1.
Первые три года моего земного существования складывались вполне благополучно. Правда, юные родители (маме, когда я родился, едва исполнилось девятнадцать, папе пошёл двадцать второй) часто оставляли меня одного. И я очень от этого страдал. Помню, барахтаюсь в своей деревянной кроватке, придвинутой к единственному в нашей маленькой комнате окну, и реву, потому что обделался и задыхаюсь от неприятного запаха.
И тут — о счастье! — в проёме форточки появляется голова знакомого человека. Ну, конечно, это кто-то родной, он говорит утешительные ласковые слова и пытается открыть окно. Но вдруг прибегает взволнованная мама. Она рада брату Фиме, неожиданно нагрянувшему из Дубоссар, и оправдывается, что оставила без присмотра спящего сыночка ненадолго и только затем, чтобы для него же и купить молока. Было мне тогда годков около двух.
Со временем дела отца пошли в гору. Из плотников после рабфака пробился в начальники. У него появился служебный автомобиль — кабриолет, настоящее ландо с откидывающимся верхом, в хорошую погоду, конечно, колеса же сверкают на солнце никелем тонких спиц. И персональный шофер приставлен, хотя папа и сам прекрасно водил машину. Положено — так положено. Потому каждое день, ни свет, ни заря, за ним заезжал приветливый дядя Вася, с которым мы скоро стали друзьями.
Одновременно семье перспективного специалиста выделили двухкомнатную квартиру в пёстром густонаселённом дворе. Роскошь! Теперь можно было взять в дом няню, чтоб пестовала подрастающего наследника. Молодая хозяйка уже носила второго ребёнка.
Няню, пригожую деревенскую молдаваночку, подрядили прямо на тираспольском базаре. Она не говорила по-русски, паспорта, как селянке, ей не полагалось, но маме девушка понравилась: справная и аккуратная. Вот только к городу не привыкла. Зато меньше хлопот с кавалерами будет…
Ранней весной, за два месяца до вторых родов мама затеяла дома генеральную уборку с освежающей побелкой. Папа был в командировке. Вот хозяйке и захотелось навести марафет до возвращения мужа.
У нас стены белят гашеной известью, добавляя в раствор синьку. Полы от потёков обычно прикрывают газетами. За ними-то и были отправлены мы с няней.
Киоск находился на углу нашей Шевченко и главной городской улицы 25-го Октября, по привычке чаще называемой дореволюционным именем Покровская, на противоположной её стороне.
Мы с няней быстро перебежали через дорогу, купили газет, попросив продавца свернуть их рулоном, и двинулись в обратный путь.
Ничто не предвещало беды. Мы ступили на мостовую, когда в поле зрения ни слева, ни справа не было никакой угрозы. Няня кистью левой руки схватила мою ладошку, правым локтём придерживая зажатый под мышкой рулон. Так мы пересекли почти треть проезжей части. И тут она что-то крикнула по-своему и бросилась прочь.
Почему не кинулся следом? Оторопел? Всё произошло в следующий же миг. Боли я не почувствовал — шок. Меня что-то подхватило. Последнее, что я видел, было склонённое надо мной дяди Васино лицо.
Очнулся на третий день. Рядом был папа. Лечение длилось мучительно долго. Как потом рассказывала мама, некая доктор Апостолова для остановки внутреннего желудочного кровотечения неправильно назначила мне солевые клизмы. Они усугубили моё и без того тяжёлое состояние. Потребовалось вмешательство знаменитого одесского профессора. В общем — еле вытащили меня с того света…
Апостолову вскоре арестовали как врага народа и румынскую шпионку.
Счастливо уцелев на самом краю, я точно опять родился…
Что же тогда случилось? На малыша, неожиданно оставленного няней посреди мостовой, неслась персональная машина его отца. Шофёр Вася пытался избежать катастрофы. Это ему почти удалось. Выжав до отказа оба тормоза — ножной и ручной и резко вывернув вправо руль, он увёл авто от смертельного наезда. Но левое переднее колесо зацепило мальчонку, сбив наземь и отбросив в сторону.
Вася выскочил из кабины, охваченный ужасом: «Живой ли?..»
Ребёнок был ещё в сознании. Он бережно уложил своего маленького друга на заднем сидении и помчался в больницу.
«Матери, которая на сносях, правды говорить нельзя — еще выкинет», — решил Василий и поехал к её брату Ефиму. Вдвоём они и вызвонили из Донбасса отца. Он находился там в командировке.
А сбежавшую няньку найти не смогли.
2.
Теперь моя дневная жизнь замыкалась в большом дворе среди множества соседских детей. А за тяжелыми воротами со скрипучей калиткой, щёлкающей при выходе и входе кованной железной клямкой, всё было другим, заманчивым и незнакомым, переполненным таинственными звуками и почему-то особенно будоражащим меня запахом благоухающей в сумерки маттиолы.
Иногда вечерами, если папа раньше, чем обычно, возвращался со службы, наша семья либо спускалась к Днестру, чтобы надышаться речной прохладой, либо отправлялась в сад по-над лиманом, где на танцплощадке играл духовой оркестр.
Один я двора никогда не покидал. Безо всяких запретов было ясно, что этого делать нельзя.
Папа никогда меня не наказывал. Посмотрит пристально — и сразу понятно: «Что-то я не то себе позволил…» Взгляда хватало с лихвой.
В один из летних дней спокойный тихий Тирасполь нежданно-негаданно преобразился. Сперва истошно завыли доселе никогда не звучавшие сирены. Потом из репродукторов раздались таящие еще неясную опасность слова: «Внимание! Воздушная тревога!»
Возбужденные взрослые обитатели двора собрались у ворот, недоумённо обсуждая происходящее. Тут же вертелись и их отпрыски. Наружу никто не высовывался. И любимая улица Шевченко с неширокой мостовой из брусчатки и с двумя аккуратными тротуарами, а вдоль бордюра — вековые белые акации, казалось, примет что угодно: ливень, град, ураган, но только не эту неизвестную напасть.
Да, вмиг всё изменилось. С двух сторон вдоль мостовой затарахтели санитарные автомобили с красными крестами на бортах. Пронзительно клаксоня, один остановился прямо против наших ворот. Из него выскочили два чудища в противогазных масках и каких-то странных резиновых одеждах. Вытащив из чрева машины внушительного размера носилки, они перегородили ими тротуар. Случайный прохожий, подвернувшийся некстати, был в миг уложен на эти носилки, прихвачен ремнями — и вот его уже несут неведомо куда…
Что толкнуло меня вперёд, вырвало из привычного окружения на опасную улицу, и сейчас этого не пойму. Осталась в памяти такая картина: надо мной бездонное небо. И вдруг его заслоняет папа. Он строго объясняет перестаравшимся оторопевшим санитарам, как опрометчивы их действия, тыча им в маски свой важный мандат: малолетнюю жертву вражеской бомбардировки необходимо немедленно отдать ему — ведь это его собственный сын, что через настежь распахнутую калитку тут же подтвердили и привлечённые инцидентом соседи.
Дитя было отнесёно домой. Положенный отцу на колено, я получил по попке один единственный шлепок. Он был не столь сильным, сколь замашистым. И потому, видимо, из папиных кировских часов вылетело и вдребезги разбилось, ударившись об пол, циферблатное стекло.
— Зачем ты так?.. Вот бог за меня и вступился…
3.
Хотя папа в армии не служил, — ему, должно быть, зачлось возведение оборонительных сооружений на старой советско-румынской границе, — именно после работы в организации, которая называлась УНР и строила ДОТы, то есть долговременные огневые точки, вдоль Днестра, он стал одеваться по-военному. Лучшей обувью считал сапоги и потому, конечно, носил галифе, самым подходящим пальто — кожаный реглан, какой носили лётчики, а зимним головным убором почему-то кубанку.
А еще он, мирный человек, полюбил оружие. Точнее, видел в нём верное средство самозащиты. Да и могло ли быть иначе?..
Он был ребёнком, когда явились большевики с винтовками и разорили родовое гнездо, свитое трудами нескольких поколений богатых купцов Сиркисов.
Потом петлюровский гайдамак застрелил старшего брата.
В шестнадцать лет самому пришлось на шляху спасаться от бандитов, загнав лошадей…Эх, обреза под рукой не было! И ведь недорого стоило достать…
Зато сейчас папа где-то раздобыл прекрасный никелированный дамский бельгийский браунинг.
Маму, конечно, очень испугала «эта папина цацка». Он её успокаивал, когда время от времени чистил своего красавца:
— Ну, посмотри, Анечка, ствол не задымлен — значит, я даже ни разу не пальнул из него. Но с ним спокойнее, когда при тебе крупная сумма наличными. — Отец работал начальником отдела снабжения огромного консервного завода имени Первого мая и часто напрямую расплачивался с поставщиками за привозимую предприятию продукцию.
Я тоже как бы принимал участие в чистке, любуясь тем, как ловко папа разбирает на части «орудие убийства», — еще одно страшное мамино название для браунинга. Каждая деталь тщательно смазывалась особым маслом, насухо протиралась и выкладывалась на специальной холстине в своем порядке.
Тут наступало главное — сборка. Чёткими движениями своих больших красивых рук отец у меня на глазах в несколько минут возвращал миниатюрному пистолету его совершенную форму. Аккуратно вытерев браунинг чистой ветошью, он оттягивал затвор и, протягивая мне вожделенное оружие, спрашивал:
— Хочешь щёлкнуть курком? Только никогда не направляй дула на человека: может выстрелить, такое иногда случается, даже когда нажимающий на спуск считает, что патронник пуст…
Слова об осторожном обращении с оружием запомнились навсегда.
В тридцать седьмом из-за прекрасного браунинга — нашёлся доносчик! — загребли широким неводом и моего беспечного отца.
