Сегодня участникам нашего литературного клуба предлагается к обсуждению рассказ «Дед Радио» Светланы Куликовой.
Желающие принять участие в дискуссии, добро пожаловать в Клуб!
Светлана Куликова
Дед Радио
I
Младшего лейтенанта Петрова привезли в госпиталь на рассвете. Дежурный врач ожогового отделения срочно вызвал Ридигера. Зябко поёживаясь, профессор осмотрел пострадавшего и хмуро бросил: «В операционную!»…
Санитар толкал по коридору «тачанку» – каталку с распластанным на ней Петровым. Рядом, переговариваясь, шли две медсестры: одна поддерживала штатив с капельницей, другая прижимала к груди тощую пока ещё «Историю болезни».
– Совсем молоденький! Лицо и руки заживут, а вот глаза… Слепым останется… Жалко парня…
– Тише, ты! Услышит.
– Не, он без сознания.
Но Петров всё слышал. Словно издалека долетали до его слуха отдельные слова: авария, пожар, вовремя привезли… Слышал постукивание колесиков каталки, быстрые шаги, еще какие–то звуки, но они не складывались в картины, не оформлялись в мысли. Чудовищная боль заливала тело, мутила сознание, и хотелось провалиться в небытие, чтобы от неё избавиться…
Он очнулся в полной тьме. Боль отступила, но не ушла, затаилась, готовая голодным зверем вцепиться в сожженную плоть. Медленно всплыли воспоминания: выпуск в военном училище, направление в Сибирь… Проверка караула, охраняющего склады… Ночь, пожар, он срывает огнетушитель и бросается внутрь… Вспышка, невозможная боль и тьма… Женский голос: «Слепой… Жалко…»
Хотел шевельнуться и не почувствовал своего тела, хотел позвать на помощь, но получился только стон…
Шаги – грузные, уверенные. Мужской голос:
– Ну что, герой, очнулся? Как тебя зовут, помнишь?
Повинуясь повелительным ноткам, Петров напрягся и тихо прошептал:
– Млш… янт… етов…
– Отлично!
Бас ещё что–то говорил, но уставший от напряжения младший лейтенант уже спал.
Иногда Петров выныривал в зыбкую реальность, где были палата реанимации, боль и страшные мысли о вечной тьме, потом снова тонул в дурмане беспамятства… Но вот наступил день, когда окружающая действительность обрела устойчивость. Боль уже не грызла со смертной силой, тело слушалось – можно было согнуть ноги, почувствовать повязки на руках, на голове. Только чернота перед глазами по–прежнему была враждебной и пугающей.
– Вот так живут слепые, – думал Петров. – Всегда темно…
Он ни о чём не расспрашивал врача, боялся услышать приговор. Лежал молча, ощущая течение дней по смене звуков и запахов: рано утром приходила санитарка мыть палату и приносила вонь хлорки, после завтрака обход, перевязки, шаги по коридору, голоса и густой лекарственный дух, смешанный с тонким ароматом парфюма процедурной медсестры… К вечеру отделение затихало, и в приоткрытую форточку робко просачивалась летняя цветочная прохлада. Ночью приходили тоска и страх, но быстро растворялись в сильнодействующем успокоительном, и младший лейтенант проваливался во тьму сна, чтобы через несколько часов от звяканья ведра и острого запаха дезинфекции вынырнуть во тьму утра.
Он не знал, сколько прошло времени, когда знакомый властный бас профессора–офтальмолога Оскара Генриховича Ридигера сообщил:
– Ну что, герой, ожоги тебе подлечили, теперь займёмся глазами вплотную.
Профессор ежедневно заходил в палату, наблюдая за состоянием младшего лейтенанта. На обходах он выслушивал рапорт лечащего врача и стремительно уносился, не дожидаясь ответа на брошенный Петрову вопрос:
– Ну, герой, как дела?
И сейчас светило вот–вот уйдет, Петрова увезут на другой этаж и там его примет другой врач… Лейтенант вдохнул и решительно выпалил:
– Я буду видеть?
