С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ, УВАЖАЕМАЯ ИННА ГРИГОРЬЕВНА!
Шестой год пошёл, как просыпался Олег с радостным чувством. Частенько он спрашивал себя: «Что же это со мной? Почему так?» И счастливо самому же себе отвечал: «Это потому, что она умерла, её нет больше, и н и к о г д а не будет!!!»
Почти все эти шесть лет жил он так, как нравилось ему: поздно вставал и поздно ложился, валялся в обуви на кровати, напивался вдрызг… и н и к т о не делал замечаний, не читал нотаций… Нынче, благодаря интернету он работал дома, то есть, не приходилось, как раньше, в ы н у ж д е н н о общаться с людьми. И денег было, если и не так много как бы хотелось, но достаточно, вполне достаточно, чтобы ощущать собственную полноценность.
И жена у него была, впервые, полностью з а в и с и м а я от него, женщина. Он был ей мужем и повелителем. А ведь до него она работала, нелегально, конечно, проституткой. И поначалу нелегко было обуздывать её, привыкшую к полупьяной вольнице. Он выбрал её одну из многих женщин, что были у него, за то, что она была любительницей анального секса и его приучила, за то, что изначально он почувствовал, что всё же подомнёт её под себя, что всё «по его» будет, а может быть и за то, что сама того не ведая, она оказалась последним, н е с д а н н ы м им перед матерью «рубежом».
С самого раннего детства, а помнил Олег себя с пелёнок, он жил будто не в «своей тарелке». Всегда всё было не так – жало, давило, натирало… дискомфорт никогда не исчезал. Но иногда он всё же смягчался ею – матерью, мягкостью её рук, сладким запахом изо рта, словно она постоянно сосала леденец; прикосновения к её телу приносили огромное облегчение ребёнку, и часто он спокойно засыпал у неё на плече, уткнувшись в ложбинку ключицы или прислонясь к тому месту на шее, где под кожей бился неугомонный пульс.
Бабушка, как ни старалась, никогда не могла успокоить своего болезненного внука, ему нужна была только мать, с которой он ощущал сродство, будто сообщался незримой пуповиной. Но у матери, кроме него, были ещё мужчины, как он сначала догадывался, а уж после узнал наверняка. Она же для него была е д и н с т в е н н о й женщиной, и он не хотел знать ни бабушек, ни мамушек, ни тётушек, ни нянек.
Поначалу мужчиной, который отнимал её у Олега, был отец, поначалу же и ненавистный, но с которым он годами, а потом и десятилетиями свыкался, тем более, что расстались они с матерью ещё тогда, когда Олег был дошкольником. А ещё позже отец стал его союзников против н е ё.
Ещё когда мать с отцом жили вместе, у неё появился мужчина, любимый мужчина. За которого она позже и замуж вышла. Олегу представлялось, что это и есть его главный враг, виновник всех несчастий его жизни… А тот, очевидно, и не подозревал о бездонности Олеговой ненависти.
Первый раз Олег увидел этого человека, материного возлюбленного, на сцене. Вообще-то нужно сказать, что и мать Олега и оба её мужчины, были из другого, чем остальные люди, мира – мира театра! Мать была театроведом,/потом сын узнал, что по причине творческой несостоятельности, несмотря на необыкновенную красоту, мать перевели с актёрского факультета на искусствоведческий/. Отец преподавал режиссуру, а впоследствии стал завкафедрой, профессором. А второй, любимый мужчина матери, тоже был актёром и режиссёром, народным артистом СССР, лауреатом Сталинских премий, и прочего-прочего, перечислять его регалии было скучно и нудно. Только самому лауреату да Олеговой матери это никогда не надоедало.
Олег впервые увидал его из третьего ряда партера, с ярко освещённой сцены. «Он» был страшен мальчику – чёрный, со сверкающими белками глаз, жуткий, безжалостный, убивающий свою жену – белокурую, невинную Дездемону. Отелло не только до смертного ужаса напугал мальчика, но тот, тонкочувствующий, почуял и неладное с
Матерью, что сидела рядом с ним, но была вовсе не с ним – Олегом, а с тем чудовищем, что орало со сцены. А ч т о с ней, в ней происходило, ребёнок не мог понять.Она как будто запах, влекущий, странный, предательский запах источала! Через много лет Олег, помнящий его, осознал, что то был за запах неутолённой страсти, необоримого влечения женщины к мужчине. И часто, во время бесконечных «разбирательств» между ними, будучи взрослым, он кричал ей: «Я ещё тогда понял, что ты вся в нём! Раствориться хочешь?! Я же знаю, что в нём тебя привлекло – то, что он огромный самец с эрегированным пенисом! Вот тебе, сучке с постоянной течкой, этого и надо было! Ты же с отцом только из-за этого рассталась?! Зачем тебе какой-то деликатный еврей со своей лаской, когда тебе зверь, орангутанг нужен, чтобы от наслаждения корчиться!» Она никогда не отвечала ни на его обвинения и оскорбления, словно соглашалась с ним.