Ствол оказался нигде не зарегистрированным. Обвинение в политическом терроризме, которое первоначально шили, удалось опровергнуть. Папа отделался пятью годами лагерей — мягкий, спасительный для того времени приговор. И брошен он был на строительство знаменитого Рыбинского водохранилища, входящего в систему, что должна была превратить Москву в порт пяти морей.
4.
Летом тридцать восьмого года мама после долгих хлопот получила, наконец, разрешение на свидание с отцом.
Предстоял долгий и, как ей казалось, опасный путь. Она ведь прежде не ездила дальше Одессы, причем, всегда была не одна, а с кем-то из близких. Дед и бабушка рассудили, что лучше всего будет, если на сей раз вместе с дочкой поедет её разумный сынишка, которому хоть осенью и сравняется шесть лет, но билета ему еще не нужно.
Хорошо помню то первое в моей жизни далёкое путешествие. Провожал нас безотказный дядя Фима. Он и посадил меня с мамой в роскошный пульмановский вагон, где мы разместились на удобной нижней полке. Три остальных заняли довольно приличные по внешнему виду молодые мужчины.
Едва поезд тронулся и стал набирать скорость, они принялись наперебой ухаживать за своей очаровательной спутницей. Я, не скрывая недовольства, насупясь наблюдал за их неуклюжими стараниями. Мне уже тогда не нравилось, когда чужие дядьки пялились на мою красивую маму. Что это было — ревность как подсознательное проявление Эдипова комплекса? Нет, я всегда думал об отце. Ему, заметил я, такое тоже бывало неприятно…
…Даже спустя четыре года, после похоронки — извещения о его гибели, — ревнивое чувство не покинуло меня, а усилилось. Смерть папы безоговорочно подтверждали и командирская книжка в потёках крови, которую маме отдали в военкомате вместе с наручными часами, теми самыми, и наши фотографии, что были при нём. Я, однако, не сомневался: пока мама верна, остаётся надежда — он мог быть не убит, а ранен. И выжил! Мало ли ошибок случалось на войне?..
Не совсем обмануло меня моё болящее сердце. Недавно обнаружил в Интернете подлинный документ:
«Сиркис Шлем Моисеевич, мл. лейтенант, ком. взвода, умер от ран 26.7.42, зап. окраина с. Троицкое, Ливненский р-н, Орловская обл.»
Значит, не убили. Не довезли до медсанбата? Довезли, но не сумели спасти?.. Никто мне не ответит сейчас на эти вопросы…
Как бы сложилась судьба отца, если б он отсидел свой срок и освободился в сорок втором? Зная его характер, полагаю, записался бы добровольцем на фронт в начале войны, с его статьёй и не в штрафники даже попал бы.
И в Караганде давали бронь, он же отказался, перевёлся в Алма-Ату из-за болезни деда, по сути жертвуя собой. Как это происходило, я расскажу дальше. Неужели ему на роду написано было жить только до тридцати одного года?.. А ведь брат и две сёстры и за девяносто оставались бодрыми.
…Перестук колес на стыках рельсов возвращает в пульмановский вагон, что везет нас с мамой в Москву. Там предстоит пересадка в другой поезд — до Ярославля. Далее, в Рыбинск, придётся добираться автобусом. О папе, который в лагере, о свидании с ним в дороге не обмолвились и словом. Для посторонних придумана легенда: дескать, едем к родным, нас давно звали отдохнуть на Волге…
Столичный Киевский вокзал. Под его дебаркадер с диковинной остеклённой крышей скорый Тирасполь — Москва вкатился через полтора суток ранним утром. Вещи давно собраны. Мама растерянно смотрит на стоящего перед открытой дверью купе носильщика, предлагающего свои услуги. И тогда самый немногословный из спутников — дядя Саша вдруг сказал:
— Позвольте, милая Аня, проводить вас до Северного вокзала. Поезда в Ярославль отправляются именно оттуда. Мой чемодан завезут в гостиницу товарищи, так что я совершенно свободен…
Как было отказаться?..
Добрый дядя Саша подхватил наш нехитрый багаж, и мы с мамой следом за ним поспешили к стоянке таксомоторов.
Я во все глаза глядел сквозь окно автомобиля на залитую ярким солнцем Москву. Путь до Комсомольской площади показался невероятно коротким. Похожий на расписной старинный терем Северный встретил нас толчеёй и многолюдством — яблоку негде упасть, а нужный нам поезд уходил лишь через четыре часа.
— Давайте вот что сделаем, — предложил дядя Саша. — Сдадим вещи в камеру хранения и поедем на метро в центр. Посмотрим Красную площадь, Кремль, посетим мавзолей. В центре где-нибудь и перекусим. Времени у нас достаточно. Нравится тебе мой план? — обратился он ко мне.
О таком можно было только мечтать! Метрополитен, Кремль. Знал наизусть стихотворение «Пять ночей и дней». Но своими глазами увидеть точно спящего в стеклянном гробу любимого вождя… Я, конечно, сразу согласился. Маму тоже нетрудно было уговорить.
Несмышлёныш, росший в приднестровской провинции, удивлялся подземным дворцам из мрамора, самодвижущимся лестницам — эскалаторам, сверкающим вагонным составам, ныряющим в кромешную темноту тоннелей и прорывающихся к свету у платформ на остановках. Не скрывала своего восторга и мама.
Мы вышли на станции со странным именем «Охотный ряд». Отсюда до Красной площади рукой подать. И вот уже перед нами высится зубчатая кремлёвская стена. Пробили куранты на Спасской башне. Отражают блики лучей маковки диковинной церкви (то был неизвестный мне тогда храм Василия Блаженного). Сменился караул у мавзолея Ленина. К нему тянется не очень длинная очередь. Значит, нам повезло.
Никогда не видал покойников, а ребята во дворе говорили, что их надо бояться. Но ведь Ленин — «вечно живой»!
Медленно обошли гроб со стеклянной крышкой. В нем лежал, я и сейчас не умею найти подходящего слова, — человек, труп, манекен с восковым лицом, похожим на знакомые портреты. Только мальчишеская душа почему-то не дрогнула от жалости. Смотрел на него как на музейный экспонат. И хорошо, что это продолжалось считанные минуты…
Спустились к Александровскому саду — передохнуть, посидеть на скамейке.
— Теперь — на улицу Горького, — прервал молчание дядя Саша, — я знаю одно недорогое приличное кафе. Это близко. Пешком дойти можно.
Кафе называлось «Театральное». Накормили вкусно, на десерт принесли мороженое. Когда мама потянулась к сумочке за деньгами, дядя Саша укоризненно на неё взглянул и рассчитался с официантом.
На Северный прибыли, когда времени оставалось ровно столько, чтобы успеть прокомпостировать билет (дядя Саша упросил кассира найти для женщины с ребёнком нижнюю полку) да взять багаж, оставленный в камере хранения. Едва управились, как радио объявило:
— Поезд Москва — Ярославль отправится с первого пути в 11 часов 30 минут.
Поспешили к своему плацкартному вагону. Заботливый провожатый положил вещи в рундук, усадил нас.
— В Ярославле будете в восемнадцать. Автобусом ещё часа два ехать. В Рыбинске засветло окажетесь… Счастливого пути! Может, когда-нибудь еще свидимся …
Не узнал бы фамилии этого доброго человека, если б не случай. В 1944-м наша семья решилась покинуть приютившую нас в войну Алма-Ату и возвратиться на малую родину, в освобожденный недавно Тирасполь. Для этого требовался пропуск. Его можно было получить, как выяснилось, у представителя правительства Молдавской ССР при Совнаркоме Казахстана товарища Диордицы А.Ф.
Шли мы с мамой на приём к официальному лицу, а встретили давнего знакомого. Минувшие шесть лет, пережитые утраты и невзгоды очень всех изменили. Я, можно сказать, его угадал, шепнул маме: «Да это же дядя Саша…» Мама растерялась, молчит. Он что-то почуял, то на меня посмотрит испытующе, то переведёт взгляд на маму. И тут его осенило:
— Аня, Павлик! Это вы?..
Пропуск выдали без промедления. И ещё литер: по нему получили скидку на билеты для реэвакуации, иначе трудно было бы осилить дорожные расходы.
…Увиденное в Москве переполняло меня, но и усталость одолевала. Лишь поезд отошёл от перрона, я прикорнул, уткнувшись головой в колени мамы. Пробудился от её тихих слов, когда подъезжали к Ярославлю:
— Пора собираться, сынок…
Автобус на Рыбинск для удобства пассажиров уходил прямо с привокзальной площади вскоре после прибытия нашего поезда. К счастью, мы на него поспели, и свободные места нашлись. Предстоял последний, самый короткий отрезок пути. Эти восемьдесят два километра по разбитому шоссе вымотали бы нас окончательно, но мы не замечали тряски, торопя момент, когда достигнем лагеря и увидим папу.
Если по-честному, как пропускали за колючую проволоку, как рылись в наших вещах, перебирая и ощупывая каждую, я не запомнил. Да и жуткие картины Страны Зэка не остались с памяти. Наверно, детский мозг, щадя ребёнка, просеивает жизненные впечатления, предавая забвению самые плохие.
Трое суток свидания прошли в комнате, где стояли две койки, стол и два стула. Единственное окно было забрано металлической решёткой, стёкла вымазаны белилами. Мы покидали её только однажды, когда были званы в гости к инженерам, папиным лагерным товарищам.
Они жили в отдельном коттедже, здесь стояли также кульманы для черчения — значит, и трудились в нём. Вокруг коттеджа рос хилый кустарник, что запечатлела сохранившаяся фотография. Кустарник служит лишь фоном. А снят довольно высокий для неполных шести лет лопоухий наголо остриженный мальчик в белых рейтузах и свитере. Поверх свитера надета куртка, к левому лацкану приколот какой-то значок.
Лицо у мальчика невесёлое: грустные глаза, рот — скобочка уголками вниз. В правой его ладошке — букетик ромашек.
