Семнадцать на шестьдесят
Они стояли уже несколько дней. Но выглядели – как будто их только что срезали и принесли из сада. Разве что они стали пошире и объемнее – распушились как бы. Но от них исходила такая же розовая свежесть, как и в первый день выхода ее на работу, когда менеджер в их женском коллективе преподнесла ей букет после ее возвращения из поездки. Она улетала на две недели, и день рождения у нее попал на день отлета – хлопоты и сборы. Да и вообще – она уже не любила этот день давно и даже при его наступлении старалась его подогнать, чтобы он прошел быстрее. Может потому, что когда их уже было много в жизни, они (эти дни) как бы напоминали, что и годов уже немало. И становилось грустно. Неизвестно, на самом деле, почему она относилась так к тому дню. Ведь и получение удостоверения на льготный проезд в транспорте – это тоже было напоминанием… Она не любила таких напоминаний. Но цветы – любила, И чем больше их – тем лучше. И красивее… И сама она их выращивала везде, где случалась возможность для этого. И даже отмечала, что «возиться в земле с цветами – это для нее как терапия», то есть помогает обрести душевное спокойствие. Видимо на работе рассчитали правильно – преподнести эти розовые розы сразу после двух недель ее отпуска. То есть в общем-то, когда этот нелюбимый день прошел и почти забыт. И можно даже не напоминать, в связи с чем появился букет из семнадцати ярких роз.
Розы же – это незабываемая радость. Семнадцать розовых огоньков. Они и светились, как огоньки, когда день заходил за вторую половину. Возможно, что они сами начинали излучать — то, что успели в себя впитать в ее заботливо ухоженном доме, и наклоняли свои головки в ее сторону, когда она была рядом. Они и «заряжали» ее своим излучением. Она чувствовала себя как на крыльях вблизи них, хотя сама, на самом деле, уставала уже быстро и говорила с иронией про себя «какая же уже развалина». Она с любовью передвигала вазу на журнальном столике, слегка раздвигая их стебельки и касаюсь легонько их шипов.
Она называла каждую своим номером – как именем. И казалось, с каждой у нее было связано что-то свое особенное в жизни. Они любила все эти пронумерованные ею цветы. С каждым номером ассоциировалось что-то важное. Вот вгляд упал на третью розу — что же эта роза со слегка помятым лепестком… Ах-да, ведь в детстве трехлетняя девочка как-то сидела у папы на коленях, а он потянулся к ее старшей сестре, когда та разглядывала книжку с картинками. Отец хотел что-то объяснить или показать сестре в той книжке. И вот – девочка соскользнула с папиных коленей и ударилась об угол дивана… Ну ничего – она верила, что у третьей розы расправится помятый лепесток чуть попозже. Ведь и у девочки самой синяк от удара потом прошел же…
А вот что-то девятая и десятая розы выглядят слабыми и словно нездоровыми. Она помнила, что в том детском возрасте как-то гуляла долго босиком под дождем. Тот дождь казался таким ласковым и привлекающим, но вот… Промокла — заболела, и долго не могла поправиться тогда. А пятнадцатая – такая яркая и красивая на самом деле. Это в пятнадцатилетнем возрасте девушка вдруг похорошела так, словно распустилась, как роза. И взгляд у нее стал такой гиптонитический, что мальчики постоянно смотрели в ее сторону…А она и не замечала этого, оставаясь по-прежнему той веселой девчонкой, совсем еще не думающей о сильной половине человечества.
Семнадцатая роза выглядит самой радостной. Это девушка в том возрасте поступила в университет, который стал для нее лучшей порой в ее жизни. Она в том возрасте уехала из родительсвого дома в столицу строить свою собственную взрослую жизнь. Она радовалась, что цветков ни больше ни меньше как семнадцать – всего семнадцать. Или – целых семнадцать! Нет – семнадцая ей определенно нравилась больше всех. Она могла удвоить или утроить этот номер, и получившиеся возраста напоминали ей тоже о приятных событиях. А лучше просто прибавлять семнадцать к семнадцати. В тридцать четыре она встретила свое счастье, и потом родила от него мальчишечку. Если еще добавить семнадцать – вот и мальчик их поступает уже в тот же университет. Как же быстро эти розы годы-то отщелкивают. Пусть уж лучше из будет семнадцать. Всего – семнадцать. И всегда – семнадцать. Все-таки правы были женщины на работе, что преподнесли ей на тот день семнадцать прекрасных цветков. Как же они ей многое напомнили. Каждая — со своим номером… Всего семнадцать — целых семнадцать. Такие красивые и такие разные. Но все любимые. Всегда. И сейчас – на шестьдесят…
Аисты
Мне очень хотелось, чтобы я появилась у мамы с папой. Чтобы меня принесли к ним аисты. Но в городе, куда папа с мамой приехали после окончания университета, не гнездились аисты. Они возможно только пролетали там иногда. А вот детей с собой в те полеты не брали, или брали очень редко. Вот мама почти три года и прожила с папой в этом молодом городе, и успела его полюбить до того, как меня все-таки принесли туда аисты. Возможно маме с папой надо было посадить капусту, может там меня бы и нашли. Но у них не было участка земли, хотя в середине 20-го века в стране уже набирала силы политика выделения гражданам земли под огород. Но пока меня не было, родители ничего и не сажали. Они покупали овощи в магазине или на рынке.
А я все лежала, закутанная в пеленки, и ждала под капустным листом, когда же прилетят аисты. Это было где-то далеко-далеко от того города, ставшего для меня потом первым городом на свете. Меня ведь еще не было тогда. Я только была на капустной поляне, а вот где та поляна – я совсем не знаю. Не было ее ни на одной карте. И потом, когда я выросла, я тоже не смогла найти ту поляну. Хотя мне хотелось именно на ней найти маленького мальчика, и чтобы он был похож на меня. Но она все-таки где-то была – раз я на ней появилась! И меня нашли там аисты и принесли потом к маме с папой.
Когда с неба вдруг спустились на капустную поляну длинноногие создания, окружили меня и стали кричать, то мне стало страшно. Я уставилась на ту птицу, что выделялась из всех более длинным клювом и мелкими пятнышками по бокам. Взгляд этого аиста соскользнул к моим пеленкам, и какая-то ирония, казалось, промелькнула в глазах птицы. Мне хотелось заплакать, но я пересилила себя, сложила губы трубочкой и присвистнула, стараясь подражать этим небесным созданиям.
