Анатолий Ливри. Клодель-язычник и «Аллах-Митра» Барреса, с. 98 — 121 в Литературе XX век: итоги и перспективы изучения. Материалы Десятых Андреевских чтений / Под редакцией Н.Т. Пахсарьян. — М.: Экон, 2012.
подробнее о сборнике:
http://natapa.org/andreev/issue10
«Τὰ δὲ ἐμά, εἰ καὶ φθεγγοίμην Ἑλληνιστί, θαυμάζειν ἄξιον· οὔτως ἐσμὲν ἐκβεβαρβαρωμένοι διὰ τὰ χωρία».
Ἰουλιανὸς
Симон Агнец Поля Клоделя, превратившийся, благодаря митраическому крещению, в литературную реинкарнацию «Папы язычников» – императора Юлиана, с вызовом именовавшего себя в письмах «Oтступником» , – его воинственный, и следовательно жреческий порыв навстречу своему Богу, Царю Гелиосу, его крах в борьбе за первенство с исконно-этническим иерархом митраизма, Шапyром Вторым , и в заключении изменение окраски эпидермы Запада, снова ставшего христианским – побледневшего, вышедшего из-под власти светозарного Бога – уже был представлен мной в Российском Университете, как в устной , так и печатной форме , а ещё до этого данная интерпретация Золотой Головы была принята редакционной коллегией журнала Общества Эллинистов Франции «Guillaume Budé» , парижской «Société Paul Claudel» , а немецкий издатель Фридриха Ницше опубликовал мою работу о Ницше – возможном посреднике между Клоделем и Митрой. Замечу также, что перед берлинской и парижской публикациями мои выступления о молодом Клоделе, борющемся против Солнечного Божества, были зачитаны в Сорбонне, а также на «Международном Коллоквиуме» по ницшеведению в Наумбурге, ежегодно организуемом Nietzsche-Gesellschaft Германии.
Однако, несмотря на уже более чем пятилетний срок со дня первой конференции, герой Золотой Головы ещё недостаточно часто ассоциируется с Юлианом, императором, писателем и философом-неоплатоником. Причиной этому – нередко откровенный «римско-католический клоделецентризм» французских исследователей, избравших, как почти всегда, «наиболее легко продающуюся личину» предмета изучения : функционер Пятой Республики анализирует функционера Третьей Республики, – так можно охарактеризовать перманентную тенденцию представить Клоделя – созидателя прямым продолжателем мировоззрения Клоделя – животного политического. Да и сам Клодель стал первым глашатаем данного толкования своего творчества. Ведь католицизм Клоделя буквально слит с его блестящей карьерой республиканского аппаратчика, а отделившаяся от Церкви в 1905 году Французская Республика и по сей день дозволяет своим служащим иметь различные, – главное не опасные для системы – «хобби», даже подчас приветствуя псевдо-диссиденство, как витрину эклектичности государства, основанного воинствующими атеистами. Более того, если Поль Клодель, уже будучи консулом в Праге, ещё брезговал самоцензурой карьериста вплоть до моментов откровенного высказывания своей ненависти к демократии и восхищения диалектикой лидера Action Française («Кощунник с верующим не равны в выборе оружия, все оскорбления Бога и религии разбивают последнему сердце, глубоко ранят его. В таких условиях человек есть человек, и, признаюсь, жёсткая полемика Морраса пришлась мне по вкусу – возможно не лучшим стороным моей души. Но, как минимум, он ненавидит демократию как я и даёт право голоса этому неистовому чувству отвращения благородного сердца, чувствующего себя раздавленным скотами, грубой силой, количеством (…). Я тоже, признаюсь, предпочитаю ту жу систему правления [монархию], но монархию в убранстве религии, властвующую не столько силой, сколько убеждением, sicut unguentum quod descendit in barbam, in barbam Aaron.» ), то после событий, называемых «Второй Мировой Войной», благодаря вмешательству случая очутившись по разные стороны баррикад с Шарлем Моррасом, а следовательно став соратником вновь победивших республиканцев, Клодель, сменив христианское милосердие на гордыню, громогласно издевался в Академии над опальным покойником : «Выборы маршала Жюа. Жуль Ромэн, директор, отдаёт дань уважения Шарлю Моррасу. Все присутствующие встают. Я остаюсь сидеть. Когда речь закончена, я спрашиваю у Жюля Ромэна, когда, по его мнению, Шарль Моррас перестал быть членом Академии, ибо его место было объявлено вакантным в 1944. Тот отвечает неловко. Тогда я объявляю, что ни в коем случае не присоединяюсь к дани уважения Моррасу и прошу, чтобы мой протест был зафиксирован протоколом». Клодель подписал пакт морального коллаборационизма с власть предержащими, благодаря чему его католицизм получил одобренной Республикой официальный статус торговой марки. Под этим символом «одомашненного католицизма», тотально вжившегося в тело республики, которая к тому же благосклонно восприняла данный, лишь вначале кажущийся противоестественным симбиоз, продолжилась всё более и более обширная коммерциализация книг и драм Поля Клоделя – а немалые связи, приобретённые исполнительным послом «Мариaнны» в Японии, США и Бельгии умело использовались самим автором для рекламы своих произведений. Поэтому постулаты того же «выдрессированного католицизма», полностью интегрированного современной Францией, не могли не стать единственно возможными вехами системных исследователей, подвизавшихся, с должной пассивной дисциплинированностью, требуемой для торгового преуспевания, на поприще клоделеведения, и допущенных в правление уже солидной фирмы с католической этикеткой профессионально разрекламированной её усопшим основателем. Их миметизм доходит до посещения воскресных месс, этих еженедельных этапов, прочно связанных в их сознании с получением месячного жалованья функционера – истинным залогом верности незыблимым постулатам «ортодоксального католицизма» Клоделя: правоверный католицизм государственных служащих–клоделеведов – идеальное отражение марксизма специалистов по Арагону, столь же исправно высиживающих литургии КПФ.
