ПОРХАНИЕ РОЗОВЫХ БАБОЧЕК
Такой молодой человек у любого родителя мог вызывать лишь чувство досады и тревоги за его судьбу. Сначала нерадивый ученик, позже – несостоявшийся морской врач. Ему не пришлось носить мундир с малиновыми обшлагами и воротником, так как, оказавшись в первый раз в операционной, он едва не рухнул в обморок от вида крови. Получив благословение отца, юноша покинул райский остров Реюньон, колонию Франции в семистах километрах от Мадагаскара, и отправился в Европу, чтобы стать преуспевающим юристом. Он, как щепка в дождевом потоке, сразу же затерялся среди тысяч других честолюбивых молодых людей, сошедших на землю Франции с подножки поезда или с трапа парохода.
Нигде в мире красота и богатство столь не привлекательны, как в Париже! После занятий он гулял по улицам города, на Елисейских Полях любовался колясками, проезжавших мимо господ. Влекомый ароматами кухни, студент заглядывал в окна дорогих ресторанов и видел, как отдыхает роскошно одетая, а по отношению к дамам – раздетая – публика. Это было искушение, грезы завтракавшего сухарями бедного юноши.
К сожалению, студент не обладал каким-либо ярким талантом, не имел связей среди сильных мира сего и, что самое печальное, не отличался усердием к занятию юридическими науками. Одним словом, к такому букету «не» логически напрашивалось, а вернее подходило по колориту еще одно «не» — ему никогда «не» обедать в престижных ресторанах!
От позорного возвращения к отцу на остров Реюньон юношу спасло то, что отвлекало его от занятий на факультете права – многочасовые прогулки по набережной Сены вдоль витрин, где продавались картины, книги, антиквариат. Скучающие за прилавком торговцы любили побеседовать о своем ремесле с этим молодым, похожим на цыгана человеком с косо подстриженной бородкой и в старом пиджаке, протертом на локтях до дыр. Он был любопытен и даже дотошен. Когда продавцы ненароком раскрывали секреты успешной торговли, смуглое лицо юноши бледнело и вытягивалось – он умел слушать.
Что-то произошло в мыслях и в душе у юноши с тропического острова, когда он переворачивал листы графики в папках, гладил шероховатые поверхности холстов, перекладывал прислоненные к стенам картины, вдыхал запах краски и скипидара. Молодому человеку вдруг показалось, что он нашел свое призвание.
Все, что ему удавалось сэкономить на еде и одежде, теперь он вкладывал в покупку рисунков и гравюр – картины маслом ему тогда были еще не по карману. Кстати, Франция 90-х годов девятнадцатого столетия являлась своеобразным Клондайком для коллекционеров и любителей живописи: монотипию Дега можно было купить за 10 франков, а небольшую по размерам картину Сезанна – от двадцати до сорока.
Когда у молодого человека собралась небольшая коллекция работ разнообразных художников, а деньги кончились, он отважился на свою первую сделку. Начинающий торговец понимал, что коли живопись стоит так дешево, то продать ее дорого возможно лишь в одном случае: если выйдешь на коллекционера, интересующегося какой-то определенной темой или конкретным художником. В торговых рядах на набережной он прослышал о некоем торговце вином, собиравшем рисунки графика и карикатуриста Жан-Луи Форена . Не имея денег на фиакр и даже на омнибус, молодой человек прошел пол-Парижа пешком и заявился прямо в дом к любителю живописи.
Торговцу вином понравился рисунок Форена.
— Сто двадцать франков, — просюсюкал на каком-то странном акценте незнакомец и, прикрыв ладошкой рот, по-детски сладко зевнул.
«Ишь ты, делец! Откуда он такой взялся… — усмехнулся про себя покупатель. – Смуглокожий, как головешка. Того и гляди, заснет прямо в кресле! С юга, из деревни, небось, еще вчера на соломе с девками валялся…Коровами ему на базаре торговать, а не живописью.»
— Я думаю, ста франков достаточно, — громко, чтобы разбудить юношу, сказал торговец вином и распахнул бумажник. Небрежно кинув купюры на скатерть стола, он уверенно потянулся за понравившимся ему рисунком.
Казалось, навечно опущенные под тяжестью дремоты веки юноши дрогнули, как огонек в ночном лесу, мелькнул цепкий, хищный взгляд. Лежащие перед ним деньги искушали его своей доступностью. В конце концов это была очень приличная сумма, гораздо больше той, за которую он приобрел этот рисунок. Можно было считать сделку удачной, откланяться и вприпрыжку лететь домой, хотя, нет! – поехать, как победителю на фиакре. Но молодой человек не зря столько времени проводил на набережной Сены, подолгу просиживал в лавках, пил вино с торговцами картинами. Вспомнив один из их советов, начинающий торговец пошел ва-банк.
— Извините, — сказал он тем же полусонным, шепелявым голосом, но уже с нотками задиристой надменности, — вы торгуетесь о цене моего «форена», который, как вы сами понимаете, мне очень дорог. В таком случае, я прошу не сто двадцать франков, а сто пятьдесят.
У покупателя едва не выпал из рук лист бумаги с рисунком. У него был вид человека, в темноте наскочившего на кирпичную стену в том месте, где ее не должно быть. Он изумленно вгляделся в простовато-добродушную физиономию южанина. Неужели он в нем ошибся?