Аисты все притихли, а вожак одобрительно пошуршал крыльями. Затем все птичья стая перестроилась и, подхватив меня, взмыла в небо. Они летели долго-долго, а я смотрела вниз и выбирала город, который станет моим, и старалась рассмотреть среди людей, ходящих по улицам, своих маму и папу. Я ведь их тоже пока тогда не знала, так как была совсем маленькой – по сути такой крошечный и закутанный в пеленку-кокон комочек. И почти все время была в спячке – немудренно было и проспать свою маму. Неверное она мне приснилась во сне. И я закричала, боясь, что мы пролетим мимо этого раскрытого окна в комнату, где на кровати лежала женщина, ожидающая моего появления на свет. Вожак аистов издал понятный лишь своим птицам свист, и стая зависла у того окна. А я, проснувшись после дальнего перелета и уже не боясь кричать во все горло, выпуталась из дорожных обмоток, удерживаеых аистами, и спланировала в кровать к своей маме… А уже через некоторое время мои пухлые губы втянули в беззубый рот первую порцию материнского молока. Так начиналась моя жизнь.
Мама с папой часто смотрели на небо, ожидая, что аисты все-таки прилетят. И вот они прилетели со мной. Папа с мамой верили, что жизнь принесенной малютки, будет долгой и счастливой.
Егорка
В начале лета у Егорки появился брат Петя. Егорка называл его Петя-дружок. Совсем не потому, что он дружил с братом. Младший брат пока только следил взглядом из своей кроватки за старшим, когда тот пододвигал ему соску или ходил по комнате. Когда на улице в коляске Петя проснулся мокрым и заплакал, то Егор позвал маму из дома: «Там наш «дружок» проснулся». С тех пор и повелось: Петя-дружок. Когда мама собиралась в роддом, Стасик мечтательно произнес: «Ну вот, у меня будет брат. И я буду с ним играть». Егорке еще не было пяти лет, когда он говорил маме о брате: «Мне отчаянно нужен братик. Ведь у других ребят есть или брат, или сестра».
Егорка не ходил в детский сад — по чужим рассказам он представлял это место как страну, где очень много детей. И мечтал о ней. И вот их семья построила дом в поселке недалеко от реки, и они переехали. Через дорогу от дома была та страна детей, в которой он никогда не был. Но пока Егорку туда не брали. Когда папа стал вечерами там что-то красить, пилить и цементировать, появилась место в этой стране и для Егора. Оставалось подождать до осени.
Егорка часто занимался с конструктором Лего. Он строил придуманные корабли: с пушками, с шлюпками и необычными мачтами. Они существовали в его воображении. Построенные игрушки ему хотелось показывать брату. Хотя Егорка мог заниматься сам с собой, ему было одному грустно, и он расставлял свои корабли по бортику ванной или опускал их на ее дно, и наблюдал из окна, как вдалеке по реке плывут баржи и катера. Он мечтал о каком-то необыкновенном корабле, который вдруг причалит к их берегу, и он поплывет на нем в страну детей.
Вот Пете исполнилось три месяца, а Егорке оставался один день, после которого он мог уже придти первый раз в детский сад. Егорке мечталось, что та детская страна – волшебная: хоть и похожа на обычный мир, но многое там по-другому. Если там есть корабли, то обязательно с пушками, а их мачты — с полосатыми парусами. А если там строят крепость, то — неприступную. А если звучит музыка, то от нее все цветет. Там чудеса — как в волшебной стране. А как же иначе.
Вот наступило утро понедельника. Вдруг папу вызвали на срочный семинар. Выкатили с мамой коляску за калитку дома – проснулся-заплакал Петя-дружок. И не мог успокоиться. Егорка сказал: «Ну вот — проснулся дружочек. Вчера вечером его вымыли до блеска, а он теперь не хочет спать». Мама решила его покормить, а Егор сказал: «Вам надо остаться дома. Ведь дружок хочет есть».
Мама заботливо поправила воротничок на рубашке сына и сказала: «Егорка, пойдешь, значит, один. Вон он детсад – по тротуару около ста метров пройти. А с воспитательницей Ольгой Борисовной мы говорили в пятницу, что ты придешь сегодня. Если кроватки не будет, то днем поспишь на раскладушке. Папа ее уже отнес заранее. Я не знаю, хватит ли на всех кроваток сегодня».
Егор зашагал к видневшейся вдалеке входной калитке в страну детства. Вдруг из-под ноги вспорхнула птичка и медленно полетела перед ним, словно направляя его путь. Ему показалось, что она несет на веревочке маленкий сундучок из ореховой скорлупы с блесткой. Он смотрел на птичку и шел за ней. Шел он долго. Вдруг заметил, что дороги уже нет, и нет домов вокруг, и нет впереди никакой территории детсада. Он остановился и осмотрелся вокруг – он был на большой поляне с мягкой травой, и в траве были разложены крупные черные камни, похожие на большие кубики, а перед ними были пеньки. Птичка села на один их камней, сундучок блеснул, и вокруг стало очень светло.
«Неужели это Детсад?» – подумал Егорка. «Да – это и есть волшебная страна, где дети получают знания»,- вдруг услышал мальчик ответ на свой невысказанный вопрос.
«Может это птица отвечает мне», — предположил мальчик. Но птица сидела молча на камне, а кто-то невидимый сказал: «Ты думаешь, ты ищешь ответы на свои вопросы. И ты сам их находишь. И еще книги тебе помогают».
«Странно»,- подумал Егорка. – «Я же пока не умею читать. Но возле камней что-то меняется и я чувствую себя по-другому».
Мальчик ходил между камней, а кто-то невидимый подсказывал ему: «Сядь на пенек у черного камня. В камне — книги. Это источник знаний». Егор сел за один камень и стал водить пальцем по его трещинам. Из них стали появляться и раскрываться книги – самые разные, с картинками и текстом, с кораблями и с его любимыми сказками. Стоило ему о чем-то задуматься, как на камнях возникали книги, а их содержание было ответом на его думы, и … он их читал. Да-да. Он ходил от камня к камню, смотрел на раскрытые книги и узнавал содержание. Он не думал над буквами и словами, которых не знал совсем до прихода на поляну.
