1.
Лев Гордон был профессиональным писателем, но непрофессиональным пушкинистом. А что такое профессиональный пушкинист? Ну, скажем, литературовед, чья область деятельности – пушкинистика. Или такой пример: всем известный Натан Эйдельман. Историк по образованию, затем школьный учитель, затем научный сотрудник, кандидат наук. История русской культуры и общественное движение России в XVIII—XIX веках – вот что его интересовало особо. Естественно, одной из главных тем этих исследований, а затем и писательского творчества стали декабристы. А еще одной темой, что тоже естественно, – Пушкин.
Другой пример – Юрий Михайлович Лотман. Филолог, литературовед, культуролог, один из основоположников семиотики (под этим понимают науку о коммуникативных системах и знаках в языках), доктор наук, в свое время зав кафедрой русской литературы в Тартуском университете, профессор, член нескольких иностранных академий. Опубликовал многое, в том числе труды по декабристам и, конечно, по Пушкину. «Конечно» потому, что мимо Пушкина никак не пройти. Комментарии к «Евгению Онегину» – это, считай, уже классика.
Вот такие примеры, такие личности, и куда уж нашему Лёве Гордону!
Лёва Гордон окончил медицинский институт, затем в течение десяти лет врачевал. Врачевал он хорошо, но без души. Говорят, чтобы понять человека, надо знать о его хобби. Вот это и есть занятия для души. А еще говорят, основная цель хобби – помочь человеку самореализоваться.
Лёва Гордон самореализовался – стал писателем, чем серьезно занимался с юности. Ушел из медицины, писал, помаленьку пошли публикации, и, в конце концов, через немалое число лет, его приняли в Союз писателей, то есть он стал писателем профессиональным, официальным. Выпустил несколько книг поэзии и прозы, причем, прозы, так сказать, серьезной, не детективы или что-то другое, модное или легко читаемое, хорошо покупаемое. Раскручен он был не слишком, но от этого не страдал, писал, как душа велела, себе не изменял.
Однако, опять же с юности было у него еще одно хобби – Пушкин. Почему именно Пушкин, его творчество, жизнь и судьба – это долгий и отдельный разговор, но факт есть факт: изредка, время от времени, Гордон отвлекался от своей литературы, от очередной повести или романа, и увлеченно занимался каким-то исследованием, связанным с великим поэтом, рылся в документах, просиживал в библиотеках, делал выписки, потом обдумывал, что-то понимал или о чем-то догадывался, а на финале всего этого – писал очерк. Таких очерков за многие годы набралось с десяток. Гордон их не публиковал, ибо справедливо не считая себя пушкинистом, долго относился к этому действительно как к писательскому хобби. Да и вклиниваться в ряды настоящих пушкинистов было неловко. Кто он такой, чтобы иметь свое мнение, когда существовали и существуют всем известные корифеи?
Шло время, Гордону было уже лет сорок пять, он стал более или менее известен, особенно, как говорится, в узких кругах, то есть своих, писательских, а плюс кому и издательских. Вот благодаря этим последним и начались интересные истории.
Тогда многие рисковали – кто-то выживал, кто-то исчезал с горизонта. Отменили цензуру, рынок, рынок, рынок! Возникли издательства, которые искали новых авторов или печатали прежде запрещенных, чтобы заявить о себе и утвердиться. Книг и книжных магазинов стало море, глаза разбегаются. Среди таких новых издательств оказались вполне серьезные, выпускавшие книги не только еще малоизвестных авторов, но и те, которые в советское время не могли увидеть свет по определению. Например, в 91-м году возникло издательство «Русский путь» – как филиал парижского издательства «Имка-Пресс», причем, что существенно, при поддержке Фонда Солженицына. Что издавали? Исторические исследования и мемуары (в том числе эмигрантские), художественную литературу, литературоведческую и философскую, книги по искусству.
Как-то так вышло (а как – теперь уж позабылось), среди редколлегии «Русского пути» оказались люди, которым кто-то из знакомых порекомендовал нашего Гордона. Ему позвонили, он приехал на Нижнюю Радищевскую, что прямо за метро «Таганская», посидел, попил чаю с приятными людьми, и ему предложили попробовать себя в качестве редактора, а если всё сложится, то уже в качестве гонорара издадут его, Гордона, собственную книгу. То есть вы – нам, мы – вам. Подумав, Гордон дал согласие, и начался новый этап его деятельности: работа литературного редактора.
Дело новое, но вскоре пошло-поехало, и оказалось, это даже по-своему интересно. Так, он отредактировал книгу о декабристах (автор жил в Германии, и держать связь с ним по тем временам было непросто), потом книгу современного датского историка (естественно, в переводе на русский) о супруге государя Александра III принцессе Дагмар, дочери короля Дании Кристиана IX, впоследствии императрице Марии Федоровне, матери нашего последнего царя. Мало того, что всё это оказалось очень интересным, и Гордон узнал много нового, в том числе трагичного, – он приобрел новую профессию – литературного редактора, а приобретая ее, много взял для себя по части тонкостей родного языка, ибо приходилось на ходу самообразовываться, читать специальную литературу. Ну и еще немаловажная деталь – гонорары. Один из них Гордон вложил в издание собственной книги, ибо зацвело время, когда наиболее известные издательства, если соглашались тебя издать (то есть именно такую твою книгу, а не что-то не отвечающее их имиджу), то при условии внесения автором стартового взноса. Дальше – договор, выпуск книги, постановка ее в книжные магазины, столько-то процентов – вам, столько-то нам.