Единственное отступление в мир Эллады позволяется драматургу системными исследователями лишь в форме лингвистического дополнения к догмам папизма, оно средство, отнюдь не цель: Клодель переводчик эсхиловской тетралогии, – чью лакуну, а именно исчезнувшую сатирическую драму, он даже восполняет, офранцузив её, написав Протея, – якобы совершенствовался в греческом языке исключительно ради тренировки своего идеального христианства чтением древних текстов.
Таким образом, тезис, выдвигаемый данной статьёй, как и моими будущими, русской и французской, монографиями, посвящёнными Клоделю, идёт вразрез с установившейся научно-коммерческой традицией: нет, вовсе не ровный свет церковной лампады вёл перо драматурга, но всё его творчество является лишь постепенным затуханием мощного митраическо-инспиративного взрыва, пережитого Клоделем в своей языческой юности, соотносящейся с его попыткой христоборчества и – поражением, означенным концовкой Золотой головы, а также «окончательным переходом в христианство» . Даже поздними креативными вспышками, вроде Атласного башмачка, Клодель обязан одному Царю Гелиосу. И чем далее удалялся Клодель-поэт впредь запретного вдохновения, тем более тускнело пламя его дара, но тем профессиональнее Клодель-дипломат убеждал самого себя, – а следовательно своих отпрысков с государственными служащими-клоделеведами, сейчас главных биографов и исследователей его трудов , – в единственно католическом двигателе своего писания.
Вернёмся к тезисам моих первых публикаций о Клоделе-митраисте. Духовное и физическое формирование Клоделя произошло в тот знаменательный для европейской культуры и цивилизации период, а именно во второй половине XIX-го столетия, когда элита древних нордических народов континента начала высказывать, в артистической или же в литературно-философской формах, свой ужас, вызванный предчувствием грядущего краха этнических устоев. Предотвращение смешения наций, как разрушения стен уникального сосуда, содержащего редчайший эликсир, представлялось возможным через уход от христианских догм, этих предтечей мондиализма, и возвращение к исконным мифам индо-европейцев. Вся интеллектуальная пассионарность Запада того времени буквально пронизана надеждой проложить путь к древним божествам, оживить обитателей галльского, германского, римского пантеонов, подчас используя католичество: поворотить вспять, пройти по собственным, пусть христианским, следам полтора десятка столетий, достигнув конечной цели – паганизма. Поэтому, если Вагнер-композитор переносит на сцену и чудеса богов Вальгаллы, и мистицизм Грааля, то Вагнер-филолог, верный учению «единственно приемлeмой философии» Ментора-Шопенгауэра (столь же презиравшего христиан, как признававшего величие Митры ), погружается гораздо глубже, – к санскритским или, используя термин эпохи – «арийским» священным текстам . Язык Гомера снова становится койне элиты варваров Запада, жаждущих достичь обходными, восточными стезями гиперборейской мудрости; возникает любопытнейший феномен: факультеты христианской теологии превращаются в питомник неоплатонизма, так, например, Адольф фон Гарнак, ученик Альбрехта Ричля из Боннского Университета, переводит труды ненавистника «Галилеян» Порфирия, откровенно издевавшегося над последователями Иисуса . Более того, университетский цикл эллинистики отныне – возможный этап в становлении офицера, политического мыслителя, «философа будущего»: факультет классической филологии Лейпцига даёт миру Фридриха Ницше, воплощяющего связь возрождения языческих богов с «Большой политикой».
Властители Западе, следуя тому же мировоззрению, подчас изгоняют христианство из своего лексикона; победоносное управление народами и их армиями отныне проводится под эгидой Realpolitik одного из последних адресатов Ницше-Антихриста , также при необходимости черпающей мощь по ту сторону христианства, в германских мифах.
Весь этот консолидированный этническим духом и обретший территориальную квази-целостность Северонемецкий Союз, согласно своей исконной тактике, нападает на Францию, чтобы, разгромив её, повернуться к ней спиной и продолжить многовековую политику колонизации восточных земель. Гераклитовский бой – отец всех вещей доброкачественно сказывается на культуре и западного соседа Германии: военное напряжение расширяет цивилизационные поры Третьей Республики, рождённой поражением во Франко-прусской войне, и языческая душа враждебного этноса проще пенетрирует «Старшую Дочь Церкви». Таким образом, воспитанное католицизмом старшее поколение элиты классической филологии Франции, ненавидя германских «варваров», становится volens nolens апостолами вакхическо-митраического паганизма, принесённого к Парижу штыками юнкеров.
Термин «варвары» был употреблён выше не случайно: потомственный эллинист, бывший секретарь Ламартина, граф-демократ Поль де Сен-Виктор издаёт в год Парижской коммуны книгу Варвары и Бандиты – первыми являются пруссаки, вторыми коммунары, – призыв к скорейшему «дарвинистскому реваншу», но одновременно и гимн величию Гейне-парижанина, отказавшегося принять французское подданство : критик отмежевает прусскую военную машину от ценнейшего цивилизационного потенциала Германии, превращаясь в превосходный пример немецкого проницания Франции.