Вдруг ему стало грустно. Захотелось поделиться новыми знаниями с братом и увидеть маму и папу. «Как же выйти из этой страны? И почему нет детей?», — на это ответов пока не было, и кружа по поляне, он озирался по сторонам и искал взглядом птицу, что завела его сюда…
Егорка открыл глаза и увидел перед собой лицо мамы, которая склонилась над ним и ласково шептала: «Вставай, солнышко, уже утро, и нам пора в Детский сад.
В Детсад они пошли всей семьей. Дорогой Егор молчал, перебирая в голове эпизоды с раскрытыми книгами на черных камнях. Папа остался у входа с коляской, в которой мирно посыпывал «дружочек», а маму с Егоркой повела в здание Ольга Борисовна. Когда воспитательница спросила, может ли он читать и считать, он ответитл, что нет – не умеет. Но взгляд его упал на плакат на стене и меню над шкафчиками, и вдруг он осознал, что ему все понятно, что там написано, и он даже стал вслух произносить те надписи. Потом остановившись, вопросительно взглянул на Ольгу Борисовну: «Как же так?». «А здесь волшебная страна знаний», — сказала воспитательница и посмотрела на Егорку загадочным взглядом. И он вспомнил при этом взгляд птицы с черного камня.
«Может это опять сон?» – мысленно задал себе вопрос Егорка и взглянул в открытую дверь группы. Несколько пар любопытных детских глаз смотрели на него. «Нет, все-таки не сон. Это страна Детский сад»,- сделал для себя заключение мальчик.
Камень маори
Вадик не помнил, когда он стал толстым. Мама говорила ему, что на первом году жизни он был худеньким и его “подкармливали”. Он тосковал об этой своей прошлой худобе, которая, как ему казалось, сделала бы его жизнь счастливой. В третьем “a” Вадик Семин сидел один за партой, и одноклассники, подчеркивая фигуру мальчика, награждали его разными эпитетами, из которых “толстяк” и “колобок” были, пожалуй, самыми безобидными. Учитель физкультуры Николай Федорович два года терпел неуклюжего ученика в роли отвеса на перекладине, но потом “махнул на него рукой”, переведя Вадика в ранг “малоподвижного” и на зачетах и соревнованиях, когда весь класс бегал, прыгал, отжимался и подтягивался, строго говорил: ”Семин, будешь фиксировать результаты. Это важно.” Внутри себя Вадик протестовал против сложившегося в отношении него такого поведения. Но внешне – боялся и молчал, хотя ему хотелось не только стоять на футбольных воротах, но и забивать в них голы, и не подавать мяч из-за боковой линии баскетбольной площадки, а бросать самому его в кольцо с “пятачка”, частой “дробью” пройдя сквозь защиту противника.
В классе друзей не было, и школу он не любил. Но на соседней улице их городка жил маленький Сережа, который только осенью собирался “разменять” школьную декаду. Когда мама звала его домой со двора, она кричала в открытую форточку нараспев: «Се-р-ежик, о-бедать». Ветер часто как-то по-своему разносил эти звуки, и во дворе чаще слышалось – Ежик. Да и сам Сережа, когда называл свое имя, как-то слегка проглатывал первый слог. И получалось похоже на «Ежик». Так вот в своем и соседнем дворах за мальчиком закрепилось это имя.
Ежик любил проводить время в обществе Вадика: мальчики часто убегали на побережье бескрайнего озера. Там Вадик умел подобрать ключи к замку в цепи какой-нибудь лодки и показывал Ежику далеко от пристани свои места необычного клева. Эта внешкольная дружба и увела приятелей в тот весенний разлив далеко от побережья их бескрайнего озера. Вадика давно привлекал ряд далеких островков, на которые он один прежде не совался даже в те дни, когда сбегал с нелюбимых уроков физкультуры.
Островок, к которому, ища отлогий склон, хотели пришвартовать ребята лодку, Вадик для себя называл Крестовым, то ли из-за формы прибрежной полосы, то ли из-за того скального выступа, что крестом нависал над его западной частью. Пытаясь подтянуться к неприступному берегу, ребята уцепились за ветки ивы, “дикобразом” торчащие из-под воды. То ли “дикобраз”, разворачиваясь, упруго хлестнул своими иглами Ежика, то ли лодка ударилась о ствол затопленного дерева, но борта ее зашатались, и мальчик оказался в воде. Он не умел плавать, а от растерянности не мог зацепиться и за конец протянутого Вадиком весла и потому стал “пускать пузыри “. Семин бросился в воду и, ухватив Сережу левой рукой, правой стал грести к берегу, решив, что “ивовый дикобраз” не поможет. Скоро он нащупал ногами дно и подтянул к берегу приятеля, который отчаянно молотил по воде руками и сильно напомнил Вадику самого себя, когда он первоклассником в бассейне впервые пытался освоить “баттерфляй”.“Ну что, Ежик, почти научился плавать?”- первое, что сказал Вадик Сереже, когда ребята пришли в себя, — “Раздевайся, будем сушиться”. О лодке вспомнили, когда одежда уже колыхалась на ветках деревьев. “Да, не догнать,” – мрачно промолвил Семин, заметив вдали от берега уносимую ветром лодку. Ребята еще какое-то время понуро брели вдоль берега, устремив взоры на уменьшающееся в размерах пятно их средства связи с домом. “Ладно, Ежик”, — буркнул Вадик, — “Продержимся. Нас скоро найдут”. Ежик молча подавил слезу, взглянув на внешне бодрого Вадика. Потом ребята сняли с затопленной ивы школьный рюкзачок, и съели котлеты и бутерброды с сыром, что совсем не пострадали при “кораблекрушении” — мама Вадика всегда заботливо заворачивала в несколько полиэтиленовых пакетов завтраки и полдники сыну. Яблоки и пряники Вадик убрал обратно, объяснив Сереже: “Съедим потом, на завтрак. А послезавтра за нами придет катер.” Вадик не знал, почему он сказал про катер и про два дня его ожидания. Конечно, ему надо было успокоить маленького Ежика, но еще важнее было не растеряться самому в той ситуации, в которой они оказались. Хотя и про Вадика можно было сказать, что это был обычный мальчуган младшего школьного возраста, более того, третьеклассник -“увалень”, но на фоне маленького Сережи он как-то вдруг стал старше своих десяти лет и “вытянулся” из “колобка” вверх почти в первый же вечер их “робинзонады” на этом не слишком далеком от материка, но таком неприметном оттуда островке. В первый день ребята осваивали территорию острова и с интересом обосновывались в крошечной пещерке, что обнаружилась за Крестовой скалой. Пока они еще играли в покорителей новых земель и первопроходцев, и Ежик радовался, глядя на спокойно все объясняющего Семина. Вадик не показывал виду, но у него внутри нарастало беспокойство. Он словно предчувствовал, что завтра он отдаст свою половину яблок и пряников Ежику, послезавтра начнет учить его варить пойманную рыбу, а через полторы недели почти потеряет надежду на приход катера. Через две недели обострится слух, и мальчикам будет казаться, что они слышат голоса с материка, среди которых высокими нотами явственно проступал мамин голос. “Мама, не ругайся, мы скоро вернемся домой. А Ежик со мной, и с ним все в порядке”, — будут шептать потом губы Вадика, когда надежды попасть когда-нибудь снова в свой двор и нелюбимую школу уже не останется. И, в очередной раз провожая взглядом пролетающий над их “малой землей” случайный самолет, Вадик вновь будет терзаться вопросом “Почему нас не могут найти? Разве возможно вот так в век “Лаптопов” и сотовой связи оказаться в таком “зазеркалье”, что не видно для всего остального мира. Их искали, но совсем в другой части прибрежной полосы, там где была выброшена на берег их пустая лодка. Никто не представлял, что ребята могли уплыть на далекие островки к западу от материка – они лежали в стороне от основных cудоходных путей. На семнадцатый день “робинзонады” к Крестовому острову причалил случайный катер.