Вскоре книгу издали. Но сейчас дело не в этом. Гордон продолжал писательствовать и параллельно с этим, хотя, время от времени, когда предлагали, занимался редактированием книг в «Русском пути». Тут возникали преинтересные встречи и знакомства, и пока укажем только на одно из таких знакомств – с Натальей Дмитриевной Солженицыной, женой Александра Исаевича, прекрасной, энергичной женщиной, куратором многих изданий в «Русском пути». К последствиям этого знакомства мы еще вернемся.
Приближалась время пушкинского юбилея – 200-летие со дня рождения поэта. К этому событию многие готовились, в том числе разные издательства. В одном из них (но не в «Русском пути») Гордона спросили однажды, есть ли у него что-то по Пушкину. Он задумался. В том смысле, что есть-то есть, а вот не стыдно ли будет предлагать это для публикации, ведь он не пушкинист. Однако в конце концов решился отнести рукопись в то самое издательство, и вот еще почему.
Где-то с год назад Гордон написал свой очередной пушкинский очерк. Долго примерялся к нему, к этой теме, и наконец написал. Боязно было, но взялся, написал. Теперь, в совокупности с прежними очерками, получалась целая книга – небольшая по объему, худенькая, но тем лучше. Сборник очерков, или цикл. Каждый из этих очерков был связан с какой-то пушкинской историей, его судьбой (один из этих очерков – о таинственном исчезновении дуэльного сюртука Пушкина, прямо детектив! – был написан после консультаций с замечательным историком, далеведом, писателем В.И.Порудоминским) . В общем, исследования, а может быть, и расследования, это как вам угодно.
А тот последний очерк, завершающий книгу, очерк, к которому Гордон примерялся годами, назывался «Выбор. Пушкин и Наталья Гончарова». Тут не надо было специально готовиться, то есть начитывать что-то конкретное – тут следовало обобщить всё то, что Гордон знал раньше, что знал о Пушкине из многочисленных источников, документов, писем. Речь шла о психологии, именно о ней: почему Пушкин выбрал именно Наталью Гончарову?
Вот в психологии всё и дело. А ее, эту науку, Гордон, пусть опять же не профессионально, знал. Еще будучи студентом-медиком, а потом врачом, читал специальную литературу, даже посещал лекции по психологии в качестве факультатива. В общем, знания были. И вот – Пушкин. Соединяя первое со вторым, можно было что-то понять глубинно.
Он что-то понял и написал. Как вышло, судить не нам, но Гордону показалось, что он попал в точку. Потому и присовокупил этот очерк к написанным ранее, сложил всё это, расположил как надо, написал предисловие и отнес в издательство.
Там прочитали, сказали «хорошо, ждите». Ну, дескать, есть очередь в типографии, а до того – обычная работа редактора, корректора, художника и так далее. Гордон занимался своими делами и ждал. Прошел месяц, еще один, и наконец его вызвали в издательство. Тут и случилось событие.
Оказалось, вот в чем причина задержки: директор издательства, не будучи знатоком Пушкина и, понятно, не желая рисковать имиджем своей фирмы (все-таки скоро юбилей великого поэта, а туфту издавать никак нельзя), решил изначально заручиться профессиональной рецензией на принесенную ему рукопись. Если ерунда, то – извините, а если рецензия окажется положительной, то вот и отлично, будем издавать. Что ж, правильно решил: ведь сам не знаток предмета, да и автор – непрофессиональный пушкинист, а, так сказать, любитель.
Так вот, пришедшего в издательство Гордона ознакомили с полученной рецензией на рукопись его книги о Пушкине. Потом это событие Гордон обозначил с улыбкой так: я получил медаль! Медаль за Пушкина. Так и говорил своим друзьям: «Я получил за Пушкина медаль. Других медалей не заслужил, а тут – вот она, и за Пушкина».
А дело было в том, что рецензию на книгу Гордона дал Музей Пушкина. Тот, который в Москве на Пречистенке. И писал ту рецензию зам директора музея по научной работе, женщина, довольно известный пушкинист, о чем Гордон давно знал, равно как и то, что эта дама довольно строгая в оценках. И что? А то, что рецензия оказалось положительной, и, хотя там было несколько мелких критических замечаний, книгу рекомендовали к печати. Рекомендовали!
Вот так, шутейно говоря, Гордон получил свою медаль. А как иначе? Ведь его, пушкиниста-любителя, не то что не обругали, а даже погладили по головке. Чудеса!
В общем, Гордон получил свою медаль, которую нельзя было прицепить на грудь, но вскоре получил свою книгу, которую можно было подержать в руках и дарить друзьям. Что он и делал с удовольствием, ибо эта его книга, его «Пушкинские истории», была ему особенно дорога. Почему особенно? Ну, так ведь это о Пушкине, а еще, оказалось, автор – все-таки пушкинист. А что это такое – пушкинист? Ай, ну ладно, опять тот самый разговор!
2.
Тогда же, в числе прочих, Гордон преподнес экземпляр своих «Пушкинских историй» директору «Русского пути», человеку серьезному и, всем было известно, строгих правил. С ним еще пару лет назад, когда Гордон на договорных началах редактировал упомянутые выше книги, установились доброжелательно-ровные отношения.
