«На Страшный суд идти и вам…».
Киплинг
Будда в Камакуре
«Кто б мог подумать, что моя жизнь закончится вот так»?!
Из дневника капитана Миронова
Зимний закат в Северной Африке напоминает конец света. Желтый, с неровными из-за прерывистой дымки краями диск солнца быстро, прямо на глазах опускался за беленый каменный забор санатория и падал все дальше и дальше к плоской пустоши пустыни за забором, еще минута и сразу, как будто свет выключили, наступила тьма. Полная тьма, без звезд — звезды и луна появляются позже, а пока, эти несколько минут — внезапная полная темнота.
«Тьма космоса, — думает писатель К. — Земля сорвалась с орбиты и уже летит в космосе. Сначала наступает тьма, потом наступит и космический холод», — он поежился от этих мыслей, встал с лежака и стал растираться лежавшим у него на плечах махровым купальным полотенцем.
— Холодина-то какая, сразу, как солнце зайдет, скажите?! — заметил лежавший рядом Зорик, закутался в халат, обиженно посмотрел на К., как будто тот был в этой «холодине» виноват, и заявил: — Пойду в номер. Вы идете?
— Нет, — ответил К., — я еще посижу.
Зорик опять бросил ему через плечо обиженный взгляд и пошел с пляжа, волоча по песку полотенце.
«Странная у меня здесь компания», — подумал К., глядя как Зорик загребает ногами песок, — молодой, толстощекий, толстопузый, с кривыми волосатыми ногами.
Пару они с Зориком и действительно составляли странную. К. был немолод — интеллигент с нервным, крючконосым еврейско-французским лицом и фигурой танцора, Зорик же напоминал карикатуру на «нового русского». Кто он и чем занимается, К. не знал и вникать не хотел.
Началось все с того, что в самолете их места оказались рядом и К., увидев, что Зорик читает его последний роман и не просто читает, а «глотает» страницы, не выдержал и спросил, как ему книга.
Это было ошибкой — попутал бес тщеславия, и за эту ошибку К. теперь расплачивался.
— Класс! — ответил тогда в самолете Зорик, посмотрел на его портрет в книжке, сравнил с оригиналом, протянул руку и назвался, — Зорик.
— К., — представился писатель, пожимая протянутую руку.
В санатории он сначала от Зорика прятался, потом смирился. Так все и тянулось уже пять дней.
«Не такой уж он и плохой, — укоризненно сказал себе К. после ухода Зорика, — навязчивый просто, зато искренне восхищается моими книгами, а это, что ни говори, самолюбие щекочет, тем более, что я не избалован», — он опять сел на лежак, подняв спинку, и стал смотреть на темное море, далекие огни кораблей, белую кромку слабого прибоя.
После ухода Зорика на пляже осталась лишь шумная компания пожилых итальянцев. Скоро пришел служащий-нубиец и стал складывать лежаки в штабеля, с размаху швыряя их друг на друга.
«Пора уходить, — решил К., — грохот этот африканец поднял страшный, да и москиты скоро прилетят, кровососы», — собрал в сумку свои пляжные вещи и, натянув шорты и футболку, пошел с пляжа.
Номер у него был на краю санатория, в одном из самых дальних коттеджей. Идти туда надо было сначала по слабо освещенной пальмовой аллее вдоль моря, потом по крутой лестнице подняться к площадке, на которой и стоял его коттедж.
В этот вечер на площадке опять сидел на корточках этот странный человек, которого К. называл бедуином. Он сидел здесь так уже третий вечер подряд, всегда в это время, как раз когда К. возвращался в свой номер вечером после моря, и странного в этом человеке было много — все было в нем странное.
Взять хотя бы этот его псевдо-фольклорный наряд: расшитый золотом черный плащ, накинутый на кафтан с вышитым бисером жилетом и рукавами буфф — из-за плаща К. и назвал его бедуином — местные арабы плащи не носили. Лицо его почти полностью закрывала повязанная по-пиратски — концами назад — черная косынка, а вместо носа был провал.
«Должно быть, война или катастрофа какая-нибудь, или, может быть, волчанкой нос изъеден — волчанка не редкость в этих краях», — думал К., — в полутьме площадки лицо было трудно разглядеть. Из-за этого уродства фольклорный наряд бедуина казался особенно неуместным.
Странная была у бедуина внешность, но еще более странным было то, что он говорил.