Первую неделю материковой жизни ребята провели в больнице, потом были дома, и в школу Вадик попал только к концу учебного года. Это уже был совсем “другой” Вадик, хотя на завтраки он снова приносил в школу мамины котлеты. Но от прежнего “толстяка” ничего не осталось. Николай Федорович не мог нарадоваться его результатам на стометровке и “склепке” на турнике и включил бывшего “малоподвижного” во все возможные сборные школьные команды. После лета Вадик придет на “первый звонок” Ежика взглянуть, как тот с букетом цветов разрежет алую ленту и начнет свой первый школьный сезон. Потом ритм жизни изменится, Вадик реже будет встречаться с Ежиком, но всегда будет знать, что тот равняется на него, как и тогда в их «школьно»-внешкольных уроках на Крестовом. В дни “робинзонады” Вадик читал и пересказывал свои учебники Ежику, и именно тогда будущий первоклассник научился читать. К окончанию школы Вадик уже выступал за молодежную сборную России по гандболу и дошел до “синего пояса” в каратэ. Потом он стал штурманом и водил корабли по широкому проливу Кука между Северным и Южным островами Новой Зеландии, открытых голландцами еще в середине 17-го века. Еще со школы Семин хорошо знал английский язык и по характеру работы часто бывал в столице Велингтоне – он полюбил удивительную своим богатством природу Новой Зеландии с ее так непохожими друг на друга Северным и Южным островами. На Северном более сотни раз в год случались землетрясения, и Семин во время своего пребывания в долинах между вулканами любил подолгу наблюдать извержение гейзеров – этих фонтанов водяного пара и кипящей воды. Где-то среди множества горячих минеральных источников, один или два, пробивающиеся между скалистыми выступами Вулканического плато, напоминали ему тот самый ручей пресной воды, что поил их с Ежиком на Крестовом. Когда Семин бывал в России, он заезжал к Ежику, двойняшки которого уже бегали в школу и мечтали о своих будущих странствиях. Когда приезжал Вадик, Сергей разгребал стол, всегда заваленный книгами, журналами, статьями и заметками о Ричарде, том самом короле, потомке северных французов и южных провансальцев, что был рожден в Оксфорде, короновался в Лондоне и пересек Ла-Манш в конце двенадцатого века. Сергей был историком и по крупицам собирал материал о Ричарде Львиное Сердце, о всех его войнах в Палестине и битвах за Иерусалим в желании заполучить Святой Город в арабских землях. При встречах с Вадиком Ежик забывал о своих исследованиях роли Ричарда в укреплении английской монархии и с восхищением слушал Вадика о его Новой Зеландии и ее Южном острове c горным хребтом, один из пиков которого маори (полинезийский народ, что переселился на остров еще с десятого столетия) называют Проткнутое Облако. В последний приезд Вадик подарил Ежику камень с одной из скал Проткнутого Облака, и Сергей хранил полинезийский камень, внешне ничем не отличающийся от тех булыжников, что покрывали их Крестовую скалу. Вадик верил в легенду маори, что камни с той скалы таят в себе скрытую силу, накопленную еще со времен первых переселений на осторов.
Семин попал в аварию, когда его корабль был вблизи острова Кука. В отделении реанимации портового госпиталя он иногда приходил в себя и сквозь бинты на обожженном лице все пытался разглядеть на гребне волны “уходящий от Крестового острова катер”. Он не терял надежды выжить даже после приговора врачей (с такими травмами долго не живут…) и, уже не видя совсем ничего, все еще твердил иногда в бреду: “Ежик, мы продержимся… Еще немного… За нами скоро придет катер…”
Сережа узнал о смерти Семина на банкете, после защиты диссертации о личности Ричарда Львиное Сердце, и его собственное сердце остановилось. Не выдержало то самое сердце, что любило жену и детей, и всегда помнило, что на далеком Крестовом острове Вадик спас ему жизнь. Ежик “выкарабкался”, но сердечный клапан постоянно давал сбои, и на Крестовый остров он уже не поехал. Любимый камень Семина с Проткнутого Облака отвезли на остров сыновья Сергея, и он занял место среди груды других похожих российских камней. Тем летом ветры часто гуляли на Крестовом, и камень Вадика слегка шевелился у входа в пещеру, словно “поеживался”, вспоминая озябшими боками совсем другой климат своего далекого детства, проведенного в народе маори.
Девятая платформа
Паб «Divas» был расположен довольно близко от станции, ну может метров сто или двести до него будет. Он и работает допоздна. Наверняка аналогичные этому пабы всегда можно обнаружить в любого размера британских городах. И также будет призывно сигналить вывеска «Live music» рядом с самим названием паба, бара или кафе. И также бдут выскакивать оттуда наружу люди сделать передышку от внутрипабного воздуха, пропитанного парами алкоголя.
