Отрывок из романа:
Картина четвёртая: «ЦВЕТЫ ЗАБВЕНИЯ»
(натюрморт)
Эпизод 1. Пепел
Темноту разрезали полосы света. Умереть во сне и… проснуться. Не понимать, где ты и кто. Вглядываться в потолок с паутиной острых изогнутых трещин, как в разбитое зеркало. Потолочная известь – белый лист с испарившимися чернилами. Такое зеркало не отражает лица, ни моё, ни чьё бы то ни было.
Незнакомая комната качается из стороны в сторону. Вырвать из вен иглы капельницы, шатаясь, как на палубе в шторм, подойти к окну. За окнами февраль стрижёт бумагу – белые-белые хлопья снега, маленькие истребители. А я помню дождь. Где я была всё это время? Метель. Кружит-кружит до тошноты, и снова темнота. Нет, не сон, обморок.
Больничная палата похожа на старый корабль, дрейфующий без управления меж водянисто-зелёных стен. Ухает, воет, скрипит всеми мачтами и вот-вот налетит на айсберг. Мою команду давно смыло в море, и я одна на борту.
– Вы в нейрохирургическом отделении, – сказала медсестра, помогая подняться с пола и добраться до койки.
– Что со мной произошло?
– Андрей Николаевич, ваш лечащий врач, всё объяснит.
Врач сказал, что уже конец апреля. Весна в этом году медлительная, ленивая, метёт за окнами, как в феврале.
Мой корабль, оказывается, на всех парусах мчится в лето. Сколько же я спала?
– Вам повезло, Кира, – сообщил он, – недолго спали, не прошло и года. Некоторые спят всю жизнь, просыпаются молодыми, стареют за несколько дней или месяцев и – в гроб. Не жизнь, а репетиция смерти. Летаргия – малоизученная болезнь, до сих пор никто не умеет её лечить, ждут, когда пациенты очнутся сами, искусственно поддерживая жизненные процессы.
– Летаргия? Но почему это случилось со мной?
– Причин множество. Переутомление, нарушение режима сна. Или вы, к примеру, болели ангиной?
– А кто не болел?
– Одна из гипотез – стрептококковая инфекция мутирует и поражает мозг.
– Тогда любой может заснуть и не проснуться.
– Может. Но к счастью, летаргия – редкое заболевание, за последние годы всего тридцать зарегистрированных случаев в мире. Я считаю, все болезни от нервов. Вы пережили что-то серьёзное, травму, стресс?
Колотый лёд. Повседневные ранки не затягивались. Не заметила порезов и истекла кровью, не залатала пробоин, и корабль потянуло ко дну.
– Я была несчастна. Хотела уйти.
– Мысли о суициде?
– Нет! Это убило бы моих родителей. Я люблю их. Нельзя покидать тех, кто тобой живёт.
– Родители навещают вас через день. Ваша мама рассказывала, как нашла вас. Не отвечали на телефонные звонки. Дверь пришлось взломать. Квартира выглядела нежилой: пустой холодильник, чашки с плесенью на дне. Кошка, озверевшая от голода. Вы много дней не выходили из дома. Прилегли отдохнуть на часок, а провалились в летаргический сон. Они вызвали «скорую», и вас привезли в нашу больницу. Сначала решили – кома, но все жизненно-важные показатели были стабильны, мозг активен, и вас из реанимационного перевели ко мне, в нейрохирургию. Вы у меня первая с летаргией, – улыбнулся он.
– Можно позвонить родителям?
– Конечно. Телефон – по коридору напротив. Нина или Ариадна помогут дойти. Самой вам вставать и ходить пока нельзя. Долго лежали без движения и сильно ослабли.
– Ариадна?
– Ариадна Петровна. Медсестра. Вы её видели.
Ариадна – та, что тащила меня от окна до кровати. С лицом дебелой красавицы. Румяные щёки с россыпью веснушек. Кокошника ей не хватало для полного образа из русской сказки. О чём думали родители, давая ребёнку имя? Наверно, как сороки на всё блестящее: слово понравилось. Ариадна кормила меня через трубки. Капельница – её золотая нить и моя связь с жизнью.
– Кто-нибудь ещё меня навещал?
– Редактор вашего киножурнала. Звонил на мобильный, и родители сообщили, где вы. Смешной такой дядька, принёс ананас. Мы его съели на дежурстве. Вам и сейчас ничего, кроме супов-кашек, есть нельзя. Нагрузку на желудок нужно увеличивать постепенно. Просил передать, что больничный лист внештатникам не оплачивается, но должность за вами сохранится.
– А друзья? Ко мне приходили друзья? У них странные имена, запоминаются. Ульвиг, Аморген, Маугли…
– Кто-кто?
И тут меня будто ошпарило.
– Они мне снились…
– Очевидно, да. Но не волнуйтесь! Летаргия не психоз. Психически вы, скорее всего, здоровы. Просто путаете сон с явью. Со временем всё встанет на свои места.
Недели через три, когда разрешили разгуливать по коридору и ходить в туалет одной, а не под ручку с Ариадной, заглянула к Андрею Николаевичу в кабинет. От натюрморта на его столе зазнобило: ветка белых лилий в графине, семь бутонов – три распустившихся, четыре увядших, половинки граната на блюдце. Переминалась с ноги на ногу на пороге и зябла от накатившего ужаса. Доктор ложечкой ел налитые бордовым сиянием зёрна. Поднял глаза и вздрогнул от неожиданности.
– Кира, с вами всё в порядке? Смотрите как на привидение.
– Эти цветы… лилии… цветы забвения…
– Подарок пациента, он в понедельник выписался.
– Как его звали? Нет, лучше не говорите, иначе всё рухнет.
– Не понимаю.
– В имени заключена судьба.
– Кира, присядьте, пожалуйста. И давайте начистоту. Вы плохо идёте на поправку. Ариадна Петровна сказала, недавно опять упали в обморок, температура скачет, то в жар бросает, то в холод. Я не смогу вас выписать до тех пор, пока не окрепните. Вы сами себе мешаете выздоравливать. Что вас мучает?
– Мир моих снов. Он был настоящим! Но там словно отсутствовало время, никак не могу вспомнить, какие события происходили до, а какие после, – история распадается на эпизоды из разных кинофильмов, которые показывают на экране одновременно. Во снах встретила близких людей, и они любили меня. Не могу смириться с тем, что их нет, что они плод моего подсознания, что все они умерли.
– Успокойтесь, не надо плакать. Эти люди будут жить внутри вас, в сердце и памяти. Они – это вы сами.
– Во сне была каждым из них поочерёдно, видела их глазами, дышала их лёгкими, знала все их секреты. Но почему? И откуда вы это знаете?
