I
Восемь раз подбитый авиатор
слыл каламбуристом и буяном.
«Спичка – это женщина-оратор».
(Правда, ха-ха-ха?) Напившись пьяным,
он садился в транспортное средство,
жал на газ и никуда не ехал.
Видно, не судьба. А по соседству
жил биолог. Он достиг успеха
в изученьи быта тараканов
в брачный и любой другой период,
рассуждал о судьбах океанов
и мечтал уехать в город Рио-
де-Жанейро, тосковал по детству,
из еды предпочитал сосиски –
вот и всё о нём. А по соседству
проживали девки-одалиски –
женщины развратные по сути,
хоть и миловидные на рыло.
Некогда учились в институте.
Видно, это девок и сгубило.
А в одном из близлежащих зданий
обитал поэт – почти что гений.
Он страдал от собственных страданий,
создавая цикл стихотворений,
вышедших потом отдельной книгой
тиражом в немного экземпляров.
А сосед поэта был со сдвигом
(т.е. идиот). Он скипидаром
флору орошал на огороде:
лук, салат, редиску и петрушку.
Эти штучки даром не проходят –
вместе с лейкой он попал в психушку.
там он подружился с санитаром
и украл у санитара ножик.
Эти штучки не проходят даром –
санитар ввалил ему по роже.
«Не со зла, а чтоб порядка ради.
чтобы впредь не вышло бы скандала».
Дочку санитара звали Надя,
у неё был голос, и в La Scala
петь она мечтала,
но, увы,
с лошади упав, свернула шею.
Не сносила певчей головы.
Как-то раз,
с лошади упав, ушла в монашки.
Говорила: «Бог меня упас».
II
Лошадь эту сдали на убой:
вдруг она еще кого угробит.
Та смирилась со своей судьбой.
Помню, я у матери в утробе…
Нет, не вспомнить. Школу помню, факт.
Помню стройплощадку во дворе.
На заборе помню слово fuck
(не нашёл у брата в словаре).
Помню папу: папа нефть искал,
не жалея времени и сил.
Говорят, что папа был нахал.
Может быть. Но нефть он находил.
Нефть найдя, он говорил: «Буровь!»,
и из тундры выходил рабочий
и буровил. Первую любовь
помню смутно, хоть влюблён был очень.
III
Лошадь, стало быть, пошла в расход,
и никто её не пожалеет.
Умертвлял её один урод,
все его дразнили бармалеем.
Он на самом деле был красив,
но носил на голове калошу
из дурной резины. Умертвив
вышеупомянутую лошадь,
он разделся и пошёл в бордель:
обожал там появляться голым.
В поисках борделя семь недель
маялся по городам и сёлам.
Через месяц умер и ещё
три недели шастал по привычке.
Связь времён разорвалась за счёт
неуменья мысли брать в кавычки
пафос типа «дней скорбящий дух»,
неуменья плакать там, где пусто
и светло. А сосчитать до двух –
крайне немудрёное искусство.
Горизонт похож на горизонт.
Жизнь, конечно, грязь, но людям в радость.
Опустив на землю божий зонд,
восклицает Бог: «Ебёна младость!»
***
Звон зари застаёт врасплох,
будто плесень на дне стакана.
Сон, в котором герой оглох,
выползает из пор дивана,
чтоб стать явью или её
заменителем. Чьё-то тело
– статистически «не твоё» –
пахнет жизнью и неумело
осязает само себя,
очевидно не видя смысла
в том, чтоб жить, о себе скорбя.
Полиэтилен чужой мысли
обволакивает глаза,
не мешая вроде бы видеть.
Солнце мирно встаёт из-за
мглистых туч, не боясь обидеть
тех, кто в страхе считает дни.
Пальцы тискают сигарету
и дрожмя дрожат, ведь они
знают радость, которой нет у
зачарованных. Сизый дым,
что когда-то служил сигналом,
стилистически став седым,
образует спираль над алым
языком. Из ноздрей вола
вырывается пар забвенья.
Выезжая из-под стола,
танк застрял. Поборов волненье,
был-ли-мальчик нырнул во тьму.
Малахольная обезьяна
смачно плюнула за корму.
Не добравшись до океана,
странник бросил свой посох и
вспять осел в кочевой пустыне,
где награда не от сохи,
а от круглой, но скорбной дыни.
II
Суета оголяет нерв.
Мысль приканчивает живое.
Прокричав «свистать всех наверх»,
боцман запил. Зайдясь от воя,
голос, словно сопля в носу,
замерзает на слове «понял».
Меж могил и дерев – в лесу –
сочный бас проорал «по коням».
Шум растёт изнутри и рвёт
в клочья то, из чего он вырос.
Неудачный шестой помёт
втихаря был снесён на клирос.
Истрепавший себя до дыр
в ожиданьи конца и краха,
талый глаз созерцает мир
как младенец – уже без страха.
***
Поседев как киношный бог
и утратив былую легкость,
мальчик сладко бубнит: «чтоб ты сдох», –
да крестом вышивает плоскость.
Над страною встаёт туман
(у погоды свои уловки),
и сатрап мастерит капкан
на зверька в черепной коробке.
Жалость жадно ползет из книг,
покрывая живое пеной.
Непристойность рождает крик.
невостребованный вселенной.
Кровь сочится из кистеня.
Мальчик врёт и украдкой плачет.
На исходе седьмого дня
офицеры приносят сдачу.
***
Василиса прекрасна – как всякая баба с косой.
Рак на горе, встрепенувшись, запел по-английски.
Призрак святости, истовый и босой,
раздаёт черепки и вносит неверных в списки.
Сиенитово-гордый сфинкс выдаёт секреты:
«Города исчезают в угоду проклятой моде.
Ожидается дождь, а за ним наконец света –
как итог пересудов о совести и о погоде».
Поднимается занавес. В театре светло и пусто.
Вату облака ветром прибило к суфлёрской будке.
В ней сидящий робот бубнит: «Ебал я ваше искус-ство».
Сиротливо лежат засохшие незабудки.
***
Развесёлая, как Рождество в казарме,
расползается темнота.
Пахнет прелой зимой. Вокзальный
гул стихает. Рука пуста.
Гниль минувших побед всплывает,
как с экрана небытиё.
В горле костью не застревает
песня. Точки над буквой «ё»
Забиваются, будто мухи,
в сонный полуоткрытый рот.
Новый день приползёт на брюхе
и, как водится, не соврёт.
Под покровом пожухлой вязи
ветром сорванное с петель
сердце пафосно рухнет наземь,
как красавица на постель.
***
Суровым похмельем взлетал самолёт с еродрома,
холёные вдовы махали платочками вслед.
«Скажите мне, мальчик, а слово «любовь» вам знакомо? »
«А хер его знает». «Наверное, вы не поэт».
«Поэты, madame, не живут до пятнадцати лет”.
«Тогда вы печорин». «Угу». «Где же ваш пистолет? »
«Со мною, madame». И я спал с этой старою сукой.
Брал деньги, игрушки и книги – как будто взаймы.
Вот так мы полгода боролись со вдовьиной скукой.
Как вспомню, так вздрогну. Уж лучше дойти до сумы.