От столицы королевства до станции в этом старинном городке можно всегда добраться в пределах часа, даже если использовать поезда почти со всеми остановками. Станция была сквозная, то есть имела два выхода, один из который был прямо к центру города. Юрий часто использовал именно этот выход – от него сразу начинался перекресток со светофором, прямо за которым с правой стороны от дороги и располагался этот паб. Следующим ориентиром за пабом была маленькая церковь у моста через реку, за которым начиналась, хотя и не близкая, но уже почти прямая дорога к их дому.
Хотя Юра и Нина были женаты не первый десяток лет, и казалось бы знали друг друга хорошо, он открывал в жене постоянно что-то новое, необыкновенное и часто неожиданное. Как-то они стали спать в разных комнатах – каждый в своей постели. Нина предложила, и он ощутил прелесть хождений по ночам в ее комнату или ожидания в постели ее прихода к нему. Им это было нужно – иногда перед сном, но чаще всего по утрам. Коридорчик между комнатами всего в два метра. От этих визитов к друг другу по утрам Юра и стал называть ее «Нинушка-Утрышко». Любил он ее трепетно и нежно.
Он вставал обычно раньше Нины, но не шел сразу в ее комнату, а хлопотал на кухне. Хотя конечно, хлопоты – это сильно сказано. Просто омлетом или гречневой кашей он вполне мог себя обеспечить на завтрак. А для нее по утрам он тер морковку – это, на самом деле, не очень легкое дело, и она не любила это делать сама. Тертую морковь он оставлял ей на кухне, а сам уезжал на работу. Она очень любила тертую морковку. И его тоже.
А в выходные утром он ждал обычно, когда по каким-нибудь шорохам в ее комнате не станет понятно, что она уже не спит. И тогда Юрий приходил в ее комнатку с тертой морковкой. Когда она ее съедала, он раздевался и забирался к ней под одеяло. Тепла ее ночного сна им вполне хватало на все… А его любовь согревала ей душу, и их близость была символом начала счастливого дня. Она была чудесной – она была его Утрышком.
В такое утро морковный привкус ее губ привлекал его необычайно. А в конце их близости, когда уже лавиной накатывалась захлестывающая все тело радость, она вдруг мягко касалась морковными губами его щеки, как бы в знак благодарности за все, что в жизни у нее было связано с ним, а он говорил ей: «Здравствуй, мое Утрышко!»
Когда морковка заканчивалась, Юра уезжал в супермаркет. В общем, конечно, не только за ней, но и за другими продуктами. Большая часть дороги проходила вдоль реки, и было удобно использовать велосипед – на рукоятках его руля много чего можно было привезти. Обратный путь домой часто проходил вниз от станции — прямо по тротуару мимо входа в музыкальный паб «Divas». В том месте тротуар был узкий, и от автомобильной дороги его отделял невысокий бортик. Разгоряченные музыкой и алкоголем вечернего города молодые люди с девицами топтались у входа в «Divas» и часто «липли» к ограде тротуара, затягиваясь сигаретой. Вблизи входа в паб пришлось слезть с велосипеда и идти пешком по тротуару с велосипедом так, чтобы висящие на руле пакеты с морковкой и дынями случайно не задели курящих девиц. Юра осторожно катил велосипед с навешенной на руль морковкой в узком пространстве тротуара между входом в «Divas» и девицами, как вдруг одна молодая раздавшаяся девушка повернулась спиной к ограде и за секунду, как он поравнялся с пабом, направилась внутрь – в атмосферу музыки и сигаретного дыма. А он не успел увернуться от выпукло-привлекательных форм той яркой девушки.
Возможно, причиной была мошка, занесенная в глаз встречным ветром. Моргнув и ощутив на щеке слезу и слабую резь в глазу, он вынужденно на мгновение прикрыл веки. А та девушка в тот момент смотрела только вперед, в дымовую завесу входа в паб, и не видела сбоку от себя пешехода с велосипедом и морковкой с дынями. Девушку можно было назвать толстой, но в то же время и привлекательной. Хотя это конечно вопрос вкуса. Ее выпирающую грудь и валики на бедрах едва сдерживало откровенно открытое платье. Полные ноги, казалось, начинались там, где заканчивался низ платья. В тот осенний прохладный вечер девушку из кафе в таком легком наряде можно было вполне назвать полуголой.
Свободного места между бортиком ограды и бедрами девицы было так мало, а он так старался удержать в равновесии на руле морковку, что пакеты сорвались с руля, и покупки рассыпались. Из-за наклона дороги в этом месте круглые дыни покатились вниз и, как мячики, перепрыгнули через низкую ограду тротуара на проезжую часть дороги. Девушка кинулась собирать упавшую ей под ноги морковку. При наклонах ее тяжеловатые груди запрыгали как те две дыни, ускакавшие под уклон дороги. Юрий кинулся помогать девушке и говорил «извините, я могу и сам» как бы в ответ на ее первые извинения за свою неловкость на узком тротуаре. В этом общем сборе морковки с тротуара он случайно задел ее соблазнительную грудь и…
Он не помнил, что было дальше, и кто сказал затем «извините» или еще какие другие слова. И что было потом. Только через некоторое время он уже шел рядом с девушкой по тротуару, и они о чем-то не спеша говорили. Они направлялись в ее квартиру – она жила недалеко от места происшествия с морковкой. Юра не помнил, как они очутились возле неизвестного дома, а потом и в ее квартире. И он не понимал, зачем они пришли к ней, и что будет дальше. В прихожей она вдруг обняла его за шею, и, потянувшись губами к его лицу, прижалась роскошной грудью к нему. Прошептала: «Закрой глаза, я разденусь… совсем». Стоя с закрытыми глазами, он чувствовал, как жар близкой женской груди все больше захватывает его и подавляет способность сопротивляться. В сознании уже вырисовалось обнаженное тело женщины, лежащей на выплывающей из тумана постели…
Но Юра все-таки решил открыть глаза. Не сразу осознав увиденное вокруг, он поморгал веками. Выкатившиеся слезы устранили мошку из глаза, и уже ничто не мешало понять, что стоит он у входа в паб «Divas» с морковными пакетами и велосипедом, и что толстая девица уже почти скрылась в атмосфере музыки и сигаретного дыма. И от осознания того, что он не задел морковкой и дынями никаких выступающих форм этой соблазнительно-полной девушки, ему стало легко и спокойно на душе. Выбираясь за поворот от паба на свободный и широкий тротуар, он подумал: «Осталось уже недалеко до дома. Скоро увижу мое Утрышко».