— Помилуйте, молодой человек, да вы просто грабитель! – возмутился торговец вином, повертел в руках рисунок, чтобы с оскорбленным видом вернуть его обратно и вдруг понял, что пропустил тот момент, когда легко мог с ним расстаться. Теперь бумага словно прилипла к пальцам. – Н-ну, ладно… м-м-м… беру!
Проводив юношу до дверей, покупатель еще некоторое время рассматривал рисунок, потом в задумчивости подошел к окну: размахивая шляпой, зажатой в руке, молодой человек бодро шагал по мостовой. Ничто в нем не напоминало человека, минуту назад клевавшего носом в кресле. «Ах ты, пройдоха!» — ухмыльнувшись, почти ласково подумал о нем торговец вином. Он уважал профессионалов.
Вечером юноша решил отпраздновать свою первую сделку. Он сходил в театр на постановку «Михаил Строгов» в Шателе, а после поужинал в ресторане Вебера. Он отведал отменной йоркской ветчины, сыра и все это запил кружкой темного пива. Происходящее вокруг напоминало волшебный сон: сновали ловкие, вежливые официанты, колыхалось пламя свечей на столиках, слепили глаза обнаженные женские плечи. Но более всего начинающего торговца картинами поразило то, как дружно приветствовали ресторанные завсегдатаи вошедшие в зал две пары: «Добрый вечер, Ренье! Добрый вечер, Мендрон!»
Это был очень важный момент для молодого человека. Он понял, что страстно хочет быть таким же богатым, элегантно одетым, знаменитым и жить среди предметов роскоши и искусства. Он хочет прикуривать дорогие сигары от длинной сосновой спички. Это «ЕГО» жизнь! И сжимая в руке кружку с пивом , юноша поклялся, что добьется своей цели.
Впрочем, заполночь улегшись в постель, он подведет жестокий итог прошедшего дня: «Театр – полтора франка, ресторан – два с половиной. Сегодня я обеднел на четыре франка.»
Имя этого молодого человека – Амбруаз Воллар, в недалеком будущем крупнейший из парижских маршанов.
* * *
Ни одни мемуары о великих художниках не обходятся без упоминания имен торговцев картинами. Порой их связь в истории искусства неразрывней, чем имя и отчество в паспорте российского гражданина: Поль Сезанн – Амбруаз Воллар, Винсент Ван Гог – его брат Тео, Огюст Ренуар – Гюстав Кайботт, Амедео Модильяни – Лео Зборовский…
Обыватель из тех, кто изучал искусство по школьному учебнику истории, а потом по перекидному календарю, и считающий, что недурно смыслит в живописи, как, впрочем, и в литературе и музыке, уверен, что в цепочке «художник – торговец – покупатель» среднее звено лишнее. Торговец (арт-дилер, менеджер, галерея, аукцион) воспринимается им, как паразит и кровосос, наживающийся на таланте традиционно бедного художника.
Продажа картин видится этому человеку просто и по-маниловски душевно: сидит себе нечесаный творец в своем подвале среди размалеванных холстов, жарит последние мойву, на него с животной ненавистью глядит не евший три дня кот, и тут вдруг раздается стук в дверь, и по ступенькам осторожно спускается прекрасный во всех отношениях господин в дорогом пальто и после восторженных «ахов» и «охов» покупает одну или даже две картины. Зажав деньги в кулаке, художник бежит в дырявых башмаках по осенним лужам в ближайшую лавку за бутылкой водки и снедью. Заполночь, хмельные и веселые, они в обнимку покидают мастерскую – покупатель приглашает к себе в гости художника для того, чтобы он подобрал место для картины (может, и двух), а также успокоил его не в меру ревнивую супругу. В подвале остается лишь икающий от обжорства полуобморочный кот.
Как человек, имеющий среди друзей много художников и не раз помогавший им продавать картины, по поводу этой душещипательной, почти рождественской сценки я могу сказать только одно: такое тоже бывает. Сам видел. Но редко. И радости в такой сделке мало, как для художника, так и для человека, пожелавшего украсить стены своего жилища. Все дело в том, что картины, наваленные одна на другую в мастерской никому неизвестного художника – товар без цены, поэтому деньги за них предлагают невеликие, чуть более, чем расходы на холст, краски, рамку и багет. Нераскрытый талант не входит в себестоимость картины. Еще не настало время. Вспомним, что великий Ван Гог за тридцатисемилетнюю жизнь продал лишь одну свою картину.
Еще в 19 веке, Сальватор Мейер, торговец подержанными вещами, толстячок в греческой шапочке и остроносых, расшитых бисером мягких туфлях, похожий на купца из восточных сказок, разгуливаясь по уютному мирку своей лавки, любил поразмышлять о том, что такое товар. Вот два его любопытных высказывания, сохранившиеся в мемуарах: «Товар создан для того, чтобы циркулировать». И еще: «Главное в нашем ремесле – решимость: надо уметь уловить тот момент, когда товар достиг своей максимальной стоимости».
Невероятный, фееричный расцвет искусства в конце 19 века во Франции был подобен итальянскому Возрождению. Не будет большим преувеличением сказать, что время породило не только великих художником, но и великих торговцев.