На оборотной стороне — надпись рукой отца: «г. Рыбинск, Волгострой. Снято 24.6.38».
Инженеры подарили мне коробку цветных карандашей, чудесный ластик и замечательный никелированный циркуль. Но всё затмил светящий настоящим светом фонарик — презент одного из иностранных специалистов. Он исправно служил, пока в начале войны не исчезли нужные для него батарейки.
Трудно писать о том, что происходило без малого семьдесят четыре года назад. Пытаешься вновь и вновь вызвать зыбкие, как сон, картины давно минувшего, и всё же терзает сомнение: не подводит ли память?..
Вот ещё одно редкое фото. Оно запечатлело двух мужчин, чей вид не вызывает опасений, что их здоровью или жизни грозит опасность. Оба гладко выбриты. Одежда справная, типа солдатских гимнастёрок. У одного даже белый подворотничок подшит. Попробуй, пойми, что это заключённые…
Надпись старательным — буковка к буковке — почерком:
«На память как другу и как товарищу
С.М. СИРКИСУ.
Капризы судьбы столкнули и познакомили нас друг с другом.
Наше знакомство и совместная работа для меня оставят наилучшие воспоминания в истории моей жизни.
Долго будет памятно проведённое совместно время, и с чувством уважения я буду хранить образ человека, которого искренне уважал».
25.03.39 И. Кобрин
Снимок прощальный. Да, на фото рядом с незнакомым мне Кобриным (может, видел его в коттедже и просто забыл) — мой молодой отец. Ему вышло досрочное освобождение. Когда Берия сменил Ежова, в З9-м начался короткий обратный поток зэков. В него желающий прослыть либералом Лаврентий Павлович отбирал с легкими, как у отца, статьями.
Отцу пофартило дважды. В первый раз, когда он попал в так называемую «шарашку». ГУЛАГ учредил «шарашки» для эксплуатации таланта, интеллекта и знаний арестантов. И моему отцу, и Кобрину, и инженерам, у которых мы были в гостях, довелось отбывать приговоры в щадящих условиях шарашек. Там чертили, планировали, изобретали, занимались решением экономических и хозяйственных проблем.
А сама циклопическая стройка велась в основном неимоверным физическим трудом подневольных рабов. Кирка, лопата, лом, тачка — вот почти вся тогдашняя техника.
Позже, когда Рыбинское водохранилище было готово, подсчитали, что за пять лет гигантский Волголаг НКВД погубил 150 тысяч зэков. Случались недели, когда каторжные работы стоили жизни более чем двум тысячам человек.
5.
Наше возвращение домой совпало со страшной бедой в семье тёти Розы — маминой
старшей сестры. Был арестован её муж Филипп Маркович.
Словацкий еврей Маркович происходил из города Cычёвцы. Смолоду увлёкся левыми национально-освободительными идеями, но в компартии не состоял. Числился среди симпатизантов, то есть попутчиков. В Вене свёл знакомство с венгром доктором (научное звание, а не специальность) Сатмари. Оба ещё до первой мировой боролись за независимость своих отечеств от империи Габсбургов.
Сам доктор Сатмари оказался в РСФСР после разгрома в 1919 г. адмиралом Хорти Венгерской советской республики. К тридцатому он — один из руководства ЦИКа Молдавской АССР.
Поездку Филиппа Марковича в Советский Союз организовал Коминтерн. Не одного, конечно, а в группе. В Москве он попросил разыскать старого знакомого — доктора Сатмари. Тот, по его сведениям, теперь занимается строительством коммунизма на территории СССР.
Разговор по телефону, который состоялся на другой день, был горячим и дружеским.
Сатмари пригласил Марковича посетить Тирасполь.
Скромный человек Филипп Маркович не привык к такому. На вокзале — рабочая делегация. Сатмари произнёс речь, кто-то поднес цветы. Открытое авто доставило в гостиницу, где ему предоставили люкс.
Условились с доктором:
— Надо отдохнуть с дороги, привести себя в порядок, жду тебя после обеда, он заказан в ресторане отеля. Машину пришлю.
Филиппу Марковичу нравилось быть гостем доктора Сатмари. Правда, иногда смущала мысль, что роскошь, которой его окружили, стоит немалых денег.
Он появился в приёмной доктора Сатмари точно в назначенное время. Молодая секретарь-машинистка бойко выбивала дробь на старинном «ундервуде». Увидев вошедшего, она вскочила, зардевшись и потупив взгляд больших серых глаз, тотчас шагнула к двери в кабинет, распахивая её перед ним.
— Что за небесное создание! — произнёс Филипп Маркович по-немецки, ступая через порог.
Тётушка Роза была не очень тверда в языке Гёте. Сначала показалось, что иностранец так приветствовал своего старого друга.
Доктор ответил:
— Да, здесь ещё сохранились прекрасные чистые девушки.
Последняя фраза не оставляла сомнений: говорили о ней.
Он появлялся ежедневно с цветами и конфетами. Она смущалась, наотрез оказывалась принимать подарки, обратилась за советом к доктору Сатмари. Доктор cказал, что у его друга серьёзные намерения, он может в том поручиться. Но ведь из чужой земли, молвила скромная Розочка. Ничего, заверил, Сатмари, это я беру на себя, он готов остаться у нас.
Ей двадцать три. Он на одиннадцать лет старше. Солидный интеллигентный человек. Настоящий европеец. Они поженились. Посажёным отцом на свадьбе был доктор Сатмари.
В январе тридцать третьего в молодом семействе появилось прибавление — близнецы Лена и Корвина. Редкое имя Маркович дал дочери в честь словацкой революционерки. Девочки родились слабенькими. У матери пропало молоко. Моя мама своей обильной грудью кормила сразу троих. И всё-таки Лену спасти не удалось. В опасности была и Корвина. Тут бабушка вспомнила о древней народной уловке: чтобы обмануть смерть ребёнка нарекали иным именем. Корвина стала Эсфирью, Фирой.
Одолев первые невзгоды, Марковичи зажили спокойно и дружно. Филипп, теперь его чаще называли по-домашнему Пали, сделал заметные успехи в русском, а от акцента так и не избавился.
Видимо, мечтая о сыне, он очень ласково относился ко мне, но почему-то при каждой встрече шутя спрашивал:
— Как дела, пандит? — Не сразу дошло, что означает это слово. Бандитом я точно не был.
Молодые гулёны-родители иногда оставляли меня с ночлегом у Марковичей. Мы втроём — дядя Пали, Фира и я после ужина играли во всякие интересные игры. Тётушка Роза занималась хозяйственными делами. Детей укладывали спать под тихую музыку из радиоприёмника.
Иной раз мне не удавалось сразу уснуть. Затаившись наблюдал, как дядя Пали вращал рычажок настройки, ловя ускользающую волну. Горел зелёный огонёк-светлячок, слышалась приглушённая чужая речь.
Утром папа или мама не всегда успевали за мной забежать. В таких случаях дяде Пали приходилось брать любимого племянника с собой на службу, благо, находилась она прямо напротив дома, где жили Марковичи. А что Фира? Её тетя Роза отводила в детсад.
Я подобным заведениям объявил бойкот в раннем возрасте.
Служил дядя Пали на «Базе УМЧИКО». Что означала эта аббревиатура — не ведаю и сейчас. Пали был директором базы. Там на полках стояли бесчисленные коробки с обувью. В помещении приятно пахло кожей.
Подчинённые откликались на наш приход дружными приветствиями. Дядя выдавал мне листы бумаги, цветные карандаши и говорил:
— Рисуй, сынок. Не теряй время.
Я устраивался в укромном уголке, что-то малевал и заодно с интересом наблюдал, как работает дядя Пали. Он обычно в коричневой вельветовой тужурке поверх белоснежной рубашки с галстуком. Посетители для него — желанные гости. Каждому улыбнётся, покажет товар лицом, но не скроет и недостатков.
— А скажите, товарищ Маркович, — спросил с подвохом однажды один из магазинных экспедиторов, — будет когда-нибудь наша обувная промышленность выпускать ботинки, которые по качеству не уступали бы продукции чехословацкого фабриканта Томаша Бати?..
Дядя Пали не удивился вопросу: он ведь никогда и не скрывал, что в Словакии трудился на одном из предприятий концерна Бати. Его строгие голубые глаза схлестнулись с бегающим взглядом любопытного, и последовал ответ:
— Конечно, будет. Первая фабрика Бати была основана в конце девятнадцатого века. Социалистическая обувная промышленность ещё очень молодая.
Филипп Маркович был взят вместе с доктором Сатмари. Суда не было. Их обвинили в шпионаже и антисоветской пропаганде. Приговор вынесла тройка.
Маркович получил десять лет без права переписки. В тридцать восьмом никто не знал, что такая формулировка придумана для обмана родственников и заменяет слово «расстрел».
6.
В августе сорокового мы в первый и в последний раз всей семьёй отдыхали в Голой Пристани на Днепре неподалёку от Херсона. Название могло отпугнуть, но только не нас. Мы выбрали этот малоизвестный курорт, потому что там работали и жили папина сестра Циля и её муж Иосиф Мандель. Они-то и заманили любимого Сёму с женой и детьми провести отпуск в их радушном доме. Эта супружеская чета смолоду подвизалась в санаторном деле и знала в нём толк.
«Анечка, — обращались они в письме к маме, — пусть тебя не смущает имя нашего городка. Он расположен в дельте Днепра. Очень давно запорожские казаки строили здесь свои суда — дубки и чайки, вырубив в округе все деревья. Отсюда лихие сечевики ходили по Чёрному морю и против крымских татар, и даже на Оттоманскую Порту нападали, атакуя Трапезунд.
Теперь прежде Голая Пристань утопает в зелени. Там же, где начинается собственно степь, простираются замечательные бахчи со сладкими, как мёд, арбузами. Есть и Солёное озеро. Из него добывается рапа — прекрасное лечебное средство. Плюс грязи. Значит, здешняя бальнеологическая клиника может помочь пациентам, страдающим многими недугами.