Добравшись к дому, он открыл дверь. При входе в квартиру в сознании вдруг вновь высветилось недавнее наваждение у кафе. Вот и подумалось: а может та морковка была какой-то неправильной?
PS. Через несколько месяцев после происшедшего паб «Divas» закрылся – вход заколотили металлическим щитом. Вверху появилась новая вывеска – «Девятая платформа». Вечерами возле здания было тихо – заколоченными оставались и окна закрытого паба. Прошло еще около полугода – «Девятая платформа» так и не открылась. Юрий перестал ездить той дорогой – мимо здания бывшего паба.
По земным законам
Территория Замка была обширной. Антон бродил в задумчивости по живописным лужайкам, держа в поле зрения основной состав группы, обступившей экскурсовода. Кто-то, как и Антон, бродил сам по себе. Некоторые уединялись парами и отдыхали на скамейках, посматривая мимолетом на остальных. Антону казалось, что когда группа формировалась в лагере для выезда на экскурсию, он видел всех желающих поехать к Замку. А вот почему-то эта девушка показалась ему незнакомой. Антон поднялся в верхнюю башню Замка с частью их группы по винтовой внутренней лестнице. Он решил использовать эту возможность побывать на самом верху и посмотреть с высоты на этот небольшой старинный городок. Вот там наверху он и встретил ее, удивившись при этом, что не заметил такую девушку раньше в лагере и составе экскурсионной группы. «Не могла же она спуститься с неба?»- подумал он,-«Вероятно, просто она из новеньких». Состав проживающих в лагере был «плавающим» — для одних еще не заканчивался срок пребывания, но уже приезжали новые люди. Так что возможно было проглядеть вновь приехавшую в лагерь девушку. Он назвал ее для себя Девушкой из Замка.
Увидев ее, он забыл обо всем – и про экскурсию, и про вид с высоты на город. Девушка была не просто хороша собой – она была очаровательна. Казалось, она тоже обратила на него внимание, их глаза встретились, и… Антон убеждал себя потом, что девушка потянулась к нему тоже. И взгляд ее обладал какой-то гипнотической силой – его потянуло к ней как магнитом. И он начал к ней пробиваться через сгрудившихся на верхней плошадке людей. Она произносила обычные слова: «Какая прелесть! Какой вид! Красиво, и как все сохранилось с того времени». Но неожиданные нотки в ее голосе завораживали Антона.
Потом группа начала спуск вниз из башни, стало тесно на винтовой лестнице, и Антон потерял девушку из виду. Внизу у Замка он не нашел ее. Не оказалось ее и в автобусе при возвращении в лагерь. Девушка словно «растаяла» при спуске из башни.
В лагере Антон не нашел Девушку из Замка, хотя обошел все домики проживающих. Со временем Антон стал считать, что во время экскурсии ему девушка просто почудилась. Казалось, он почти забыл ту встречу в башне, но вдруг…
Однажды вечером, когда в административном корпусе проходили танцы, он вышел из освещенного здания к темной полосе залива и увидел ее. И так совпало, что на ночном небе одна из мерцающих точек вдруг притушила свой свет. Девушка подошла ближе и устремила широко раскрытые глаза на Антона. Казалось, глаза девушки излучали свет. И при этом Антон ощутил какую-то внутреннюю радость и теплоту. Находясь под влиянием ее завораживающего взгляда, он убеждал себя мысленно: «Она должна быть со мной. Я не могу без нее». Антон познакомился с девушкой. Лана сказала, что она из поселка, но не из того, что соседствовал с лагерем и выходил одним своим краем к прибрежной полосе. Молодежь из ближайших поселков часто вечерами приходила в этот университетский лагерь на танцы или концерты.
На вопрос Антона «Что же Лана делает здесь? И где же ее неизвестный поселок?» девушка отвечала: «Я изучаю мир. И тебя – ты мне интересен. А мой поселок далеко – где-то там, в другой системе…». При этих словах Лана взмахнула рукой, и этот взмах мог означать все, что угодно, вплоть до ссылки на другую планету. Антон мало узнал о Лане земного, но ему было необыкновенно хорошо с ней, как-то не по-земному хорошо…
Потом они встречались. Она приходила и уходила. Это было всегда так неожижанно и непонятно. Как бы испарялась в ночи. Или, наоборот, вдруг выкристаллизовывалась из воздуха в земную оболочку Ланы. Она воздействовала на него своим биополем, которое «захлестывало» все клеточки его тела такой радостью, которую он не испытывал никогда в прошлом до встречи с ней. Был случай, убедивший Антона в необыкновенных энергетических возможностях Ланы. Как-то, когда они гуляли возле дальнего поселка, их окружила группа враждебно настроенных ребят. Лана сделала какой-то щелчок, и, словно от включенного тумблера невидимой защиты, на расстоянии двух-трех метров возникла невидимая кольцевая стена, через которую никто из банды не мог проникнуть к Лане и Антону… Антон поверил, что Лана – из какого-то другого, более совершенного и развитого мира, обладающего скрытой энергией. А Девушка из Замка уже и не скрывала, что она – не земная. Не скрывала и то, что ее красивая внешность – это лишь оболочка, и она могла бы изменить свой скафандр. Более того, для сохранения себя как объекта той (более развитой) цивилизации она должна будет сделать это позже, когда ее энергетической емкости не будет хватать на поддержку «земного скафандра» девушки Ланы. «В моей системе мы можем концентрировать энергию. Но на твоей Земле много непонятного и вредного для нас. Мы изучаем, что может приводить к неожиданной разгерметизации», — говорила Лана Антону. А он не совсем понимал ее слова. И не представлял, что девушка Лана вдруг перейдет в кого-то другого. Особенно после того, как Лана осталась у него на ночь, и та ночь прошла у них по … законам земной цивилизации. Только еще лучше, так как близости и единению сплетенных тел помогало неземное биополе Ланы. После той «земной-неземной» радости Антон перестал думать о Лане как оболочке биоробота с емкостью необыкновенной энергии, явившейся с далекой галактики, населенной неизвестной цивилизацией. Или он просто не хотел верить, что Лана – неземная, потому что он уже любил ее как человека Земли. Она же, словно улавливая его мысли и возражая ему, говорила: «Если «зарядки» в скафандре достаточно, то я могу чувствовать все, что ты думаешь обо мне». Когда-то Антон предположил, что у Ланы под скафандром скрывается «нейлоновое» сердце. После той ночи он не верил в нейлоновое сердце, он верил, что он «научит беспокоиться его». Это казалось самым главным.