– Старая истина. Любой человек, живое существо и даже неживые предметы и события – всё, что нам снится, является нашей проекцией. Сон отражает нас, как зеркало.
– А в зеркальной комнате со множеством углов я делюсь на бесконечное число отражений? Расслаиваюсь и становлюсь сразу всеми?
– Да у вас синдром Демиурга! – расхохотался доктор. – Нет, вы не Бог, вам не создать вечно расширяющуюся Вселенную. Ваш мир конечен, и он не рождается в вакууме только фантазией. Вы, судя по всему, очень начитанный, образованный человек. Книги, фильмы, картины, учителя-наставники, встречные и знакомые наполняют вас, как сосуд. Кажется, сны – созданная вами реальность, но черпаете из того, чем успели наполниться. Ваш мир – воспроизведение существующих миров с незначительными отклонениями. Поэтому почти невозможно отделить свои воспоминания от «чужих» – приобретённых. Трудно разобрать коллаж на фотографии. Но сон вдохновляется жизнью. А вдруг вы проснулись, потому что вычерпали жизненный опыт до донышка, и снам больше не из чего стало рождаться? Думайте о жизни, а не о снах, научитесь любить её, ценить то, что дано.
– Я ей не верю. Во сне понимала, где я, с кем и что будет дальше. А здесь… всё так ненадёжно. Люди в окровавленных повязках ходят по коридору. За что страдают? И почему именно они? По какой-то глупой случайности попадают в аварии, потом в больницы. Умирают нелепо. Знаете, доктор, жизнь мне тоже видится сном, и нужно проснуться.
– Тогда дам вам совет: попробуйте записывать сны. Записи помогут лучше понять себя.
*** *** ***
«Lethargía, – набираю на клавиатуре, – в переводе с древнегреческого состоит из слов lethe – «забвение» и argía – «бездействие». Цветы жизни нужно срывать без страха. Меня же они заворожили и обездвижили, стояла и смотрела, пока не превратились в цветы забвения. Позабыла тропинку, что привела меня в сад, и не смогла вернуться домой».
Утром навещал папа. Принёс ноутбук и гранатовый сок. Буду пить кровь богов из гранёного стакана и возрождаться. Привыкать просыпаться внезапно, будто кто-то выдёргивает за ниточку, не пускает в сон внутри сна. Ночью папа мне снился. Принёс письменный стол из красного дерева с бесчисленным количеством ящичков. Я начала их все открывать. Из нутра стола на пол хлынула кровь. Тёмная, венозная. «Зажимы! – кричал доктор, – дайте поставлю зажимы!». «Боже, сколько крови, мы все захлебнёмся!». Кровавое море в палате. Кто-то из нас распахнул дверь, и море пролилось в коридор, а в палате стало тепло и сухо. Провела рукой по ребру одного из ящичков, на пальцах кровь заалела – чистая, артериальная. Разгадывала сон и вспомнила ещё до болезни прочитанный «Ящик для письменных принадлежностей» Павича. В романе есть такая строка: «Сны не стареют. Они вечны. Они единственная вечная часть человечества». Кровь – живая вода. Писатель умер, а строки продолжают жить. Может, будут жить вечно, а может, состарятся и умрут в голове последнего читателя.
Древние греки верили, что сны к ним приходят, как мысли, спускаются пророками с небес на золочёных колесницах, а египтяне во сне летали в межзвёздный мир. Их сны существовали независимо от воли людей. Их миф бессмертен. А мои современники верят психологам, выкачивающим тёмные воды из колодцев подсознания. У них ко всем тайнам найдётся ключ. Снится, что бродишь по щиколотку в холодной воде? Ерунда! Одеяло сползло, и ноги замёрзли. Реальность проникает в сон, а не наоборот. Они говорят: «Всё есть воспроизведение. Игры разума. Невозможно отделить воспоминания от фантазий о них, реальность от снов, истину от правдивого вымысла. Твой мозг ограничен тем, что читаешь, воспринимаешь, видишь вокруг. Твой мир – переплетение чужих мыслей, а сны питаются ими».
Зачем мне посторонний мир? Снились те, на кого мечтала быть похожей. Любить, как Маугли, и приручать песок. Как Аморген воскрешать время: слово поэта – магический символ. Ульвиг ставил на карту и душу, и жизнь, а я и в игорный зал не прошла «face control». Доктор сказал, вы все – это я. Нашу великолепную четвёрку придумала я. Или? «Мы созданы из вещества того же, что наши сны» . Вы меня сделали тем, кто я есть, собрали из себя, как мозаику?
Во снах был образ-ответ: круг из факелов, в центр круга по очереди выходили разные личности. Тот, кто в свете, отражался в тех, кто в тени, и управлял ими. Camera degli specchi Леонардо да Винчи. Знаменитая зеркальная комната: зайди внутрь и увидишь себя в бесчисленных отражениях. Наша жизнь – эта комната. Люди неспособны друг друга понять, множат отражения, проецируют свои мысли и чувства на окружающих, объясняют и оправдывают их поступки. Тотальное одиночество: всякий живёт внутри комнаты, носит её с собой повсюду и сколько бы ни старался поймать, запечатлеть, отразить жизнь объективно, как она есть, получает лишь собственное отражение в мире, как в зеркале. Ровно то, что способен понять и принять. Семь миллиардов жителей планеты Земля создают семь миллиардов миров.
Гераклит приписывал одиночество спящим: бодрствующие живут вместе, а во сне каждый уходит в свой мир, существующий для него одного. Но в моих снах люди встречались, взламывали одиночество. Мы ехали, летели, плыли, тонули, блуждали по лабиринтам мёртвого города, раскачивались на хлипком мосту-перекладине над морем, и мне не было страшно. Чувствовала себя в безопасности, как дома на кухне. Жизнь же была зубаста, скалилась, преследовала меня по пятам, а на проверку оказалась фальшивкой. Ткни пальцем в стену и вместо видимого мрамора ощутишь пластик, хуже того – штукатурка сыпется, обнажая ржавую пасть арматуры. Человек боится поверить, что мрамор – это пластик, что жизнь бессмысленна, а в тёмной комнате он один: нет ни монстров, ни ангелов-хранителей. Человек боится смотреть в темноту, боится смерти, боится не успеть исправить все гадости, что натворил в жизни, попросить прощения и сказать «люблю». Боится пустоты и зла. И не знает, что зло в нём самом давно проело дыру. Лучше не знать, жить внутри мифа, как в camera degli specchi.