Знаменательным в этом отношении стало знакомство с выпущенной «Русским путем» книгой Анны Васильевны Тимирёвой, героической и прекрасной женщины, которая была вместе с адмиралом Колчаком все его последние до расстрела годы, за что потом поплатилась тридцатью годами тюрем и ссылок. В том толстом томе, кроме воспоминаний, приведена ее переписка с Колчаком, а еще рассказы и короткая подборка стихов. Оттуда Гордон столько узнал и столько вынес для себя, что это тема (сам Колчак, а также он и Тимирёва), потом стала звучать и в его личном творчестве. А плюс к этому, Гордона познакомили с племянником Тимирёвой, хранителем письменного наследия своей прекрасной, талантливой тётушки с трагической судьбой (тогда уже покойной), и, бывая в их доме на Плющихе, Гордон видел такие документы и такие фотографии, что это не могло не произвести на него неизгладимого впечатления. Связь времен и судеб. И эта связь не прерывалась: пройдет несколько лет, и Гордону предложат стать редактором, автором предисловия и одним из составителей новой книги Тимирёвой – полного сборника ее стихотворений (эта книга опубликована под фамилией Книпер, по второму браку автора). Но и это не всё: Гордон напишет большой очерк о Колчаке и Тимирёвой, затем на этой основе – сценарий, по которому будет сделан документальный историко-биографический фильм. Его покажут на центральном телевидение в рамках цикла передач «Цивилизация», причем неоднократно.
Но мы забежали вперед. А тогда, как было упомянуто, в 1998 году, Гордон преподнес свои «Пушкинские истории» директору «Русского пути». Через некоторое время – телефонный звонок. Оказалось, Наталья Дмитриевна Солженицына. Гордон аж обалдел, ибо никак не ожидал и вообще это в первый раз. Сам разговор вышел короткий и деловым. Первое – она прочитала его пушкинскую книгу, оценка вполне благоприятная; второе, и главное: «Русский путь» уговаривает правнучку Пушкина издать книгу ее воспоминаний, и, если эти уговоры увенчаются успехом, то редактором этой книги должен стать Гордон. Согласны?
Полный обвал чувств! Ну, благодарю за честь, это понятно. Однако как это – правнучка Пушкина? Правнучка? Как это – она жива? Не может быть! Оказалось, может. Да, именно правнучка, а не пра-пра. Да, уже престарелая, 95 лет, но при ясном уме. Надо торопиться издать, а то она неважно себя чувствует, слабенькая. Торопиться – именно сейчас, к 200-летию Пушкина. У нее есть воспоминания о семье, об отце, о детях Пушкина, но эти воспоминания стесняется издавать. И вообще она очень много знает и помнит, говорить с ней – будто касаться истории, пушкинской и первой половины двадцатого века, в том числе ее собственной истории, по большей части трагической, как у нас и положено (в 37-м году репрессирован отец – генерал Мезенцов, бывший адъютантом великого князя Михаила Николаевича, затем состоявший в свите Николая II, а ее брат, то есть правнук Пушкина, еще совсем молодым был арестован в 1930-м году и вскоре умер от туберкулеза). Так вы согласны? Если да, то дело за ней, правнучкой: если она согласиться отдать свою рукопись (именно рукопись, то есть написанное рукой) и если она согласится, чтобы у нее был редактор. Не корректор, после того как текст напечатают на машинке, а именно редактор. И еще: если будет встреча с ней, захватите с собой вашу пушкинскую книгу, чтобы подарить.
Вот такой разговор с Солженицыной. В тот день Гордон долго не мог свыкнуться с этой мыслью: правнучка Пушкина, именно правнучка? Казалось, расстояние во времени (в веках!) между Пушкиным и ним, Гордоном, будто по волшебству сжалось, скукожилось всего до… ну да, всего до трех поколений. И Пушкин стал намного ближе – вот, дотянуться можно! Посмотреть на его живую правнучку, поговорить с ней, услышать воспоминания, семейные легенды!
С этим надо свыкнуться, и вправду.
Гордон еще не знал, что вскоре его наградят второй медалью. Второй медалью за Пушкина.
В означенный день сели в машину и поехали: директор издательства «Русский путь», еще одна дама оттуда же и Гордон. Значит, Наталья Дмитриевна Солженицына добилась того, чтобы правнучка Пушкина их приняла. Значит, правнучка согласна делать книгу.
Дом в старой новостройке (то есть «хрущёба») на окраине Москвы, за Давыдково. Маленькая квартира, бедноватая. А вот и хозяйка – Наталья Сергеевна Шепелева, девяноста пяти лет, сухая, но прямая, еще стройная женщина, которую старухой назвать язык не поворачивается. Седые волосы на пробор, ясные темные глаза, длинные худые руки. Не улыбчатая, но доброжелательная. Довольно подвижная: вознамерилась угостить чаем, но гости тут же взялись помогать ей (сама хозяйка давно жила в одиночестве). Наконец расселись за столом в комнате. На стенах – всё о Пушкине, но не картины, а репродукции, даже вырезки из иллюстрированных журналов. Пушкин, Пушкин, а вот и Наталья Николаевна… Мать честная, вдруг поразился Гордон, ведь эта Наталья Сергеевна – правнучка не только Пушкина, но и его жены, Гончаровой! Гены, гены! Вот откуда стройность, неизбывная, неподвластная почти столетнему возрасту стать! И голос – негромкий, но четкий, без старческих модуляций, капризов, всё по делу: да, решила, да, будем работать, а пока берите рукопись, печатайте на машинке, потом привезете мне, я всё сверю.
Наконец, очередь дошла до Гордона. «Это ваш редактор, Наталья Сергеевна, хороший редактор, а сам он писатель и еще пушкинист, недавно книгу о вашем великом предке написал, так что именно ему с вами и работать. Согласны?»
Гордон протянул свою книгу, на титульном листе которой еще дома сделал дарственную надпись. И тут случилось неожиданное. Правнучка приняла дар, повертела в руках, вглядываясь в название, и сказала как-то безапелляционно: «О Пушкине? А нынче чего только о нем не пишут! Много шума и лишнего. Ладно, вот почитаю, что вы тут написали, а тогда и решу, будете вы у меня редактором или нет. А и вообще – зачем мне редактор? Ни в коем случае, я писать по-русски умею».