— Союз нерушимый республик свободных, — громко произносил он сейчас по-русски, произносил четко, ритмично, как речитатив или рэп, делал паузу, потом опять, — союз нерушимый республик свободных, опять пауза и опять — союз нерушимый республик свободных.
Вечером накануне он говорил: — Бьют часы двенадцать раз, — так же четко, так же ритмично, так же монотонно, — пауза и опять, — бьют часы двенадцать раз.
А за день до этого: — Наша Таня громко плачет, — ритмично, монотонно, отчетливо.
— Говорите по-русски? — спросил его К. в первый вечер, когда услышал про Таню. В ответ бедуин забормотал что- то непонятное, явно не по-арабски, но на каком языке, К. разобрать не смог.
Больше К. не делал попыток заговорить с ним, просто каждый раз останавливался рядом ненадолго, будто ожидая чего- то, чего, сам не знал. Загадочный бедуин произносящий четкие русские речитативы интриговал его как писателя.
«Кто он такой? — думал К., — Русский? Русские слова он произносит правильно, без акцента, но это, само по себе, еше ничего не значит. А если не русский, то кто? Откуда человек, не выросший в Союзе, может знать стишок про Таню и мячик? Гимн — ладно, гимн может знать, может быть, учился в Союзе, но детский стишок».
Три вечера подряд, останавливаясь возле человека, которого он продолжал без особых оснований называть бедуином, К. надеялся, что тот как-то откроет свою тайну, но тот лишь бормотал свои речитативы на чистом русском языке, и по-прежнему ничего не было понятно.
В санатории о странном бедуине никто ничего не знал — ни менеджер, вежливый бельгиец Рюше, ни коридорные, ни пациенты — К. говорил со своей соседкой по коттеджу, молодящейся петербургской дамой, но та, хотя и ходила в свой номер той же дорогой, что и он, бедуина никогда не видела.
Месье Рюше с пристрастием расспрашивал охрану о странном бедуине и сказал К., что охранники бедуинов и, вообще, никаких посторонних на территорию не пустили бы — у них строгий приказ, особенно после летних беспорядков.
«Как же ему удается проникнуть в санаторий»? — гадал К.
Но тот как-то проникал и, похоже, поджидал именно его.
— Писательские фантазии, — полушутливо прокомментировал Зорик, когда К. ему рассказал про бедуина, и повел с собой показать. Когда они с Зориком пришли на площадку, бедуина там уже не было. Вот тогда Зорик и сказал про «писательские фантазии».
«Кстати, — вдруг пришло в голову К., когда он стоял возле бедуина и вспоминал, как приводил сюда Зорика, — что это за имя такое — Зорик? А полное имя как, Зорян, наверно, какой- нибудь? Надо будет как-нибудь спросить».
Он послушал немного про «Союз нерушимый», покачал головой и пошел к себе в номер.
За ужином выяснилось, что полное имя Зорика Азраил.
— Отец поведенный был на всяких библейских штучках, — пояснил Зорик. — Он историк. Историей кабалистики занимался.
— Но ведь Азраил — это ангел смерти, — удивился К.
— Да ну?! — Зорик, видимо, удивился не меньше.
Попутно за тем же ужином выяснилось, что Зорик журналист.
После ужина К. отклонил предложение Зорика пойти в бар, — с возрастом потерял он вкус к застольям — пошел к себе, почитал немного американский детектив — лучше нет снотворного — перед сном опять подумал о безумце, которого нарек бедуином: Как он проникает в санаторий? Куда уходит потом? — и скоро уснул.
Утром он, как всегда, проснулся рано, заварил привезенный с собой чай, выпил, обжигаясь, крепкий, приторно сладкий настой и побежал на пляж. Раннее, до завтрака, купанье, когда на пляже еще почти никого нет, нравилось ему больше всех остальных удовольствий, которые предлагал египетский курорт.
Он пробежал по пустому пляжу у самой кромки моря и свернул на понтонный причал, далеко выдающийся в море. У входа на причал сидел египетский солдат с автоматом — еще не сдал ночное дежурство. К. поздоровался с ним по-арабски, взбежал на причал, помахал там руками и нырнул с лесенки в бодрящую сине— зеленую глубину.
Тетрадку в руках у солдата К. заметил не сразу. Только когда, обогревшись на зимнем, но все же по-африкански палящем солнце, шел окунуться еще раз, увидел, как солдат вертит эту тетрадку в руках и так, и этак, явно не понимая, что в ней написано.