Цену, а значит и имя художнику делает торговец. Собирает по крупицам. Конечно, это горько сознавать, особенно, если вспомнить про муки созидания, творческий поиск и искореженные судьбы художников, но это так, и с этим надо смириться. Торговцев картинами, кстати говоря, судьба тоже не балует: нельзя всю жизнь находиться рядом с огнем и не опалиться. Амбруаз Воллар, наживший на продаже предметов искусства состояние в восемь миллионов долларов, умер, так и не познав семейного счастья. Близкие друзья порой спрашивали его, почему он не женится, на что торговец, покряхтев и повздыхав, как разбуженный медведь, отвечал с блуждающей на губах улыбкой: «Видите ли, она стала бы вмешиваться в мои дела и наверняка потребовала бы у меня объяснений насчет Сезанна». А богатейший Поль Дюран-Рюэль, владелец крупных галерей в Париже, связав свою деятельность с импрессионистами, во время экономического кризиса в 1885 году едва не потерял все свое состояние.
Так кто же такой торговец картинами, человек, избравший предметом торговли искусство? Жесткий алчный прагматик? Несостоявшийся художник? Азартный игрок и актер? Или миссионер, чьей религией является искусство? Я думаю, что когда в одном человеке собираются все эти качества, тогда и получается настоящий торговец картинами.
Достаточно внимательно рассмотреть биографию любого из всемирно известных маршанов, чтобы убедиться в этом. Познакомимся еще ближе со стариной Волларом…
Начинающие торговцы картинами как-то попросили мэтра поделиться с ними бесценным опытом. Воллар ответил со свойственными ему иронией и добродушным цинизмом: «Я не имею, не знаю секрета, позволяющего разбогатеть. Мой опыт, которым вы просите с вами поделиться, напоминает лишь о том, чему я обязан своей неисправимой сонливостью. Не раз входя в мою лавочку, любитель заставал меня дремлющим. Я слушал его, еще не вполне проснувшись, покачивал головой, мучительно пытаясь отвечать на вопросы. Принимая за отказ мое невразумительное бормотание, клиент постепенно увеличивал цену. Так что, когда я окончательно пробуждался, моя картина получала значительную надбавку. С полным правом можно сказать, что богатство приходит во время сна. И я желаю вам всяческих удач».
Старик ушел от ответа. Ему было, что сказать. Для достижения своих целей, для обладания картиной ему приходилось быть всяким. Одни художники его боготворили, другие – проклинали.
Необычайно подозрительный и нелюдимый Поль Сезанн писал своему знакомому: «Мне приятно слышать, что вы уважаете Воллара, человека искреннего и честного». Примерно в это же время торговец, воспользовавшись бедственным положением Гогена, скупил оптом и по дешевке девять его картин. Могучий, горбоносый и вислоусый, похожий на шляхтича времен Запорожской Сечи, художник разразился громом проклятий, назвав Воллара «кайманом худшего сорта» и «разбойником с медоточивой повадкой»: «Он бессовестный человек, готовый ради нескольких су поживиться на чужой нужде».
Тяжело больному артритом Ренуару, талантом которого Воллар не уставал восхищаться, он «подносил плевательницу и подавал ночной горшок». Когда торговец просил художника написать свой очередной портрет, тот откровенно издевался над ним: «Хотите еще один портрет? Притащите сюда кокосовую пальму. Я изображу вас висящим на дереве и почесывающим себе зад».
Художник часто обращался с Волларом, как ребенок с тряпичной куклой, порой едко шутил над ним, но при этом никогда не забывал, что именно он, как никто другой, способен приблизить торжество его новаторского искусства. «Мой дорогой Воллар… — почти нежно писал он ему в письмах и… просил денег. – Ведь вы их страсть, как любите…».
Но деньги для торговца были не большим безумством, чем сама живопись. При первой встрече с Ренуаром в старинном доме , прозванном Замком Туманов, тогда еще совсем молодой торговец поразил художника тем, что «перед картиной производил впечатление охотничьей собаки, почуявшей дичь». У этого креола с острова Реюньон был отличный художественный вкус от природы.
Маленькому Амбруазу Воллару трудно давалась учеба в школе, особенно по тем предметам, знание которых в будущем сделает его знаменитым: математика, география, рисование… Он завидовал детям, рисующим человечков на полях тетрадей. Но все же художественная натура мальчика не раз проявляла себя.
В четыре года Амбруаз увлекся коллекционированием. Сначала крупная галька, позже осколки разбитой посуды…Это увлечение не нашло понимания родителей: камни ушли на починку стены, а обломки голубого фарфора у мальчика просто-напросто отобрали, боясь, что он порежется об острые края. Более того, родители запретили сыну впредь заниматься каким-либо собирательством – воистину, запретный плод сладок!
Воллар в своих мемуарах пишет: «Как известно, начинал я очень нелегко». Честно говоря, не один раз прочтя его увлекательные «Воспоминания торговца картинами», я бы так не сказал. Напротив, коммерческий дебют недоучившегося юриста я бы назвал блестящим.
Подобно Д, Артаньяну, совсем еще мальчишкой, приехал он завоевывать Париж не просто из глухой провинции, а можно сказать, из другой страны и культуры. Славный город тогда просто кишел мелкими торговцами ненужными вещами, а попросту говоря, старьевщиками и кровожадными акулами арт-бизнеса. Тем не менее стремительные успехи юного Воллара можно сравнить лишь с подвигами храброго и хитрого гасконца. К двадцати двум годам он сколотил небольшой капиталец, торгуя рисунками и гравюрами, что называется «с рук». В 1890 году он приобрел на Монмарте свой первый магазин – две комнаты с мансардой.
У него появились обширные знакомства, как среди коллекционеров и любителей живописи, так и в среде «новых» художников. Достаточно назвать несколько имен, чтобы понять коммерческую интуицию и хваткость начинающего торговца: Тулуз-Лотрек, Эдгар Дега, Боннар, Огюст Ренуар… Всех он очаровывал мягкостью манер и по-детски трогательной способностью задавать нелепо-наивные, если не сказать странные вопросы. Он мог развеселить господ тем, что вдруг засыпал в самых неподходящих для этого местах: в театре во время спектакля, за столом на званных обедах, в лодке и в омнибусе.