Директор «Русского пути», человек дипломатичный, быстро перевел разговор на другую тему, заговорил об оформлении будущей книги, об иллюстративном материале, и Наталья Сергеевна сразу отвлеклась на фотографии из своих альбомов, которые достала из ящика буфета. Гордон с любопытством глядел на старые фото, в том числе сделанные еще на картоне и пластинках, чуть ли не дагерротипы. Просто фантастика! (Потом некоторые из них окажутся в вышедшей книге – отдельными вклейками на толстой матовой бумаге, и первым будет сын Пушкина Александр Александрович, дед Натальи Сергеевны, герой Шипки и Плевны, в генеральской форме при сабле, в накидке, седобородый, статный, незадолго до смерти в 1914 году.)
Визит длился не более часа. Собрались откланяться, чему, как показалось, хозяйка была рада, ибо разволновалась и устала. Но это не мешало ей всё помнить. Прощаясь, сказала Гордону: «Оставьте мне свой номер телефона и напишите там ваше имя-отчество. Я прочту вашу книгу и позвоню вам сама. Если да, то да. Ну а если нет, то…» И не договорила, ибо и так было ясно…
Минуло три или четыре дня. Вечером – звонок. После приветствий следующее: «Я прочитала вашу книгу. Кое-что спорно, но в целом хорошо, даже очень хорошо, неожиданно. Я согласна на вас. Будем работать».
Так Гордон получил вторую медаль за Пушкина. И не от кого-нибудь, а от его правнучки.
Впрочем, у этой медали оказалась обратная сторона, однако, в отличие от известного мнения, тоже крайне положительная.
Еще через неделю Гордон поехал в «Русский путь», чтобы получить отпечатанный на машинке экземпляр рукописи Наталии Сергееевны (еще один уже отвезли ей домой). Вечером начал читать – и ахнул. Нет, текст сам по себе оказался грамотным, образным, в меру эмоциональным, очень интересным (какие сведения, какая история семьи правнучки Пушкина и его потомков!), четким, последовательным, с подробной датировкой событий (никогда не скажешь, что автору почти сто лет), однако – стиль! Создавалось впечатление, что Наталья Сергеевна мыслила прошлой речью, то есть продолжала ощущать себя живущей где-то в начале двадцатого века, и писала так, как было принято тогда. Тьма архаизмов, излишне деликатных выражений, иногда со скрытым смыслом, чтобы, не дай бог, никого не поранить, не обидеть. Ну а плюс к тому, много дат, исторических ссылок (а ведь это надо проверять, выверять, ибо автор – в возрасте, мог кое-где и напутать, ибо написаны воспоминания исключительно по памяти).
В общем, помня о повелении правнучки ни в коем случае не править ее текст, Гордон придумал вот что: отредактировал всего одну страницу и, позвонив Наталье Сергеевне, напросился на визит, причем именно деловой, уточнил. Уже у нее дома передал ей отредактированную страницу и предложил (но не сейчас, а завтра, завтра!) спокойно сверить это с первичным текстом и решить, так пойдет или нет. Если да, то да, улыбнулся, а если нет… ну, если издательство согласится, то тогда без редактора, только даты проверить.
Потом они говорили о Пушкине, о семье, Наталья Сергеевна кое-что вспоминала, опять показывала фотографии, поведала о некоторых крайне любопытных деталях, не вошедших в ее воспоминания, поскольку, сказала, это семейные легенды, мнения, пересуды, а было ли так на самом деле, бог знает. В общем, чудесно посидели, Гордон был счастлив. И еще потому счастлив, что чувствовал: правнучка Пушкина относится к нему очень тепло.
А назавтра новый звонок. «Я внимательно прочитала ваш вариант. Сверила с моим. М-да, есть разница… Но знаете, что я решила? Думала-думала и решила. Редактируйте так, как вы считаете нужным. Да, вот так. Так хорошо. Я согласна».
Вот и выходит, что у обратной стороны медали (второй медали Гордона за Пушкина), бывает не просто положительное, а даже нечто расчудесное. Во всяком случае, так показалось Гордону после того, как он положил телефонную трубку и в его ушах еще стоял негромкий, ясный голос правнучки Пушкина…
Потом началась работа над рукописью, кропотливая, напряженная, и заняла она почти два месяца. Приходилось многое править по стилю, сверяться с датами по справочникам и опубликованным документам (удивительно, но за исключением всего двух моментов, память не подвела Наталию Сергеевну). Несколько нервировало то, что Гордона торопили: несколько раз звонили из издательства и от имени Солженицыной повторяли, что Наталье Сергеевне девяносто пять лет, что она неважно себя чувствует, слабеет и, не дай бог, не доживет до издания своей книги, а это теперь стало смыслом ее жизни, и святая обязанность «Русского пути» успеть, успеть! Ну, Гордон и так не валял дурака, работал энергично, и все свои личные писательские дела отложил в сторону.
Время от времени они – автор и редактор – перезванивались, но исключительно по делу: сверялись по определенным деталям, датам или Гордон спрашивал, нет ли возражений, если некий эпизод будет подан в исправленном виде, а не как в рукописи. Уже не удивлялся, что контакт был хорошим, Наталия Сергеевна выслушивала внимательно, высказывала свое мнение, иногда спорила, но чаще не упорствовала, соглашалась. И все-таки Гордон чувствовал, что она устает, вскоре голос слабел, поэтому с течением дней телефонные общения становились всё короче.
Однажды возник такой разговор, довольно неожиданный.