Получилось громко и запальчиво.
– О! – Весело пробасил профессор. – Я думал, ты только шептать умеешь! Мы постараемся, но и ты должен постараться! Никаких нарушений режима, никакого уныния, и победа будет за нами, герой!
Петров не поверил оптимизму профессора и решил, что не будет жить в вечной тьме, покончит с собой при первой же возможности…
Два санитара осторожно переложили Петрова на кровать.
– Принимайте соседа, – весело сказал один из них.
– Всегда рад, – отозвался немолодой, но бодрый мужской голос.
«Тачанка» простучала колесами, закрылась дверь.
Переезд дался лейтенанту непросто. В голове работала кувалда наперегонки с отбойным молотком, в руках методично пульсировала притихшая было боль. Петров завозился, застонал и скрипнул зубами.
– Что, плохо? – спросил сосед сочувственно. – Растрясли, видать, по дороге. Сейчас позову сестру.
После укола, когда злые молотобойцы угомонились, дед – так по голосу определил своего соседа Петров – снова заговорил:
– Ну, давай знакомиться. Тебя как звать?
– Младший лейтенант Петров, – привычно отрапортовал Петров и замолчал, показывая, что к беседе не расположен. Но дед на молчание внимания не обратил:
– Это, так сказать, звание и фамилия, а имя–то у тебя есть? Мы ведь здесь не при исполнении, можно запросто…
– Егор.
– А по отчеству?
– Сергеевич.
– Надо же! А я Сергей Сергеевич, выходит, тезка твоему отцу! – неизвестно чему обрадовался сосед. – Может ещё и земляк? Где родители–то живут?
– Нигде.
– Как так – нигде?
– Так и нигде. Я детдомовский. – Егор отвечал кратко и жёстко, чтобы сосед прекратил расспросы, но тот наоборот, ещё больше оживился:
– Надо же, и я в детдоме вырос! В Алапаевске. Знаешь такой город?
– Нет.
– А сам откуда?
…Выспросив у Егора всю его небогатую биографию, Сергей Сергеевич начал повествование о своей жизни: родился в Смоленске, осиротел мальчишкой в самом начале войны – авиабомба попала в здание железнодорожного депо, где работали оба его родителя… На подробном изложении эвакуации смоленских сирот на Урал деда прервали – пришёл санитар с ужином.
Весь перебинтованный Петров сосал через трубочку жидкую пищу и размышлял, притвориться ему после ужина спящим или всё же послушать деда. Общительный сосед мешал лейтенанту сосредоточиться на личном несчастье, однако рассказывал увлекательно. Не додумав мысль до конца, лейтенант нечаянно заснул.
Утром Егор проснулся оттого, что в палате кто–то пел слабым, но приятным баритоном, точно выводя каждую ноту. Пение Петрову понравилось, но когда он понял, что поёт сосед, почему–то расстроился. «Не дед, а радио: то болтовня, то музыка», – раздраженно подумал лейтенант…
– Утро доброе! – этими словами Сергей Сергеевич начинал каждый день.
Егор, которому хотелось никогда не просыпаться, сначала бурчал в ответ что–то недовольное, вроде «кому как», а потом стал отмалчиваться.
За «утром добрым» шла сводка погоды.
– Отличный сегодня денёк! – неизменно восклицал дед, независимо от того, какое следовало продолжение: солнце, дождь, туман… Сводка излагалась подробно, с описанием цвета неба и формы облаков, с прогнозом на завтра, основанным на народных приметах, вроде высоты полета ласточек.
Как понял Петров, кровать соседа стояла у окна, из которого был виден госпитальный парк.
Дед так детально описал этот парк, что Егору казалось, будто он тоже видит старую липовую аллею и девушек–медсестер, спешащих в госпиталь на работу. Чаще других Сергей Сергеевич отмечал блондинку с длинными волосами и мечтал:
– Вот, Егор Сергеевич, как только Ридигер тебе глаза наладит, пройдемся мы с тобой по этажам и найдем эту красавицу. Мне одному как–то неудобно, я ведь старый, напугаю девочку…
Затем он, медленно шаркая, уходил в столовую на завтрак.