Выражаясь современным языком, Воллар уже в те молодые годы всерьез работал над своим имиджем, пытаясь создать образ простоватого доброго малого, для которого нет в жизни больше счастья, чем сытно поесть и выспаться всласть. Зато все те, кто сталкивался с этим добряком на деле, сравнивали его с «дремлющим ягуаром».
Фирменный почерк торговца Амбруаза Воллара четко проявился еще в монмартровский период. Он никогда не убавлял цену на картину. В случае, если клиент возмущался, Воллар переворачивал картину к стене и говорил надменно: «Это не может вас заинтересовать. Она не для вас».
Торговец мог годами выслеживать судьбу картины, потом выждав удобный момент, выкупить ее, часто через подставных лиц.
В 1893 году Воллар переехал на улицу Лаффит, самое бойкое место по продаже картин. «Я пройдусь по улице Лаффит…» — в те годы эта фраза означало одно: человек желает полюбоваться живописью.
Молодой торговец использовал всяческую возможность, чтобы привлечь к своему заведению внимание публики. Подвал лавки он разделил на две части: кухню и столовую. В последней хозяин магазина устраивал щедрые застолья для любителей искусства. В меню входили национальные блюда острова Реюньон, такие, как цыпленок, приправленный кэрри и рассыпчатый рис.
В гостях у Воллара теперь можно было встретить весь свет французской богемы: художники, поэты, шансонье, танцовщицы… С удовольствием принимали приглашение посетить подвал иностранные гости и светские люди.
Вскоре слава о магазине Воллара перешла границы Франции. Теперь торговец из зарубежных газет мог узнать самые фантастические сообщения об устраиваемых им обедах в своем подвале. В мемуарах Воллар вспоминает забавный случай, когда «дама, приехавшая из Германии пожить в Париже, отметила у себя в записной книжке: «Ужин в Подвале Воллара». Она думала, что речь идет о каком-то ночном заведении».
Настоящая европейская известность к Амбруазу Воллару, как к торговцу картинами, пришла в 1895 году, когда он в своем небольшом магазине устроил персональную выставку Полю Сезанну. Будет очень небольшим преувеличением сказать, что Воллар открыл миру этого художника.
«Меня словно ударили в живот. У меня перехватило дыхание,»- вот, что почувствовал Воллар, когда впервые увидел картину Сезанна в витрине магазина торговца красками папаши Танги. Четыре художника – Ренуар, Моне, Писарро, Гийомен – посоветовали молодому торговцу всерьез заняться отшельником из Экса. Обидевшись на весь белый свет, он двадцать лет не выставлял своих работ, благо получив состояние от отца-банкира, Сезанн не нуждался в деньгах.
Трудно сказать, как Воллару удалось убедить этого недоверчивого провансальца, а порой и грубияна в том, что именно он способен помочь художнику. Но факт остается фактом: Сезанн безоговорочно прислал в Париж 150 (!) холстов, снятых с подрамников и свернутых в рулоны.
То, что происходило на выставке и вокруг нее можно назвать лишь одним словом – успех! Нескончаемый поток людей от знатоков живописи, художников до просто зевак. Разнообразие оценок от «мошенника» и «кошмарного чудовища» до «гения» и «великого мастера правды». И как следствие этого ажиотажа – бойкая продажа картин.
Кажется, только два человека во всем Париже не ввязывались в полемику и споры вокруг выставленных в магазине полотен: сам художник, который за день до открытия выставки ненадолго заглянул в лавку и лишь пробормотал что-то вроде: «Подумать только – они все в рамках!», да молодой торговец, дремавший за прилавком. Если про первого из них, Поля Сезанна, можно сказать, что к тому времени он уже перекипел в своем Эксе, как известно, дорога ложка к обеду, зато второй – как обычно, играл в безразличие. После выставки он на какое-то время вышел из своей роли и прошепелявил, не скрывая самодовольной ухмылки: «Я вижу в ней (в выставке и , естественно , в продаже) одно из типичных доказательств одобрения».
Для мирового искусства удача выставки картин Поля Сезанна не в том, что торговец на ней недурно разжился. Наконец-то произошел переломный момент в борьбе реалистического направления в искусстве с новым течением – импрессионизмом. Молодой Воллар своим звериным чутьем просто угадал время, когда импрессионисты принесли достаточно жертв, и чаша весов готова была качнуться в их пользу.
Кажется, успех окрылил Воллара более, чем самого Сезанна. Через три года он устроит еще одну триумфальную выставку затворника из Экса. Торговец до конца жизни своей будет поддерживать все оригинальное и талантливое в искусстве. Именно он одним из первых обратит внимание на испанца Пабло Пикассо, будет потихоньку, на будущее скупать его работы, даже организует персональную выставку, на этот раз – увы! – никем не замеченную. Публика еще не созрела до кубизма.