Ариадна чуть что крестится и поминает Христа. Пациенты в холле больницы по вечерам сражаются за пульт от телевизора: экран – их божество, провозглашающее новые заповеди в ток-шоу. Бизнесмены, менеджеры корпораций, где когда-то работала, истово верили, что «бабло побеждает зло». Футбольные болельщики крушат улицы и целые города, если проигрывает любимая команда: для них это Конец Света. Сталкеры почитают священные «аномальные зоны» и «места силы» московской подземки. Бомжи не видят границ и исповедуют свободу передвижения. Учёные ищут Бозон Хиггса – частицу Бога. Потомки Шарикова – дворянские корни. Верующие из разных стран поклоняются богам с разными именами и лицами, заявляя, что Бог един. Тогда кто из них создал Землю, Вселенную? И как он выглядит? Как многоликий Янус? Никто не задумывается над ответами. Потому что нет ничего правдивей мифа. Миф – лекарство от реальности, готовой разорвать нас на мелкие кусочки; миф – стекло, защищающее от холода и ветра. Вера в миф – бесконечное завтра, возможность просыпаться не в одиночестве, найти смысл в жизни, заглушить страх смерти. Жизнь – миф, сон – её отражение. Зеркальная камера заперта.
Но Вселенная состоит из двух типов материи: видимой и тёмной. Всегда хотелось спросить: Что было ДО Большого взрыва? Ничто не взрывается в пустоте, выдоху предшествует вдох. Кто сказал, что за зеркалом ничего нет? Что если греки и египтяне правы, и я побывала по ту сторону? А сны – не доказанное пока наукой, неизвестное измерение? Кто мне поверит, если расскажу об этом?
Вот и ангел в моих снах тянется к ножу. Избавляется от неземных крыльев. Хочет жить человеком, прочно стоять на ногах и никогда не оглядываться. Общаться с людьми, а не наблюдать за ними со стороны. Я же темна, тяжела, неподвижна. Поглощаю весь свет, как чёрная дыра. Никто во мне не отражается. Никому не нужна. Должна бы жалеть, что десять месяцев жизни пропало. Но мне не жаль жизни: обыденность обтекает тело и бежит прочь, блёклые дни размываются в мыслях, как одинаковые зонты прохожих в дождливый день. А сны реальнее, ярче, врезаются в память осколками зеркала. Восстановить бы его, собрать, как мозаику, и увидеть своё отражение целиком – от пальцев ног до макушки, а мир за плечами без искажений! Во снах теплее, чем в жизни. Я устала от небытия и создала мир и себя в четырёх лицах, чтобы уж точно быть.
*** *** ***
– Я как будто везде лишняя, – сказала Андрею Николаевичу при встрече.
Стояли в конце коридора у окна, смотрели на дождь. Фонари во дворе больницы горели через один, полосы света напоминали мостки над ямами теней.
– Понимаю, – кивнул он. – Вас много, лишних людей. Знаете, в чём ваша беда? В вас всего слишком. Слишком чувствительны, слишком умны, слишком сложны. А жизнь проста и груба, люди глупы или, как говорит моя дочь, «не догоняют». Вы не вписываетесь. Не от мира сего. Словно шестерёнка, выточенная вручную мастером – тонкая, замысловатая, с зазубринами – для изысканных часиков королевы, а её взяли и засунули в дешёвый пластмассовый будильник. Зазубрины не совпадают, вам не за что зацепиться. И вас либо гнут, либо ломают, либо смеются над вами.
– Да, и обезболивающего никто не назначит. Впрочем, в детстве я тоже ломала игрушки-конструкторы. Мечтала собрать что-то прекрасное, отличное от того, что было нарисовано на коробке.
– А чем хуже то, что нарисовано? Зачем вам стремление к абсолюту? В мире нет и не может быть гармонии. Гармония – шар. Знаете, кто бредит шарами? Умалишённые, шизофреники и умирающие. Замкнутый круг, символ целостности и отсутствия желаний. Остановка. Жизни же как раз движение придаёт равновесие. В ней должны быть острые углы и асимметрия. Любой психолог вам скажет: жизнь прекрасна, но несправедлива – всем не угодить. Когда обе части фразы уживутся вместе, почувствуете себя счастливой. Будете с благодарностью принимать то, что дают.
– Мне ничего не давали, только били и гнали.
– Вы сами обрекаете себя на изгнание, Кира. Мир, конечно, не ваши родители, но он по-своему любит и заботится о вас. А вы постоянно ждёте удара и навлекаете на себя неприятности. Поведение жертвы. Попробуйте подать руку первой – смело и открытой ладонью. И вам её пожмут.
– Вы, Андрей Николаевич, пожмёте, а другие начнут выкручивать или вообще откусят.
– Ищите тех, кто похож на вас. Свою стаю. Там вас примут такой, как есть, не сгибая и не выкручивая. А лучше влюбитесь.
Мне стало горько и смешно. Где ты, Ульвиг? Волки наследили в сети. 1627 ссылок во сне, а сколько наяву? Если мы никогда не встретимся, то ничто не имеет смысла.
Во дворе в свете фонаря мелькнули две фигуры и тут же нырнули в тень. Вспомнилось, как Ариадна восхищалась женой доктора, мол, такая красавица и так много лет они уже вместе. Позже столкнулась с ними на лестнице. Вылитая Грация с картины Рубенса – слева, с локонами цвета спелой пшеницы и мягкими чертами лица . Доктор бережно поддерживал её под локоть, хотя это она его – щуплого, ниже чуть ли не на голову – могла бы носить на руках. Представила, как придут домой, будут ужинать втроём с дочерью и смотреть телевизор. Тихое семейное счастье.
– Вам тяжело сейчас, – прервал молчание доктор, – в молодости любовь тоже стремится к совершенству. Белоснежному цветку идеальной формы. Но с возрастом ко всему начинаешь относиться иначе.
– Как?
– Лет до тридцати пяти живёшь ожиданием чего-то сверхъестественного, планами и мечтами, а после учишься получать удовольствие от того, что имеешь. Я тоже в молодости гонялся за миражами. А она ждала. И дождалась. И теперь всем пациентам и друзьям повторяю: счастье – когда тебя любят и ждут. Это правда. Помню, в детстве измучил бабушку вопросом: Ты дедушку любишь? Они пятьдесят лет прожили вместе. Не знаю, отвечала она. Люблю ли свою руку? Спроси лучше, смогу ли её отпилить.
Фигуры во дворе снова вышли из тени. Любовь и есть гарантия существования, подумалось мне. Несёшь ответственность за любимого человека, он заботится о тебе, отражаетесь друг в друге, камера больше не одиночная, делится на двоих. Любимый человек – как доказательство, что жива.
– Ох, что-то я разоткровенничался тут с вами! – спохватился Андрей Николаевич. – Видимо, дождь располагает. А мне пора на обход. Спокойной ночи, Кира!