Возвратясь, дед Радио передавал сенсационные новости. Каждый день в отделении прозревал какой–нибудь безнадёжный пациент. Волшебник Ридигер, по словам Сергея Сергеевича, не мог вылечить только покойника.
После завтрака Петрова увозили на перевязку. Это была невероятно болезненная процедура, и возвращался лейтенант настолько измученным, что будь у него оружие, застрелился бы.
Сосредоточиться на боли не давал дед Радио. Он знал множество старых песен и неутомимо пел их до тех пор, пока Егор не успокаивался. В тех песнях жили девушки с косами душистыми и густыми, их пальцы пахли ладаном, а в больших глазах таилась печаль; в тех песнях шли в бой за Родину героические мужчины, скакали вороные кони, а смуглянка–молдаванка собирала виноград; в тех песнях было много трогательной любви и нежности…
Боль утихала, и Егор засыпал.
Вечером наступало время воспоминаний.
Сергей Сергеевич помнил массу интересных случаев и увлекательно их рассказывал. Детдомовское детство, учеба в военном училище – это Егору было понятно и близко, он сам мог немало порассказать про то, как закаляется сиротская сталь, но погружённый в личные переживания, молчал. И не замечал, что никогда дед Радио не говорит о двух вещах: о своей болезни и о своей семье.
Однажды Петров поделился с соседом тайной мыслью: лучше умереть, чем жить слепым. Дед крякнул и сурово выговорил:
– Раньше смерти панихиду не заказывают. Ты еще не долечился, а уже на тот свет собрался. Мы детдомовские не такие, нас из седла выбить – постараться надо. Тебе ли этого не знать, Егорушка! Ридигер в тебя верит, я верю, а ты… Выходит, подводишь ты нас, товарищ младший лейтенант!..
Щуплый Петров не имел большого успеха у девушек, зато друзья уважали его за основательный характер. Молчаливый, но волевой и надежный Егор уже в школе у пацанов ходил в авторитетах, а в училище ему прочили карьеру командира. Упрёк соседа, что Егор кого–то подводит, озадачил младшего лейтенанта. Он надолго задумался и больше о самоубийстве не заикался.
Дня решающей операции Петров ждал с нетерпением. Он и сам не заметил, как уверовал, что Ридигер вернет ему зрение, тьма расступится, и он увидит старый парк, аллею и девушку со светлыми волосами…
В этот день выпал первый снег, о чём радостно доложил дед Радио.
– Хорошая примета! – сообщил он с утра. – К удаче!
Волнения младший лейтенант не чувствовал, скорее какое–то радостное возбуждение.
…Два санитара переложили Петрова с «тачанки» на кровать и вышли.
Егор потрогал повязку на глазах и улыбнулся: будет, чем деду похвастать, профессор твердо пообещал: если Егор не поленится в точности соблюдать все рекомендации, зрение восстановится.
Открылась дверь, но вместо шаркающих старческих шагов, раздались лёгкие женские. По звукам Егор понял: кто-то перестилает дедову койку у окна.
– А где Сергей Сергеевич?
– Так выписали вчера, домой поехал, – ответил голос сестры–хозяйки. – Он тебе вот тут, на тумбочке, записку оставил с адресом. Повязку снимут – увидишь.
– А можно мне на его место к окну перелечь? Буду потом на парк смотреть…
– Так ведь парк у нас с другой стороны, а тут окно на хоздвор выходит. Кирпич да асфальт, парка отсюда не видно.
– Как не видно? А дед говорил, что видит…
– Кто видит? Сергеич? Так ведь он слепой совсем! Он же вообще ничего не видит! Лечат его, лечат – каждый год как инвалида-афганца сюда на реабилитацию кладут – всё без толку!
– Слепой? Совсем? Выходит, он мне врал?!.. Про аллею липовую, про девушек… Беленькая, говорил… Врал…
Ошеломленный Егор сжал кулаки.