А потом Лана сказала, что ей пора уходить. Совсем уходить. Этого, мол, требуют законы ее цивилизации и ее мира, из которого она вышла. После ее сообщения об уходе Антону казалось, что он не сможет жить без инопланетянки Ланы, и спросил, может ли он улететь с ней. «Ты не можешь представить свою жизнь там. И не ясно, сможешь ли жить той жизнью. С точки зрения вашей цивилизации – будет ли вообще это считаться жизнью? Ведь там у тебя не будет твоей оболочки-скафандра Антона. Его придется оставить здесь. Ты подумай…», — объясняла Лана, -«Я еще приду перед отлетом». И она исчезла в ночи.
Антон места не находил себе – вспоминал глаза Ланы, улыбку, голос, ее ласкающее биополе и … тело. Он любил ее – всю целиком. Он уверял себя, что она – человек, такой же как он. Он хотел, чтобы она была человеком Земли. И если он готов был идти за ней в другой мир, то лишь потому, что видел в ней этого человека. Конечно, он не представлял, что там будет за жизнь без их земных оболочек. Потому в голове стучалась мысль: «Может можно найти способ остаться Лане здесь и быть человеком Земли? Может моя любовь поможет в этом?»
Засыпая, он часто твердил мысленно: «Я люблю тебя, Лана! Останься! Найди энергию, чтобы быть со мной на Земле, пусть с вредной атмосферой и слабой энергии. Мы найдем энергию, мы построим с тобой наш мир, мы сможем это сделать».
Шло время – Лана не проявлялась. Перебирая в памяти их встречи, Антон продолжал думать, что Лана все-таки была в его жизни наяву, а не во сне. И вот однажды, когда он наблюдал за звездами на ночном небе, ему показалось, что одна звезда подмигнула ему. И кто-то осторожно в тот момент тронул его за плечо и прошептал: «Здравствуй, это – я. Я остаюсь с тобой в твоем мире… Простой – земной. Навсегда в этой оболочке. И у меня больше не будет биополя и той энергии с моей планеты. Я отказалось от всего ради тебя – чтобы быть с тобой. Ты заставил беспокоиться нейлоновое сердце. Он полюбило по законам твоего мира. Это – самое главное».
Про Петю
Пете – около четырех лет. Он завтракает вместе со своей сестрой Настенькой, которая старше его на 3 года.
Настя уже допивала из кружки свой кисель. А тарелка, что около четверти часа назад еще была заполнена кашей, теперь стояла пустой. А у Пети каша из тарелки почти не убыла.
Он возит ложкой по тарелке, размазывая кашу по ее краям и стараясь скорее добраться до донышка. Кашу есть ему не хотелось.
Настя сделала последний глоток, и отставив в сторону пустую кружку, строго посмотрела на брата.
Петя замер, так и не донеся ложку, наполовину заполненную кашей, до своего рта.
«Опять будешь рассказывать историю про Мальчика Петю?
«Да, буду», — c твердостю в голосе сказала сестра.
Брат слышал этот рассказ про Мальчика Петю во время завтраков или ужинов, в основном, тогда, когда с едой у него не все «клеилось», то есть когда ему есть не хотелось.
И он каждый раз слушал внимательно сестру. Сказка ему эта очень нравилась. Под ее повествование он незаметно опустошал тарелку.
«Итак, жил-был Мальчик Петя, который не любил есть гречневую кашу», — начала Настя.
«И гороховый суп», — добавил Петя, потому что в тот момент его рот был пустым, а ложка увязла в каше. Затем благодаря Петиным усилиям, она стала медленно выползать от центра к краю тарелки.
«Да, верно — и гороховый суп», — повторила за братом Настя.
«И вот из-за того, что он их не ел, стал он таким худеньким, как столбик от крыльца. Потом – как спичка, потом как иголка, потом как соломинка, потом как пушинка».
«С трудом вышел Мальчик Петя он на улицу, а там подул сильный ветер, подхватил его и занес на крышу. Сидит там Петя и плачет.”
Увидев, что брат замер, уставившись удивленно на Настю, а ложка с кашей застыла в воздухе, остановившись на полпути от тарелки ко рту, девочка строго сказала Пете: «Ешь-ешь, жуй!»
Петя задвигал губами — щеки его перекатывали осевшие во рту залежи каши. Когда рот стал немного посвободнее, он смог спросить сестру: «А дальше – что?». И удивленно вытаращил глаза.
«Дальше вызвали пожарную машину с длинной лестницей, чтобы снять Мальчика Петю с крыши, и дядя-пожарный полез на крышу. На крыше он спросил Петю: «Это ты – Мальчик Петя, который не ест гороховый суп и гречневую кашу? Раз ты не ешь – не буду снимать тебя с крыши, и будешь сидеть здесь все время…»
«И заплакал Мальчик Петя пуще прежнего: «Дядя-пожарный, снимите меня с крыши, я буду есть и суп, и кашу.»
«Снял дядя-пожарный его с крыши. Побежал скорей Мальчик Петя домой и попросил у мамы суп и кашу, а потом съел их. А когда поел, превратился из пушинки сначала в соломинку, потом в иголку, в спичку, потом в столбик….» —
Настя сделала паузу и вздохнула, словно набирая воздух с уставшие от долгого монолога легкие.
«…в столбик открыльца, а потом в Мальчика Петю», — бодро закончил Петя и постучал легонько ложкой по свободной от каши тарелке.
Так как рассказ закончился, то Насте осталось только улыбнуться и промолвить, глядя на Петю: «Тут и сказке конец, и стал Петя -…»
«- молодец!» — подсказал мальчик сестренке, и они оба весело расхохотались, и стали выбираться из-за стола.
Петя, еще не успев слезть с табурета на пол, вдруг замер и, взглянув на сестру, удивленно сказал: «Наверное, когда ты была маленькая, то тебе тоже эту сказку про кашу и суп рассказывали. Только там не Мальчика Петю снимал с крыши дядя-пожарный…»
«А кого?»,- удивилась сестра.
«Маленькую Девочку Настю», — сказал Петя и рассмеялся.
«Смотри, какой догадливый», — воскликнула Настя, — «а про кисель-то забыл!»