А в начале следующего десятилетия публикуется трилогия Сен-Виктора Две маски : трагедия, комедия, посвящённая античному театру, свидетельствующая уже о тотальной ассимиляции, хоть и с французской спецификой, терминов немецкой эллинистики – двигателя европейского новоязычества. Так, переходя от описания «арийского происхождения» Диониса к толкованию греческой трагедии, Сен-Виктор воспроизводит мысль известного труда Ницше, не упоминая, однако, самого базельского профессора: воспоминание об оккупации ещё слишком свежо, понятна «святая ненависть» парижанина ко всякому прусскому «канониру», но идея, пришедшая тому под стенами Меца чрезмерно ценна, чтобы проигнорировать её, и Сен-Виктор позволяет себе один из многих «патриотических плагиатов» Фридриха Ницше:
Ср. Рождение трагедии: «Неопровержимое предание утверждает, что греческая трагедия в её древнейшей форме имела своей темой исключительно страдания Диониса и что в течение довольно продолжительного времени единственный сценический герой был именно Дионис. Однако с той же степенью уверенности можно утверждать, что никогда, вплоть до Еврипида, Дионис не переставал оставаться трагическим героем, но что все знаменитые фигуры греческой сцены – Пометей, Эдип и т.д. – являются только масками этого первоначального героя – Диониса» .
Ср. Две маски: трагедия, комедия, увидевшую свет восемь лет спустя : «Герои захватывают королевство трагедии, требуют там прав и мест. Они не сбрасывают с трона Бога правителя, но оккупируют территорию и действуют его именем».
Вослед мыслям античников во Францию 80-х годов XIX-го столетия поспевает немецкая философская база. И если Вагнеровский журнал знакомит с Шопенгауэром широкого читателя, который возможно никогда не откроет его трудов, то в Париже для специалистов издаётся Мир как воля и представление, переведённый Огюстом Бюрдо – личностью не менее интересной для моей статьи чем Сен-Виктор, ибо этот будущий министр был профессором философии Мориса Барреса в Нанси, а затем, перебравшись в столицу, – преподавателем Поля Клоделя в Лицее Людовика Великого. Бюрдо – первое звено, связующее обоих героев моей работы. Это он ввёл Барреса с Клоделем, одного за другим, в мир древности и её мифов, представил им реальную возможность возрождения верований кельтов, римлян, греков, персов, познакомил их с античной историей, разбираемой под призмой новой немецкой философии – своей прямой специальности. Бюрдо был столь важен для Барреса, что тот сделает его одним из персонажей Беспочвенных , а Клодель неоднократно вспоминает Бюрдо, сравнивая учителя с пресократиками, и признавая его неизмеримую роль в формировании своей личности: «Внешне Бюрдо производил впечатление тех великих ионийский греческих философов (…). И именно часть его лекций была посвящена великим основателям-философам греческой истории, а его курс оказал огромное влияние на меня с этой точки зрения» .
Вслед за «полуучёными», пришёдшими к классической филологии через критику, или использовавших любомудрие как ступень в политической карьере, новое поколение специалистов обращается к индо-европейским мифам: бельгиец Франц Кюмон становится первопроходцем изучения митраизма на своей родине и, конечно, во Франции. А ввиду того, что средствами исследования ему служат греческий и латинский языки, персонаж неоплатоника Юлиана Флавия II, властвовавшего над империей, одновременно реформируя её как эллинский литератор, занимает главенствующее место в работах Кюмона , и та плеяда учёных, взращённая им, в течение десятилений продолжает посвящать Кюмону свои труды о Юлиане, а также французские переводы произведений и писем императора .
Не забудем и то, что в последнюю четверть XIX-го столетия Юлиан «Отступник» становится идолом многочисленных литераторов-дилетантов Франции, превозносящих его трагическую судьбу .
Но даже эта мощная галльская волна юлианофилии была вызвана подводным землетрясением германского филологического мира: российский подданный Пападопулос-Керамеус находит в 1884 году доселе неизвестные письма Юлиана и три года спустя публикует их в одном из центральных органов немецкой, а значит и мировой эллинистики – Rheinisches Museum für Philologie , до 1876 года редактировавшемся профессором Ницше – Фридрихом-Вильгельмом Ричлем.
Среди названных выше галлов и германцев Эрнест Ренан занимает обособленное место : языческая Weltanschauung восточного соседа подтолкнула мысль Ренана, несколько превзошедшего воспитателей. И уже немцы квази-ренановского поколения принимаются обосновывать свои постулаты, ссылаясь на парижского академика. В тех же 80-х годах, у одного с Сен-Виктором издателя, Ренан публикует Марк Аврелий и конец античного мира , где заявляет: « Можно сказать, что если бы христианизм был уязвлён в своём развитии какой-нибудь смертельной болезнью – наш мир стал бы митраическим».
Отсылая читателя к Яснам, Ренан подчёркивает исторический факт митраического крещения , схожести митреумов с храмами последователей Иисуса , одинаковой планификации захоронений митраистов и христиан, а также установления братства меж членами каждой из общин , после чего замечает немаловажную связь обоих учений: «Митраисты обещали бессмертие верующим…».
Но Ренан не довольствуется влиянием на молодых французских специалистов вроде Жана Ревиля, – в своей докторской диссертации, изданной в Париже, Ревиль вторит тезисам Ренана, и одновременно цитируя логос императора Юлиана О Царе Гелиосе, заявляет о синкретизме римского митраизма и раннего христианства: «Язычники принимали Христа за новую иностась Солнечного Бога.» , а также приводит свидетельство Тертуллиана о христианах, принимавших Митру за свого бога ; что же до армии – оплота западного митраизма IV-го века, ибо божество ранее побеждённых народов заняло главенствующее в Риме, а затем и в Константинополе, положение , в который раз повторив схему событий, последовавших за военным поражением Греции – Graecia capta, ferum victorem cepit – то, по мнению Ревиля: «Одна и та же молитва могла служить легионерам для восхваления Солнца-Митры и Христа», – помимо этого Ренан посещает парижские лицеи. И Клодель вовсе не забыл впечатления, оставленного Ренаном, гостем «Людовика Великого» в 1883 году; более трёх десятилетий спустя, уже с прочно усвоенным рефлексом малообъективной классификации, он приравнивает Ренана к прочим догматическим недругам, в чьих книгах функционеру не слышится ладан ортодоксального католицизма : «Безусловно, великий философ не предвидел „kultur” немчур и войну 1914 года .