– Почему врал? Аллея липовая у нас есть, и сестрички в отделениях всякие есть, и беленькие, и чёрненькие… – женщина поправила Егору одеяло и вышла.
Младший лейтенант Петров проглотил ком в горле.
Он долго лежал неподвижно. Потом сел, нащупал на тумбочке бумажку с адресом и переложил в ящик – чтобы не потерялась…
В коридоре послышались шаги профессора Ридигера и его свиты. Егор быстро вытянулся на койке – вставать ему пока ещё не разрешали…
…Парк был в точности таким, каким его описывал дед Радио: от центрального входа вдаль уходила асфальтированная дорожка, вдоль неё с двух сторон караулом стояли вековые липы. По дорожке шла высокая тоненькая девушка, из–под полы короткой шубки виднелся белый халат. Светловолосая она или нет, Егор не мог определить – зима, на девушке большая шапка из серого меха. «Медсестра или врач», – подумал Петров, жадно охватывая взглядом синее в белых облаках небо, заснеженные деревья и женскую фигуру… Сквозь тёмные очки всё вокруг выглядело неярким и слегка расплывчатым – зрение пока не до конца восстановилось, надо терпения набраться и ждать, так профессор сказал. От чистого морозного воздуха, от сознания, что он может видеть и это небо, и этот парк, и девушку в лохматой шапке, кружилась голова. Она подошла, улыбнулась, сказала: «Добрый день. Вы из глазного? Не стойте долго, простудитесь, это опасно» и вошла в дверь.
Петров улыбнулся в ответ, с трудом раздвигая стянутые ожоговыми рубцами губы. Нет, простывать ему никак нельзя, его к выписке готовят. На днях получит положенные бумаги, выплаты и можно отбыть. Куда? Вначале в отпуск, к деду Радио в гости. В каждом письме Сергей Сергеевич расписывает, какой у него крепкий просторный дом в тихом уральском посёлке, и как он будет счастлив принять в этом доме Егора словно сына. Потом – в часть. Там младшего лейтенанта ждут, обещают подобрать работу по силам. О том, что его могут комиссовать, Егор даже и думать не хотел. Он не представлял своей жизни без армии…
II
На станцию поезд пришёл под вечер.
Петров сошёл на платформу в сильнейшем раздражении. Всю дорогу он отворачивался от назойливых взглядов. Почему люди считают, что Егору нужна их сопливая жалость? Он живёт, он видит, он счастлив! Но желающих разделить с ним счастье не нашлось. Даже проводница, видавшая виды пожилая тётка, не смогла скрыть ужас при виде искалеченных страшными шрамами лица и рук молодого парня.
И таксист всю дорогу искоса поглядывал на пассажира. Егор остро ощущал его невысказанное любопытство и уже едва сдерживался, чтобы не нахамить. Так и подмывало рявкнуть: «Ну, чего пялишься? Да, я Фредди Крюгер из фильма ужасов! Сейчас загрызу!» Но он лишь стиснул зубы, молча рассчитался, достал из багажника чемодан и шагнул к дому. Постучать не успел, калитка распахнулась, и знакомый бодрый голос спросил: «Кто тут? Егор? Входи, входи, скорее! Ах, ты, радость какая! А я слышу, машина подъехала – сразу догадался! Недавно поезд прошумел, а потом – машина, не иначе, думаю, сынок приехал…» Егор шагнул в раскрытые объятия. Они дружески помяли друг друга, похлопали по спинам, и пальцы Сергея Сергеича легко побежали по лицу Егора:
– Дай–ка я тебя «рассмотрю», у меня глаза–то в руках, а твои как? Видят?
– Да.
– Это хорошо. А шрамы? Вишь ты, рубцы какие жёсткие… Что врачи говорят?
Егор сжал зубы, под скулами заходили желваки.
– Говорят, радуйся, что жив остался.
– Это верно! Главное – ты живой и с глазами!..