В начале двадцатого века Амбруаз Воллар будет уже достаточно богатым по европейским меркам человеком, но тем не менее страсть к коммерческо-творческим авантюрам не оставит его. Почему бы известным художникам не попробовать себя в новом жанре? И вот Ренуар, не способный удержать в больных руках ложку, вместе с учениками увлеченно занимается лепкой глиняной формы для скульптуры, Сезанн выполнил две гравюры с изображением «купальщиков», Матисс, Майоль, Вламинка с удовольствием расписывали декоративным орнаментом вазы, тарелки и блюда…
А человек, который ловко задумал все это, мсье Амбруаз Воллар между тем строчил мемуары о художниках и не в убыток себе их продавал…
* * *
К шестидесяти годам Альфред Сислей так и не добился ни мало-мальского благополучия, ни безусловной известности. Более того, рак горла душил его. Врачи делали операцию за операцией, одна безуспешней другой, но художник не терял веру в выздоровление. Уже не имея возможности говорить, он начеркал своему другу: «Я страдаю еще больше, но я знаю, что это путь к исцелению. Я вижу розовых бабочек…»
* * *
В одном искусствоведческом журнале я обнаружил фотографию позднего Амбруаза Воллара. Он сидел, растекшись по столу, подперев дряблую щеку ладонью. Позади него – высоченный стеллаж с лежащими в ячейках и свернутыми в рулоны сотнями полотен. Старый ягуар дремал, охраняя свое богатство. Возможно, во сне он легко взлетал над травой и ловил розовых бабочек мягкими лапами…
ПОСЛАЛ БОГ КУПЦА
С утра до вечера купец стоял за конторкой,
открывал ящик и швырял в него деньги».
М.Горький, «Трое».
Отечественные классики — в большей степени это касается драматурга Александра Николаича Островского — должны были бы поставить памятник российскому купцу. На собственные гонорары. С надписью на чугунной плите: «Благодарные писатели — купечеству за предоставленный богатый материал». И это было бы справедливо.
* * *
Как же люди становятся купцами? Откуда появляется первый, исходный капитал? Существует классическая, опять же литературная версия. Основатель купеческого рода, личность демоническая, заросшая по самые глаза волосами, пришел однажды под утро из дремучего леса домой и принес шкатулку с драгоценностями. Забросил любимый кистень в озеро, построил лавку, церковь и …умер в страшных муках. Отстрадал. Детям достались дело и чистая совесть.
Наверно, бывало и так, но, просматривая историю тагильского предпринимательства конца 19 начала 20 веков, прослеживается иная, более прозаическая версия.
Лукиян Голованов, честолюбивый юноша девятнадцати лет отроду, будущий купец первой гильдии, едва освободившись от крепостной зависимости, задумал открыть собственное дело. Сам встал за кузнечный молот. Денег все равно не хватало, пришлось помимо кузни еще и приторговывать всякой мелочевкой: спичками, дрожжами… Более-менее серьезную торговлю начал лишь через два года.
Супруги Ляпцевы, Зинаида и Степан, первые деньги добыли на продаже рыбы «с воза», после открыли небольшую лавку. Деньги вкладывали в строительство двухэтажного дома. Увы, Степану Степановичу так и не удалось пожить и всласть поторговать в этих каменных хоромах. Он неожиданно скончался, оставив после себя кое-какой капитал и двух сынов. Возможно, другая семья после потери кормильца и зачахла бы на корню, но Зинаида Григорьевна, по характеру и сути, истинная Манефа, взяла хозяйство в свои руки. Уже в 1898 году семейство Ляпцевых перебралось в новый дом. Детей хозяйка расселила на втором этаже, а сама осталась на первом, поближе к магазину, над входом в который красовалась вывеска «З.Г.Ляпцева». Сохранилась фотография тех времен: прямая строгая старица в черном одеянии с властным взглядом и с кривой усмешкой на губах. Есть еще одно фото, уже семейное. Та же Зинаида Григорьевна, а вокруг нее сыновья с женами. Снохи, зрелые, пышнотелые женщины, как школьницы, одеты в одинаковые платья…
Не всякий торговец, обзаведясь лавкой, в будущем становился владельцем каменного магазина, купцом. Некоторые предприниматели навечно тонули в этих сарайках и комнатенках, среди нехитрого товара для бедных.
Лавочник Попов с Заречной части Тагила продавал спички, махорку, курительную бумагу и соль. Этот товар пользовался у работяг постоянным спросом, но не приносил владельцу лавки больших барышей. Дела Попова шли настолько шатко, что он вынужден был подрабатывать где-то на стороне, а за прилавком стояла его благоверная. В округе Поповы прославились, как «новы торговы – стары нищи». Другой горе-купец Шляпников Макар Сидорович с Выи работал фельдшером в приемном пункте Пермской железной дороги, в то время, как его жена Наталья Семеновна круглосуточно снабжала народ керосином, махоркой и спичками.
* * *
Торговля, как и Восток – дело тонкое, щекотливое, можно даже сказать, интимное. Тут не любят пришлых, залетных. Поэтому люди денежные, как в нынешние времена, так и сто лет назад, предпочитали вести семейный бизнес. Образовывались мощнейшие торговые кланы, настоянные на тайных сходках при зашторенных окнах, приглушенном разговоре за самоваром и крепком купеческом слове.
Когда сдобная купеческая дочка Катенька Голованова пожелала выйти замуж непременно за Виктора Баутина, управителя Воткинского завода, «ее маменька были очинно недовольны-с». Александра Осиповна, сама родом из купеческой династии Лошкаревых, никак не могла взять в толк, как это можно состоять на службе и получать какое-то жалование, не ежедневно, а лишь раз в месяц двадцатого числа. Какой толк из того, что ты управитель?! Будь хоть царь, но если нет своего дела – не жених!!! Слава Богу, что остальные дети старались не огорчать родителей: одна дочь, Наталья, вышла замуж за Елисея Попова, владельца кустарной мастерской по изготовлению изделий из цветных металлов, другая, Анна, за лавочника, а единственный сын Петр женился на юной Сашеньке из славного рода купцов Ляпцевых.