В 1888 году, сиречь в самый разгар митраического пожара, объявшего Европу, Морис Баррес, этот «князь» молодёжи французской столицы и уроженец Лотарингии, чья восточная часть стала провинцией Рейха, издаёт свой первый «идеологический роман» Под взором варваров – чьё название несомненно воскрешало в памяти внимательного современника упомянутую выше германофобскую книгу Сен-Виктора, увидевшую свет через несколько недель по избавлении Европы от Парижской коммуны. Для Барреса, воспитанника Бюрдо, Шопенгауэр – столь презиравший Францию – «представитель французского XVIII столетия» , что, надо отметить, со стороны Барреса некоторое излишество слепой верности своему учителю. Однако первостепенная важность для литературоведа состоит в том, что героиня политеиста Барреса буквально вторит тезисам Ренана, а также неплохо ознакомлена с биографиями Юлиана: «Солнце исчезло в пурпурно-кровавом пятне, как триумфатор и мученик. Оно кануло в голубое море, но его отражение ещё освещало небеса, наподобие всем великим деяниям прошлого, коими мы не перестаём восхищаться. Атенея рассматривала сейчас сады, их стерильность, руины лабораторий, и отвратительная печаль проникала в сердце её, как предчувствие. Она вскинула десницу и заговорила скорым низким голосом, в то время, как колокольный звон митреумов и церквей зазывали прихожан…» – триумфатор и мученик, заливший пурпур императорской тоги своею кровью – таким остался в памяти последователей многобожия Юлиан, и Атенея салютует его подвигу и его жертве «солярным» приветствием – вознесённой правой рукой – принося клятву, пока храмы Митры и Христа на равных борются за души. Однако, мир, оставленный Царём Гелиосом, бесплоден, ужас с ностальгией по утерянному величию, как некогда вопль о смерти Великого Пана, объемлет Землю, и наверное поэтому, несмотря на гибель автократора-диссидента, совершившего последнюю государственную попытку возвращения к паганизму, героиня Барреса отчаивается продолжить преступную теологию Юлиана: « Я приношу клятву, – вымолвила она, – клянусь в любви к благородным словам и великим мыслям и предпочту скорее расстаться с жизнию, чем лишиться независимости».
И читатель Барреса знает кого конкретно подразумевает Атенея, – страницей выше Юлиан был назван:
«Один оратор сообщил печальные известия о развитии христианской секты, жаждущей навязать свои догмы, о потере авторитета опустевших храмов снисходительных божеств и о попрании великих традиций. Он описал разрушительную картину полей, где перед ликом ошеломлённых легионов пал император-философ. Он восславил тебя, Юлиан, бледный лик убиенного в ловушке религий; ты вышел из Александрии, и ты воздал честь одеянию мудреца пурпуром триумфатора; ты был способен к осмеиванию, когда мужи и жёны рыдали; средь потоков угроз и молений, разбивавшихся о твой трон, ты познал красоту стиля и великие мысли, презирающие коленопреклонение.
Всеобщая овация встретила это прославление венценосного брата, и когда старец, возвеличенный темой своей речи, приветствовал древними и прекрасными словами тех, кто гибнет от руки варваров за мир на Земле, а также тех, ещё более благородных, кто бьётся за духовную независимость и за культ могил, – все, жёны и мужи, юнцы, охмелённые кровью и трясущиеся от холода, поднялись, славя витию, с именем Юлиана на устах, и заявили единогласно, что сей раз было установлено равенство со знаменитым перикловским дискурсом» .
Философ-неоплатоник не только восхваляется, ему воздаётся должное по всем правилам искусства риторов Ареопага или Олимпийских Игр: в речь включаются элементы дискурсов самого Юлиана, называвшего христиан «атеистaми» , именно потому, что они изгоняют прочих, чрезвычайно терпимых друг к другу и взаимодополняющих божеств; выражение Атенеи «hautes pensées» (великие мысли) здесь обретает форму «hautes traditions» (великих традиций), и Баррес повторяется не случайно: основополагающие идеи человечества существуют и порождают будущих созидателей исключительно благодаря традициям, некогда установленным мыслителями-первооткрывателями – и не случайно выражение «hautes pensées» также возникает в устах оратора; поле битвы под стенами Ктесифона, где Юлиан, получил смертельную рану – по слухам от метнувшего в него дротик римского же предателя солдата-христианина. Восторг барресовских митраистов, вызванный единоверцем, воспользовавшимся терминами Юлиана, по праву принадлежит самому автократору, увенчанному лаврами и как виртуоз риторики, и как усопший герой, любимец богов – а следовательно сам ставший полубогом ; Юлиан преподносится сверх-Периклом, коим он и являлся: стратегом, теологом, поэтом, солдатом, философом, греческим литературоведом, знавшим наизусть почти всех своих предшественников от Гомера с Гесиодом до Ямвлиха с Порфирием, религиозно-государственным реформатором, возвеличившим посему и греческий язык – идиому культа Митры , – и слово «discours», логос – те самые политико-мифологические гимны во славу Гелиоса, сотворённые Юлианом за несколько недель, в Антиохии, перед персидской кампанией, – упоминается Барресом, следующим по фукидидовским стопам. Таким образом, «пурпур триумфатора» Юлиана – его одеяния жреца Митры. Ведь, не забудем, перед тем как Атенея произнесёт клятву, видимая ипостась Бога – Гелиос воспроизведёт, в тех же красках, на западе, гибель лучшего апостола культа и, – если верить утверждению самого Юлиана – сына Митры: «Солнце исчезло в пурпурно-кровавом пятне, как триумфатор и мученик». Баррес-язычник передаёт читателю своё credo в будущее возвращение Юлиана, как, уверен он, светило воскреснет поутру на Востоке.