Не таким представлял себе деда Радио младший лейтенант Петров, не таким. И не ветхий дед он вовсе, а крепкий ещё, хоть и седой до белизны. Высокий с военной выправкой, голубые глаза смотрят прямо, не враз и догадаешься, что они слепы. А шаркающие шаги – от осторожной походки. Здесь, в своем дворе, Сергеич ступает уверенней.
– О! Профессор у нас волшебник! Я ж тебе говорил! Со мной вот, правда, не справился. Потому что у меня не в глазах повреждение, а в голове нерв какой–то умер. А я ему говорю: «Мозги у меня в норме и с нервами полный порядок, а что видеть не буду, так и ладно. Я в жизни столько всякого повидал, что ничего нового всё-равно уже не увижу»…
Егор слушал знакомый говорок и счастливо улыбался: «Вот точно дед Радио: говорит, говорит не переставая».
В сенях пахло сушёными травами и пирогами. Сергей Сергеевич открыл обитую дерматином дверь.
– Входи, сынок, входи… Осторожно, тут у нас ступенька! Маша, Маша, ты где? Егор приехал!..
Увидев в ярко освещённой комнате накрытый стол, Егор почувствовал, как сжалось горло и защипало в носу – его ждали. Непривычный к вниманию и радушным встречам, он растерялся:
– Я ненадолго… Мне в часть надо.
– Ты не спеши, поживи у нас немного, отдохни, а там видно будет, что к чему. Не понравится здесь – поедешь, куда глаза глядят! Они ведь у тебя глядят, и это главное…
– У меня лицо такое… и руки… От меня люди шарахаются.
– Ну, с лица не воду пить… Маша! Ты куда пропала? Егор с дороги, есть хочет!
– Да нет, я ничего, – промямлил Петров, хотя действительно был голоден. В вагоне он старался не спускаться лишний раз с верхней полки, чтобы не нарываться на любопытно–жалостливые взгляды попутчиков, жевал что–то наспех всухомятку и сейчас с удовольствием втягивал носом вкусные ароматы домашней еды.
– Давай вещи отнесем в твою комнату, – Сергей Сергеевич нащупал ручку чемодана, поднял его и уверенно шагнул обратно в сени.
– Раньше здесь кладовая была, мы её к твоему приезду утеплили. Вход отдельный – тебе никто не помешает, и ты свободней себя чувствовать будешь… Маша!
Где-то звякнуло ведро, послышались шаги.
Петров растрогался едва не до слёз. Его действительно ждали как сына. Стол накрыли, комнату приготовили… Никогда у Егора не было собственного угла. В детдоме – спальня на шесть пацанов, потом училище – тридцать курсантов в одной казарме, потом офицерская общага – четыре койки по углам…
– Спасибо, – Егор оглядел свою комнатку. Старомодная кровать, небольшой столик, стул, домотканый половик под ногами…
– Спасибо, Сергей Сергеевич, – растроганно повторил он, не зная, что ещё добавить.
– Давай садиться за стол. Маша, видно, с коровой управляется, подойдёт, – дед подвинул Егору стул. – Накладывай, не стесняйся!
«Кто такая эта Маша? – подумал Егор, цепляя вилкой большой кусок варёного мяса. – Дед Радио ничего не писал о ней. Жена, наверное, или дочь. Хорошо бы, жена – будут у меня дедушка и бабушка…»
Уплетая за обе щёки простую деревенскую еду, Егор не услышал, как открылась дверь.
– Вот, – встрепенулся дед Радио, – наконец–то, пришла. Знакомься, Егор, это Маша.
Полная молодая женщина стояла в дверях, теребя длинную, до пояса косу. Круглое гладкое лицо, взгляд исподлобья… Мягко, неслышно она шагнула к столу, молча села, посмотрела на Егора и улыбнулась.