И они оба засмеялись…
На стене
Казалось, что они вышли вовремя, чтобы проскочить трудные скальные участки до окончания светового дня. Для Виктора это были первые сборы на Крымских скалах, перед которыми только одна летняя смена в кавказском альплагере «Домбай» свидетельствовала о его увлечении горами. Виктор пошел в связке с Наилем, который уже провел несколько летних сезонов в различных альплагерях страны и давно перешагнул через второй разряд в альпинистской карьере. Виктор полностью доверял Наилю, его опыту в альпинизме, выносливости и находчивости в различных обстоятельствах. Он наблюдал Наиля на тренировках у подножия скальных выступов и видел, как тот уверенно и безопасно лазает по скалам. Виктор во многом равнялся на него.
Так получилось, что больше никто не пошел с ними на эту стену-скалу. Видимо сомневались, что успеют пройти. Уже была середина дня. И ноябрь обманчив: вроде бы еще светло, но потом вдруг неожиданно темнеет. Из одежды – трико и футболки, на ногах — кеды. Калоши не взяли. Их использовали обычно на сложных скальных участках. Наиль предполагал, что на этом маршруте таких участков не будет. И они пошли налегке, не взяв ничего с собой. Но много непростых скальных сложностей выпало им в пути, где трудно было организовать нижнюю страховку тому, кто шел впереди в их связке. Это замедляло темп – и день перешел в вечер довольно быстро. И случилась «холодная ночевка», то есть ночевка, к которой не готовились, которая вышла случайно, в силу сложившихся обстоятельств. Вышли туда, где уже прохода не было – не видно, куда лезть дальше. Надвинулась темнота. Трудно сказать, каково было двум студентам, объединенным тягой к горам и скалам, провести ночь на стене, не видя выхода с этой полочки. Что влево, что вправо — лишь темная бездна. А спуск всегда опаснее, тем более в темноте. С трудом они устроились на ней — растирали колени и спины друг другу на этом неявном и опасном наклонном выступе. В любую сторону от этой полочки было невозможно двигаться.
Они «зависли» на отвесной скале почти у самой вершины. Наиль и Виктор не знали, что до вершины оставалось немного – может быть около полусотни метров. Это потом они будут говорить с досадой «всего одна веревка». Но сейчас для них наступил новый отсчет времени – потянулась ноябрьская ночь… Двум 20-летним студентам оставалось 2 года до окончания института и … ночь до рассвета.
После защиты Виктор смотрел на науку, которой он занимался, уже как на необходимость, без которой невозможна жизнь. Занимался любимым делом, старт которого был взят давно, и отсчет времени просто составлял текущую жизнь, в которой было все – потери и разочарования, успехи и неудачи. Но он принимал судьбу стойко, и всегда вспоминал, как он начал новый отсчет времени… Холодная ночевка на стене… Трудное испытание, и новая отправная точка… Он потерял Наиля из виду после окончания института – они разбежались по своим альпинистским и научным дорогам. Наиль занимался прикладной математикой, и еще долго ходил в горы. Через год после окончания института Наиль стал чемпионом Москвы по скалолазанию. А Виктор оставил альпинизм через 4 года – уже шла другая жизнь: двухлетний сын сооружал башню из кубиков, а дочка, только что научившаяся ползать, пыталась ее сломать. Он занимался спортом, но только для поддержки выносливости и упорства, которые были необходимы в его науке. И это помогало в течение десятков лет… Как он верил в ту ночь, что много еще будет всего впереди… Последующие годы были непростыми, но он с верой и упорством, заложенными той ночью, преодолевал жизненные «зазубринки и выступы». Та ночь была как толчок – если уж он прошел ее, то все остальное потом – «мелочи жизни».
Наиль нашел Виктора почти тридцать лет спустя – когда уже сменилось несколько поколений персональных компьютеров. Тогда уже прочно вошла в жизнь электронная почта, общение через которую помогло им понять друг друга – какими они стали теперь. Наиль занимался физиологией, и много открыл в ней, начиная с себя и со своих занятий альпинизмом. Он и профессионально оставался связанным с этим видом спорта через много лет. Он не хотел уже тратить время на получение степеней и званий в медицинском мире. Его интересовал результат и что он мог сделать для человека на самом деле. Ему было непросто утверждаться в научном медицинском мире с его новыми подходами и математическим прошлым. Но он был упорен еще тогда, когда начал отсчет с холодной ночевки… Он занимался болью и гипертонией… Он шел непроторенными путями, как и тогда на скалах. «Привет. Я в своей жизни регулярно вспоминал нашу ночёвку на стене» — это уже их писем «современного» Наиля. …Кроме упорства Виктор видел всегда в Наиле силу, храбрость и волю, которые только возрастают при трудностях или в той стрессовой ситуации, в которой они оказались той ночью…
Страшно ли было в горах потом? У каждого были свои случаи страха… Через годы Наиль и Виктор уже не будут скрывать их… Страшно и в кулуаре, когда летящие сверху лед и камни, ударяются о склоны и отскакивают по совершенно непредсказуемой траектории в самых разных направлениях… Кто же знает, куда полетит следующий град камней. И лавиноопасный склон страшен — в любую минуту ожидаешь, что все ухнет, и склон уйдет из-под ног.
.. Их искали той ночью… Среди группы студентов, искавших пропавшую «связку», был один аспирант – Владимир Башкиров… Тогда никто не знал, что он останется в альпинизме до конца своих дней. И станет выдающимся альпинистом – известным покорителем Эвереста, проводником многих восхождений в Непальских горах… И погибнет там же в расцвете сил (45 – это все-таки мало)… И команда вернется с того маршрута, так и не сумев сразу спустить тело своего лидера вниз из его последнего восхождения…
Ночевка на стене… Наиль и Виктор – два упорных студента. Между ними веревка, и негде присесть… Так прошла ночь, которую потом оба вспоминали часто…. Она дала им многое.. С ее отсчетом они были в действии все время и многое спешили успеть сделать. Когда потом Наиль найдет Виктора, то они будут делиться мыслями и планами. И будут настроены так, как будто главное, что еще надо сделать — это впереди. И будут к этому оба стремиться…
Как же долго тянется ночь – в 20 лет она кажется как жизнь, по которой идешь к своей вершине. Кажется — она совсем близко… Скоро рассвет, и будет видно, куда идти. Еще немного…