Пройдёт несколько месяцев после появления барресовского гимна, и младший ученик Бюрдо, Поль Клодель, напишет Золотую Голову . Несомненно, впоследствие удачливый карьерист Клодель оклевещет всё, что любил и что воспитало его в детстве, юности, молодости, чему он был обязан своим вдохновением. Oднако, даже отрекаясь от прошлого, Клодель выдаёт истину : в его личной библиотеке все одиннадцать томов Тетрадей Барреса разрезаны и аннотированы. И пусть Клодель заметит 26-го июня 1944 года: «Подумать только: у меня хватило храбрости прочесть почти от корки до корки одиннадцать томов этого идиотизма! Сколько даром потерянного времени!» – этим он только докажет свой многолетний интерес к мыслям лотарингца, а также факт изучения его трудов.
Рассмотрим Золотую Голову взглядом созидателя, то есть проследим за мышлением драматурга-античника, распределяющего роли подобно мифотворцу-традиционалисту Гомеру, раздающему специальности Олимпийцам, каждый из коих несколько столетий спустя будет представлен как обожествлённое метеорологическое явление, симптом болезни, символ этапов виноделия и проч . Итак, если клоделевский Симон, предназначенный стать Петром, превратился, вместо «Камня», на котором будет воздвигнута Церковь Христова, в воинственного жреца Митры («Бога, рождённого из камня» ), поведшего свои легионы, так же как и реально существовавшая личность, Юлиан «Отступник», на Восток, к древнему становищу гиперборейского Митры, туда, где ежеутренне рождается видимая человеческому глазу ипостась Бога – Гелиос, – то и прочие персонажи драмы воплощают религиозные течения. А их имена, точно также как и в случае с Симоном—Юлианом, чётко определяют их функции: Клодель был слишком неопытен, а потому легко выдаёт свои творческие планы – для их восприятия необходимо лишь вжиться в историческо-культурные рамки его эпохи и владеть, как он, древнегреческим языком, – и можно только посетовать, что за более чем стодвадцатилетний срок с момента написания Золотой Головы ни один французский или иностранный исследователь не произнёс имени Юлиана, не назвал его солнечного Бога.
Первый из персонажей – король Давид, которого Клодель в первой версии называет также «императором» , признавая этой – в общем-то недопустимой – смесью титулов свою внутреннюю работу, направленную исключительно на «императора» Юлиана, а также на его митраический логос, О Царе Гелиосе (буквально О Базилевсе Гелиосе), лежавший скорее всего на столе Клоделя, писавшего Золотую Голову. Давид – воплощённый Ветхий Завет, инкарнированный единственный – до прихода Иисуса – известный на Западе монотеизм; религиозная власть его легитимна, но слаба: не забудем, в период поздней античности иудаизм утерял свои этнические рамки и завлекал верующих империи наподобие храмов всякого азиатского божества. И точно также как иудаизм – родитель христианства, Давид – отец Католической Церкви – Принцессы клоделевской драмы, откровенно идентифицированной самим автором в 1949 году: «: Я есмь Католическая Церковь».
Итак, всё коронованное иудее-христанство жертвоприносит Золотая Голова, уничтожая Давида, и изгоняет прочь за границы своего государства юную Католическую Церковь . Но и власть монарха не мила Золотой Голове, ему по душе императорство , а потому, лишив Давида – настаивает в первой версии молодой драматург – «митры», он, как Юлиан-Победоносец , покинувший Константинопoль через несколько месяцев после помазания на престол, устремляется во главе своих легионов в битву. И заметим, Митра, через своего посредника, участвует в устранении Давида. Царь Гелиос ожидается Золотой Головой для убийства Давида . Царь Гелиос благославляет кампанию Золотой Головы . Да и по мере развития драмы, чуть ли не каждое сравнение или метафора, связанная с Золотой Головой, имеет отношение к этой видимой ипостаси Бога: Клодель методичен, как любой картезианский профессор недавано покинутого им лицея.
Убийство Давида имеет и другой, не менее важный идейно-догматический контекст для драматурга, как я это заметил выше, в десятых годах XX-го века, откровенно предпочитавшего из всех социальных систем – единовластие представителя Бога на Земле . Однако, в процессе написания Золотой Головы душа Клоделя являла собой поле теомахии: Митра и Иисус бились за обладание ею. А Солнечное Божество имело уже упомянутых немецких, современных Клоделю апостолов, к которым Клодель прибавит, и не зря, Вольтера – «Великого князя духа» Ницше и изворотливого льстеца прусского двора, одновременно олицетворяющего в республиканской Франции революционное вольнодумство, – что является любопытным примером культурно-исторического абсурда. Именно Вольтера, восхищавшегося Юлианом , сравнит Клодель с «Апостатом», отдав предпочтение последнему: «Юлиан Отступник, например, нападает лишь на внешнюю сторону христианства. Однако, то что наносит проникающие раны, так это то чей исключительной целью является уничтожение всего составляющего сущноть Христа, того, отчего он есть слово жизни и спасение – его учение, его закон, его воля и его дисциплина. Лютер, Кальвин, Ницше, Вольтер (Маркс, Ренан), суть – Антихрист, потому что смысл их существования – уничтожение в Христе его миссии спасения будущих поколений, коей он был сформирован» . Знаменитый образ венчания в Театре Нации парижскими sans-culottes бюста Вольтера фригийским колпаком – для них символом римских вольноотпущенников, для эллиниста Клоделя головным убором Митры-таврохтония – также сыграл немалую роль в сближении Юлиана с Вольтером.