Он ждал, что вот, вот сейчас в этих больших прозрачно-голубых глазах отразятся любопытство и жалость, или усилие вежливо скрыть эти самые ненавистные Егору любопытство и жалость. Но Маша смотрела отстранённо–спокойно, будто не видела ни изуродованного лица, ни рук, словно обтянутых вместо кожи мятой бумагой серо-розового цвета. Она опять улыбнулась – приветливо, но в то же время и равнодушно, опустила глаза, медленно взяла вилку…
«Ничего себе, бабушка. Дочка? Почему дед никогда не рассказывал о ней, не писал? Красивая, но странная какая-то», – подумал Егор и отчего-то смутился так, что перестал ощущать вкус пищи.
– Вот, Егорушка, – продолжал сыпать словами дед Радио, – Машенька – мой самый близкий человек и самая надёжная опора. Она в этом доме хозяйка. Если что, обращайся к ней, не стесняйся. Она слова лишнего не скажет, но всё сделает, как надо… Ты как? Примешь чуток? У нас своя наливка. Лёгкая, почти безалкогольная. Маша-то не пьёт, а нам с тобой можно по пять капель за приезд.
Женщина взяла графин и наполнила густым красным вином две большие гранёные рюмки, одну ловко подала прямо в руку Сергею Сергеевичу, другую поставила перед Егором.
– За тебя, сынок! – растроганно произнёс дед Радио.
Петров спиртного не любил, да и профессор рекомендовал избегать алкоголя, но отказаться постеснялся. «А я – за вас! Вы меня… Вы мне…», – Егор хотел сказать как он благодарен Сергею Сергеевичу, не нашёл подходящих слов, сбился и молча выпил. Маша смотрела на него, по–женски подперев ладонью подбородок, чуть улыбаясь, и, казалось, не Егора она видела, а нечто за ним… или внутри него…
То ли от вина, то ли от спокойной семейной обстановки, напряжение отпустило Петрова, и он начал погружаться в приятное расслабленное состояние. Непривычный к заботе и вниманию, он немного посопротивлялся этому погружению, но потом сдался и сидел полубодрствуя, полуспя, слушая и не слушая деда Радио, который обстоятельно рассказывал о своем хозяйстве, о том, какая отличная летом на пруду рыбалка и по какому рецепту на Урале солят грибы…
Маша снова наполнила рюмки, принесла из кухни сладкий пирог, чашки, чайник, собрала пустую посуду и куда–то тихо исчезла.
Егор дожёвывал кусок пирога в дремотном состоянии, из которого его выдернула внезапно наступившая тишина. Дед Радио молчал, и это было так необычно, что Егор встрепенулся и сонным взглядом уставился на Сергея Сергеевича. Тот напряжённо выпрямившись, прислушивался к чему–то.
– Что такое? – тоже насторожился Петров.
– Маша ушла?
– Да. Её давно здесь нет.
– Я тебе что хочу сказать, Егор… Чтобы ты знал… Эта женщина… Она, как и мы с тобой, круглая сирота, да ещё и не от мира сего. То есть, она нормальная, всё понимает, но не такая как все – чересчур добрая, её обмануть любой может на раз–два. Маше скоро тридцать стукнет, а она как дитё малое совсем к самостоятельной жизни не годится! Такое у неё в голове состояние, что она не взрослеет… Я для неё и отец, и мать, и старший брат, хотя по документам вроде как муж…
Отупевший от сытости и усталости Егор с трудом понимал, о чём толкует дед.
– Но это только по документам… На самом деле после контузии муж из меня никакой… Мне ведь всего полтинник стукнуло, когда в Афгане мы в засаду попали. Пока я слепой и полупарализованный по госпиталям валялся, жена на развод подала – не справлюсь, сказала… Я не осуждаю, да и некого осуждать, она давно на том свете. Дочка уже тогда замужем была, своих проблем хватало. Мужик её, дети, все в нашей квартире жили – не выгонять же, и собой обременять – тоже вроде как некстати… Через год поставили меня врачи на ноги, даже чуток видел поначалу, различал свет и тень, контуры какие-никакие. Комиссовали, конечно, и дали направление в дом инвалидов-ветеранов как бессемейному и бесквартирному… Хреново было, ничего не скажешь, но мне кроме как на себя надеяться не на кого. Я по жизни всё – сам… Выписался и вот сюда приехал, потому что здесь в те годы работало предприятие для незрячих и слабовидящих: трансформаторы собирали, проволоку на катушки наматывали. Работу получил, комнату в общежитии… Жил среди таких же, как я, людей нормальным человеком. На пенсию вышел, всё было хорошо, а потом началось… – дед замолчал, нашарил тарелку с колбасой и бросил кусок в рот.