Ночью снился покинутый всеми город, где художники выставляли пустые холсты и манекены. Выставочным залом служили улицы и площади. Ветер нёс песок, и вскоре и галерея под открытым небом, и дома по крышу были погребены им. Песок проникал повсюду, забивал горло и нос, дышалось с трудом. Повязала на лицо ковбойский платок и отправилась за лопатой или метлой – расчистить улицы. Ветер срывал афиши со стен. Подняла одну из них. Книг в городе давно нет – сожжены в каминах, обменяны на еду. Афиша – последние письменные слова. Точнее, имена. Из имён родились люди. Он и Она. Дальше не читала, иначе появился бы змей с гнилым яблоком. Зачем он нужен в и без того разорённом Раю? Шла за ними, не отрывая взгляда от переплётенных рук. Они собирали воду в чашу из водостоков. Искали еду и место для ночлега в заброшенных домах. Ночью занимались любовью – учились доверять друг другу. На рассвете подкрепились и взяли с собой еду и питьё. Путь долог. Через пустыню в жилой город, искать своих. Ветер проводил их до окраины. Я не осмелилась. Моя боль была белой, как лилии, как альпийский снег.
…Песок или снег, или пепел?
*** *** ***
Весь следующий вечер ждала у окна появления фигур под фонарями. Не дождалась и спустилась во двор. А вдруг их и не было? Жаль, не спросила доктора сразу, видел ли он.
Погас ещё один фонарь в конце аллеи. Даже в образцовой больнице чинить фонари не торопятся. Посидела на скамейке в тени, выкурила три сигареты. Никто не пришёл.
– Шастаете тут после отбоя, – проворчал охранник, впуская меня.
Часы на стене в холле больницы показывали десять пятнадцать. Телевизор молчал. Все, наверное, спят по палатам.
Поднялась по лестнице и хотела пробежать незаметно по коридору к себе, как меня кто-то окликнул громким шёпотом:
– Эй! Псс-с! Девушка!
Обернулась, коридор позади – пустой. Впереди – тележка с больничными «утками», приготовленными к утренней смене. Спряталась за тележкой. Если кто-то окликнул с лестницы, то, высунувшись снова в коридор, потеряет меня из виду, поймёт, что не хочу с ним разговаривать, и уйдёт. Секунды капали, от тележки нестерпимо воняло. В тишине раздался сдавленный смешок. Потом из тёмного проёма двери слева в коридор выступил громила, молча махнул рукой, зазывая в палату.
– Иди сюда, к нам, – прозвучало из темноты за его спиной.
Парень был альбиносом, а в безжалостном свете больничных ламп кожа отливала синевой. Жутковатое зрелище. Помялась немного, но решила войти.
Ночное окно палаты отражало коридор, как идеальное зеркало. Глупо же я выглядела за тележкой! Улыбнитесь, вас снимает скрытая камера!
– У тебя есть сигареты? – спросил другой парень, с его койки происходящее на оконном стекле можно было смотреть как телевизор.
– Да, есть полпачки.
– Ух, «Camel»! Да ты – молодец! Давай сюда. Мы покурить собрались, а сигареты кончились.
– Здесь?! Здесь же нельзя курить.
– А где? Я прикован к чёртовой койке!
Он лежал без движения. В гипсовом корсете и жёстком ошейнике двигались чуть-чуть голова и руки ниже локтей. Я достала сигарету из пачки, прикурила, поднесла к его рту. Секунду мы смотрели друг другу в глаза. У него были угольно-чёрные глаза, без радужки, но где-то внутри мелькнул пленительный огонёк. На такой свет в ночи слетаются бабочки и спешат путники. Или мне это почудилось, а в глазах отражался огонёк сигареты.
– Может, всё-таки включим свет? Не люблю сидеть в полумраке, – спросила их.
– Ариадна прискачет. Ладно, включи, но постой тогда у двери. Услышишь шаги – махнёшь, мы затушим. Бо, открой окно.
Альбинос щёлкнул выключателем и прошествовал к окну. Бритый затылок зигзагами пересекал бугристый фиолетово-красный шрам со свежими кровившими дырками от недавно вынутых нитей. Я невольно поморщилась. На своё тело тоже после пробуждения не могла смотреть без дрожи – пролежни. Но мои рубцы залечил детский крем. Мама принесла: «Мы тебя в колыбели им мазали, и сейчас поможет». А после того, как полголовы перекроено, никогда не станешь прежним.
– Это великий Бо, – сказал парень в койке, – после травмы начал заикаться и потому всё время молчит.
– С-ссс-тесь-нння-я-юсь, – промычал Бо, подходя к нам.
Подала руку – открытой ладонью, как учил доктор.
– Кира.
– А я – Ге. Раньше мы были богемой. Борька, я и Макс. Бо-Ге-Ма. Круто, да? Я придумал. Но Макса уже выписали, нервы предплечья сшили и выгнали домой. Приходит на обследования и разработку руки. Доктор считает, повезло ему, быстро восстанавливается, а нам без него скучно. Да, Бо?
Борис кивнул.
– А Ге от какого имени? – спросила я.
– Предки записали Гелием. Ну что за имя? Лучше уж буду, как Че Гевара. Тот был Че, а я – Ге.
– Гелий – красивое имя. Неземной элемент, образовавшийся в первые мгновения после Большого взрыва. А сейчас рождается в недрах звёзд.
– Мы все – звёздная пыль, а паспорт только мне изуродовали.
– А ещё есть бог Солнца Гелиос, – не унималась я.
– Если хочешь, можешь звать меня Гелиосом, но сигареты оставь нам, – улыбнулся он. – Себе купишь в ларьке у метро, за парком. Эх, завидую я тебе! Можно выйти и прогуляться по парку!
– Пока нельзя. Дальше двора не пускают. А сигаретами угощает отец втайне от мамы. Он – заядлый курильщик. Так что берите себе, мне не жалко.
– Спасибо! Мы Ариадну гоняем за сигаретами. Приносит втридорога. У родственничков не допросишься. Куда тебе курить, говорят, принимай грязевые ванны.
– Грязевые ванны? Зачем?
– К земле привыкать. Не обращай внимания, шутки у меня дурацкие, – помрачнел Гелий и глубоко затянулся напоследок.
Взяла у него окурок и выкинула в окно. Бо тоже докурил и достал альбом и фломастеры из тумбочки.
– О! Сейчас нарисует твой портрет в благодарность за сигареты.
– Не надо! Я не накрашена, плохо выгляжу.
Бо улыбнулся и написал на листе: «Зачем брюнеткам краситься? У меня ни глаз, ни бровей, а ты и так яркая». Перевернул его и принялся за дело.