Известный в Тагиле купец Илья Федорович Уткин в компании со своим тестем Устиновым имел паровую лесопилку возле нового моста по Арзамасской улице, а совместно с зятем Мотылевым, тоже небедным человеком, держал магазин «Технические товары».
Евлампий Евграфович Копылов был не просто купцом, но еще и общественным деятелем, щедрым благотворителем, одним словом, человеком крайне занятым. Неизвестно, как он управлялся бы со всем этим беспокойным хозяйством, если б в его магазине на Александровской не работали приказчиками младшие братья Иван и Григорий. На правах старшого Евлампий Евграфович даже присмотрел невесту холостому Ивану, дочь купца Поликарпа Ляпцева красавицу Вассу.
Даже поверхностно глянув на развесистые генеалогические древа тагильских купеческих родов, невольно хочется воскликнуть: «Ба! Ребята, да вы тут все родственники — Санта-Барбара какая-то…» Фразу «давайте дружить домами» начинаешь понимать несколько по иному – торговый дом «Братья Ляпцевы», торговый дом «Арсений Лошкарев и компания»…
* * *
В Тагиле в начале 20 века проживало около 50 тысяч человек. Все они хотели есть, пить и красиво одеваться. Купить разом все, что надо для души и тела, можно было на рынке. Располагался он на территории нынешних Комсомольского и Пионерского скверов. Для удобства покупателей и для создания здоровой конкуренции меж торговцами рынок традиционно делился на ряды, где выставлялся однородный товар.
К примеру, в мучном ряду можно было купить с бесплатной доставкой на дом одно или пятипудовый мешок муки любого сорта: первого, второго, первача или, вообще, крупчатки. На мешках стояли клейма с фамилией торговца. Цвет печати соответствовал определенному сорту муки. Если покупателя смущало качество товара, извозчик безоговорочно привозил другой мешок.
В калашном ряду, кроме свежеиспеченного хлеба, можно было отведать шампанского для бедных – в летнюю жару в ведрах со льдом стояли наготове бутыли с квасом и кислыми щами. Впрочем, имелась на продажу и натуральная фруктовая газировка. Пробка удерживалась в горлышке бутылки проволокой. В Тагиле было два частных завода по производству этой воды.
В любое время года холодом веяло от магазинов в мясном ряду. Под полом в погребах среди глыб льда хранились многие пуды мяса. Солонину и вяленое мясо крестьяне охотно брали в страду, на покос, целые партии слабо упитанного мяса по дешевке скупали колбасники. Пользовалась особым спросом у покупателей калмыцкая курдючная баранина и телятина местных заготовок. Зимой на площади появлялись целые курганы рыбы, крытые брезентовыми полотнищами: щука, налим, окунь, ерш…
Если на рыночный прилавок выставлялось все, что можно продать, как правило, оптом и недорого, то в каменных двухэтажных магазинах по периметру площади товар был уже иного качества, а обхождение приказчика с покупателем «галантерейное».
Магазин братьев Ляпцевых – само олицетворение буржуйского благополучия и пищевого разврата. Икры всех цветов радуги, балыки осетровые, белужьи, севрюжьи. Сельди всех видов. Копчености. Колониальные товары: чай, кофе, какао, шоколад, ваниль, шафран, гвоздика, корица, орехи грецкие, фундук, китайские, арахис, конфеты. А в подвалах магазина — два ряда 40-ведерных бочек с портвейном, хересом и другими винами… Все, довольно! Предлагаю прочтение вслух списка этих деликатесов считать уголовно наказуемым преступлением, как глумление над личностью!
Уже упомянутый выше магазин «Технические товары» хлебного магната Ильи Федоровича Уткина по разнообразию товаров запросто мог тягаться с каким-нибудь нынешним торговым центром. Богатые крестьяне в смазанных дегтем сапогах приценивались здесь к сельскохозяйственным машинам зарубежных марок «Мак-Корник», «Диринг»: конным граблям, сенокосилкам, жнейкам, сеялкам, веялкам-сортировкам. Владельцы домов, затеявшие ремонт, приобретали обогреватели и сантехнику. Реклама этого магазина только на первый взгляд кажется несколько крикливой: «Все — от самолета и автомобиля до иголки!» Думается, если бы в Тагиле нашелся покупатель на «ероплан», то Федорыч сдержал бы купеческое слово. Уж будьте покойны! Кстати, Уткин был настолько технически продвинутым человеком, что имел еще магазин электротоваров с красочными витринами в окнах. Впрочем, и другие торговцы тоже были не прочь попользоваться благами прогресса: у входа в галантерейный магазин Овчинникова стоял автомат по продаже дешевых открыток. Напоминаю, что на нижнетагильском дворе стоял всего лишь 1912 год…
«Насчет красиво одеться» в Тагиле, как и во всем мире, самыми большими спецами были евреи. Всего несколько человек. Люотик, Яхкинд, Гутман и Жиц. Много не надо. Зато какой шик! В их магазинах можно было купить изысканную одежду московских, санкт-петербургских, лодзинских и варшавских фабрик. Чтоб мы так жили!..
Теперь опять о вкусненьком, но умеренно.