Более того, Boльтер, для Клоделя уже католика – «кощунник», «impie», живший в не менее «кощунственную» эпоху: «Посреди этого сухого и кощунственного XVIII века, в протестантской и вольнодумной Англии, охваченный вдохновением Гендель – современник Вольтера – пишет The Messiah в 21 день. Мне кажется, – скажет он – что я узрел отверзнутые небеса и Самого Бога передо мной (1742)» . Cледовательно именно во время боя между Христом и Митрой – работы над Золотой Головой – и родился в душе Клоделя этот термин самоубеждения – «impie», – решивший исход душевной схватки в пользу Иисуса; и если после он будет постоянно употребляем в отношении всех вышеназванных христоборцев, то первой им воспользуется Принцесса, характеризующая убийство своего отца. И обратится она не к кому-нибудь, а к Царю Гелиосу: «Солнце, гляди же на это кощунство!» – первый апостол Митры нарушает, по мнению Католической Церкви, закон, и та призывает в свидетели не зрителей в зале или на сцене, не преступника или его сторонников, но – истинного властелина ситуации.
Кого же символизирует этот Давид помимо иудее-христианского самодержавия, уничтоженного Флавием-«святотатцем», тотчас наложившим свою руку на власть, светскую и духовную, а также – заметим этот немаловажный для Клоделя факт, – совершившим переворот в том самом городе, где и была написана Золотая Голова? – именно в Лютеции возмущённые приказом из Константинополя легионеры, большей частью кельты, провозглашают Юлиана автократором . Стоит ли ocтановиться на сравнении французской монархии с ветхозаветным Израильским Царством? – помазание в Реймском Соборе превращало королей в наследников иерусалимского Царя Давида – причина по которой позднее монархист Клодель сопоставит Юлиана с Вольтером : первый, начав в Лютеции, попытался низвергнуть навеки сам принцип существования христианской монархии, второй, не меньший ненавистник Евангелия и его приверженцев, стал идолом революционеров, казнивших, в том же Париже, Людовика XVI. Более того, не забудем : в год окончания Золотой Головы столица Третьей Республики готовилась к празднованию столетней годовщины со дня парижского путча.
Пройдёт шесть десятилетий, и Клодель объяснит внимательному читателю, – способному установить митраическую связь между Золотой Головой и его поздними произведениями, – кем действительно является Давид. В Приложении к моей книге об Апокалипсисе он скажет: «А сколько времени на стенах Египта и Ассирии существовали идолы зверей и звероглавых людей? Какой школьник позабудет Минотавра и все басни об Юпитере с прочими богами, и об этой чёртовой крови, коей кощунственный(sic.) Юлиан попытался скрыть кровь Христову?» Следовательно, уж не является ли Давид жертвенным быком, иудее-христианским Минотавром, закланным всё тем же «l’impie» – кощунственным – митраистом перед лицом всей империи? А истинная сущность прообраза Давида, Констанция II, помазанника крестом сына Иеговы, не делает ли она «короля-императора» драмы совершеннейшим из всех животных, предназначенных ножу величайшего митраиста, Юлиана? Более того, возможно Давид – не только представитель иудее-христианства Земле, но и сам бык-Иисус, закланный Митрой? На все мои вопросы Клодель отвечает утвердительно:
«Его красота – первенца-быка! Первенец – это Христос, о котором сказано: Ex utero ante luciferum genui te. Бык, столь важен в мифах и религиях Азии, начиная с Египта, начиная с Вед и до Митры, это чистый зверь, типичный и непочатый, его собранная жизненная сила – идеальное вещество для жертвоприношений, чья суть в даре Богу того что живёт, и того что даёт жизнь, бык – одновременно сила, работа, пища и родитель. Так сказано в Послании к Евреям (sic.): Si sanguis taurorum sanctificat. Бык – то что единяет, что господствует над стадом, даёт жизнь: Congregatio taurorum, dit le psaume 67, 31, in vaccis populorum. Его плоть есть вещество единяющее верующих, их причастие. Посему так сказано в Притче о званных на брачный пир: Tauri mei et altilia mea occisa sunt et omnia parata» .
Итак, перед нами на клоделевской сцене – повторяемое перво-жертвоприношение, столь известное по горельефам и скульптурам Митры-таврохтония. А Золотая Голова – одновременно и Митра, и его великий жрец Юлиан, воплощающий возвращающуюся в лоно язычества империю через таинство митраического крещения, когда новообращённого ставили под решёткой – местом таврохтонии, – и ещё горячая бычья кровь обливала его, впитываясь в землю. Кто может подтвердить совершение обряда? Сам Клодель, и трижды. Вначале его «Апостат», заколовший Давида, обрызгав своё лицо его кровью и представившись «cовершившим жертвоприношение» – «sacrificateur» –, ещё весь в крови убитого, восклицает:
«Я его заклал,
И его кровь окатила меня, и он упал к моим ногам в предсмертных корчах» ..
Затем Принцесса, после митраического крещения героя, представляет произошедшее, будто она видела своего отца, выведенного на решётку жертвенника, и Золотую Голову под струёй его крови:
«Принцесса. – Кровь отца моего на тебе ; она пролилась на тебя, как дождь» .
Что ещё можно прибавить, кроме как посетовать, что в течение более чем столетия ни один из клоделеведов, анализируя Золотую Голову, не назвал Митру с его жрецом-императором?
Обратимся теперь к другому персонажу Золотой Головы – который куда важнее Принцессы, этой ахающей марионетки драмы, воплощённой пассивности par excellence, хоть и носящей, естественно, «митру» на челе, подобно своему закланному отцу , – а именно к Себесу, представляющему сложную, ныне забытую, но оттого не менее актуальную для IV-го века тенденцию дионисизма, утерявшего свою трагическую, и следовательно созидательную мощь. Лишённая экстатической сущности, а с нею и смысла бытия, полая оболочка вакхичности истлевает, так и не найдя себе места меж Митры и Христа. Таким предстаёт, например, культ Диониса конца эллинистического периода, «образумленной» в Александрии Греции, не только у Ницше, но и у его французского эпигона, упомянутого выше Сен-Виктора .