– Бо – художник, – восхищался Гелий. – Или отвечает на вопросы одним словом: «да», «нет», «сок», «чай», «плохо», «надо», «дай». Или рисует в альбоме, когда долго объяснять. Книгу Жизни рисует! Все дни – в картинках.
Понравилась идея Книги Жизни: картинки не забываются, их можно хранить, пересматривать, носить с собой. Мне бы так рисовать сны! Но не умею. Мои сны выветриваются с каждым прожитым днём, чернила исчезают с листа. Они – бунт сумасшедшей, заранее проигранная война, тщетная попытка сохранить себя настоящую. Доктор сказал, если мир жесток и не принимает, значит, ты недостаточно себя любишь, а зло и ненависть – твои отражения. Но в зеркальной камере все зеркала – кривые: изуродовали меня и смеются. И лишь сон возвращает, позволяет увидеть без искажений. Во сне Альберт учил меня рисовать с завязанными глазами: «Нужно впитать красоту и рисовать не то, что видишь, а то, что чувствуешь». Лунная дорожка, погоня за удаляющимся горизонтом, одинокий мост через время – ложится на воду и тонет. Блики фонарей в лужах – маленькие ранки на сердце, неповторимые, но одна поверх другой, не поймать мгновения, как не удержать сны в кулаке. «Признайтесь сами себе, умерли бы Вы, если бы Вам нельзя было писать» , – ответил Рильке в письме молодому поэту. Ждала сны, как поэты Музу: в них я жила, а здесь существую. Если сны уйдут навсегда, я исчезну.
Борис выводил на листе последние изящные штрихи. Умрёт ли он, если не сможет рисовать? Нет, точно нет. Но превратится в глухонемого, пока не найдёт новый способ выражать мысли и чувства. Для него рисование – связь с миром, разговор с людьми, мост через непонимание.
– Г-г-г-отово, – сказал он.
Получилось нечто среднее между аниме и карикатурой, но на удивление похоже. На моей светлой рубашке – Бо не закрасил её на портрете – проступило слово с надписи на обратной стороне листа: «яркая». Как звезда.
Я несу свет.
*** *** ***
Настали дни под знаком «бесконечность». Палата № 8 была адом, но вечерами тянуло туда, как обычно тянет домой. Ужасало не то, что Гелий рассказывал о себе, а Борис рисовал, а их отношение к произошедшему – как к само собой разумеющемуся, око за око, зуб за зуб, ударом на удар. Я и предположить не могла, насколько мир жесток к людям.
Бо попал в больницу случайно. Шёл поздно вечером по переулку, сзади без предисловий ударили по голове то ли кастетом, то ли куском железа, проломили череп. Украли кошелёк. «Я – огромный, никто на меня не нападал раньше, не ожидал, не успел увернуться, – писал на листке Бо. – А в кошельке всего сто рублей было, нечем поживиться». «Сто рублей не деньги, но если десять таких «старушек», – ёрничал Гелий. «Зато смерть видел, как тебя сейчас». Нарисовал старуху в плаще с капюшоном. И подписал: «Смерть – без косы. Вас всех обманывают, что она с косой. Отвернулась от меня и исчезла, а я очнулся в больнице. Никогда не чувствовал такого облегчения и счастья, как при встрече с ней».
Смерть с косой – популярный миф, посмеяться бы над ним в голос, но кто же смеётся над чужой бедой? Мне смерть виделась чёрным облаком, неутомимо приближающимся против ветра: поглотило противоположный берег и покушается на наш. Закрывала глаза, зажигая перед внутренним взором ослепительно белое солнце. И чем мой миф лучше? Может, хоть в счастье все равны? Спросила о детстве: в детстве все счастливы, иначе не бывает. Бо нарисовал кипящий чайник и женщину в постели. Когда отец Бориса злился на мать, то вставал ночью, кипятил чайник и поливал кипятком ничего не подозревающего спящего человека. Она вскакивала с постели, прикрывала набухающие волдыри ладонями и плакала. Поняла бы, если кто-то кому-то в истерике плеснул бы из чашки в лицо, но так… терпеливо ждать три минуты, пока вскипит чайник. Садизм выродка. Есть слепые люди, есть глухие, а есть бесчувственные. Инвалидность души. Женщина начала страдать бессонницей, быстро постарела и умерла. В четырнадцать лет Бо сломал отцу в драке челюсть, а в шестнадцать поступил в техникум и переехал от родителей в общежитие. Никого из них больше не видел, но навещает могилу матери.
Гелий тоже никого не любил, кроме своей собаки. Нашёл подросшим щенком на помойке. Пёс жадно нюхал объедки и скулил. «Ладно бы выгнали собаку на улицу, – сокрушался Гелий, – так ему вдобавок морду перемотали скотчем, чтобы сдох от голода, лишили возможности выжить. Надеюсь, этих ублюдков в старости точно так же выставят на улицу собственные дети!». Щенок напомнил Луну с подпалёнными усами. Бедные, беззащитные животные!
Отец обошёлся с ними, как со щенком: попользовался, наигрался и ушёл в другую семью, завещав непогашенный кредит за квартиру. Мать Гелия работала и помогала мужу, оплачивая учёбу в университете. Окончив финансовый факультет, муж решил, что бизнесмену по статусу полагается и жена, и любовница. Любовницы превращались в унылых жён, а место их занимали молоденькие. Круговорот любви ограничивали те же финансы – на всех не заработаешь. Первую жену пришлось выкинуть за борт. Гелия и брата воспитывала одна, держа в строгости и послушании, как монахов или солдат. О высшем образовании не могло быть и речи, после армии устроился автомехаником. Несколько лет кропотливо собирал мотоцикл из списанных деталей, обкатывал, гоняя по загородным трассам. Летом поехал бы на Селигер, если бы в него на перекрёстке не врезался BMW. Водитель хотел проскочить на красный свет и не заметил мотоциклиста!
– Водитель скрылся, так и не нашли, да и не искали: на дорогах всегда и во всём виноваты байкеры, – сказал Гелий.
Чёрные глаза Бога Солнца то и дело вспыхивали ненавистью. К сбившему его водителю: «Поправлюсь, вскочу в седло и буду прочёсывать город. Найду – урою. Уложу на асфальт лицом вниз и отмолочу коваными ботинками по спине, чтоб ему потом болты вкручивали в позвоночник!». К нашей больнице: «Сколько ждать операции? Неужели так трудно найти имплантат?». К Андрею Николаевичу за неоптимистичную осторожность в прогнозах. К матери и брату-спортсмену за отказ приносить сигареты. К весне и алым закатам за окнами. Чувствовала, сдают нервы, но нечем было ему помочь, разве что откинуть со лба слипшиеся пряди волос. Байкеру, привыкшему к сверхскоростям, красавцу и любимцу женщин, мужчине, рассчитывавшему всю жизнь только на себя, грозило инвалидное кресло. Операцию откладывали, мечты о байкерской кругостветке и закатах на озере Селигер дряхлели и рушились, как нежилые дома. А окно палаты как назло выходило на запад. Стояли ясные дни, и солнце не жалело огненных красок.