— Читаешь любовный роман, ага? — пошутил К., назвав солдата «ага» — полковник.
К. нравилось говорить по-арабски, нравилось подтверждать самому себе, что не совсем забылся еще язык, на котором говорил здесь когда-то целых два года во время своей службы.
— Да вот, нашел на том месте, где бедуины были вчера, — расплылся в улыбке солдат, польщенный вниманием солидного европейца, да еще и говорящего на его языке. — Что тут написано — не понимаю, — и протянул ему тетрадку.
Тетрадка была местного изготовления — дешевая общая тетрадь в черной коленкоровой обложке, страницы были в ней далеко не все, большая часть была грубо выдрана, но все же она не распадалась — страницы держались в обложке.
К. раскрыл ее и первые же написанные в ней слова заставили его снова ее поспешно захлопнуть. На первой странице неровными дрожащими буквами на русском языке было написано: — Я Миронов, Константин Миронов, капитан, сотрудник шестого отдела Второго управления военной разведки…
Дальше было не разобрать из-за непроницаемого рыжего пятна — то ли ржавчина, то ли кровь, а чуть ниже на той же странице было написано коряво и наискосок: — Кто б мог подумать, что моя жизнь закончится вот так»?! — потом опять: — Кто б мог подумать, что моя жизнь закончится вот так»?! — потом коротко: — Кто б мог подумать?! — и так несколько раз.
— Послушай, ага, — сказал К. солдату, стараясь не выдать свое волнение, стараясь, чтобы его тон по— прежнему был шутливым и слегка снисходительным, — послушай, я заберу эту тетрадку — почитаю от скуки — тут интересные вещи написаны, похоже.
— Забирайте, — не возражал охранник, — мне она ни к чему все равно собирался выкинуть.
— Спасибо, — поблагодарил солдата К., вернулся к лежаку, где оставил полотенце и шорты, положил на лежак тетрадку и прикрыл шортами. Когда он уже отошел от лежака, чтобы опять искупаться, как намеревался до того, как обнаружил тетрадку, ему в голову неожиданно пришла одна мысль. Он вернулся, достал из шортов мелкую денежку и подошел опять к солдату.
— Ты пусти меня на тот пляж, где тетрадку эту нашел, — попросил он солдата, протягивая ему деньги, и показал на пустынный берег, граничащий с санаторием — как раз там еще вчера была стоянка бедуинов. Они с Зориком ходили туда позавчера за сувенирами — идея Зорика — хотя выход за пределы санатория на пустынный пляж администрацией не поощрялся — все были напуганы после июньских беспорядков.
Что он собирался найти на пустыре на месте бедуинской стоянки, К. и сам не знал, просто появились у него какие-то смутные мысли, которые он не смог бы выразить словами. В памяти почему-то возник безумный бедуин, произносивший речитативом стихи про «Союз нерушимый» и плаксу-Таню.
Солдат выпустил его из санатория, но на замусоренном пляже, где недавно останавливались бедуины, он ничего интересного не нашел. Был там только верблюжий помет, водоросли и всякая дребедень, которую обычно выбрасывает море.
Прочитать записи в тетрадке К. смог только вечером, после ужина, когда остался один в своем номере. Днем была экскурсия, потом от Зорика было трудно отвязаться — посвящать его в историю капитана Миронова К. не хотел.
Записки капитана были написаны неровно. После корявых каракулей на первой странице вдруг сразу пошли строчки, написанные чуть наклонным, твердым крупным почерком офицера, привыкшего писать рапорты.
— В моей жизни роковую роль сыграл подольский бандит Фимка Киевский, — читал К. отчетливые ровные строчки, — Подол — это район Киева, где во времена моей юности вечером и ночью на улицах хозяйничали еврейские молодежные банды. Главарем одной из них и был Фимка. Я был тогда молод, беспечен, ничего этого не знал и ничего не боялся. Просто провожал двух девушек из Театрального, которые жили на Подоле. В студенческом театре закончился спектакль, и одна из девушек в этом спектакле участвовавшая была с огромным букетом.