Так продолжалось годами – мать металась между сыном и любовником, а они, в свою очередь, ревновали её друг к другу, обиженно требуя внимания и понимания.
Одинокие отрочество и юность Олега, (мать к тому времени вышла замуж за овдовевшего возлюбленного, сделав как бы «окончательный» выбор не в пользу сына), были полны трагизма. Мало того, что он был полуевреем, картавившим и белокожим, «фарфоровым мальчиком», как его называли знакомые матери, – так у него после перенесенной в детстве хореи были ещё различные тики и спазмы, к тому же был он крупнотелым и рыхлым, с совершенно немужской фигурой! Не атлетичный тип, а чистый мозгляк. Как в те времена завидовал он другому полу, ещё девчонкам и уже женщинам! Ведь мужская участь оказалась не просто сложной, она была попросту невыносимой! Мало того, что приходилось ему быть избитым и оплёванным, он и не помнил, сколько раз. Он подвергался также попыткам изнасилования, слава Богу, неудавшимся. И считался не только в классе, но в школе и во дворе – придурком. Спасало лишь то, что он не просто хорошо, а блестяще учился, как по точным предметам, так и по гуманитарным. Особенно давались ему изучаемые самостоятельно языки. Поэтому потом его прозвали умным придурком, а ещё позже удивлённо-уважительно – гениальным.
А он, если б было это только возможно, не задумываясь, променял бы все свои знания, эрудицию – на руки с играющими бицепсами, на раскачивающуюся походку блатных, и даже на бездумно-глупое выражение лица тренированных парней. К чему ему был ум, ему была необходима с и л а, «Горе от ума – это очень верно!» — меланхолично думал он, разглядывая сексапильную одноклассницу, не проявлявшую к нему ровно никакого интереса.
Поступил он в «девичий» – куда ж ещё было – институт культуры, на библиотечный факультет. После школы институт показался ему «райским местечком». И даже некрасивые девушки казались гуриями. Здесь оценили его ум, познания, эрудицию. Он был выдающимся студентом, а самое главное, был одним из всего трёх особ мужского пола на курсе.
Тут-то и началась его бурная половая жизнь. Он полюбил женщин, женское тело и… мать перестала быть нужной ему! Однако поистине: «Чем меньше женщину мы любим…», мать забегала. Почти ежедневно посещала его на дому, заявлялась в институт с завёрнутыми в фольгу бутербродами с чёрной и красной икрой, поджидала его за углом, подкарауливала у дома… Он чувствовал, что стал отчего-то необходимым ей, и она боится его потерять, теряется перед его чужестью… Мелькала мысль, ну зачем же он ей, когда у неё есть её мужчина? – но додумывать в том безумном круговороте отношений было некогда, а сексуальные фантазии переполняли…
Мать вела себя по крайней мере странно, считал Олег. Она будто бы ревновала сына к его к его женщинам, ни одна из которых не нравилась ей, но поощряла его стремление к экспансии, к овладению всё большим и большим их количеством, и даже игриво посмеивалась над его поговоркой: «Лучшая женщина – это новая женщина!»
Роли их теперь переменились: если раньше она ускользала от него, то теперь постоянно пыталась его настигнуть.
– Чего ты хочешь от меня, мама? – измученный ее преследованиями, вопрошал он.
– Олег! Подумай, я ведь больна, ты должен и пожалеть меня и понять. «Он» (это она говорила о муже), сам тяжело болен. Я не могу его обременять.
– Мама, ты прекрасно обходилась без меня!
– Ты – жестокий мальчик! Олежка, я ведь ничего от тебя не требую, кроме сочуствия, — говорила она так прочувствованно, как ей никогда не удавалось на сцене.
Иногда она и всплакивала да вдруг, посреди плача начинала говорить и жаловаться на свою судьбу – громко, отчётливо и зло. Однако настоящим испытанием для Олега стали годы после смерти её мужа. Ему пришлось по настоянию матери переехать к ней, а его старую квартиру она продала. И снова очутились они, как в Олеговом раннем-раннем детстве, вдвоём, лицом к лицу.
В огромной стодвадцатиметровой квартире бродили они – двое живых, а на них отовсюду взирал покойник: со стен, со столиков, с полок и витрин, с фотографий запечатлевших его в разных ролях, с портретов, писанных в различной манере и технике, с бюстов, барельефов и горельефов…
– Мама, прошу тебя, — истерически взвизгивал Олег, — я не могу жить в склепе, я задыхаюсь!