– Решил написать завещание, – сказал нам однажды.
«Прошу не сжигать и не закапывать в землю, – застрочил Бо под диктовку, – бросьте тело на городской свалке – на пропитание бродячим собакам и птицам. Я люблю птиц и собак. Пусть моя смерть поможет им выжить».
– Ты чччего, ссстттт-арик, ссс ума сссо-шёл? – не выдержал Бо.
Гелий глядел в окно на закат. Во взгляде сквозило такое отчаяние, что предпочла сбежать к себе в палату, не прощаясь. Нельзя смотреть, как мужчина плачет, привяжешься к нему навсегда.
В те дни я много писала и тут же удаляла написанное. Казалось, слова способны преобразить кошмары жизни в сон о море и пляжах, о замках на песке, о неспящем солнце. Но слова выцветали на языке, скользили сквозь пальцы, оборачиваясь безмолвием.
Кьеркегор определял человеческую жизнь как отчаяние. Мир не отвечает нашим ожиданиям, а мы – изгнанники из Рая, грешники, варвары, дикари. В любом из нас живёт зверь, готовый пожрать всё и вся, и мы не знаем когда, где и при каких обстоятельствах вырвется наружу. Не желаем быть зверем и отвергаем себя. Не способны сделать мир хоть чуточку лучше или создать настоящий, без зеркала. Ничто в нём не принадлежит нам, ничто от нас не зависит. Человеческая жизнь «рассыпается в песок мгновений». Книга Ветра пишется следами поверх следов на песке, Книга Жизни рисуется не связанными друг с другом символами-картинками. Я пишу не расстояние – страницу из левого верхнего в правый нижний угол или историю-мост из прошлого в настоящее, а состояние – боли. Боль впитывается в страницы и испаряется с листа. А вместо чернил – кнопка «delete» на ноутбуке. Удаляю написанное, словно боюсь, что кто-то посторонний проникнет в мой мир и разрушит его.
Ницше предлагал отчаяние превращать в искусство. Искусство вечно и переживёт отчаявшихся. Догадываюсь, почему Сэлинджер после культового романа «Над пропастью во ржи» выбрал затворничество в маленьком городке Корниш. На определённом этапе Мастер не нуждается в одобрении и признании, пишет для Бога. А Бог – сам художник. Мастер живёт в доме, над крышей идут дожди, и вода проникает сквозь щели в потолке – успевай подставлять вёдра. Годами сцеживает и очищает воду от ржавчины и запаха гнилых досок, чтобы потом у калитки всех путников ждал кувшин с питьевой водой. Мог бы добавлять в воду краситель голубого цвета, отбивающий запах, разливать по пластиковым бутылкам и продавать жаждущим по двадцатке, как делает большинство писателей. Но он – Мастер и знает, что дождевая вода – голос души, дом – её временное тело, жизни нужно вернуть гармонию, дыхание ветра, а тайный смысл фразы «писать для вечности» – сберечь свой мир. Мастер сумеет, если там, наверху, не начнётся засуха.
А мне не удаётся вспомнить, выжать память до капли: расплываются черты лиц, изразцы окон, да чего уж, целые города построены из фантазии, замешанной на чужих мыслях. Спящей красавицей называл меня Гелий, а Бо спрашивал, когда приедут телевизионщики: летаргия для них – сенсация. «Кому нужны сны других?» – пожимала плечами в ответ. У всякого – своя камера.
Дверь в палату № 8 была открыта всегда, будто в ожидании перемен. Или чуда? На пороге думала, что так и надо жить – вне времени и пространства, в любую минуту взять и начать всё с чистого листа. Люди сами запирают себя в камере: нашли место под солнцем и встали, как вкопанные, семья, работа по специальности, круг друзей. Удавиться можно от такой перспективы. А если открыть дверь, то… наверняка никуда не уйдёшь, но предчувствие свободы греет, не даёт впасть в отчаяние. И мы хохотали до слёз. Над анекдотами, воспоминаниями, историями знакомых. Над моими снами. Мне не о чем было им рассказать, зачитывала записи с ноутбука. «В этом есть что-то интимное, читать сны, – язвил Гелий. – Когда-нибудь дойдём с тобой до трогательных отношений. В палатке на Селигере. Подожди немного, починят спину, и сразу поедем». «Ржёте как кони, никто в больнице не спит», – шикала на нас Ариадна. «А что ещё остаётся заике? – писал на листке Борис. – Смеющийся человек не заикается».
Нарисовал со слов нашу великолепную четвёрку: Маугли, Аморгена, тебя и меня. Ульвиг, мы как живые! Боюсь потерять лист с портретами. Самое дорогое. Под матрас положить нельзя – помнётся, в тумбочку не влезает. Ношу с собой в пластиковой папке, выпрошенной у доктора.
Наблюдая за Бо, поняла, почему художники аккуратно используют цвет. У Бо – двадцать четыре фломастера в комплекте, а рисует двенадцатью. Урезанная палитра. Цвет порабощает и ослепляет. Как любовь. Испугалась отдаться цвету, и тёмные силы моих снов забросили нас в мёртвый город, заставив проснуться. Но лилии – белые, хранят в лепестках все цвета радуги. На белой странице напишется всё: что было, что есть, что будет, что могло бы произойти, но не произошло. Если бы не приснился, тебя стоило бы сочинить. Что есть любовь? Влюбляясь, мечтаешь о человеке и создаёшь его заново в мыслях – своим отражением. Мы – на разных берегах реки времени. В моих первых строчках – весна, слякоть и пасмурное небо, ты читаешь их в яркий осенний день, и за окном падают листья, а может быть, идёт снег или летний дождь. Ты – в настоящем, я – в прошлом. Но в этот миг встретились, потому что связь времён существует и во сне, и в тексте.
Лишь во снах мы свободны
от расставаний
и в полёте не помним
притяженья земли.
И если ты – это я, то мы победили время.
*** *** ***
– Первое июня, – многозначительно постучал по столу ручкой Андрей Николаевич, – нет оснований держать вас дольше. Аппетит хороший, температура 36,6, гемоглобин, как у здорового мужика. Пора на выписку.
Я вздохнула.
– Что-нибудь не так? Головокружения нет? В глазах не темнеет?
– Нет, всё в порядке.
– Тогда на заключительный осмотр, и можете собирать вещи. Утром пойдёте домой.