Парень с двумя девушками, да еще и огромный букет — вещь в Союзе редкая, — К. перевернул страницу, — всего этого было более чем достаточно для ребят из Фимкиной банды, чтобы завязать драку. Избили меня тогда здорово, настолько, что мама моя бедная испугалась — не знаю, правда, чего — мести Фимкиных бандитов или, скорее, того, что стану я совсем уж бесполезным тунеядцем и хулиганом и отправила меня на лечение и исправление к тетке в Крым. А когда вернулся я из Крыма, то узнал, что ждут меня экзамены в местный иняз, а до этого, провалившись в университет на журналистику, мечтал я снова повторить попытку и пока без особого напряжения трудился учеником в выездной бригаде от завода рентгеновской аппаратуры.
Экзамены я сдавать не хотел, — продолжал К. читать, опять перевернув страницу, — сдал кое-как, но меня приняли, потому что мальчики в инязе ценились, и закончил я это заведение, закончил даже с красным дипломом и началось: курсы одни, курсы другие, потом Сирия, Ливан, Ангола — столько всего было, не упомнишь. Перелопатил, перекроил мою судьбу крепкий кулак подольского бандита, а не то был бы я, наверное, сейчас журналистом. И еще: если бы он напал на меня сейчас, я бы легко убил его, прижав пальцем сонную артерию, но тогда я этого, к счастью, не умел
Дальше было вырвано много страниц, а когда опять начались записки, чернила были уже другие, скорее всего, не чернила даже, а паста из шариковой ручки, но почерк был все тот же: четкий, крупный, твердый, командирский.
— Я понимаю, что не должен писать эти заметки, — у К. вдруг пересохло в горле, он взял с прикроватной тумбочки бутылку с местной водой, сделал глоток и продолжал читать, — но я не писать не могу — я ведь хотел стать журналистом, это, наверное, мое призвание, а вместо этого…, — и немного ниже, с красной строки, — Ливан очень красивая страна, будто специально создана для туризма, но туристов сейчас здесь нет, здесь идет война, худшая из войн — гражданская. Моего резидента здесь зовут Вася, он похож на тапира с картинки в моей детской книжке. Он караим, то есть хазар — смешно: хазар и Вася, не вяжется как-то Вася с Вещим Олегом.
Мы с хазаром Васей сидим на явочной квартире, пьем водку и ждем палестинца-информатора. Это мой агент, и я тоже агент. Ты — разведчик, а не агент, — поправляет Вася, а мне смешно, хотя обстановка к веселью не располагает. В паре кварталов громко бухает израильская танковая пушка, и все время воют сирены…
Страница обрывается на этом, потом вырвано много страниц и следующая запись начинается явно не с начала. Чернила опять другие, веселые, ярко- синие.
— … убили, — читает К. те же ровные строчки, написанные тем же крупным разборчивым почерком, — фамилия его была Бесарабов. Скорее всего, не настоящая. Прикрытие у него было — представитель Аэрофлота. Какой Аэрофлот, когда на месте городского аэродрома одни воронки от бомб?! Бомбили самолеты южан. Наши «Тушки», но мне от этого не легче — бомбы не разбирают. Если я погибну, семье сообщат, что погиб в автокатастрофе и тело сгорело. Так принято, ведь мы «агенты в отказе». Это американский термин — он значит, что родина в случае чего от нас отказывается. Вот так…, — дальше страница была оборвана, а через много вырванных страниц шла последняя запись. Почерк сильно изменился — заметно было, что рука капитана дрожала или писал он в неудобном положении.
— Не повезло, — читал К. написанные вкривь и вкось строчки, — надеялся, что погибну сразу, а оказался в египетском госпитале для беженцев из Судана. У меня ожоги по всему телу и изуродовано лицо — напалм — этот горящий студень прилипает к телу. Напалм тоже советский. Я знал, где в Киеве находится завод, на котором его делали.
— Они не знают, кто я, — продолжал читать К., чувствуя, как его сердце сжимается от этой простой повести, от этой саги о подвиге солдата Империи. — думают, что я суданец. Записки я прячу, а пишу ночью. — Это были последние слова капитана Миронова, обращенные … К кому? К родным? К соотечественникам? К родине, которая отказалась от него и которой теперь уже больше нет?
К. долго не мог заснуть в эту ночь, думал, вспоминал свою войну, которая проходила в тех же местах, где воевал капитан Миронов.
Утром за завтраком Зорик принес новость. Бедуины напали ночью на полицейский блок-пост, находящийся на Каирском шоссе, недалеко от санатория.
— Унесли все оружие, — сказал Зорик, подозрительно рассматривая салат из морепродуктов, — а полицейских убили. Теперь возле санатория войск тьма, видели?
— Нет, не видел, — ответил К. — Я не купался утром — проспал.