– Ты – бесчувственный человек, Олежка! Мало того, что ты меня ненавидишь, так ты ещё и покойного обижаешь. Нехорошо, всё это добро, — она вздымала руки, — тебе достанется!
– Мне ничего не нужно, — обессилевал он перед её властностью.
Он не мог с нею жить, но приходилось. Как-то он, было, попробовал снять себе комнату. Но она тут же проведала, прибежала туда, устроила хозяину истерику, а после увела сына, послушного как всегда, размазывавшего слёзы по полным щекам.
И, хоть по-прежнему было у него много женщин, потому что у него деньги водились и некоторых из них он содержал, но всё же «главной» его женщиной оставалась мама.
– Что же делать? Что? – спрашивал он себя, и ужасался безвыходности.
Подчас он испытывал к ней и раздражение и злобу, но то были мелкие эмоции и мелкие чувства. По-настоящему же он ненавидел её столь же сильно, как когда-то любил.
Она, как и раньше, командовала им, а он подчинялся. И не только им повелевала она, но и его женщинами, перетасовывая их, заставляя его с кем-то из них расстаться, а с какой-нибудь, даже не нравящейся ему, оставаться.
Беспомощно-покорный, он не имел сил ни для малейшего сопротивления, и «сдавал» свои позиции одну за другой. Только на Оле, на проститутке Оле, мать споткнулась. Ещё только узнав про неё, она тут же устроила сцену своему тридцатипятилетнему отпрыску, приказав, чтобы он немедленно расстался с «этой».
Но тут Олега осенило, что эта «весёлая» девушка была его последним «бастионом», и если сейчас он откажется от неё, «сдаст» её в пользу матери, то н и к о г д а более не сможет быть в своей воле, будет сломлен окончательно, и существовать будет лишь материнским эхом…
– Нет, мама, я женюсь на Оле и она будет жить здесь, – неожиданно, даже для себя самого, непримиримо-твёрдо, заявил он.
В истерике мать превзошла саму себя, но переломить ситуацию не смогла. Тогда она сменила тактику – слегла, стала больной. Об Оле больше ими не было сказано ни слова.
Теперь она получала удовольствие от того, что ему приходилось ухаживать за ней, а вставала она только в туалет или в ванную. Она и в самом деле считала, что она и её болезнь должны стать основными в его жизни. И как показалось ей, он весь вновь был в её, родительской воле.
Она не замечала или не хотела замечать его внимательно-ждущего взгляда, когда он капал ей капли или подавал таблетки. А он смотрел на неё, на неугомонный пульс к которому младенцем спокойно приникал, засыпая, и всё мечтал о том мгновении, когда же тот остановится. И медлил давать лекарство… а вдруг! Эту медлительность свою он объяснял себе как своё возмездие, потому как бежать он не смел, прикованный к этой старой, больной женщине.
Он и в больницу её сопроводил, где врач после компьютерной томографии головного мозга сообщил ему устрашающий диагноз, и добавил, что жить ей осталось всего ничего.
Первой его реакцией был страх – что же теперь будет?! Как он будет жить дальше? И как же так, не будет её, его присутствия при ней? Много мыслей и чувств обуревали этого толстого сорокалетнего мужчину, не было лишь ни жалости, ни сожаления. К тому ж его внезапно посетил ужас, а вдруг врачи ошиблись! И она будет жить, а ему вовек из плена не вырваться! А ведь терпеть ему не было уже возможности, иссякло оно, терпение-то! Он продолжал приходить в клинику с надеждой и сам не зная на что, и не знал что ж ему делать, то ли сожалеть о ней, то ли убиваться, что она ещё жива!
И вот, придя однажды, он застал её мёртвой. В палате лежала она одна, почему-то обнажённая. И ему стало неловко её наготы, её старого лона, из которого неведомая сила вытолкнула его когда-то в этот мир. Внезапно он ощутил почти забытое некое сродство с ней, и тут же устыдился собственной сентиментальности.Он дал денег зашедшей санитарке, чтоб та сделала всё как полагается. И удрал из больницы.
Он бежал в свою новую, вольную, наконец-то без неё, жизнь.
Когда-то она сказала ему, что женится он на «этой», на Оле, только через её труп.
Труп был в наличии, сначала в морге, потом на кладбище во время похорон, потом в гробу, в могиле.
И он мог делать всё как хотел, и н и к т о ему был не указ. На Оле он женился по собственной воле. И не осталось на земле человека, воле которого бы он покорился.
К тому же рухнул СССР, состоялся переход к новому, непонятно и какому обществу. И он, крупный в своей области специалист, был «защищён» от враждебности мира деньгами и известностью.
Он даже подумывал, не записать ли ему собственные мысли по поводу свободы и рабства человека, и не опубликовать книгу. Да вовремя припомнил, что у книги Н.Бердяева есть такое же название.