Дверь кабинета распахнута настежь. Решилась уже на пороге, не смогла уйти, не спросив:
– Гелий, пациент из восьмой палаты, будет ходить после операции? На какой день она назначена?
– На четвёртое июня. Операция нужна для стабилизации позвоночника. Сделаем всё возможное, в больнице лучшие в столице хирурги, современное оборудование. Но и успешная операция не всегда восстанавливает утраченные функции. Обычно лечение даёт положительные результаты, но диапазон может быть широким: от субъективного улучшения до полноценного выздоровления.
– То есть никаких гарантий?
– Вера – его гарантия. Это всё, что я могу вам сказать.
Жизнь и судьба – качели, неравновесные чаши Маат, кого-то возносят до небес, а кого-то сбивают наземь. Им всё равно кого.
– Кира! – окликнул доктор. – Навещайте его. Бориса мы скоро выписываем. Первое время Гелию будет одиноко, вряд ли сдружится с новыми соседями, как с вами. А записи сновидений советую отправить в Московский Институт изучения снов, есть такой, поищите адрес в Интернет. Выписку из истории болезни, если понадобится, предоставим по запросу.
– Зачем в Институт снов? – опешила я.
– Там изучают патологии сна. Летаргия для них – исключительный случай. Расшифровка ваших снов поможет другим пациентам с отклонениями.
Закрываю глаза, и в темноте сознания возникает экран. «Play», и на экране без титров и предисловий начинается кинофильм моих снов. Грустные ангелы склонили головы над заснувшими зрителями. Плёнка рвётся, и слышно, как кто-то в зале тихонько плачет. Ночью меня разбудили ветки, царапавшие окно палаты. Ветер раскачивал деревья, тени на стене напоминали уродливых богомолов. Хищные серпы лап целились со всех сторон. Один из них когда-нибудь сожрёт меня, тёплую, непроснувшуюся.
¬– Не дрейфь, – подбодрил Гелий. – Смогла создать сон, сможешь создать и реальность.
– Спасибо за поддержку.
Сидела на краю койки и вертела в руках лист с портретами. Борис куда-то вышел, мы были вдвоём.
– Ты вернёшься? Я ж помру без тебя от … никотинового голодания.
А мог бы сказать «от тоски»!
– Обязательно! Пригоню целый караван верблюдов.
– Смотри, не забудь, а то выйдешь за ворота и решишь, что и я – сон.
– Тогда ты мне приснишься. Кстати, доктор просил отослать мои записи в Институт изучения снов, утверждает, многим могу помочь.
– Ты что, «Красный крест»? – взвился Гелий. – Не смей! Запрут в клетку, напоят всякой химией и будут ставить эксперименты, как на кролике или крысе. Мало тебе нашей тюрьмы?! Я мечтаю до окна доползти, морду на воздух высунуть! А ты! Не понять тебе. Тоскливо, когда нет выхода.
Замолчали. Гелий уставился в окно. Я – на портреты.
– Дай мне сигарету, – наконец попросил он.
Прикурила, он легко прихватил фильтр губами, не коснувшись пальцев. Маленькое движение вызвало ураган нежности, снова бросило в жар. Странно мы, люди, всё-таки устроены.
Положила лист с портретами и зажигалку на тумбочку, обошла койку по кругу, села с ним рядом присмотреть за дверью. Думала, как взять его за руку, и что он об этом подумает. Внезапно на другой стороне кровати вспыхнул пожар. Горел лист. Гелий тайком от меня щёлкнул зажигалкой. Тушила голыми руками, прихлопывая огонь ладонями прямо на тумбочке.
– Аспиды! – заголосила влетевшая в палату Ариадна. – Вы мне больницу спалите!
Я выбежала из палаты, размахивая в воздухе портретами. Лист ещё тлел в руках.
– Выкини свои сны и живи, как все нормальные люди! Найди себе место под солнцем! – орал Гелий мне вслед.
Солнце давно село. Во дворе больницы лил дождь. Размытые водой линии фломастеров и обугленный фон придали рисунку глубину и выразительность фаюмских портретов. Уцелели двое: я и Ульвиг.
Дождь остужал горящие щёки. С Гелием не поспоришь, жизнь – ощущение капель дождя на коже, закаты над Селигером, соприкосновение рук. Языческая радость бытия. Остальное – домик на вулкане из моих снов, рухнет в любой момент. Ценно то, что невозможно у нас отнять. Талант: у каждого он есть, как кусок земли вокруг дома, но кто-то возделывает её, как Борис, чтобы взошли цветы, а кто-то забросил ради важных дел, и сад зарос бурьяном. Мечта: она и есть наша дорога, рука Гелиоса, чаши Маат и судьба. Время: если научиться его беречь, то родник счастливых воспоминаний никогда не иссякнет. Любовь: люди нас покидают, но не любовь, она – феникс и возрождается из пепла. Мы унесём это под кожей, как в рюкзаке, когда побежим вниз по склону после очередного извержения.
Я почти готова была бежать, жить, отражать удары, но ветер усилился, дождь не гладил по щекам – хлестал, промокла насквозь, а больничные окна манили теплом и уютом.
В пустом холле работал телевизор. «Звезда Сириус изменила цвет, – рассказывали в вечерних новостях, – мы привыкли видеть её синей, но теперь вокруг звезды возник красный ореол, и его можно наблюдать с Земли невооружённым глазом. Современные учёные считают Сириус бело-голубым карликом, тогда как древние мыслители – Сенека, Клавдий Птолемей и другие – описывали звезду как красную. Неужели «Красный пёс» наших предков вернулся?».
*** *** ***
За воротами больницы ветер исполнял скерцо. Кусты гнулись и корчились в танце, смеялись мне вслед. Глянец молодой зелени – испарина их усердия. Прошагать парк навылет, придерживаясь теневой стороны. Берёзы тонкими сигаретами курились в небо, выпуская колечки облаков, как дирижабли. Яркий летний день, сияющий мир.
– Тебе нужно полюбить жизнь, – советовал доктор.
– Найди себе место под солнцем, – вторил Гелий.
А если я не хочу в это адово пекло? Где испокон веков сильный пожирает слабого? Обезьян причесали, одели в элегантные костюмы, но палку в руки они по-прежнему берут с одной целью – побольнее ударить сородича. Инструменты ничего не стоят, стоит оружие. Ты либо жертва, либо палач, выбирай. Тебя либо прикончат, либо, защищаясь и нападая, превратишься в чудовище.
