Когда Пашка увидел Мизуки, ему было уже далеко за тридцать. Странный возраст. Пашка чувствовал, что в жизни не хватает чего-то главного, а вот чего? Смысла? Любви? Денег? Наверное, все-таки смысла… Все вроде бы есть — работа, жена, сын, какая-никакая машина, квартира на окраине. Денег, в общем, хватает. Формально все было хорошо и даже очень, только вот в душе все чаще скребла маленькой лапкой щенячья беспросветная тоска. Кризис среднего возраста, что тут еще скажешь…
…На выставке было не протолкнуться. Стенд с японской медицинской техникой был окружен плотным кольцом сограждан пожилого возраста. «Чего я сюда приперся», — думал Пашка, проходя мимо. Он терпеть не мог народных скоплений, всяких там дискотек, супермаркетов, праздничных мероприятий. Особенно раздражал его день города. Но Ванька просился поглядеть на салют. Приходилось терпеть. Толкаться среди пьяной толпы, смотреть, как со сцены какая—нибудь второсортная знаменитость кричит в микрофон: «Я люблю вас!», равняться с этой толпой, поддаваться ей, терять себя. А терять себя Пашке почему-то не хотелось…
В последние годы хитрые городские власти объединили день города с днем металлурга, сократив, таким образом, расходы на праздник и последующую уборку территории. Кроме того, массовый невыход на работу в ближайший от торжества понедельник тоже немного уменьшился.
Вдруг Пашка услышал:
— Наша прибора определить много параметра. Очень самый быстрый и очень самый точный…
Пашка невольно улыбнулся, подошел поближе. Симпатичная японка в джинсах и белой футболке рассказывала народу о чудесах японской техники.
— А это что за хреновина? — спрашивал народ, показывая пальцем.
— А это захреновина прибора лучше смотреть, — отвечала девушка.
— Что ты там, деточка, лопочешь на китайском? Объясни толком…
— Господи! А дохлая какая… Прям жалко ее. Покормить бы надо…
— От люди! Понаехали, а языка не знают. Пойди пойми их. Ни бум-бум, вообще. Прибола лутьсе смотлеть — передразнил народ.
— Прибор для улучшения зрения — объяснил народу Пашка. Что тут непонятного?
— Да, да! — подхватила девушка и заулыбалась, — лучшения зрения! Совсем. Да. Очень спасибо!
— Не за что. — Пашка пожал плечами.
— А ну-ка иди ближе, переводчиком будешь, — сказал народ, и неожиданно протолкнул Пашку к самой стойке. — А то эта пигалица разговаривает, как мышь.
Пашка растерялся. Посмотрел на девушку. Взял из ее рук прибор. Потом сказал:
— Берешь эту штуку, надеваешь себе на голову и смотришь через эти дырки. И все — зрение улучшается.
— Улучшается очень. Эти дыйки. — подтвердила девушка и посмотрела на Пашку с благодарностью.
— Слышь ты, переводчик, а ну-ка спроси у нее, вот это — что за ерунда, — попросил народ.
Пашка взял в руки маленькое, похожее на карандаш, устройство. Повертел. Включил.
— Да это же градусник! — сказал он обрадованно, — вот, прикладываешь, и он показывает…
— Одна секунда — сказала девушка.
— За одну секунду — перевел Пашка. Приложил ко лбу датчик и посмотрел на маленький экран. Показал всем. — Видали? Тридцать шесть и три!
— Также фаренгейт, — сказала японка.
— И по фаренгейту показывает, — опять перевел Пашка.
Народ возбужденно загудел. Девушка восторженно смотрела на Пашку.
— Ждать, — сказала она и юркнула в узкую дверь, ведущую в недра экспозиции.
— Ты куртку-то сними, — посоветовал народ, — а то жарко ведь…
— И узнай, сколько градусник стоит.
— И батарейки какие…
Из двери вышла девушка, а за ней маленький, крепкий, как боровик, седой японец в сером костюме. Девушка что-то говорила ему по-японски, поглядывая на Пашку. Потом обратилась к нему:
— Можно я познакомить вас и мистер Каядзуми? Он иметь делать предложение.
— Слыхали? — сказал народ, — Щас предложение будет делать…
Мистер Каядзуми жестом пригласил Пашку пройти в закрома. За дверью оказалось крохотное помещение. Каядзуми молитвенно сложил руки, чуть поклонился. Пашка повторил то же самое. Где-то он читал, что глубина поклона показывает степень уважения. И что тоже важно — не переборщить… Каядзуми слегка улыбнулся. Потом сказал:
— Работать.
— Что работать? — Пашка улыбнулся.
— Русская — совсем трудная говорить. Ду ю спик инглиш? — спросил вдруг японец.
— Э литтл… — ответил Пашка.
Понял он далеко не все, но главное ухватил. Японец, совладелец небольшой фирмы «Футоко», хочет нанять его на работу в качестве переводчика. Девушка — его дочь. Зовут ее Мизуки. Она давно учит русский язык, но, очевидно, с работой переводчика не справляется. Каждый вечер плачет и говорит: «Я почти ничего не понимаю. Я делаю тебе убыток». Выставка продлится еще пять дней. Цель — привлечь оптовых покупателей. Продукция — несложная бытовая медицинская аппаратура. Оплата сорок два доллара в день. Почему именно сорок два — Пашка не понял. Спросил:
— Почему бы вам не нанять нормального переводчика?
