стог проваливаешься! А запах, Клемент!.. Ты этого понять не сможешь… Это надо в детстве испытать. А на улице — пыль по щиколотку… Черная… Теплая-теплая! И запах — только-только стадо прогнали… Нет, это только в детстве…
— Мы тоже домик снимали до войны в деревне. Я помню деревню…
— Клемент, это не то! Как же ты не поймешь?! Домик твой… И, наверное, няня?.. И за папой каждое утро машина из Москвы?..
— Ну… — смутился тот. — И что же? Все равно: деревня…
Она закрыла глаза, не ответила.
Надрывались цикады в сомлевшей от солнца траве. Далеко-далеко, на том краю света, прогудел самолет. И там же, за горизонтом, глухо куковала кукушка. Жара и нега. Не хотелось даже пересчитывать за кукушкой оставшиеся годы.
— А вечерами мы бабулю слушали. Лежали с сестренкой на тюфяке, а она истории разные рассказывала. Сочиняла, наверное… Не помню ничего. Веретено только… Тук-тук-тук, тук-тук-тук… Прядет и нам рассказывает… И лампа керосиновая горит… — Ей даже говорить было лень. Она как-то через силу тянула из себя слова. Фыркнула: — А ты: «домик, домик…»
— О, Малиновские, кажется!.. — Клемент Петрович прищурился против солнца, прикрыл глаза ладонью. — Точно! Их «вольво»! Нин! Малиновские! — Он поспешил к калитке.
Нина машинально поправила золотой, с громадным изумрудом, кулон на груди, застегнула пуговицу на блузке и поднялась. Опять потянулась, уже всем телом. Красивая стройная женщина в белоснежном костюме. Натянула на лицо веселое изумление и обернулась к гостям.
— Сонечка!.. Ниночка!.. Паша!..
Ахи, охи, поцелуи, щебет.
— Клим, что там с шашлыками? Мы кое-как от дождя смотались! — Малиновский уже первым семенил к мангалу, к столику, к мясу, к бутылочкам… — Ох, и туча прет! И сюда катит, точно тебе говорю! Здесь-то пока не видно, за лесом… Но точно сюда!.. Успеем?
— Да успеем, успеем… — Клемент был недоволен: и опоздали, и еще торопят… — Не успеем — так на веранде сядем… Готовы шашлыки…
— О, это здорово! И банька будет?..
Расположились, подняли бокалы.
…Туча накатила минут через десять. Да так неожиданно, что они еле-еле успели заскочить под крышу.
— Ох, хляби небесные! — ухахатывался Пашка Малиновский. — Позагорали, мать их!.. — Руки с раскрытой бутылкой и бокалом размашисто жестикулировали.
— Прольешь сейчас… Поставь… — Клемент положил на стол прихваченные с мангала шашлыки. Встряхнул мокрой головой. — Сланцы оставил, блин! Нин, где у нас тапочки?
— Хрен с ними, с тапочками! Ты смотри, что делается!
А на улице стена дождя избивала природу. Особенно жутко было, когда налетали шквалы ветра. Казалось, не выдержат ни стены, ни стекла, ни крыша. И казалось, что слышен стон пригнутых к земле деревьев. И мир раскраивался надвое гигантскими молниями.
— Вот это антураж! — восхищался Малиновский. — Тарковский — да и только! Ты смотри, смотри! — пихал он Клемента локтем. — Вот это да-а! Крынки с молоком не хватает! — кивал на летний столик с поваленной посудой, раскисшим хлебом, разметенной зеленью.
— Да вижу я, вижу!.. — досадливо пробурчал Клемент Николаевич. — Нин, ну, где у нас тапки?
Женщины, как зачарованные, стояли, обнявшись, у порога и смотрели на стихию.
— Клим, поищи у камина…
И в это время на повороте, у края сада, блеснули автомобильные фары. И вслед за этим — визг тормозных колодок. Глухой звук удара о низкий кирпичный забор. И треск лопнувших стекол, прозвучавших как винтовочные выстрелы.
Автомобиль плавно, будто в замедленном кино, перевалил через забор и рухнул боком на участок. Вспахал газон и перевернулся на крышу. А колеса бешено крутились, разбивая в пыль небесный поток.
И будто ступор охватил всех: обнявшиеся женщины, мужчины с бокалами вина — все замерли! Словно досматривали на едином дыхании последние кадры фильма!
А потом Нина Григорьевна вскрикнула и бросилась к машине.
И враз все ожило. Загомонили, засуетились.
— Нинка! Нинка! Сейчас взорвется! Куда ты? — высунувшись в дверной проем орал Пашка. — Дура! Взорвется!