— Хочу посоветоваться с вами, – начала Наталия Сергеевна, позвонив вечером. – Как вы считаете? Вот фамилия моя – Шепелева, это по мужу, давно покойному. А девическая моя фамилия, то есть по отцу – Мезенцова. Так вот, я подумала, верней, мне захотелось… Захотелось мне, чтобы эта моя книга о семье, об отце и матери, о потомках Пушкина, чтобы ее издали под моей фамилией по отцу. Чтобы была Мезенцова. В память отца. Как вы считаете, это допустимо? И вообще – это хорошо?
Гордон ответил так:
— Это ваше право, Наталия Сергеевна. Решать вам. Но право выбора вы имеете. Это же не анкета, где всё по паспорту, а книга. Лично я не вижу возражений, а решать вам. Но мне кажется, если у вас возникла такая мысль, то возникла неспроста. Если так хочется, если это некий глубинный зов, то, может, так и нужно? Решайте.
Возникла пауза, потом слабый голос:
— Спасибо. Значит, так и сделаем. Исправьте на первом листе мою фамилию на Н.С.Мезенцову…
Наконец Гордон завершил свой труд и отвез Наталии Сергеевне отредактированную рукопись, чтобы она внимательно прочитала, сделала, если нужно, какие-то замечания, потом они всё согласуют, и она подпишет рукопись в печать. Стал ждать. Но через пару дней вдруг позвонила Солженицына и заговорила жестко:
— Что Вы тянете? Где рукопись? Наталия Сергеевна плохо себя чувствует!
Гордон объяснил, что работу сделал, рукопись отвез автору, теперь дело за ней. На том инцидент был исчерпан. Но осталось беспокойство: как дела у Наталии Сергеевны, сможет ли она справиться с вычиткой текста, с правкой?
Потом он узнал, что она совсем ослабела, но рукопись успела прочесть. И следом заболела – кажется, гриппом (по Москве ходила очередная зимняя эпидемия). Рукопись у нее забрали в «Русский путь», и там началась срочная подготовка книги к изданию. Солженицына всех торопила ужасно. Вскоре Наталию Сергеевну госпитализировали с пневмонией. Состояние ухудшалось. Перевели в реанимацию. Дело было за типографией – успеют ли сделать тираж? Тираж не успели, сделали пока несколько сигнальных экземпляров, и Солженицына срочно повезла один из них в больницу – показать правнучке Пушкина.
Солженицына успела. Потом рассказывали, что в реанимации старушка огладила книгу дрожащими руками и произнесла: «Ну вот, теперь я могу умирать»…
Ее, не дожившую до 200-летия Пушкина всего нескольких месяцев, отпевали в храме на Остоженке, после чего поехали на Новодевичье, где была семейная могила Пушкиных (там в 1932 году был похоронен и репрессированный брат Наталии Сергеевны молодой Саша, правнук Пушкина). Был сырой март, ветрено, слегка морозно. Гордон стоял у гроба и в последний раз вглядывался в белое лицо старой женщины, которую успел полюбить, с которой его связало нечто большее, чем просто знакомство редактора с интересным автором. Их соединил Пушкин. И судьба. Потому что, если любишь Пушкина, любишь осознанно, понимая, почему его любишь, любишь всю долгую жизнь, то это не хобби, не увлечение, даже не страсть, это твоя судьба.
И не странно, что тогда вспомнились именно эти слова из книги правнучки Пушкина, из книги, названной ею «В них обретает сердце пищу», книги, которую она издала под фамилией Мезенцова, по отцу, репрессированному в 37-м:
«Я родилась в 1904 году в Петербурге во время войны и в жизни своей пережила пять войн, из которых самая страшная была гражданская, которая в моем сознании никогда не кончалась».
3.
В том же юбилейном году, 1999-м, уже в начале лета, должен был состояться творческий вечер Гордона в Доме-музее Цветаевой. Вообще-то пушкинских вечеров там прошло несколько, и вот очередной из них предложили Гордону, тем более что тут он выступал и раньше, причем неоднократно, поскольку с Музеем Цветаевой его связали давние отношения.
Тамошняя культурная программа всегда отличалась некой почти классической изысканностью. Вечера бывали разные – поэтические, музыкальные или посвященные памяти какого-то знаменитого литература. Однако всё и всегда строго, никаких современных наворотов и вольностей. Это, если угодно, насадила и постоянно отслеживала Надежда Ивановна Катаева-Лыткина, организатор музея и его научный руководитель, женщина выдающаяся, благодаря идеям и энергии которой Дом-музей Цветаевой стал одним из культурных очагов в центре Москвы, в Борисоглебском переулке. Да, за восемьдесят женщине, а энергии – через край, умна, доброжелательна, но строга. И, конечно, любовь к истинному искусству, к живописи, музыке, вокалу, поэзии, а уж к Цветаевой – это само собой. (Уже после смерти Надежды Ивановны в 2001 году Гордон узнал такие детали ее биографии: врач по образованию, она во время войны работала во фронтовом госпитале, потом, после войны, – в различных медицинских учреждениях, и в 53-м была уволена за несогласие с «делом врачей». Спасибо еще, не успели посадить, поскольку то «дело» вскоре после смерти Сталина лопнуло.)
Это мы к чему, про строгость Катаевой-Лыткиной и безусловную, безоглядную любовь к Цветаевой? Дело в том, что, обдумывая программу своего пушкинского вечера, Гордон замыслил, в том числе, познакомить присутствующую публику с одной из глав своих «Пушкинских историй» – именно с главой «Выбор. Пушкин и Наталья Гончарова». Ну и что? А то, что там – постоянная заочная полемика с Цветаевой, с ее высказываниями и мнениями о жене поэта, причем, в общем-то, негативными, мягко говоря. А Гордон будет доказывать, что Цветаева не права. А Цветаева, понятно, уже никак не сможет ответить на это, стоять на своем. А Надежда Ивановна Катаева-Лыткина будет сидеть в зале и слушать всё это. И… и что будет потом, после выступления, страшно себе представить.