Тагил славился своей выпечкой. Возможно потому, что Демидовы завезли сюда много земляков, знатных оружейников и чаевников. В магазине Карташева по улице Арзамасской (Красноармейской) у покупателя разбегались глаза от пряничного изобилия: пряники белые с красным пояском, с изюмом, пареные, паточные, мятные, с изюмом, маковые… А форма?! Рыбка, лошадка, кукла… В дореволюционном Тагиле рейтинг холостого юноши без пряника в руках падал в глазах девушек ниже некуда. Пряники, как букет цветов, парни швыряли своим возлюбленным в сани во время масленичного катания по Александровской (пр.Ленина). Пряники покупали жители глухих деревень, тут же заворачивали в платок и везли домой эту сладкую диковинку детям.
В городе было несколько пекарен. Стояли они в бойких местах, неподалеку от постоялых дворов и рынка. Кроме обычных булок хлеба, большим спросом у населения пользовались пятикопеечные калачи-плетенки из муки первого сорта. Состоятельные люди покупали их и подавали нищим на паперти для поминовения умерших родственников в «годины», в «день ангельской памяти» и именин умерших.
Но все же королями выпечки в Тагиле были немецкие кондитеры.
Пауль Мецгер выпекал знаменитые на весь город французские булки, известные ныне, как сайки. А также — чайные сухарики, различные пирожные, бисквиты. Как всякий уважающий себя бюргер, Мецгер понимал толк не только в пиве, но в колбасах и копченостях. Неплохой доход ему приносили такие изделия собственного заводика, как сосиски, окорока, ветчина. Отвешивая колбасу покупателю, Мецгер всегда делал небольшой «поход», то есть набрасывал десяток-другой грамм. Так сказать, подарок от фирмы. Оставшиеся обрезки колбас разных сортов распродавал уже по заниженной цене. Остатки охотно покупали заводские рабочие на обед. В 1914 году, лишь только началась война с Германией, обрусевшему немцу Паулю Мецгеру, кондитеру и коммерсанту, пришлось покинуть не только Тагил, но и Россию вообще. Свое дело он спешно продал местному человеку Трутневу. Не то чтобы у нового хозяина фамилия оказалась плохая, но кондитерская, извините за выражение, захирела. А потом – революция, голод, хлеб с травой и опилками…
Иноземец Арнольд Андре тоже неплохо прижился в Нижнем Тагиле. На Александровской он имел свой дом, а при нем — магазин и пекарню. Выпечкой занимался лично, никому не доверяя своего колпака. Но в Тагиле этот предприимчивый немец был известен не только своими бисквитами и кренделями, а еще и тем, что при магазине нашел место для небольшого кафе. Оно было удивительно похоже на нынешний кафетерий или закусочную. Легкие перегородки-ширмы отделяли одну кабинку от другой. Вокруг столика создавался сумеречный интим, который, как известно друг тинэйджеров всех времен и народов. Ясное дело, что кафе стало излюбленным местом встречи учащейся молодежи из не очень бедных семей. Здесь назначали свидания и под чашку кофе с печеньем или какао с булочкой выясняли извечный вопрос «любишь — не любишь».
Сладостями в Тагиле заправляли татары. Мулла Валитов удачно совмещал службу аллаху и торговлю. Вот только краткий перечень того, что можно было купить в магазине Валитова: шоколад, конфеты многочисленных сортов, сушеные и свежие фрукты – лимоны, апельсины, виноград, яблоки, вишня, урюк, изюм, винная ягода, орехи, сахар, леденцы, мармелад. Его земляк Сафиулин держал магазин в подвале дома. Фрукты на прилавке, освещенном керосиновыми лампами «Молния», были всегда свежими, будто только что сорванные с дерева или снятые с грядки. Нежный виноград просыпался натуральной мелкорубленой пробкой.
Осенью над базарной площадью вдоль Александровской стоял густой фруктовый аромат. Бесконечной вереницей тянулись подводы с яблоками, виноградом, орехами, бухарскими и астраханскими арбузами… Спешно возводились торговые балаганы. Суетились смуглокожие люди в длиннополых халатах. Гортанные призывные крики, с треском разрывающиеся от легкого прикосновения длинного ножа пудовые арбузы и деньги, мгновенно исчезающие в грязных руках торговцев…
Все, хватит о желудке! Поговорим об «индустрии развлечений» Тагила начала прошлого века. Важнейшим из них для тагильчан, конечно же, являлось кино.
Вукул Карпович Хлопотов, знатный торговец хлебом, оптовик, примерно в 1908-1909 году совершил очень выгодную сделку – недорого купил у обанкротившегося купца самый большой дом по Александровской улице, как раз напротив рынка. Как человек, дружащий с прогрессом, позади особняка построил дизельную электростанцию. На втором этаже дома открыл шикарную гостиницу «Александровскую». Уровень почти столичный: электроосвещение, дорогая мебель, ковры, игорный зал. Как вспоминали старожилы, гостиница была «с номерами». Что это значило, объяснить они не могли, поэтому можно только догадываться. На первом этаже дома – кинотеатр «Иллюзия», известный нам уже, как «Искра». Большой зал, удобные ложи. Сеанс состоял из трех частей: драма, видовая, комическая. С улицы кинотеатр ярко освещался, поэтому вокруг него до глубокой ночи клубилась молодежь.