Вы, конечно, будете жить с нами — у нас большой удобный дом. А если нужны врачебные консультации или лечебные процедуры, они гарантируются.
Ты ведь хорошо понимаешь, дорогая, твоему супругу нужен именно отдых в кругу родных после того, что он пережил…»
Как не принять столь сердечное приглашение!
До Одессы доехали на поезде. Дальше, до самой Голой Пристани, добирались двумя пароходами — морским и речным.
Встречали нас по-родственному горячо. Разместили отдельно во флигеле. А потом закатили весёлый парадный ужин.
Утром я, наконец, толком познакомился с двоюродными сёстрами — десятилетней Мусей и шестилетней Симой. Двухгодовалый кузен Павлик стеснительно прижимался к бабушке Сарре — матери дяди Иосифа.
Окинув весёлым взором собравшихся за завтраком, папа спросил:
— И кто же будет стряпать для такой оравы?..
— Дорогой Сёма, не волнуйся! — сказала тётя Циля. — Будем заказывать готовые блюда в санатории и приносить их в судках.
— Не проще ли купить нам курсовки и столоваться там?
— Нет. Мы хотим проводить вместе как можно больше времени.
Курортный сезон в разгаре, но наши гостеприимные хозяева поспевали и работать, и с нами в интересных экскурсиях участвовать, в самых привлекательных местах бывать.
Днепровский песчаный пляж. Папа учит меня не бояться открытой воды, прививает навыки плавания.
Звонкие рассыпчатые арбузы, купленные прямо на бахче. Их нарезают большими сочными скибками. И нет ничего вкуснее в жаркий солнечный день!
Каждый вечер — фильм в открытом, звёзды над головой висят, кинотеатре.
Первое сентября наступило?.. Понял это, когда Муся однажды чуть свет стала собираться в школу. Да ведь и мне сегодня в первый класс! Кинулся к папе. Он успокоил: меня из-за отцова отпуска в виде исключения разрешили привести на занятия десятого числа.
— Не расстраивайся. Досматривай пока свои фильмы, — закончил папа.
Полюбил кино, живя после ареста папы у деда и бабки с материнской стороны в Дубоссарах. Мои самые ранние киношные впечатления — от антифашистских картин «Профессор Мамлок» и «Болотные солдаты». Теперь подобные произведения было запрещено показывать. Причина? Недавно заключённый пакт Молотова — Риббентропа.
Крутили ленты о врагах народа и предателях, о троцкистах и меньшевиках, о диверсантах и лазутчиках, пробирающихся к нам из-за кордона, о тайных буржуях и кулаках. Остались в памяти немудрёные названия: «Партийный билет», «На границе», «Ошибка инженера Кочина», «Большая жизнь». Содержание начисто забылось.
Стыдно сейчас в том признаваться, но под влиянием экранных шпионских образов я вдруг засомневался: «Может, арест Пали Марковича — не ошибка?.. Слушал же он по ночам иностранное радио! Что, если у него в приёмник был встроен передатчик?.. Не
не заслали ли его к нам под видом коминтерновца?..»
Пусть простит дядя Пали глупого малОго племянника, который кается за тогдашние свои мысли.
Однако посмертной гражданской реабилитации невинная жертва ждала несколько десятилетий…
Изгоями чувствовали себя все эти годы вдова и дочери Марковича. Когда его взяли, тётя Роза была на последнем месяце беременности. Рождённая после гибели отца Галя видела его только на фотографии.
За издевательства и лишения им в виде компенсации советская власть выплатила два с половиной месячных оклада ею же убиенного.
Дошкольнику легко запудрить мозги. Но в зале-то сидели взрослые люди. И они тоже доверчиво принимали схематичные, часто сшитые на живую нитку конфликты между фальшивыми персонажами.
Создатели этих произведений — талантливые Александр Мачерет, Александр Иванов, Иван Пырьев, Леонид Луков разве не понимали, как далеко то, что они делали, от подлинного творчества? Видимо, у них была одна забота — потрафить кремлёвскому зрителю Сталину. Он же требовал, чтобы киноискусство, обращённое к массам, любой ценой выполняло возложенную на него партией пропагандистскую роль.
Чтобы оправдать кровавый террор, не прекращающийся в стране многие годы, мудрый и прозорливый вождь, попирая логику и здравый смысл, самолично придумал оригинальную теорию: чем ближе мы к социализму, тем острее классовая борьба. А один великий гуманист подкрепил теорию лозунгом: « Если враг не сдаётся, его уничтожают!»
Лозунг я слышал. Теории же меня поджидали на долгом пути к знаниям, который должен был начаться десятого сентября.
Одесский поезд прибыл в Тирасполь накануне поздно вечером. Дабы никого не обременять, в том числе и папиного персонального шофёра, родители решили, что с вокзала мы доберёмся на такси.
Авто нам не досталось — их расхватали, чему я очень обрадовался, более проворные пассажиры. Зато к нашим услугам был старый извозчик с экипажем и пегой лошадью. Привокзальная площадь благоухала ароматом любимой моей маттиолы, но я чуял и запахи, которые источал расположенный неподалёку отцов консервный завод, где шла обычная для осеннего сезона переработка фруктов и овощей.
Кучер лишь тряхнул вожжами, как понятливая пегая безо всяких понуканий сама себе задала ровный и размеренный темп бега. Цоканье её копыт о булыжную мостовую дробно звучало в ночном безмолвном городе.
Папа осторожно разбудил меня в то знаменательное утро, сознавая, что сын недоспал.
— Вставай, дружок, сегодня у тебя будет трудный день. Перетерпи.
Мама что-то заставила торопливо съесть. Она же отвела в школу.
Я уже умел читать и писать. Правда, печатными буквами. Чем же мы будем заниматься с учительницей?
Первым был урок чистописания. Зинаида Григорьевна изобразила на доске нечто, похожее на страницу тетрадки в косую клетку, мелком начертала «Мама мыла раму». А потом обратилась к притихшему классу:
— У всех есть восемьдесят шестые перья? Пусть каждый напишет это предложение десять раз. И не забывайте, что буквы должны быть с нажимом.
Непослушное восемьдесят шестое перо не подчинялось моей руке. Тогда я вспомнил о спасительном ластике и принялся подтирать места своих огрехов.
Незадолго до звонка подошла учительница. Молча взглянув на мои каракули, она большим красным карандашом выставила оценку — мне одному из всего класса.
Вечером, придя с работы, папа стал расспрашивать о школе. Я раскрыл тетрадь с оценкой, чтоб он увидел: Зинаида Григорьевна в первый же день выделила меня среди других учеников.
— Да, — грустно сказал папа, — учительница написала: «Очень плохо». Теперь тебе всю жизнь придётся доказывать, что ты — не из последних…
7.
Я был новичком, а новичков в любом детском коллективе встречают с любопытством, но настороженно. В нашем первом «А» все успели как-то притереться друг к другу, разделиться на пары или на небольшие группки. И тут явился хитрюга, который спокойно загорал себе под солнышком, когда остальные усердно учились в школе вот уже вторую неделю…Как такое простить?..
Не получив ни ясельной, ни детсадовской закалки, я чувствовал то отчуждённость, то враждебность одноклассников и тяжело это переживал. В ситуацию вмешался малоприятный для меня случай.
Однажды на урок явились две женщины в белых халатах и объявили:
— Ребята, приготовьтесь, сейчас будем делать пирке. Это совсем не больно — по две царапинки на руке, и мы будем спокойны, что ни у кого из вас нет туберкулёза.
Многие мальчики и девочки вскакивали с мест, закатывали рукава, протягивали оголённые запястья, крича:
— Я первый!
— И я!
— А кому в детсаде пирке уже нацарапали?..
— Мне совсем не боязно!
— Дети, успокойтесь! — крикнула, перекрывая гам, одна из медсестёр. — Мы двинемся вдоль рядов. Каждый ждёт, пока к нему подойдут.
Я не испытывал страха. Только почему-то чувствовал, что медленно теряю сознание. Наверно, так подействовали запахи, наполнившие класс после прихода медицинских сестёр с их душными пробирками и ампулами. Что-то перенесло меня в больницу, где я снова витал между жизнью и смертью, как тогда, после удара машины на улице Покровской.
Этот случай нельзя было скрыть. Пришлось вызвать родителей. Папа, что часто бывало, оказался в командировке. Примчалась перепуганная мама. Директор школы и врач объяснили: ничего страшного, ваш сын упал в обморок безо всякой на то причины, он нуждается во всестороннем медицинском обследовании.
Что оставалось маме? Она уверяла, что мальчик здоров, ничем не болел, с ним никогда ничего подобного не было. Наоборот — ребёнок недавно из санатория, там окреп и загорел. Да, ему свойственна повышенная впечатлительность. И кушает по-прежнему плохо. Если надо, мы, конечно, обратимся в поликлинику.
— Сегодня, Павлик, занятия для тебя закончились, — сказал директор, протягивая мне мой портфель. — А утром приходи, как всегда, к восьми. И не забудь перед этим плотно позавтракать.
Почему мама умолчала о том, что я уже как-то падал в обморок? Или она забыла об этом? Не могла забыть, хотя больше пяти лет минуло.
Ставили банки двоюродной сестрёнке Фире. Та орала, а жадные стекляшки нещадно втягивали в себя её побуревшую плоть. И тут моё дыхание стеснили какие-то незнакомые, ни с чем не сравнимые флюиды. Они и потом, в течение всей жизни приходили заодно с вакуумным ощущением подступающего морока. Годами учился их одолевать. Не всегда удавалось…В тот первый раз тихо свалился на пол.
Тишина сменяется грохотом пролётки по булыжной мостовой. Мама, прижимая меня к груди, бежит за пролёткой, кричит возчику, чтоб остановился: сыну плохо… Больше не помню ничего…
Нам, однако, пора снова обратиться к осени сорокового года.