Клим, оттолкнув того в сторону, бросился вслед за женой. Чуть не упал на мокрой плиточной тропинке, чертыхнулся и побежал назад: обуваться.
А Нина Григорьевна все дергала и дергала заклинившую водительскую дверь. Та вдруг подалась, распахнулась, и Нина рухнула на газон. Заплакала от боли и, почему-то на четвереньках, поползла к наполовину выпавшему из машины парню. Ухватила за брючный ремень и потянула наружу. Парень еле слышно застонал и с места не сдвигался.
— Ремни, мать их!.. — сообразила Нина.
А с неба лило и сверкало. А от дома что-то громко и беспрестанно кричали.
— Ремни… Ножик бы… Ножик надо, разрезать… — растерянно подумала она, оглянулась беспомощно на кричавших. И никого не различила сквозь пелену дождя. Лишь неяркие цветные пятна.
— «Скорую» вызови! — крикнул, сбегая с крыльца, Клим Малиновской. — И пожарников тоже!..
Пашка, глядя на Клима, схватил первую попавшуюся у входа куртку и побежал следом.
— Ножик дайте! Ножик принесите! — плачущим голосом кричала им навстречу Нина Григорьевна.
Мужики подбежали, опасливо косясь на бензобак, оттолкнули Нину в сторону. Полезли в машину и долго-долго там возились. Машина заглохла. А потом Клим ногами выбил пассажирскую дверь изнутри. Выбрался, аккуратно подхватил парня под мышки, потянул на себя. Пашка помогал ему из машины.
Так и понесли его в дом. Пашка шел сзади, держа парня за ноги, и удивлялся: Клим вышагивал в резиновых сапогах и плаще. Когда успел, собака? Вместе, кажется, бежали… Затем перевел взгляд на Нину. Та шла рядом с мужем и придерживала парнишке голову. Мокрые, зазеленившиеся от травы брюки плотно облепили ее ягодицы, и казалось — одни лишь трусики на ней. Такие же белоснежные, с оборочной каймой.
От них и не отрывал глаз до самого дома.
— Я вызвала!.. Все!.. Все едут! — испуганным голосом встретила их Малиновская.
***
— Взяли!
Врач с санитаром подхватили носилки, закатили в «скорую».
Машина стояла вплотную к крыльцу. На влажной траве отчетливо виднелась колея от ворот до крыльца.
Пожарники уже уехали. Тушить было нечего. Гаишники еще не приезжали. Ливень кончился, и опять ярко лупило солнце.
Все толпились у «скорой». И всем уже было невтерпеж, чтобы побыстрее кончился этот кошмар.
— Стойте, доктор! — Нина вдруг попридержала заднюю дверь. — Как хоть он?
Ее колотило крупной дрожью от пережитого, от мокрой одежды.
Доктор неопределенно пожал плечами.
— Кто его знает?.. Обследуем сейчас, просветим… Переломов, видимо, много. Странно, что еще в сознании… Не знаю…
— Это хорошо! — вдруг громко сказала она. — Будет хоть с кого за забор спросить! Да за газон!.. Век не расплатится!
Доктор недоуменно посмотрел на нее. А потом на лице появилась брезгливость. Ничего не ответил и захлопнул дверцу.
Машина уехала.
Нина Григорьевна обернулась. И встретилась с такими же недоуменными и брезгливыми лицами. Даже у мужа. А Сонька еще и улыбалась краешком губ.
Нина Григорьевна гордо подняла голову и шагнула на крыльцо. Мужики расступились.
Она подошла к столу, плеснула водки в бокал из-под вина и залпом выпила. Закрыла глаза, замерла. Затем резко выдохнула.
— Все! Я пошла в баню!
И опять все молча расступились.
Сбросила комком в предбаннике грязную потяжелевшую одежду. Включила горячую воду из водонагревателя и встала под душ.
— Козлы! Боже мой, какие козлы! И эта… курица бройлерная… Скривились, сучки… И мой туда же!.. Брезгуют они, прослойка хренова…
Стояла неподвижно, подставив лицо горячим струям. Озноб потихоньку проходил. И очень сильно заныли разбитые колени. Открыла глаза. Ногти обломаны. На всех пальцах. И цепочку потеряла…
— Козлы… Спасители долбаные… Рожи скривили!.. «Фи» свое выразили… Уроды! Да моя бабка всю войну под Ленинградом всем, всем! солдатикам нашим что-нибудь совала: то монетки, то гвоздики, то лоскутки!.. Чтоб выжили!.. Чтоб вернулись с того света!.. Чтоб долг отдали… А эти… Скривились… Уроды… Стыдно им…
Колени нестерпимо болели.
И веретено бабулино в голове: тук-тук-тук, тук-тук-тук…
Желающие принять участие в дискуссии, добро пожаловать в Клуб!