— Очень трудно найти здесь. И очень дорого. Надо было делать это заранее. Но мы надеялись на Мизуки…
— Мне надо кошку покормить, — сказал Пашка.
— О! Нет-нет! Начинать завтра! Сегодня вы совсем свобода! Есть у вас э-э сьют?
— Да я могу и сегодня начать. Кошку только покормлю… А вот костюма нет.
— Этот нет есть плохо, — расстроился мистер Каядзуми.
— Там градусники хотят купить. В смысле термометры. Сколько стоят? И батарейки…
— О! Можно я по-английски? Их производство обходится в двадцать семь центов. Мы хотели раздавать их бесплатно. В качестве рекламы «Футоко». Но теперь мы должны оплачивать ваши услуги, — мистер Каядзуми задумался, — давайте так — продавайте, за сколько сочтете нужным. Выручка пойдет на вашу зарплату. У нас есть две коробки. И еще приборы для измерения давления. Но они довольно дорогие. Постойте, но ведь у нас нет лицензии на торговлю в вашей стране…
Народ не расходился. Мизуки растерянно глядела на больших людей, одетых в тяжелые одежды.
— Узнал про батарейки? — спросил народ.
— Батарейки — беспомощно повторила Мизуки и развела руками.
— Батарейка встроенная. Хватит лет на пять.
— А потом что? Выбрасывать, что ли?
Пашка пошептался с девушкой. Народ напряженно ждал. Выбрасывать японские градусники он не привык.
— Ну что там? — не выдержал один.
— Она говорит, что через пять лет будут новые градусники, которые будут еще лучше и дешевле этих. Пойдете и купите новый.
— Ну конечно, — возмутился народ, — пойдете и купите! Я так и знал!
— А почем продают-то?
— Бесплатно. Рекламная акция фирмы «Футоко», — сказал Пашка и оглянулся на Мизуки. Она кивнула:
— Да. Правда. Нет деньги. Очень совсем.
Народ притих. Потом спросил:
— Точно на пять лет хватит?
— Приблизительно, — ответил Пашка.
— Ну, тогда давай. Мне десять штук…
Потянулись руки. Масса навалилась на хлипкую стойку и забурлила. Пашка распоряжался:
— По одному в руки. Чур, не жульничать. Мужик, я тебя запомнил…
— Мне для тещи…
— Для тещи ему… Спекулянт паршивый. Не давай ему, пусть сперва тещу предъявит…
Через десять минут градусники кончились. Толпа потихоньку рассосалась. Мизуки выглядела уставшей. Пашка сказал ей:
— Иди, отдохни. Выпей там чего-нибудь. Я позову, если что…
Вечером он проводил их до гостиницы. Мистер Каядзуми настойчиво приглашал его на чашку чая, но Пашка отказался:
— Спасибо. Аригато. Домой пойду. Кошку надо покормить. Да и вам надо отдохнуть. Счастливо, Мизуки. До завтра, мистер Каядзуми…
— Щаст слива, — сказала Мизуки, — а что такое захреновина?
*****
Они шли по парку, усыпанному желтыми листьями. Мизуки прижималась к его плечу, вплелась обеими руками. Пашка закурил, но было неловко, и он выбросил сигарету. Мизуки сказала:
— Ты так быстро покурить.
— Да.
—Здесь совсем красиво…
— Да. Осенью всегда красиво.
— Осень — это смерть не навсегда. Это красиво. Красиво — это редко. Совсем редко…
Они помолчали. Шуршали листьями. Потом Мизуки шепнула:
— Ты большой.
— Я не большой. Это ты маленькая.
— Я маленькая, да. Правда. Твоя жена нас увидеть?
— Нет. Она в Египте загорает. Вместе с сыном.
— У тебя есть сын?
— Да. Ванька. И еще кошка…
— Это есть совсем очень радость — сын.
— Да. Совсем очень радость.
— Ты смеяться, я неправильно говорить? Русский язык — совсем трудно говорить. Научи меня.
— Ладно.
— Что такое значит «ладно»?
— Значит — хорошо. О кей.
— Ты грустить почему? Жена приехать. Сын Ванька приехать. Кошка приехать…
— Не знаю. Все хорошо. Правда.
— Нет, правда. Ты грустить. Все нет хорошо. Я видеть. Хочешь я сказать потому что?
— Ну, скажи…
— Ты не любить себя. Еще ты не знать себя. Еще ты не слушать себя. Это совсем важно. Это очень совсем важно! В твоей стране много добро, но много и зло. Но добро больше. Люди не понимать, что хотеть. А надо слушать себя. Каждый — слушать себя. И все будет хорошо.
— Да. Лет через пятьсот…
— Что ты сказать?
— Ничего.
— Люди твоя страна очень много думать и очень много делать.
— Ты так думаешь?