Когда дома, собравшись готовиться к урокам на завтра, я открыл вручённый директором портфель, то обнаружил, что в нём недостает моей любимой ручки, расписанной цветными красками, точно павлиний хвост. Ручку эту привёз в подарок из Кишинёва папа. Он купил её ещё в частной лавке сразу после вступления советских войск в Бессарабию.
Я позвал маму и, глотая слезы, сообщил: во-первых, о пропаже, во-вторых, что раз пропала ручка, то и писать нечем.
Маме мои переживания показались преждевременными:
— Найдётся твоя ручка, — сказала мама. — Наверно, закатилась куда-то в суматохе из-за того, что с тобой приключилось. Завтра придёшь в класс — и тебе её вернут. А теперь, сына, выслушай добрый совет, — добавила она после короткой паузы. — Лучше бы тебе не выделяться среди одноклассников своим «павлиньим хвостом». Это может вызвать у некоторых ребят недоброе чувство зависти.
— Ты придумываешь? Мне бы подобное и в голову не пришло.
— Нет. Достань, пожалуйста, ту ручку, которую мы приобрели вместе со всем необходимым для школьника, которую ты припрятал, получив папин подарок.
— Хорошо, — сказал я и извлёк дешёвую ручку с восемьдесят шестым пером из нижнего ящика письменного стола.
Утром ребята глядели на меня так, будто перед ними был человек, перенесший тяжёлую болезнь. Особенно старались девочки. Их сочувствие и дружелюбие казались искренними. Сами изменили отношение ко мне? Зинаида Григорьевна повлияла? Не знаю. После обморока я, как ни странно, стал своим в классе.
Ручка, правда, не нашлась. Да я и не спрашивал о ней. Лишь в конце учебного года она обнаружилась у одного тихони. Подошел к нему, рядом никого не было, и спросил:
— Тебе её из Кишинёва привезли?.. Моя была точно такой же, но пропала в тот день… ну, ты помнишь, что со мной тогда случилось…
— Павлик, прости, — залепетал он, густо краснея, — это твоя ручка. Возьми её, но не позорь…Очень тебя прошу.
Я выполнил его просьбу и обрёл в нём преданного товарища.
Обследования у врачей продолжались и в ноябре, когда в ночь с десятого на одиннадцатое число грянуло Карпатское землетрясение. Мы с мамой умаялись накануне, сдавая анализы в лабораторию, и крепко спали. Нас разбудил папа.
— Всё в доме ходило ходором, — рассказывала потом мама. Она схватила меня в охапку и стремглав бросилась во двор. Следом за нами мчался папа с сонной Марочкой на руках.
Слышал, как рядом пролетел и грохнулся оземь кирпич, упавший сверху, с печной трубы трёхэтажного соседнего здания. Сначала услышал и лишь затем увидел…
Впоследствии в газетах написали, что было два толчка, что длилось стихийное бедствие три минуты, что по шкале Рихтера мощность его составила восемь баллов, а число жертв в Молдавии и Румынии превысило тысячу человек.
Две из них пришлись на наш первый «А». Точнее, погиб один мальчик. Вторым был его отец. На них обрушился котельцовой кладки верх дверного проёма, так называемый затвор, под которым они оказались в момент, когда покидали своё жилище.
Мы провожали их в последний путь всем классом. Это были первые в моей короткой жизни похороны в преддверии неисчислимых утрат, что скоро принесёт война…
Хождение по медицинским учреждениям не выявило у меня отклонений, но аппетита не прибавило. И решили доктора проверить: может, это из-за глистов? Уложили в клинику. Пытались разными способами выгнать какого-то червя с красивым прозванием солитер. Всё напрасно. Зато я подхватил корь. А поскольку прививок мне, не в пример другим сверстникам, отродясь не делали, то хворь моя представляла серьёзную опасность. Боясь заразить четырёхлетнюю Мару, больного до полного выздоровления поселили у родителей мамы, к счастью, уже успевших переехать из Дубоссар в Тирасполь.
Дед Нухим долго колебался прежде, чем отважился бросить родовое гнездо. В конце концов, еврейское местечко — штетл Дубоссары и столицу автономии Тирасполь разделяли всего каких-то шестьдесят километров. Но бабушка Сима хотела быть поближе к детям, а трое из шести уже жили в Тирасполе. Туда же навострились и двое младших. Бабушка уломала-таки дедушку, особенно нажимая на то, что в её помощи так нуждается по сути овдовевшая (как она угадала?) после ареста мужа Роза…
Продать дубоссарскую недвижимость не составляло проблемы. В штетл было хорошо известно, какой прекрасный дом с просторной мастерской и добротными хозяйственными постройками у столяра Нухима Кацевмана.
В тот раз дед появился у нас не один, а вместе с сыном Шмуэлем, он же Шмилик. Русские аналоги этого имени — Самуил или Саул. Так звали основателя и первого царя Иудео-Израильского царства. В его честь нарекали многих еврейских мальчиков.
После ужина дед достал из деревянного самодельного чемодана туго перевязанный
бечёвкой завёрнутый в газету пакет с деньгами. Когда он её развернул, стало ясно, почему ему в дороге потребовался сопровождающий. Конечно, такое богатство лучше было перевозить вдвоём.
Я посмотрел на дедушку, и мне передалась его затаённая тоска по дому, где прошла жизнь. Видимо, уловив моё настроение, он бодрясь спросил:
— А что, внук, можешь сосчитать, в какую сумму оценили вермёген (нажитое, — П.С.) деда?
— Да ведь ты всегда говорил, что главный твой вермёген — это дети и внуки…
— Посчитай, посчитай, покажи, чему тебя научили в школе!
В пакете оказалось тридцать тысяч рублей. Дедушка похвалил меня:
— Ну, молодец!.. И все так умеют в твоём классе? — Я скромно не ответил на его вопрос.
Столица автономии высоко ценила себя. Тридцати тысяч хватило только на полдома с погребом и дровяным сараем. Комнаты, правда, были большие, но продолговатой формы, смежные, плюс кухня без ойвн, то есть русской печи, что очень расстроило бабушку Симу. И с этим тоже пришлось смириться…
Место оказалось шумное — рядом с речной пристанью. Зато двор спускался прямо к берегу Днестра.
Украшением покупки были две колонны, подпирающие фасадный фронтон. И никто никогда не путал сей дом с другими строениями на улице Свердлова.
Отболев корью, я вернулся под родительский кров в начале зимы. Она же в сороковом выдалась в Молдавии необычно снежной и морозной. Сугробы наваливало такой глубины, что порой и до школы было дотопать трудно. Иногда меня и других ребят нашего двора выручали розвальни, которые приезжали за папой, чтобы доставить его на завод. Пока папа завтракал, сердобольный кучер успевал с ветерком отвезти нас на занятия.
И опять привязалась ко мне хвороба, еще более свирепая, чем корь, — скарлатина. И снова, во спасение Марочки от контактов со мной, болел я у дедушки и бабушки на Свердлова.
С утра приходил доктор, несколько раз в день забегала встревоженная мама. Её и близко не подпускали к сыну. Я только слышал, как она спрашивала у бабушки:
— Кризис ещё не наступил?.. — Скрипучим словом кризис они, можно было догадаться, называли перелом в болезни.
Вечером после работы меня навещал папа. Приоткроет дверь в комнату, где я лежал, улыбнётся, сделает ободряющий жест — тем и ограничивалось наше общение.
От высокой температуры я порой впадал в забытьё, а придя в себя, видел дедушку, который, склоняясь надо мной, бережно промокал подаваемым бабушкой полотенцем моё хлипкое тело от пота.
Старики привели на свет Божий семерых детей. Одного из них, среднего сыночка Мехла, спасти не удалось. Он умер в том возрасте, к какому приближался я. Бабушка рассказывала мне о нём довольно часто. Трое других мальчиков родились кареглазыми, у Мехла, как и у всех трёх девочек, были голубые очи. Характером он отличался очень мягким и уступчивым.
Теперь, выхаживая внука, дед и бабушка, видимо, обращались к тому давнему своему печальному опыту и всему, чему их научила длинная жизнь. Я слышал произносимые шёпотом молитвы бабушки, её тихие вопли и воззвания к Всевышнему с требованием справедливости. Она и была такой — верила в справедливого Бога.
Наконец пришёл-таки светлый день, когда моё пробуждение обернулось доброй переменой. Я почувствовал прилив свежих сил, неизвестно откуда притекавших. Дедушка сидел у печи с приоткрытой конфоркой. Обернувшись ко мне, он сразу понял, что болезнь сдалась, и радостно позвал бабушку:
— Симеле, ду конст шон руфн клезмер! — (Симочка, ты можешь уже звать музыкантов!)
Вбежала бабушка. Лицо её светилось. Я никогда раньше не видел такого счастливого лица.
Выздоровление приходило медленно, по капельке. Доктор перевёл меня с постельного на домашний режим, но в школу не выписывал. Я больше не был бациллоносителем, и к нам стала захаживать Зинаида Григорьевна, которая жила в доме напротив. Она давала мне задания, чтобы я потихоньку осваивал пропущенные уроки.
Мама с папой, радуясь тому, что сын идёт на поправку, не торопились перевозить его от стариков. Тут возникло новое обстоятельство: семье выделили новую квартиру из трёх комнат на втором этаже в благоустроенном заводском доме по адресу Восстания, 10. Переезд в неё состоялся ранней весной.
2 мая 1941 года в этой квартире наша семья в последний раз в полном составе (мама уже носила под сердцем Идочку, которая родится в октябре) собрала гостей не только по случаю праздника. Отмечали новоселье, пятый годок Мары и папино тридцатилетие. Было очень весело. А до начала войны оставалось ровно пятьдесят дней…
Несмотря на длительные пропуски, первый класс я окончил с похвальной грамотой. Наступили каникулы.