Почему не выбрать третий путь – вернуться в спасительную темноту сна? Или уехать далеко за город, отыскать дикий пляж и лепить чешую змея на песчаной косе, смотреть, как солнце вечер за вечером умирает за горизонтом? Я словно вышла из кинозала безвременья в полдень, и чужой свет нещадно сечёт по глазам. Из кинозала, где состоялась премьера моей жизни. Но мне говорят, она была ненастоящей. А что настоящее? Платная парковка автомобилей у метро под названием «Фаэтон»? Кто додумался назвать автостоянку в честь угонщика? Греческие боги покорили мир раз и навсегда, но мы позабыли мифы, повторяем лишь имена, как безумные йоги-небуддисты мантры.
Нищий певец у входа в метро заунывно выводил «Синий платочек». Надо же, нас много таких, потерянных во времени. Он и в двадцать первом веке строчит пулемётчиком, для него и сейчас продолжается Отечественная война. Почему бы мне не пожить в древнем Египте или на Олимпе? И так живу: куда ни глянь, уличные витрины носят имена богов и героев.
Ненасытная утроба метро заглатывала человеческие тела. Бездонная пропасть.
– Иногда пропасть, разверзшаяся под ногами, – философствовал Андрей Николаевич, – только кажется пропастью, а на самом деле она – кротовая нора в новый мир.
В «дивном новом мире» дикарь повесился . Что ж, начнём с нуля. Мир во мне и я в мире. Распустить верёвку можно, потянув за ниточку. У меня есть родители – мой Эдем с незакрытой дверью. Я обещала Гелию пригнать «караван верблюдов». А если в его жизни захлопнется дверь, то буду обязана помочь. Им я нужна. Я – хороший человек: забочусь о своей кошке. Тот, кто любит животных, не может быть плохим. Спасла её от хулиганов не из благородства, захотелось прижать к себе, чувство жалости накатило.
– Человек без любви бездарен, – твердил мой гуманистически настроенный доктор, – мир сотворён не словом, а любовью.
Тогда спасёт его жалость. Я – новый мессия: жалею кошек. Но почему-то не могу пожалеть людей. Дэвид Линч назвал первый музыкальный альбом «Crazy Clown Time». Да, мы так и живём. Культура определяет сознание, сознание – бытие. Маленький уродливый клоун кривляется на арене под равнодушными взглядами жующих чипсы. Настолько ничтожен, что никто не воспринимает его всерьёз. Ура абсолютной свободе! Можно выкрикивать непристойности, опошлить высокопарное, низвергнуть все идеалы, разорвать в клочья портрет великого Леонардо, нассать в могилу предков, насрать на стол. Ничтожеству всё позволено, даже пожирать тех, кто в первом ряду или кого сумеет ухватить. Обезьяна долго училась, чтобы стать человеком, но знания преумножали скорбь, и скорбь забродила в иронию. Клоуны, давясь от смеха, выкидывают человеческий опыт из окон, как ненужный хлам. Никто из прохожих не поднимет головы, не поймает, все – мимо. Клоун злой, потому что никто никогда его не любил. Кто, интересно, дал имя любви – любящий или любимый? Клоун сыт по горло, а едой заполняет пустоту внутри себя. Зрителям скучно, некоторые зевают, но большинство уже спит. Мне говорят: пребывала в летаргическом сне. Да мы все спим! И во сне потребляем друг друга, высасываем через невидимые трубки-капельницы. Общество потребления, где никто никого не жалеет, больно бесчувствием. Летаргией. Быть живым – значит иметь идеалы и бороться за них, обращать других в свою веру. А если не хочешь причинять и чувствовать боль – засыпай.
– Полюбить жизнь, – напомнил Андрей Николаевич.
Газета «Столичная жизнь» продаётся в ларьке у метро. Что у нас сегодня в меню? Продавщица протянула руку за мелочью. Я отдёрнула свою. У неё запеклась грязь под ногтями. А от урны у ларька воняло мочой, как от больничной «утки». Брр! Вот чем отличается моя реальность от настоящей: там никто не испражняется и всё прекрасно – от небесного ореола до кончиков ногтей. Красота затмевает грязь, вонь, мерзость, страдания, болезни. Если хранишь её в сердце, поможет вынести невыносимое. Мои сны нельзя снять на плёнку и показывать в кинотеатре на большом экране, но я-то могу закрыть глаза. Редактор киножурнала, где работала, считал, что любой из нас может снять хотя бы один фильм за всю жизнь. И ошибался. Память, как море, вымывает на берег обломки воспоминаний. Отстроила бы заново из них мой затонувший корабль, если бы вода не сточила киль, мачты, штурвал…, если бы не сгноила паруса. Записываю сны, как эпизоды киносценария, мучительно подбирая слова – иероглифы, руны, таро – воскрешающие проникновение. Янус смотрит в прошлое. Из разрозненных записей, как пазл, могла бы сложиться книга. Но боюсь, найти вечные символы никому не подвластно: книга рождается при чтении. Наверно, поэтому писатели пишут так много книг: последующая пытается оправдать, дополнить, пояснить-объяснить предыдущую. Трудно быть Сэлинджером: замолчать, когда всё сказал, и не править непоправимое. Наверно, поэтому так много писателей: продолжают, спорят, интерпретируют, опровергают – следы поверх следов на песке. А может, писатели, как и я, попросту не умеют жить, найти себе место под солнцем и создают теневую реальность? Синдром Демиурга?
В метро-утробе – приглушённый свет и прохладный воздух. Люди куда-то целеустремлённо бежали в замкнутом пространстве. В метро всегда все бегут. А я сидела на скамейке без движения и без цели. Поезда мчались по радиальным и кольцевой веткам. Карта метро – миниатюра Древа жизни в разрезе, вид сверху. Система с отмеренными интервалами. Вдох-выдох. За что любить жизнь, если выбора не существует, кроме как бежать или ехать наперегонки, не зная куда и зачем? Все мечтают быть героями мифа с судьбой и дорогой, но растворяются в суетливой толпе и в ней же теряют любимых. Янус безлик. Мой Ульвиг – мастурбация, самовлюблённость и жажда битвы, проснувшийся в жертве палач. Мир и я – одно целое, не исцелиться и не ускользнуть.
В стёклах вагона пассажиры отразились одинаково обречёнными. Камера кривых зеркал. Пересадка на Арбатской, и по синей ветке – домой. У человека должен быть дом. Аморген и в мёртвом городе, за пределами времени и усталости, жил внутри моста – надо же куда-то возвращаться по вечерам. Дом – наше второе тело. Вечное возвращение. Ангел мечтает стать человеком, чтобы обрести дом.
Цветной поезд не ходит в часы пик: спешащим в никуда людям некогда разглядывать картины в галерее. Сбой в системе?
– Станция Арбатская, поторопитесь на посадку, не задерживайте поезд!
Красные тревожные огни замигали над распахнутыми дверями вагона. Я шагнула внутрь. Ангел взял нож…