Вот что наш драматург вспомнит о нём полвека спустя: «Я полюбил греческую литературу по окончании лицея, в ту эпоху, когда мне понадобилось переиначить своё литературное воспитание. Тогда я вернулся к изучению греческого языка, опираясь на произведения автора ныне слишком позабытого – Поля де Сен-Виктора» , – то есть до создания Золотой Головы, – а может и в процессе творчества – Клодель изучал книги парижского критика-эллиниста .
В самом имени – Себес – заложены его вакхические сущность и функция: Сабасий , так назывался вне-греческий Дионис, который в свою очередь является ипостасью, естественно ночной, Гелиоса – как замечает это предтеча Юлиана, Макробий . Более того, Ceбес подобно прочим персонажам драмы, чреват императорством : «себастос» – таков титул, даваемый грекоязыкими подданными римскому властителю . Следовательно, Себес, милый Принцессе и Давиду , друг Золотой Головы, разделявшему с ним любовь к преданной ими обоими земле женщине – этой первой, неудавшейся попытке демиургии – равен им всем и как Божество, и как представитель мирского могущества. Однако, дионисическая теократия остаётся нереализованной : реальная исступлённая творческая мощь не движет более этой субстанцией с теперь надломленной волей, и она умирает от неизлечимой таинственной болезни, тотально сохраняя своё ночное естество – до прихода Солнца . Напомню, первая версия Золотой Головы не только упоминает одно из имён Диониса, но и полна вакхических восклицаний греческих трагедий . Всё это исчезает после переработки Золотой Головы в 1893 г.: католик Клодель скрывает улики своей языческой инспирации.
Таким образом, каждый появляющийся в клоделевской драме или несёт в себе заряд определённой божественности, или же имеет отношение к Юлиану. Даже соратник Золотой Головы, Кассиус, и тот – прямой отсыл Клоделя к биографии автократора. Известная ещё по Плинию гора Кассиус – место митраических таинств , где, cвидетельствует Марцеллин, император перед походом на варваров-единоверцев приносит жертву Юпитеру , исконно слитому с Митрой . Это Кассиус предстаёт новым еврипидовским Вестником-пастухом, чтобы, подобно своему прообразу, поведавшему о чудесах менад, ведомых Дионисом, рассказать о «триумфе» – как тут не вспомнить «идеологический роман» Барреса! – Золотой Головы. Это Kaccиус столь подробно опишет солярные элементы последней битвы между Юлианом и Шапуром пьесы, назвав самого Бога – истинного властителя сражения: «И мы видели над нашими головами Солнце, раскалённое, багровое, как Молох.» . Это Кассиус заявит о разрыве «пакта» между Золотой Головой и его солдатами («Он видел, что пакт, заключённый с ним человеческой душой, в сей день стёрся, как отражение …» ), а первейший перевод имени Митры – «договор», «пакт» . Так что можно предположить также факт воплощёния Кассиусом самого Аммиана Марцеллина, вводимого в действие Клоделем, благодарным за сведения солдату-историку – ведь даже срок правления Юлиана, 361 – 363гг., передан драматургом со скрупулёзностью историка:
«Два года! Два года минуло уже
С тех пор как, с Океанских берегов, армия
Проникла во вражеские поля – лицо против стези Солнца …»
И вот наступает агония Золотой Головы, когда герой, в течение долгих минут заливает подмостки своей кровью. Из крещения апостола Бога таинство перерождается в причастие всего Хтоноса. И как Дионис – триумфатор Еврипида, кажется ведомому на смерть Пенфею быком , – так поражённый жрец Митры играет роль закланного зверя, а его речь – искромётная «языческая энциклика» , чьи выражения Клодель почерпнул из исследовательских работ, а также из дискурсов самого императора. Каждая реплика клоделевского Юлиана – горячечная молитва Митре («О, Солнце! Ты, моя
Единственная любовь! о бездна пламени! о пропасть! о кровь, кровь!
О Ворота! Золото! Золото!» ), своему отцу, – как это было уже замечено согласно утверждению Сатурналий («О, Отец, Приди! о Улыбка, ложись на меня!» ), – и так – вплоть до воспроизведения тончайших нюансов мистерий гиперборейского Бога: «Я лежал здесь веками вещества. Сон… (…) Сон низкий, инертный, неудобный. Отвратительное забытьё. Здесь душа выживает сама. Я достал до дна, и вот – я взмываю, как ныряльщик» .
Да, всечеловеческого божества не существует. Но есть исконные Боги рас, которые веками дремлют в душах своих этносов, пробуждая подчас их лучших представителей, пенетрируя их, ведя их к себе. И только когда все тирсоносцы расы, ощутив божественный разряд, следует за своими вакхантами, объятыми истинным энтузиазмом, тогда у всей элиты человечества, этого чудом сохранившегося племени сверх-андрогинов , появляется редчайший случай стать тем, чему она издревле предназначена – вечно возвращающимися богами Земли. О часе своего последующего возвращения вопрошает перед смертью Отца Митру герой драмы, этот ницшеанец, – и «сверхчеловек» скажет о нём Клодель : «Господь! я умираю снова! Вернусь ли я ещё? Прощай!»