Довольный моими успехами папа предложил:
— Хочешь, сын, в Кишинёв? Я завтра еду туда в командировку. Хочешь со мной?
Да с ним хоть на край света…
Мы выехали поутру на грузовике. Переправились через Днестр, который двадцать два года — с 1918-го по 1940-й служил рубежом между СССР и королевской Румынией. Вдоль левой береговой полосы заметны были ненужные, казалось теперь, оборонительные сооружения, которые когда-то строил и отец.
Дальше путь следовал через Бессарабию — километров шестьдесят с гаком по узкой петляющей дороге. Кругом простирались деревеньки и села, сады и виноградники, почти не отличимые от знакомых и привычных молдавских. Хаты, крытые соломой, очеретом или камышом, белёные и крашеные понизу, как и у нас, синькой. Крошечные земельные наделы. Пейзажи, открывающиеся сквозь опущенное окно кабины, казались мне точно игрушечными. И все они плавно скрывались за каждым новым холмом, когда грузовик брал очередной поворот.
Вот и новая столица. Подкатили к какому-то большому складу. Тут скопились уже машины. Подождали немного.
— Пока подойдёт наша очередь, — сказал папа, возвращаясь из конторы, — пожалуй, успею доставить тебя к дяде Пете Сиркису и вернуться обратно на трамвае. Вылезай, сынок! — родня ждёт…
За минувший год отцу удалось восстановить связь и побывать в гостях у единокровной сестры Гитл, жившей в Оргееве в окружении обширного семейства. Прежде папа встречался с ней раз в жизни семилетним мальчиком. Пётр приходился папе троюродным кузеном.
После падения границы и молдавская, и бессарабская ветви многочисленного клана Сиркисов были обуреваемы родственными чувствами и жаждали общения.
Мы быстро добежали до остановки, где уже стоял чудо-трамвай. Он не походил на те, что мне приходилось видеть в Одессе и в Москве, был насквозь открытый, продуваемый утренним ветерком, сверкающий никелем и бронзой.
Главная улица Кишинёва на короткое время снова, как и до революции, стала в память об императоре-освободителе Александровской. Она сохраняла какой-то чужой, видимо, буржуазный шарм — в архитектуре, в убранстве магазинных витрин, в облике обывателей, впрочем, несколько потускневший, надломленный неодолимыми и жесткими переменами.
Пассажиры, наши попутчики, были улыбчивы и предупредительны. Так что мы не проехали мимо нужной остановки. Она из уважения к великому русскому поэту и при румынах звалась Пушкинской. Александр Сергеевич здесь отбывал южную ссылку.
Дядя Петя, его жена Клара, дочка Женя усадили нас за накрытый стол. Папа наскоро выпил чаю с вишнёво-ореховым штруделем и уехал. А я остался на попечении Жени. Она была старше меня года на четыре. До сорокового года училась в румынской гимназии и участвовала в движении скаутов. В подтверждение своего рассказа Женя подарила мне фотографию, на которой была снята в красивой форме скаут-гёрл. Если учесть, что совсем недавно Женя и её семья были иностранцами, они неплохо говорили по-русски. Оказалось, что дома они сознательно культивировали русскую речь и до возвращения советов. И так поступали многие симпатизанты. Правда, разговорный их язык казался немного устаревшим.
Ближе к вечеру за мной приехали на грузовике. Дядя Петя без ужина не соглашался нас отпустить, Однако через час мы всё же пустились в обратный путь.
— Как тебе новые родственники? — спросил папа.
— Они не такие, как мы, — только и мог сказать я.
— Ну, ты у меня голова, — сказал, улыбнувшись, папа.
(продолжение)
8.
Перевалил на вторую половину жаркий месяц июнь. Наш большой двор заметно опустел. Детворы сильно поубавилось. А мои родители всё никак не могли договориться, куда отправить на отдых дорогого сына. Папе заводской профсоюз предлагал путёвку чуть ли не во Всесоюзный пионерский лагерь «Артек». Мама возражала:
— Во-первых, Павлик — только октябрёнок. Не примут его там! Во-вторых, и это главное! — не отпущу я его одного так далеко.
В субботу утром 21 июня 1941 года мы с мамой на городском автобусе отправились в загородный лагерь, который был устроен в школе, окружённой садом и расположенной на южной окраине Тирасполя. Мне предстояло провести в нём для начала хотя бы одну смену.
Накануне дети, лагерные старожилы, без умолку болтали о том, что завтра — наконец воскресенье, а значит, в лагере родительский день. Сразу после завтрака и девчонки, и мальчишки плотно облепили металлическую ограду сада, глядя в ту сторону, откуда в любую минуту могли появиться желанные гости.
Я, естественно, никого не ждал. Но, захваченный общим порывом, высунув нос, тоже торчал у ограды.
Ближе к полудню прибыл из города начальник лагеря. Он подошёл к нам, всё ещё глядящим на дорогу, и сказал:
— Ребята, есть важная новость.
— Какая? — хором спросили несколько пионеров.
— Расскажу после обеда, когда все соберутся в столовой.
Тут я заметил велосипедиста, который, склонившись к рулю, приближался к лагерным воротам. Его силуэт показался мне знакомым. Неужели папа? У него никогда не было своего велосипеда. Когда успел научиться?.. А ведь, без сомнения, это ехал он. Папа резко остановил сверкающий никелем велик прямо против входной калитки и крикнул:
— Сынок, беги сюда! Я тебя прокачу.
— Нам запрещено покидать территорию без разрешения начальника лагеря, — ответил я. Мне больше всего на свете хотелось сейчас того, что предложил папа, но детскую душу уже обложили запретами.
— Тогда получим нужное разрешение, — сказал папа, вкатывая за руль велосипед. — Ты побереги это сокровище — я мигом.
Он действительно вернулся очень скоро, прихватив мой рюкзачок.
— Я договорился: забираю тебя домой… на выходной день.
Ловко приторочив рюкзачок к багажнику, папа усадил меня на раму, и мы двинулись в сторону центра. Рама оказалась жёсткой и не очень удобной, но я чувствовал бережные прикосновения рук отца, его лёгкое дыхание, и мне очень нравился такой наш с ним способ передвижения.
Тирасполь точно вымер. На улицы опустилось полуденное марево, они были тихи и безлюдны. И только в квартале от главной городской площади — площади имени Коминтерна открылось, что именно здесь собрались сейчас наши земляки.
Мы подъехали совсем близко. Люди, обливаясь потом, молча стояли под палящими лучами солнца. Их печальные взоры были устремлены на репродуктор — висящий на высоком столбе репродуктор, похожий на большую четырёхгранную граммофонную трубу. Оттуда вниз падали слова о вероломном, разбойничьем гитлеровском нападении и бомбёжке Киева и других советских городов на рассвете сегодня утром.
— Кто выступает? — спросил папа у паренька, который оказался рядом с нами.
— Молотов, — ответил тот. И, помолчав, добавил: — Вы, наверно, как все, ждали речи товарища Сталина?..
Мы с отцом дослушали Молотова и Днестровским переулком протиснулись сквозь толпу к дому деда Нухима, где нас уже заждалась изведшаяся от волнения мама в окружении успокаивающей её родни.
Дом был полон любимыми и близкими людьми. От мамы ни на шаг не отходила Марочка. Из Дубоссар недавно переехали в Тирасполь младшие дети дедушки и бабушки: помянутый раньше холостой Шмилик и «мизинка» Рива, девушка на выданье. Они тоже, конечно же, находились здесь.
Тётя Роза с дочками Фирой и Галой прибежала, как только услышала по радио, что началась война. Розу терзали мысли: что теперь будет с Пали Марковичем, объявленным «врагом народа», не подвергнут ли репрессиям и его семью?.. Обычно сдержанная, она забилась в угол и плакала там, время от времени едва слышно шепча:
— Господи, сохрани моих девочек!
Мудрая бабушка Сима не стала утешать Розу, а отвлекла её от причитаний просьбой:
— Помоги мне, Роселе, накрыть на стол. Надо хорошо пообедать хотя бы в первый день войны… Ещё наголодаемся…
Папа уговаривал маму вернуться домой. Она отказывалась. Твердила, что здесь, со своими ей спокойнее и за детей, и за себя.
Тогда папе пришлось обратиться к старикам:
— Папаша, мамаша, Аня хочет остаться с детьми у вас.
— И Роза хочет, — сказала бабушка.
— Где вы их всех уложите? — спросил папа, готовясь уйти.
— Для всех найдётся место. Ты куда спешишь, Шлоймеле? — поинтересовалась бабушка, употребив ласковую форму его еврейского имени Шломо.
— Меня ждут на заводе. В сезон завод работает без выходных и круглосуточно. И надо велосипед отдать его хозяину.
— Пообедай с мишпухой (от ивритского слова мишпаха — семья, — П.С.), Шлоймеле. Мир перевернулся. Когда ещё будет случай…
При рождении папа был наречён в честь царя Соломона. В древнем иврите это имя Шломо происходит от корня шалом — мир. Они же говорили на идиш, и я улавливал смысл.
Немногословный дедушка Нухим произнес:
— Побудь с нами. Завтра уходят на войну мои сыновья Хаим и Шмуэль. Выпьем по стакану доброго, самодельного, еще дубоссарского вина, чтоб вернулись домой целыми и невредимыми.
Хаим-Фима не заставил себя долго ждать. Он пришёл с молодой милой женой Марией и четырёхлетним Лёнчиком.
Никто не был лишним за большим раздвижным столом, сработанным столяром Нухимом Кацевманом и его сыном — краснодеревцем Шмуэлем.
Накануне бабушка Сима, готовясь к субботней трапезе, припасла, как всегда, кое-что впрок.
Сегодня с утра она снова стряпала и пекла, не покладая рук. И теперь на белоснежной накрахмаленной скатерти стояли тарелки с разными закусками и прочей снедью. А из кухни доносились вкуснейшие запахи.