– Да-а-а… – неопределённо протянул Егор. – А что началось?
– Так перестройка эта грёбаная! Фабрику закрыли, общежитие продали. Мне предложили в инвалидный интернат перебраться. И оказался бы я в том интернате среди алкашей и психов, если бы не Машина мать. Она меня к себе постояльцем взяла, сдала комнату вот в этом самом доме. Поддержала в те лихие годочки, помогла – спасибо ей. В позапрошлом году умерла, а перед смертью взяла с меня слово, что я Машу не брошу – ей ведь одной жить никак нельзя, с её детским умишком. Я привык на добро добром отвечать… Опекунство мне не дали, сказали, стар слишком, слепой к тому же, пришлось расписаться. Понимаешь?
– Понимаю, – кивнул Петров, хотя сквозь туман в голове мало что дошло осознал.
Да и какое ему дело, с кем и как живёт дед Радио? Хороший человек Сергей Сергеевич, добрый, порядочный… Сам слепой, его жена чуток не в себе, ну и что? Зато у него рассудок в порядке, у неё – глаза. В сумме норма получается…
В ушах у Егора гудело, глаза слипались и снизу поджимало – пожалуй, пора уже найти туалет…
– Мне в сортир надо.
– Конечно, сынок, конечно! Это в ту дверь, где выход в хлев. Ступай, найдёшь, там свет горит…
– И ничего–то ты не понял, – покачал головой дед Радио, когда за Егором закрылась дверь.
Из туалета он вышел во двор, постоял, глядя на звёзды, глубоко вдохнул морозный воздух, собираясь с мыслями. Мысли собираться не желали, голова кружилась. Егор несколько раз присел, помахал руками, приводя себя в чувство.
Сзади неслышно подошла Маша, встала близко–близко, так, что он ощутил тепло её тела и тихо сказала:
– Егорушка приехал. Мы так ждали.
Он резко обернулся и оказался с ней лицом к лицу. Она смотрела на него всё так же ласково–отстранённо, потом подняла руку и легко погладила по щеке, по волосам, по плечу, и это было приятно… Потом Маша положила другую руку ему на затылок и притянула к себе. Сам не понимая, что делает, Егор обхватил девушку за талию и ещё крепче прижался к её мягкому телу. Нос попал в горячую ложбинку между грудей, дышать стало труднее, но он не отстранился.
От неё пахло молоком, травами и ещё чем–то домашним – то ли свежим хлебом, то ли выглаженным бельём. Память об этих запахах вдруг проснулась в нём, обожгла дикой тоской по матери… Ему всего пять лет исполнилось, когда она умерла. Сердце у неё было слабое, но рискнула, родила без мужа «для себя», вырастить вот только не успела… Но он помнит, помнит, и этот запах, и эти большие тёплые руки… Невыплаканная сиротская память давила изнутри, заставляя с силой вжиматься в ласковую женскую плоть, и он вжимался, бормоча невнятно «мама, мамочка!»… В какой–то момент Егору показалось, что он – маленький мальчик, и Маша сейчас возьмёт его на руки, покачает, утешит. От счастья он заплакал облегченно, словно лопнул глубоко в душе давний нарыв, и сразу ушла боль, и стало легче дышать…
– Пойдём, пойдём, – не отпуская из объятий рыдающего Егора, Маша повела его вверх на крыльцо и через сени в его уютную комнатку с отдельным входом:
– Маленький мой, хороший, не плачь, не плачь…
Откину одеяло, уложила Егора, сноровисто сняла с него обувь. Затихая, он почувствовал, как она легла рядом, привалилась мягкой грудью, начала гладить по спине, прижимаясь, бормоча что-то невнятное и жарко дыша Егору в ухо. Вначале он не сопротивлялся её ласке, но дыхание Маши становилось всё горячее, объятия всё настойчивее, и уже не было в них смутно-памятной материнской нежности. Необъяснимый ужас вдруг охватил Егора.