В общем, Гордон волновался, однако решил делать, как задумал. В конце концов, вспомнил, у него две медали за Пушкина, от научного руководителя Музея Пушкина и от правнучки Пушкина – они читали его книгу, в том числе «Выбор», и дали положительную оценку. Посему – надо рискнуть.
И рискнул: во втором отделении (в первом читал стихи из своего «Пушкинского цикла») сказал, что теперь, продолжая разговор о Пушкине, хочет поделиться мыслями о том, почему поэт остановил свой выбор именно на Наталье Гончаровой. И добавил: почему – с точки зрения психологии.
Далее он почти близко к тексту пересказал свой очерк из «Пушкинских историй». Тот самый очерк. Вот он.
ВЫБОР.
ПУШКИН И НАТАЛЬЯ ГОНЧАРОВА
Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;
И ведаю, мне будут наслажденья
Меж горестей, забот и треволненья:
Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь,
И может быть – на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной.
А.С.Пушкин
Что ж, признаем: эти строки из «Элегии», созданной поэтом в 1830 году, за год до брака, оказались провидческими. Так и вышло: на действительно печальный закат блеснула действительно прощальной улыбкой любовь…
Выбор. Пушкин – Наталья Гончарова… Но дело не в ней, потому что выбор совершал Он. И если, имея в виду эту пару, эту связку имен – Пушкин и Гончарова, – если о чем-то говорить, то именно о выборе – о его сути, истоках, о психологии именно такого выбора.
Да, вот тема, которой я всегда опасался касаться. И очень долго не касался. Тема брака Пушкина и всего того, что с этим браком оказалось впоследствии связано. Что-то было в этой теме для меня запретное. Потом я понял что. Смещение акцента. Достаточно обозреть многое из написанного на данную тему, чтобы в этом убедиться. Смещение акцента на интим – не тот, что в кавычках, «вересаевский», а интим истинный, который всегда есть между мужчиной и женщиной и который не может быть предметом анализа. Забывать об этом – всё равно что подглядывать в замочную скважину. А кроме того, замечу, нас должно интересовать не следствие (а именно на нем и было в основном сосредоточено массовое внимание), а – причина, ибо, повторю еще раз вслед за Галилеем, истинное знание есть знание причин. А причина здесь – это Выбор.
Наверное, настало время об этом поговорить. Благо, есть источник, отталкиваясь от которого, это сделать проще. Я имею в виду статью Марины Ивановны Цветаевой «Наталья Гончарова».
Отношение Цветаевой к Гончаровой известно, оно выражено однозначно, обостренно-чётко. И дело не в отсутствии справедливости. Дело в недогляде. Кое-что (самое существенное!) Цветаева недоглядела, и недоглядела потому, что, как и многие, оказалась задавлена, подавлена тем самым следствием – трагедией, кровью, смертью, пушкинской смертью, простить которую она не могла никому.
Вот примеры:
«…Нет в Наталье Гончаровой ничего дурного, ничего порочного… Было в ней одно: красавица. Только – красавица, просто – красавица, без корректива ума, души, сердца, дара. Голая красота, разящая, как меч. И – сразила…»
«Наталья Гончарова просто роковая женщина, то пустое место, к которому стягиваются, вокруг которого сталкиваются все силы и страсти… Судьба выбрала самое простое, самое пустое, самое невинное орудие: красавицу…»
«И еще, изменяла Гончарова Пушкину или нет, целовалась или нет, всё равно – невинна. Невинна потому, что кукла невинна, потому что судьба, потому что Пушкина не любила…»
Но гений не был бы гением (это я о Цветаевой тоже), если бы даже в таком неприятии, субъективизме, даже ослеплении, она, Цветаева, не разглядела бы все-таки истоки главного, истинного – того, кстати, что практически перечеркивает всё (или почти всё) сказанное ею в адрес Гончаровой выше. Да, разглядела – точнее, подглядела, нашла, но нашла как бы мимоходом, не остановившись, следуя своей установке дальше. Вот это главное:
«Тяга Пушкина к Гончаровой, которую он сам, может быть, почел бы за навязчивое сладострастие и достоверно («огончарован») считал за чары – тяга гения – переполненности – к пустому месту. Чтоб было куда… Он хотел нуль, ибо сам был – всё… Не пара – Россет, не пара Раевская, не пара – Керн, только Гончарова – пара. Пушкину ум Россет и любовь к нему Керн не нужны были…»
Да, вот это – истинная подглядка, однако и здесь – две кардинальные ошибки: «тяга гения… к пустому месту» и «Он хотел нуль» (специально выделяю голосом эти цветаевские слова).
Нет, не так. И не пустое место была Гончарова, и Пушкин хотел вовсе не нуль! А вот то, что это действительно была тяга гения – переполненности, – вот это верно, и нам сейчас только необходимо понять: тяга гения – переполненности – к чему? Не к кому (ибо «к кому» – это уже следствие), а именно к чему?
Указание в мою пользу, как это ни парадоксально, находим опять же у Цветаевой, в статье «Искусство при свете совести»:
«Гений – высшая степень подверженности наитию – раз, управа с этим наитием – два. Высшая степень душевной разъятости и высшая – собранности… Гения без воли нет…»
Вот именно! Управа со своим наитием, воля, могучий рефлекс цели, как это определял известный ученый-биолог Эфроимсон в своем труде «Генетика гениальности». То есть неосознанное (подсознательное) и сознательное – как бы одно целое. Так у Пушкина и было. И его тяга, тяга его гения, его переполненности, – это была тяга к вполне конкретному «чему». А вот уже потом – к «кому». И, определив это «к чему», поняв его, можно затем отыскивать адресат, персонифицировать его: «к кому».