Годом позже у Хлопотова появился конкурент – купец Капустин. Неподалеку, по улице Высоковской (Первомайской) он открыл свой кинотеатр. Наворотов не меньше, чем у «Иллюзии». Два этажа: наверху – зрительный зал, внизу – фойе с богатым буфетом и электромузыкальным шкафом. Изумленные дети и даже взрослые кормили автомат пятикопеечными монетами, а он играл им различные мелодии. Под полотнищем экрана была небольшая площадка, где перед демонстрацией фильма выступали артисты, певцы и даже циркачи-иллюзионисты. Капустин очень серьезно относился к тому, как назвать свое синематографическое детище, несколько раз менял вывеску – «Волшебные грезы», «Буф», «Одеон» — и, наконец, остановился на «Одеон-кафе».
В предреволюционном Тагиле в двухэтажном каменном доме Аксенова находился купеческий клуб. На его сцене игрались любительские спектакли, в большом зале устраивались танцы, маскарады и благотворительные вечера. Для людей азартных был игорный зал, широко известный в определенных кругах. Игроки приезжали в Тагил издалека, чтобы избавиться от нескольких тысяч. Там, где кормятся крупные хищники, всегда найдется еда для более мелких: так как в клубе играли только свежераспечатанной колодой карт, а после партии ее выбрасывали, сторож дома, он же истопник, делал свой маленький бизнес, по дешевке продавая рабочим карты…
* * *
Прочитывая чьи-либо мемуары или воспоминания старожилов, с невольной улыбкой отмечаешь, что время способно разрушить дворцы и даже сгладить горы, но не может изменить человека, его сути. Все, что не происходит с человечеством, уже когда-то было. Мысль далеко не нова, но все равно поражает повтор — до мелочей, до деталей…
По благосостоянию купечество – это средний класс тогдашней России. У светских дам «разыгрывался сильный мигрень» при виде купчихи в роскошной шляпке и в платье от знаменитого парижского портного. Путешествующие купцы заполонили Европу. Так, к примеру, Евлампий Евграфович Копылов с супругой Елизаветой Порфирьевной проводили свой купеческий отпуск не иначе, как во Франции или Италии.
По происхождению и поведению некоторые купцы были очень похожи на наших «новых русских» из недалекого прошлого. Они тоже прошли период малиновых пиджаков и золотых цепей. Если на деловую встречу купец отправлялся в сюртуке или даже во фраке при галстуке, то внутри дома и лавки он мог позволить себе расслабиться и переоблачиться в ностальгическую косоворотку с жилетом, выпустить поверх нее толстую золотую цепь от карманных часов. На цепь навесить множество брелков. «Чисто для души» переобувался в сапоги в гармошку, да еще со скрипом. Изготовить такие сапоги – уже искусство. Складки на голенище, придающие им вид гармошки, создавались за счет вшитых в них через полтора сантиметра пяти-шести веревочных колец. Скрип, симфония для купеческого уха, возникал в сапогах из-за березовой прокладки или нескольких щепоток сахарного песка между подошвой и стелькой.
Еще одна интересная деталь из той жизни. Оказывается, воровство «цветнины» в Тагиле имеет древние корни. Вот отрывок из письма матери польского ссыльного революционера Адольфа Янушкевича за 1854 год: «Несколько дней назад здешние воры проявили небывалое проворство. На публичной площади стоял красивый памятник, посвященный памяти Николая Никитича Демидова. Воры сумели в довольно светлую ночь, орудуя рядом с будкой, где сторожа спали, снять его с пьедестала и унести огромный бронзовый памятник, весящий не менее 30 пудов! Случай помог привести к тайнику, где памятник был спрятан… Видел я сам беднягу…» Да-а, были люди — это вам не алюминиевые ложки по дачам тырить! Идем далее, в начало 20-го века… В магазине Ваганова по Салдинской улице можно было купить свечи, мыло, рогожные кули, кислоты – соляную и серную. Кроме перечисленных товаров, этот предприниматель приторговывал еще и цветными металлами в мелкую розницу: олово, третник, цинк, свинец. Откуда, спрашивается, он брал сие добро? Правильно, угадали: скупал краденое с заводов.
Прогуливаясь по Нижнему Тагилу уже 21 века, нет-нет да попадаются на глаза железные, крашеные кузбасслаком двери в мрачные, почти тюремные подвалы с люминесцентными вывесками над ними. Огромными буквами: «Только для Вас — лучшие товары из Европы!!!» Увы, и такой подход к торговле тоже не нов в нашем городе…
Дощатая и тесная, как дровяной сарай, лавка купца Артамона Лошкарева. Скудная – никакая – бакалея, папиросы, табак, махорка, спички, керосиновые лампы, стекла к ним, свечи. Зато на вывеске яркими буквами — «Конкуренция». Кому?! Неважно! Как сказал Портос: «Главное – драться!» Впрочем, на вывеске купец не указал свою фамилию.
И последняя шутка из прошлого века.
В те годы, как и в нынешнее время, существовала торговля с рук. По дворам ходили сарпинщики с баулом за плечами и аршином в руке и предлагали народу всякую всячину. Летом ряды этих «челноков» пополняли… ну, кто бы вы думали? Китайцы! Ребятишки ходили за ними гурьбой – их смешили сюсюкающая китайская речь, бритая макушка головы и смоляная коса до пояса. В узлах китайцы носили яркие шелковые ленты, косынки, платки. Ну, какая тагильская торговля без них, родимых?!
* * *
На этом я вынужден закончить краткий экскурс в историю тагильского купечества. На обочине повествования остался рассказ о дальнейшей судьбе торговых людей и их детей в послереволюционный период. Но это, как говорится, совсем другая история, грустная и даже трагическая, тема для отдельного очерка, а лучше целой книги…