– Нет! – заорал он, отталкивая от себя знойную тяжесть Машиного тела. – А–а–а–а!
Но она не отпускала и шептала, шептала, задыхаясь: «Миленький, хорошенький, любименький…»
Внезапно распахнулась дверь, и спокойный голос Сергея Сергеевича властно произнес:
– Маша, иди к себе. Егор устал, он хочет спать.
Она встала послушно и вышла, грузно ступая по скрипящим половицам.
Егор, тяжело дыша, сел на постели. Дед Радио нащупал его плечо, присел рядом.
Они помолчали немного, потом Сергей Сергеевич вздохнул и тихо попросил:
– Не сердись на неё. Я же тебе объяснил, она телом созрела, а в голове совсем дитё. Не понимает, чего творит. Не обижайся. Она очень хорошая. Для жизни лучше и не придумаешь. Нынешние девки они ведь сам знаешь, какие: им красавчика с деньгами подавай…
Егор рванул ворот гимнастёрки, словно сорвал с горла затянутую петлю, и застонал…
– А если тебя комиссуют, с такими-то травмами? Ехать тебе некуда, а тут дом добротный, хозяин нужен… Ты не спеши с решением, ты поживи здесь, подумай – продолжал Сергей Сергеевич, глядя перед собой незрячими глазами. – Мне уже семьдесят, здоровьишко аховое, я лет пять протяну, может, не больше, а она – молодая… Ты прости её, больше она тебя не побеспокоит, вот увидишь. Ложись, Егорка, спи, отдыхай. Утро вечера мудренее. Поговорим ещё…
Дед сидел за столом и бездумно вертел в пальцах пустую рюмку. В тишине он слышал, как хлопнула дверь, и звякнул засов калитки.
– Вот так, Маша, – сказал он в темноту. – Ушёл наш Егорушка. Ты думаешь, он испугался? Или обиделся? Нет, Маша. Чего тебя бояться? Ты добрая, просто глупенькая. Нет, он не испугался. И обижаться на нас ему не за что. Что ж такого мы ему сделали? Дом предложили, семью… На что тут обижаться? Не расстраивайся, Маша, и не вини себя, он обязательно вернётся. – Сергей Сергеевич говорил тихо, монотонно, словно бормотало в темноте невидимое радио. – Понимаешь, он думает, он гордый, а мы ему чего-то навязываем. Я такой же был… Только ведь гордость и гордыня – это, Маша, не одно и то же. Иной раз и смириться приходится, чтобы гордость свою сохранить… Пообобьёт ему жизнь острые углы, поймёт он что к чему, прощать научится и вернётся. Ведь у него кроме нас с тобой никого нет. А у нас кроме Егорки тоже никого нет… Не расстраивайся, Маша, ты ни в чём не виновата…
Маша его не слышала. Раскинув на постели кустодиевской щедрости тело, рассыпав по подушке длинные гладкие волосы, она улыбалась во сне безмятежно и загадочно невинной улыбкой мадонны.
Внезапно повалил снег такой густой, что казалось, он не падает сверху вниз, а висит плотным душным покрывалом от неба до земли. Дорогу Егор видел плохо, ориентировался по звуку проходящих поездов и отдалённому механическому голосу громкой диспетчерской связи.
«Я живой! И это моя жизнь! Моя! – яростно шептал младший лейтенант Петров, зло впечатывая шаги в едва заметную тропку. – Ишь, пожалели инвалида, пристроили к тёплому месту! Я сам всё решу, сам всё устрою, по-своему! Сам!»
«Сам… Сам… Сам…» – хрустел под ногами молодой снег.
Вдали громко загудел локомотив, подсказывая направление на станцию.
Март 2013
Желающие принять участие в дискуссии, добро пожаловать в Клуб!