Итак, я перечисляю, но не по степени значимости, а просто по порядку, одно за другим, ибо тут значимо всё и одно без другого для Пушкина (для личности с психологией Пушкина) не существовало.
Первое. Это был человек с очень выраженным мужским началом, сильнейшим темпераментом, однако темпераментом крайне эстетизированным, и стремление к обладанию женщиной именно красавицей, именно божественной – такое стремление было заложено в код его мужской программы. Тем более он выбирал жену – то есть спутницу надолго, навсегда. А если так, она, эта вечная спутница, должна надолго же (навсегда!) соответствовать такой его эстетике. Это должен был быть действительно «чистейшей прелести чистейший образец», а образец – внимание! – не может приесться! Подобное создает эффект присутствия в некоем музее изящных искусств, таком музее, к экспонатам которого вы – вот чудо! – имеете право прикасаться, да не только прикасаться – владеть ими!
Отсюда вывод: гармоническая, эталонная красота – вот что крайне необходимо мужчине такого типа.
Второе. Сказанное сопряжено с повышенным самолюбием, даже тщеславием такого типа мужчины: он должен знать, что все знают, какой он совершил великолепный выбор. Это не только постоянно подпитывает, удовлетворяет его сильное мужское начало, но и поднимает такую личность, с его точки зрения, в глазах окружающих. То есть подобный выбор связан с выгодой в общественном мнении, что для Пушкина – на вполне осознанном уровне – было существенно.
Третье. Это – психология стареющего мужчины. Удивлены? Даю справку: средняя продолжительность жизни в России первой трети прошлого столетья едва достигала 40 лет. Дело, однако, не в статистике, а конкретно в Пушкине. Он действительно стремительно старел – проживал себя. Его фантастическая энергия, главное – творческая, постепенно сжигала его, и к 36 годам он выглядел явно стареющим – вспомните хотя бы его последний прижизненный портрет: уже почти не вились волосы, он лысел, худел. Да, в момент выбора, о котором идет речь, ему было около тридцати, но подсознательное ощущение старения уже возникало. «Закат печальный» – это ведь сказано именно тогда, и сказано вовсе не истериком или ипохондриком, к числу которых Пушкин однозначно не принадлежал.
Итак, вот она, психология стареющего мужчины, совершающего выбор. Нужна не только красавица, но и фактически девочка, дитя – юная особа, которую он может еще и учить, обучать – обучать всему: и жизненному, и любовному. А если она – благодарная ученица, то от такой, так сказать, эффективной педагогики подобный мужчина получает истинное наслаждение, и оно-то подкрепляет и закрепляет рефлекс тяги именно к этой женщине. Сам того не осознавая, подобный мужчина как бы играет еще и роль отца (мужчины плюс отца): любя – раз, владея – два, и обучая – три. Отсюда формула выбора: он – мужчина-отец, она – жена-дочь.
Четвертое. К этому необходимо добавить еще одно, крайне важное: в такой ситуации она, жена-дочь, – вовсе не пустое место (как у Цветаевой), а – начало, глина, из которой муж-отец лепит своё чудо. А лепит он, образно говоря, сосуд, сосуд прекрасной формы. Почему сосуд? Да потому (вот тут Цветаева права), что сам-то он переполнен, его сосуд постоянно расплескивается и необходимо куда-то эту переполненность сбрасывать. В сосуд, который здесь же, рядом.
В рамках такой психологии (такой психологии такого мужчины такого возраста) Пушкину действительно (подсознательно и осознанно одновременно) не нужны были: ни Россет (слишком для женщины умна), ни Керн (слишком чувственна и опытна) и ни Оленина тоже (слишком себе на уме). Ни одна из них, да и прочие тоже, не отвечали всему отмеченному выше – сразу: небесной красоте (образец!), юной неопытности, благодарной ученице. Красавица + дочь = жена. Вот такая формула.
Пятое, и последнее – для завершения этой психологической системы.
Да, красавица, да, жена-дочь, да, та самая глина, однако – тёплая глина! То есть он, Пушкин, увидел еще и душу… ну, если не душу как таковую, то зачатки души, ее завязь.
Нет, это вовсе не кукла, если вновь вспомнить «диагноз» Цветаевой. Куклу Пушкин в жены не взял бы. И Гончарова куклой не оказалась, это нам хорошо известно, особенно из ее писем (переписка с братом, например). Мы знаем, что Наталья Николаевна была и добродетельной женой, и хорошей матерью. Знаем и то, что литературные дела мужа входили в круг ее интересов. Вовсе не бесчувственна, вовсе не холодный мрамор, вовсе не голая красота, если опять по Цветаевой. Душа, конечно, была. Опытный, столькими обладавший мужчина, Пушкин через несколько лет после начала совместной жизни тоскует по ней и, тоскуя, вспоминает не столько о ее теле, сколько о ее душе. Помните: гляделась ли ты в зеркало, спрашивает он жену в письме, разумея ее лицо, с которым ничего на свете нельзя сравнить, и тут же добавляет: «А душу твою люблю еще больше твоего лица». Вот так!
И потому в заключение вопрос: что же он, великий, переполненный, уходящий своим гением ввысь, уходящий ото всех, стареющий, опытный, – что же он выбирал, выбирал подсознательно и осознанно одновременно? Красоту, детскость, душу. Красоту, детскость, душу – в едином обличии, в конкретной личности, в будущей жене. Вот – что.
