Смерть поэта. Отрывок из статьи Михаила Румера
…Вернусь к Блоку. Всю юность, работая геодезистом и скитаясь по среднерусским селам, по полям которых проходил мой нескончаемый теодолитный ход, я таскал в рюкзаке три томика. Парафразом к двустишию Багрицкого: «А в походной сумке спички да табак. Тихонов, Сельвинский, Пастернак» у меня звучало: Блок, Багрицкий, Пастернак. Маленький синий томик Блока я открывал редко – почти все стихи знал наизусть и, трясясь на телеге или в короткий отдых где-нибудь на лесной опушке в зарослях ландышей, запах которых словно вливал жизнь в мое усталое тело, отходя от весеннего солнца, жары, небесного блеска, полузакрыв глаза, выборматывал из «Соловьиного сада»:
Я ломаю слоистые скалы
В час отлива на илистом дне.
И таскает осел мой усталый
Их куски на мохнатой спине.
Или из «Последнего напутствия»:
Боль проходит понемногу,
Не навек она дана.
Есть конец мятежным стонам.
Злую муку и тревогу
Побеждает тишина.
Откуда мне, двадцатилетнему, не пережившему ни одной смерти близкого человека, было тогда знать о «муке и тревоге» последнего часа, о тишине, завершающей жизненный путь?
Поэт жил во мне, его строки, его образы и мысли звучали десятилетиями, став частью моего духовного естества. И уже в последующей взрослой жизни, когда я обзавелся и журналистской профессией, и семьей, и квартирой, и обширной библиотекой, над моим письменным столом висел его портрет – не тот расхожий, где он в блузе с длинными кудрями, с головой «флорентинца эпохи Возрождения», а куда менее известный, сделанный незадолго до его смерти: узкое лицо, седые виски, остро блистающие глаза.
Они смотрели на меня на всех этапах моей достаточно долгой жизни, пока не произошло следующее.
В 1991-м мне случайно попался номер журнала «Наш современник». Вообще-то, я не читал это почвенническое издание, хотя и напечатал там когда-то социологический сельский очерк, но потом связи с редакцией оборвались, общественная позиция журнала была мне чужда, и тут вдруг этот восьмой номер… Я лениво листал страницы, пока не дошел в разделе критики до статьи Сергея Небольсина под названием «Искаженный и запрещенный Блок».
Это было время, когда по страницам книг и журналов гуляли всевозможные конспирологические версии смерти Есенина. Оказывается, подумал я, есть еще не только невинно убиенный Есенин, но и «искаженный и запрещенный Блок». Кем искаженный? Да тем же Владимиром Николаевичем Орловым, из предисловия которого к «белому» послевоенному изданию я еще в отрочестве получил первые сведения о поэте. А он и вовсе не Орлов, а в миру Шапиро и к тому же – монополист отечественного блоковедения, выбрасывавший из дневников и записных книжек всё, что его не устраивало и что критик, Сергей Небольсин, восстановил во всей первоначальной полноте.
Я читал всё это не без некоторой иронии, пока не дошел до восстановленных купюр. И тут меня охватил ужас.
7 марта 1915 г.: «Тоска, хоть вешайся. Опять либеральный сыск. – Жиды, жиды, жиды».
24 июня 1917 г.: «Господи, Господи, когда, наконец, отпустит меня государство и я отвыкну от жидовского языка и обрету вновь свой, русский язык, язык художника?»
6 июля 1917 г.: «…у Зиновьева жирная, сытая, жидовская морда».
27 июля 1917 г.: «История идет, что-то творится; а жидки – жидками: упористо и умело, неустанно нюхая воздух, они приспосабливаются, чтобы НЕ творить (т. е. так как сами лишены творчества; творчество, вот грех для еврея). И я ХОРОШО ПОНИМАЮ ЛЮДЕЙ, по образцу которых сам никогда не сумею и не захочу поступить и которые поступают так: слыша за спиной эти неотступные дробные шажки (и запах чесноку) – обернуться, размахнуться и дать в зубы, чтобы на минуту отстал со своим полуполезным, полувредным (губительным) хватанием за фалды».
«Жиды рыщут в штатской и военной форме. Их царство. Они, „униженные и обиженные», – втайне торжествуют».
11 января 1918: «Жизнь – безграмотна. Жизнь – правда (Правда). Оболганная, ожидовелая, обо – но она – Правда».
– Послушай, может, это фальсификация какая-то? – сказала жена, ощутив охватившее меня отчаяние. – Ну посмотри на его портрет. Не может же человек с таким лицом нести в себе такое страшное физиологическое отвращение к людям только за то, что они принадлежат к другой расе. Может, это фальшивка?
– Нет, не фальшивка. Автор статьи просто восстановил выброшенное Орловым. И его самотек, по-моему, смущает сила блоковской ненависти. Нет, это не фальшивка. Мне говорил один человек много лет назад о его антисемитизме. Я тогда не поверил. А теперь верю, чувствую, что это правда. Такое нельзя выдумать. Но лучше бы мне этого не знать. И зачем только мне попался этот чертов журнал. Эта статья – как та капля яда, которую отравитель влил в «Гамлете» в ухо спящему королю. Мне кажется, что Блок умер во мне, умерла часть моей жизни.
Так оно и сталось. Больше никогда блоковские строки не звучали во мне, и я никогда не открывал страниц его сборников. Блок умер во мне.
Михаил РУМЕР
http://berkovich-zametki.com/2005/Zametki/Nomer8/Domil1.htm