Обед состоял из двух блюд: холодного борща, такого уместного в июньскую жару, и гефилтэ фиш, то есть фаршированной рыбы.
Дед налил взрослым своего выдержанного. И мне капельку — как старшему здесь из внуков.
— За возвращение живыми и здоровыми тех, кто уходит завтра, за Фиму и за Шмилика! — сказал дед.
— Умэйн! — откликнулась бабушка. Это слово, часто произносимое Симой, — то же, что русское «аминь», в её устах означало: «Да будет так!»
— Тотэ, — сказал, обращаясь к деду, Фима, — я сегодня с трудом дозвонился до Балты. У Израиля всё без перемен. Он надеется на лучшее…
— Четверо детей… Кто о них позаботится, если в армию заберут кормильца? — вздохнул дедушка Нухим. — Наша старшая невестка Маня выходила замуж без профессии и в жизни только и делала — что рожала.
— Это никого не волнует, — побледнев, вмешался в разговор папа.
— Понимаю, ты сам скоро станешь многодетным отцом, — сказал дед. — А тебе ещё не принесли повестку?
— Сегодня пришёл приказ: завод переведён на военное положение и работает для армии. Тех, без кого не обойтись, думаю, не тронут. Пока есть завод, я нужен там. А теперь мне пора…
Он встал из-за стола, крепко обнял и поцеловал сначала Фиму, затем Шмилика, что-то шепнув каждому в самое ухо.
Они, к счастью, вернулись. Я спрашивал у обоих, что папа сказал им, расставаясь, и услышал в ответ:
— Сёма желал нам и себе одного и того же — встретиться после войны.
Уже стоя около двери, отец, улыбаясь, попрощался со всеми. Глаза его при этом оставались грустными.
Я выбежал следом за ним в прихожую. Он вынес из парадного велосипед и, оседлав его, сказал:
— Береги маму и сестру.
Так закончился этот день, переломивший жизнь.
9.
23 июня меня разбудил зловещий, знакомый по недавней кинохронике из Испании рёв фашистских «юнкерсов». Приоткрыл глаза, вглядываясь в полумрак. Кровать дедушки и бабушки была застелена. Мама не спала. Только Марочка всё ещё досматривала свой детский безмятежный сон, привольно разметавшись на широком ложе, устроенном на полу из ковров и стёганных одеял.
Я спросил у мамы:
— А где дедушка и бабушка?
— Ты забыл вчерашний разговор? Они ушли в военкомат проводить Шмилика и Фиму.
И вот тут на Тирасполь сбросили первые бомбы. Одна громыхнула неподалёку от нас. Вторая, попав в соседский сад, к счастью, не разорвалась.
Потом горожане обсуждали этот счастливый случай и объясняли его так: сознательные немецкие рабочие против войны с Советским Союзом, им и под бдительным оком гестапо иногда удаётся вставить в фугаски бракованные взрыватели.
На следующее утро дед привёл с базара двух дюжих молдаван. Они выкопали вдоль двора длинную глубокую щель, перекрыли её досками, поверх настила толстым слоем насыпали извлечённую при рытье землю.
В эту щель мы забирались, как только раздавался вой сирены, означавший начало налёта вражеской авиации.
Бомбили Тирасполь ежедневно. Случалось, и по нескольку раз. Почему? Ведь в городе не было оборонных заводов, не был он и стратегически важным железнодорожным узлом. Здесь, однако, дислоцировались штаб 14 армии и большой военный аэродром. Немецкое командование, вероятно, располагало соответствующей информацией.
Казалось, в Тирасполе, преображённом войной, принимаются чрезвычайные меры против диверсантов и лазутчиков. Рядом с плакатом «Родина-мать зовет!» всюду висит ещё один, предостерегающий: «Болтун — находка для врага».
Насторожённые обыватели передают друг другу только им известные факты, будто кто-то, к сожалению, до сих пор не схваченный, светит по ночам фонарём, выводя на цель фашистские самолёты.
За Днестром, на другом берегу, прямо против города начинается Кицканский лес, а посреди него притаился одноимённый монастырь. В нём — кельи игумена, чернецов и послушников. И в тот лес, говорили, сброшены на парашютах шпионы с заданием глубоко проникнуть в советский тыл. В лесу будто бы даже нашли шёлковый купол, застрявший в кронах деревьев, и обрезанные острым ножом стропы…
Рассказ взбудоражил моё воображение. Представлял, как враги переправляются через Днестр, пробираются в наш любимый город, который уже не может спать спокойно.
Пока мы с дедушкой лепили крест-накрест на оконные стёкла нарезанные из газет и смазанные клейстером узкие бумажные полосы, что должно было уберечь эти стёкла при бомбёжках, я всё думал: «Вот где можно проявить свою любовь к Родине — надо поймать или хотя бы выследить шпиона!»
Тут мне на глаза попался проходящий мимо по улице одноклассник, который когда-то не устоял перед ручкой с узором «павлиний хвост». Окликнул его. Он очень обрадовался, увидев меня в раскрытом настежь окне. Через минуту я уже делился с ним своим планом поиска засланных к нам фашистских агентов. Идея была проста: завтра с утра приступить к незаметному наблюдению за местами, где наиболее часто собираются люди. Там наверняка попадётся кто-нибудь подозрительный…
Утром по обоюдному согласию двинулись к пристани. Она находилась рядом, что и определило наш выбор. В столь ранний час у её причала народу было мало. Однако, глянув на расписание, мы поняли: ждать очередного рейса из Бендер остаётся недолго.
Тот, кто вызвал наше подозрение, спустился на берег по трапу вместе с остальными пассажирами, не озираясь по сторонам, никем не встреченный, — по виду обычный сельский молдаванин в традиционной шляпе, с перемётной сумой, перекинутой через плечо. Лицо обросло густой чёрной щетиной. Национальная крестьянская одежда. Ноги в больших, не по размеру постолах из сыромятной кожи, и заметно, что не совсем привычна для него такая обувка. Уж очень он напоминал ряженого…
Шепнул однокласснику:
— Двигаемся следом, но не приближаемся. Нам бы только указать на него милиции или военным. Пусть проверят!
Пасли молдаванина тройку кварталов, как вдруг тот внезапно исчез — резко свернул в ближайший переулок. И неспроста: он раньше нас углядел идущий навстречу сверкающий лезвиями штыков наряд городской комендатуры.
Крикнул товарищу:
— Я — за ним, а ты зови комендантских!
Он так и сделал.
Всё свершилось в какие-то мгновения. Командир и три красноармейца неожиданно вышли наперерез незнакомцу проходными дворами.
— Паспорт! — потребовал лейтенант, будто бы не знал, что сельчанам в СССР никаких паспортов не положено.
«Ряженый» хотел было сунуть правую руку в перемётную суму, но ему заломили за спину и правую и левую. В суме оказались пистолет и граната. Может, он привёл бы её в действие, если б дотянулся до чеки? Сомневаюсь. Да и поди теперь, разберись!..
А тогда мы с товарищем заворожено, забыв о своей роли в его поимке, смотрели, сколь ловко наши воины управились с вражеским лазутчиком. И тут к нам подошел командир, отдал честь и сказал:
— Благодарю, пионеры, за помощь в разоблачении шпиона!
— Служим Советскому Союзу! — как положено, ответили мы, хотя пока были только октябрятами.
10.
Мама становилась всё более беспокойной, нервной, настроенной на ожидание только плохого. Бабушка объясняла это её интересным положением, а ещё и тем, что сама вынашивала маму в первую мировую.
Меня подобное утверждение возмутило:
— Что ты говоришь, бабуля?! Мама ведь родилась пятнадцатого сентября тринадцатого года, а война началась в августе четырнадцатого.
— Нет, родилась она за три дня до еврейского Песаха, а он, Песах, как и русская Пасха, всегда бывает весной. Просто записали Хану-Анну в сентябре. Раньше у порядочных людей дети появлялись столь часто, что отцы за делами не сразу успевали их регистрировать.
— Получается, что я прав?
— Нет, правда за мной. Грудью её кормила в военную годину — оно и сказалось.
Мы с одноклассником не прекращали искать шпионов. Убежим из дому — и давай прочёсывать улицы. Только удачи всё не было…
Почему нам в тот первый раз так повезло? Я представил, как диверсант нескладно падает с парашютом в Кицканском лесу, рвёт о сучья деревьев одежду, укрывается в монастыре. Там, — ничего другого у чернецов не нашлось, — его обряжают бессарабским крестьянином. Затем он садится на пароход в Бендерах и сходит, переправившись через Днестр, на следующей же пристани, в Тирасполе. У нас не ходили в постолах. Рисковал в подобном наряде. Значит, имел задание…
Ночные бомбёжки продолжались. Щель во дворе не могла служить от них надёжной защитой. Маме спускаться туда становилось всё тяжелей. Потому, наверно, мамой овладела навязчивая идея — покинуть опасный для жизни Тирасполь.
Речь не шла об отъезде в глубь страны, в далёкий тыл, об эвакуации. Никто ещё тогда не сомневался, что война скоро кончится.
Когда папа на часок вырывался с завода, чтобы повидаться с нами, мама требовала отыскать тихое место, где с неба ни днём, ни ночью не падают бомбы.
Папе это удалось. Таким местом оказалась Балта — городок в Одесской области, где работал и благоденствовал с семьёй старший мамин брат Израиль. В телефонном разговоре он подтвердил: у них, слава Богу, не бомбят, и пригласил всю мишпуху под свой гостеприимный кров.
8 июля папа прислал грузовую бортовую машину ЗИС-5, которая и повезла нас в спасительную Балту. Отправились в путь поутру. Тащились малоезжими просёлочными шляхами весь долгий летний день. Наш шофёр дядя Вася справедливо считал, что подобное движение безопаснее — сверху менее заметно для фашистских стервятников.