А теперь – кто. Этим данным – едино – среди тех женщин, кого Пушкин видел и знал, соответствовала только Наталья Гончарова. И Пушкин оказался «огончарован» – на всю оставшуюся ему недолгую жизнь.
На этом можно было бы и закончить, говоря о выборе, если бы не законный вопрос: а как же тогда понять финал – то, к чему этот выбор привел?
Что ж, да, за такой выбор пришлось платить. Ослепительная красавица, царица света, высшего света. Юная, неопытная. Естественно, тянулась к этому свету. Естественно! Ну что там: восемнадцать поначалу, затем двадцать, двадцать два… А в свете, между прочим, не часто: давайте не забывать, что за недолгие годы брака с Пушкиным, за неполные шесть лет, родила четверых, да и еще одну беременность пережила (выкидыш). За шесть лет пять беременностей, в четырех случаях – роды и послеродовые периоды.
Повторю: за шесть лет – пять беременностей! И где уж там сплошные балы, как нам внушали про жену Пушкина еще в недавние времена? Нет, свет – это редкость, подарок. Конечно, тянулась туда. А там она – соблазн для многих. И она – что? Нет, не важно! Не важно потому, что Пушкин первым признал: невиновна! Он, именно он – когда-то экзальтированный, пылкий, дуэлянт, донжуан со своим списком на 113 персон – он, гений, мудрый, разумный (точное определение Андрея Битова!), сказал такое, что только он и мог сказать. Может быть, самое великое из всего великого, им сказанного: «Да, она невиновна, но душа ее смущена». Невиновна – но душа смущена (видите: опять о душе, именно о душе ее вспомнил!). Конечно: душа ее была смущена. Свет, блеск, молодой, в отличие от стареющего мужа, красавец кавалергард (неглупый, кстати, хотя и мерзавец, конечно). Вот и смутилась. Да дело не в ней, а в том, что Пушкин это понял. Понял, что это может быть. Природа…
Всё понял и всё взял на себя. Себя защищал, свой выбор. И защитил. Кровью. За такой выбор поэта, за такую красоту и гармонию поэт только кровью и может заплатить.
Ибо если слишком велик поэт, то и слишком велик его идеал. А это, если не забывать о психологии, зона крайнего риска. Поэт, тем более великий, в ней всегда.
……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………..
Гордон закончил, поблагодарил зал (там, пока он говорил, стояла мертвая тишина) и вслед за тем раздались аплодисменты. Обычные аплодисменты, какие бывают на финале выступлений. И пока они еще звучали, из первого ряда грузно поднялась Надежда Ивановна Катаева-Лыткина, внимательный, напряженный взгляд которой Гордон ощущал всё это время, причем, когда он произносил имя Цветаевой, то всякий раз невольно напрягался, ибо не мог не помнить, кто сидит перед ним, всего в нескольких метрах.
Надежда Ивановна подошла вплотную к Гордону и расцеловала его. Он не ожидал. А она, держа его за руку, обратилась к залу. Взволнованный Гордон запомнил не все ее слова, но суть ее короткой речи была в следующем. В том, что в эти юбилейные пушкинские дни столько сказано, столько наговорено про нашего великого поэта, что, кажется, сказано всё, да так всё, что многие слова выглядят затёртыми (это слово хорошо запомнилось Гордону), уже общеизвестными, чуть ли не банальными, а вот в том, что мы сейчас услышали, не было ни одного затёртого слова, ни одного. А что было? – продолжила она. А был ум, доброжелательный и пытливый ум выступавшего, и за это ему огромное спасибо.
Опять раздались аплодисменты, и Надежда Ивановна еще раз поцеловала Гордона.
Вот и всё. Так Гордон получил свою третью медаль за Пушкина, на сей раз от научного руководителя Дома-музея Цветаевой.
Через два года Надежды Ивановны не стало.
Гордон присутствовал на траурной панихиде в музее, в том же зале, где он неоднократно выступал. Потом направились пешком на отпевание в храм Вознесения у Никитских ворот. Знаменательно, что отпевание прошло именно там, где 18 февраля 1831 года состоялось венчание Пушкина с Натальей Гончаровой. А еще (это уже как бы отсылка к Цветаевой) там в ноябре 1917 года отпевали юнкеров и офицеров, погибших во время октябрьских боев в Москве, а в 1925 году в этом храме совершил своё последнее богослужение патриарх Тихон, затравленный большевиками.
Всем и всему свое место, это точно.
Пройдет еще несколько лет, прежде чем до Гордона однажды дойдет: ну, пусть он пушкинист-любитель, а вообще-то и непушкинист, однако при трех медалях за Пушкина. Хотя это шутка, конечно, про медали. И Гордон усмехнулся. Усмехнулся и вслед за тем понял, что надо написать об этом. То ли очерк, то ли эссе, то ли рассказик. Написать – да, о своих медалях, но не о себе, а о тех, от кого он эти медали получил. О великих женщинах. Именно о великих: ведь, если вспомнить мнение одной из них, Гордону не свойственны затёртые слова.
…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………….
От автора для желающих.
Список книг, упомянутых выше:
Ирина Бродская. «Поклонник истины святой». М., «Русский путь», 1999
Бент Енсен. «Среди цареубийц». М., «Русский путь», 2001
«Милая, обожаемая моя Анна Васильевна…». М., «Русский путь», 1996
А.В.Книпер. «Не ненавидеть, но любить». Кисловодск, «Благодать», 2003
Н.С.Мезенцова. «В них обретает сердце пищу». М., «Русский путь», 1999
Борис Горзев. «Пушкинские истории», М., «Изограф», 1997.
2012