Позднее Клодель предаст своего героя, унизившись до ханжеской клеветы на него – сравнения Золотой Головы с Гитлером: «И потом, есть и прочие причины, не так ли : можно принять Золотую Голову за Адольфа Гитлера. В нём есть нечто от Адольфа Гитлера, эдакое издевательство над Провидением. В 1890 году я предвидел Адольфа Гитлера. Всю речь Адольфа Гитлера перед депутатами Палаты – те же термины этого великого человека… » . – сей политкорректный поцелуй драматурга-Иуды, как пошлейшее проявление инстинкта литераторского карьеризма, не мог бы не вызвать ухмылки презрения Барреса, автора митраического романа, на который несколько месяцев спустя этом откликается Золотая Голова, – ведь тот самый «триумфатор и мученик» Юлиан, земной ставленник награждаемого теми же эпитетами закатывающегося Гелиоса , не замедливает появиться в пьесе:
«Как виноделы перед бочками
Покидают дом жернова через все двери подобно смерчу,
Моя кровь через все раны устремляется к триумфу!
Я умираю. Кто поведает,
Что умирая, в раскрытых объятиях, я держал Солнце на груди как колесо?
О Князь одеянный славой,
Грудь к груди, ты смешаваешься с моей земной кровью!» – как видим, даже высший княжеский титул, прямой отсыл к солярному дискурсу Юлиана, возникает в конце фразы.
И три десятилетия спустя Баррес отзовётся на драму Клоделя : благодаря своему мощному языческо-творческому инстинкту, Баррес прочувствовал, а потом и понял весь арсенал солнечного паганизма, таимый – и впоследствии изо всей мочи скрываемый автором – в Золотой Голове, а потому он создаёт на неё светлую лёгкую пародию, где есть и свой Юлиан, и своя Принцесса, участники теомахии, разворачивающейся на берегу той самой реки, где лежит Антиохия – там автократор писал свои последние речи, собираясь в поход на персов. Роман так и называется Сад на Оронте.
Магометяне этого произведения – новомитраисты, главный из коих, эмир, осаждённый крестоносцами в своём городе, Калаате, воплощает Юлиана, – эту эстафету, подхватывает переживший его рыцарь Гийом, переходящий на сторону мусульман, – как галльский кайзер Юлиан, приняв венец автократора, возвращается к Митре, – и умирающий в конце романа под ударами своих бывших единоверцев, да заливая кровью Орианту с Изабелью , повторяя тем самым финальную сцену клоделевской драмы. Ориантa же травестирует всю сущность Принцессы : это она добивается власти, – тогда как Принцесса оставляет двор закланного Давида, отправляясь нищенствовать по свету, – заговором, в результате которого предатель может убить эмира («Толкуют, что древко, пронзившее эмира, было направлено его собственными людьми.» ) – здесь Баррес воспроизводит как трусость армии Золотой Головы, так и знаменитые свидетельства о последних днях императора. И Орианта в своей откровенной фразе передаёт, тотально извращая их, абсолютно все элементы судьбы Принцессы : там где вторая оставляет королевское могущество, Орианта жаждет его и добивается, предпочитая опасность царства будущему скиталицы и нищенки. Более того, «истина» приравнивается к Гелиосу этой адепткой ислама – ночного отражения митраизма, позаимствовавшего свой полумесяц у Астарты:
Ср. Сад на Оронте: «Я не скрою от тебя моих мыслей, и ты признаешь сие, ежели солнечнозарная истина не ослепит тебя. Мне принадлежит здесь божественная власть, превышающая все прочие, царство, и благо это я не отдам. Но есть ещё одна истина: я не способона жить без тебя. Ты хочешь уехать и увезти меня. Мои ступни – говорю я тебе – отказываются нести меня. Но останься, решимся вместе! Я предпочитаю опасности короны судьбе изгнанницы и нищенки» .
Ср. как позже Клодель охарактеризует Принцессу в своей конференции о Золотой голове: «В стране, чьё название я посчитал ненужным уточнять, авантюрист захватывает высшую власть, утерянную хилыми руками дряхлого монарха. Он убивает его, прогоняет его дочь, Принцессу, – которая отправляется, скиталицей и побирушкой по путям изгнания, – подавляет восстание, окружает себя горячими и арессивными силами молодости.»
А дабы яснее установить связь романа с «Апостатом», Баррес завершает Сад на Оронте названием города Антиохии – цели паломничества прозаика по юлиановским местам перед написанием произведения.
Таков краткий итог вспышки митраизма во французской литературе на рубеже XIX-го и XX-го веков. Каков же он для Клоделя? Подобно «кощунственному» Еврипиду, изгнавшему, в компании Сократа, Диониса прочь с аттической сцены, а потому лишившегося божественного дара , Клодель подвергает остракизму Митру, – имя его «разумности» – Христос. Митра же, подобно Вакху – музагет ! Дочери Зевса отрекаются от Клоделя. С тех пор всё его писание – лишь ностальгия по утраченной митраической неистовости, прорывающейся только подчас, под маской Иисуса, который молниеносно вступая в свои права, требует кандалов демону созидания.
Творческая судьба Клоделя ужасна: необходимость соответствовать статусу функционера-католика довела драматурга до шизофрении, отняла у него гений, наделив взамен несколькими скудными талантами республиканского жалованья с чудовищной гордыней впридачу. И Клодель не мог без слёз вспоминать о том счастливом периоде языческой молодости, когда божественное исступление впитывалось его телом, воплощённый паганизм – дикая природа Арденн – обступал его, полубегущего-полутанцующего, хохочущего и рыдающего, и тогда он сам, как юный Гомер – Ахиллом, становился Золотой Головой: «От ритма ходьбы мой дух хмелел, я говорил громким голосом, хохотал, слёзы текли у меня из глаз от полноты ощущений в моих венах и столь близкой мне – Жизни» .
Анатолий Ливри, бывший славист Сорбонны, ныне преподаватель русской литературы Университета Ниццы – Sophia Antipolis, доктор наук по французской и сравнительной литературе того же ВУЗа, философ, эллинист, писатель, лауреат литературной премии им. Марка Алданова (Нью-Йорк, 2010).