Маму и Марочку усадили в кабине, рядом с шофёром. Я же трясся в скрипучем кузове вместе со всеми остальными, предаваясь воспоминаниям, вероятно, навеянным будущей встречей с балтской роднёй. Впрочем, воспоминания относились ещё к той поре, когда родня эта еще жила в Дубоссарах.
…Какой-то большой праздник. Много разных гостей собралось у Израиля Кацевмана, управляющего Дубоссарским отделением треста Молдплодоовощ. Длинный стол накрыт на веранде. Вино льётся рекой. Изрядно выпившая публика жаждет развлечений. И самое время устроить детский концерт-состязание: кто лучше прочитает стихотворение, споёт или спляшет.
Первым выступал четырёхлетний сын хозяина Лёня — кудрявый белокурый мальчик
в черкеске с газырями. Он, нисколько не стесняясь и не забыв ни слова, продекламировал длиннющие стихи. И, конечно, вызвал аплодисменты присутствующих.
Я младше двоюродного братца Лёни ровно на год и пять месяцев. Никуда мне теперь не деться — моя очередь. С трудом одолел смущение, но был не в ударе…
Запомнилась ночная безлюдная улица. Пирамидальные тополя, освещённые луной. Папа ходит вдоль этой улицы, носит меня на руках, прижимая к груди, плачет пьяными слезами и повторяет:
— Как же ты подвёл отца, сынок!.. Как же подвёл…
… Тридцать седьмой год. Мне уже пять. Я живу в Дубоссарах у дедушки Нухима и бабушки Симы после ареста папы. Теперь мы дружим с моим удачливым соперником Лёней и его младшим братишкой Гришей. И часто проводим время в доме, где случился тот незабытый позор.
У них во дворе установлен настоящий «взрослый» турник. Нам, пацанам, дотянуться до него и повиснуть на руках, а еще лучше — на согнутых в коленях ногах, можно, только сперва соорудив подставку из пустых ящиков. А ящиков от овощей и фруктов — хоть завались на территории Молдплодоовоща!
Однажды, когда я с большим трудом дотягиваюсь до перекладины, пытаясь что-то ещё сделать со своим непослушным телом, подбегает Лёня, рушит спасительную деревянную пирамиду и сдергивает меня с турника. Со страху одумавшись, он старается подхватить падающего на лету, хватает его за ремень, чтоб ослабить удар.
Я задеваю башкой одну из металлических опор гимнастического снаряда. Справа от макушки — вмятина на черепе, кровь. Крики, слёзы. Не мои. У меня — болевой шок. Вопят и плачут двоюродные братья: Леня и Гриша. Прибегает их мать. Вызывает «скорую»…
С перевязанной головой мне очень не хотелось возвращаться к бабушке и дедушке, огорчать их, да они сами вскоре появились в доме дяди Израиля, прослышав от кого-то про беду с внуком. Дубоссары — местечко небольшое: сарафанное радио не замедлило принести дурную весть.
Лёня чувствовал себя виноватым, подлизывался. С ним испортились отношения. А с Гришей, который на два года младше, завязалась настоящая дружба. Кареглазый, весь в веснушках Гриша — сама доброта. Он не отходил от меня ни на шаг. Мы проводили вдвоём много времени, играя в кабине вышедшего из строя трактора, стоящего в пустом гараже. Однажды я так испачкал машинным маслом свою новую матроску, что услышал бабушкину отповедь:
— Не умеешь ты беречь вещи! Начнёшь сам зарабатывать, научишься их ценить…
Перед моим мысленным взором, точно в яви, проходят все эти эпизоды, и не столь тягостны и тряская дорога, и жаркий долгий день вынуждённого нашего путешествия. Не путешествия, а бегства туда, где не бомбят. Оно ещё и потому так затянулось, что прерывалось двумя остановками. Первая была вызвана ремонтом машины. Вторая — незатейливым обедом на околице какого-то украинского села.
Сверяюсь сейчас с картой. Тирасполь расположен в 110 километрах от Одессы. Балта находится северо-западнее областного центра и в 218 километрах от него. Видимо, наш опытный водитель, избирая маршрут, который позволял миновать Одессу, рассчитал время так, что мы достигли цели поздним тихим вечером. Хозяева от души радовались нам. Даже малые дети — девочки Тамара и Зоя, четырёх и двух лет, не спали, дожидаясь гостей.
Время, прожитое нами в спокойной Балте, почти начисто позабылось. Так бывает, когда слишком всё благополучно. Помню лишь: мама пытается влить в худущего сыночка свежие, только что принесённые деревенской молочницей сливки, а я резво уворачиваюсь от сверкающей глазурью кринки. И тогда маме ничего не остаётся, кроме как плеснуть в меня пенящейся жидкостью.
В голодный сорок второй год мама напомнила мне о тогдашнем моём капризе. «Ну и глуп же я был совсем недавно!» — подумал я и пообещал ей:
— Вот наступит мир и еды будет вдосталь. И я всё всегда буду есть…
Безмятежное балтское существование кончилось в одночасье, когда сюда, на узел железной дороги, стали прибывать подкрепления, направлявшиеся к Одессе. Их тотчас засёк немецкий самолёт-разведчик, так называемая «рама». Балту начали нещадно бомбить.
Опять заволновалась мама. Она без конца звонила отцу, говорила, едва сдерживая слёзы:
— Я тут погибну вместе с детьми… Сёма, дорогой, спасай нас!
Папа прислал за нами ту же машину. На ней мы в том же составе, в каком отбыли из Тирасполя, отъехали в казацкую слободу Ананьев на той же Одесщине, где поселились в курене. Куренём оказалась обыкновенная хата под крышей из камыша. Поверху стены хаты, точно у нас в Молдавии, были белены извёсткой, а понизу крашены синькой.
Жители Ананьева считали себя потомками казаков, изгнанных с острова Хортица Екатериной Второй при разгроме Запорожской Сечи. Их предки бежали в эту, тогда ничейную степь, чтобы сохранить свою вольность и ридну мову. Щирые украинцы, наши хозяева, говорили на певучем украинском языке.
Однажды дедушка, отправившись утром на базар, вернулся с незнакомцем, который помог ему донести покупки. Позвав от калитки бабушку, дед предложил ей:
— Сима, угадай, кого я привёл…
Бабушка вгляделась в незнакомца и ахнула:
— Неужели это твой двоюродный брат Эсроэл из бессарабской Резины?.. Мы гуляли у него на свадьбе ещё до переворота.
Надо же! Найти брата на базаре, в чужой стороне, через столько годов! Я перевёл взгляд с Эсроэла на любимого деда. Они, как ни странно, были похожи друг на друга.
Спустя несколько дней вновь обретённый кузен пришёл в гости. Не один — с семьёй. Жена, как и он, — жгучая брюнетка, а дочка — огненно-рыжая. Супруги не скрывали: своих детей у них быть не могло. Эту рыжую девочку они удочерили пятнадцать лет назад и души в ней не чают! Она им дороже, чем другим родные…Он, скорняк, мастер высокой квалификации, до прихода советов работал, не щадя себя, только бы дать Миреле хорошее образование и накопить для дочери достойное приданое.
Визит затянулся. Мы никогда в Ананьеве так поздно не ложились, как в тот вечер.
А на рассвете нас разбудил папа. Это было сразу после 8 или 10 августа. Он приехал, когда наши оставили Тирасполь и в него ворвались немцы. В оперативных сводках разночтения. И потому я называю две даты.
Папа приехал на всё том же трёхтонном грузовике ЗИС-5 с давно знакомым шофёром дядей Васей. Оба в военной форме, но без петлиц. Вооружены. У папы — револьвер. У дяди Васи — карабин.
В кузове, рядом с кабиной, на брезентовой подстилке разместились Васина жена с сынишкой и ещё одна женщина с двумя детьми. Её муж, папин сотрудник, был на фронте. Русская, а боялась остаться в оккупации…
Один угол кузова занимал груз — три ящика тушёнки и бочка топлёного масла — запас
продуктов на дальнюю дорогу.
Папе пришлось до последнего дня демонтировать и отправлять в тыл, в Краснодар, на Адыгейский консервный комбинат эшелоны с заводским оборудованием. Потом пришли сапёры и заминировали корпуса цехов, которые он строил в юности.
Приезд папы, конечно, всех обрадовал. Он же после объятий и поцелуев неожиданно посуровел и сказал:
— Нам нельзя терять время. Собирайтесь в путь. И чем скорее, тем лучше.
— Но как же не отдохнуть после бессонной ночи? — возразила мама.
— Мы рулили с Василием по очереди. Пока один вёл машину, второй успевал вздремнуть.
— Сёма, — обратился к папе дедушка Нухим, — я нашёл тут брата. С семьёй. Их всего трое. Не сможем захватить их с собой?
— Только если у них немного барахла.
Дед поспешил к Эсроэлу, чтобы сообщить ему спасительную новость.
Мы уже разместились в кузове, когда кузен, наконец, появился. Он и близкие шли
пешком. Кучер гнал следом лошадь, которая едва тащила телегу, доверху гружённую тяжёлыми тюками.
Увидев багаж дедова родственника, папа твёрдо сказал:
— Людей возьму, а из вещей — только самое необходимое.
— Тогда мы остаёмся!..
Дедушка и бабушка принялись уговаривать упрямца, взывали к его жене — всё было напрасно.
В эвакуации старики с горечью вспоминали этот эпизод.
— Как он мог! — возмущалась бабушка.
— Может, они все же уехали? — с надеждой говорил дед.
И только после войны стало известно, что Эсроэл и его семья попали в гетто, но, к счастью, всё-таки выжили. В Транснистрии, подвластной румынам, иногда удавалось откупиться. Вот когда, пройдя ад при жизни, часто находясь на грани смерти, пришлось расстаться с добром, из-за которого они не поехали с нами.
Последний вариант, 24.09