— Да! Я так думаешь! Россия — очень совсем большая. Если взять все, что сделали люди и поставить на Японию — она утонуть. Не влезать. Много. Я правильно говорить? Еще Россия всегда помогать… Твоя страна — добро. Только надо слушать себя…
Пашка задумался. Пожалуй, в чем-то она была права.
— А ты слушаешь себя?
— Конечно, да! Всегда. Каждая минута…
— И что слышно?
— Что слышно?
— Что ты слышишь сейчас? Нау…
— Ай.
— Что — ай?
— Любовь. Здесь, в животе.
— Вот те на! Приехали…
— Приехали? Вот тена?
— Откуда взялось это самое вдруг? Ну, в животе…
— Ай?
— Да. Откуда вдруг?
— Я не знать отку давдруг. Я только слышать себя.
— Ну, ты даешь…
— Даешь…
*****
— …Ты замужем?
— Нет. Я учусь. Для бизнес. Буду помогать отец.
— Отцу.
— Будет помогать от—цу.
— А кимоно у тебя есть?
— Нет. Только купить. Очень дорого. Кимоно — только праздники большие женщины. Никто не одевать кимоно. Это нет удобно.
— Неудобно.
— Неудобно.
— Молодец. Ты так смешно говоришь. Но я тебя отлично понимаю… Давно учишь русский?
— Очень давно… Ты тоже молодец!
— Да? Я-то в чем провинился?
— Да. Ты учить меня. Я все хорошо помнить. Быстро… Ты говорить английский больше плохо, чем я.
— Еще хуже, чем я.
— Да. Еще хуже, чем я. Я так говорить итальянский. Английский язык — дела.
— Дела? Деловой? Для дела?
— Да. Для дела. Итальянский — для песня, французский — для любовь.
— Ай.
— О! Ты уже знать японский?..
— А русский для чего?
— Для ширина. Очень свобода. Много место… Совсем трудно. Слова менять — сказать совсем другое. Больше нигде.
— А японский?
— Очень трудно также. Я не знать весь свой японский язык. Для терпение и мудрость. Где терпение тут совсем мудрость…
— Удивительно.
— У диви тельно?
— Как у тебя все просто.
— Конечно. Все и быть — просто. Только слушать себя…
Пашка испытывал странные ощущения. Рядом с ней он и правда начинал слушать себя. И верил, что все просто. Вся серая муть, которая отравляла его, куда-то испарялась из души. Оставался Пашка, как таковой. И она. В этой маленькой женщине была какая-то основательность, широта взгляда и в то же время — детское наивное любопытство. Не было никакой настороженности, свойственной всем приезжим. Странно, но Пашке было с ней легко и просто, и он вдруг почувствовал себя нужным. Она смотрела вокруг с интересом. Интерес был настоящим, ее вопросы были простые, а ответы были глубокими, искренними. Все, что она говорила — стоило обдумать. За каждой ее фразой скрывалась философия — чужая, непонятная… Несмотря на чудовищный акцент, Пашка и правда легко понимал ее. Этот обрезанный русский, на котором она изъяснялась, вызывал у него улыбку и желание помочь, объяснить, растолковать. Язык давался ей с трудом, особенно плохо было с родовыми окончаниями и падежами. Ну, положим, с падежами и у своих-то неважно. Звук «л» совсем не выходил, твердые согласные… Она была маленькая, и Пашка иногда ловил себя на мысли, что хочет собрать ее в охапку, защитить, согреть, закрыть от всех, как маленького ребенка. Ей было двадцать три, а она походила на девчонку-подростка… Они говорили много. Когда путались в русском, выручал английский, и этот странный полуграмотный языковой бред очень сближал их. Мизуки все время обеими руками держалась за его плечо, и это было так необычно и приятно.
Он спросил:
— Почему ты все время держишь меня за руку.
— Я себя держишь за руку. Тут разница. Мужчина должен знать своя сила. Тебе не хотеть?
— Хотеть-хотеть. Держи себя, пожалуйста. Не отпускай…
Они много смеялись над ее русским и его английским, да и Пашка, как обычно, хохмил. Удивительно было, что она понимала… За три дня они так приросли друг к другу, что мистер Каядзуми забеспокоился. Как-то утром он долго беседовал с дочерью, сверкая глазами, и наблюдая со стороны эту беседу, Пашка был уверен, что папа угрожает зарезать себя, Пашку и Мизуки первым попавшимся самурайским мечом сразу после обеда. Однако, Мизуки рассказала, что отец завтра заключает выгодный контракт на поставку всякой медицинской мелочи, и очень его, Пашку благодарит. Но все это он скажет ему сам, после рабочего дня.
— Опять предложение будет делать? — отреагировал Пашка.
— Опять, да.
Мистер Каядзуми уехал и приехал ближе к закрытию. Он минут пять поговорил с дочерью, и снова Пашка удивился резкости и агрессии, которые от него исходили. Каядзуми вращал глазами и плевался шипяще-бурлящими звуками. Мизуки стояла перед ним, как хулиган перед завучем — опустив глаза, и изредка что-то отвечала. После разговора с дочерью, мистер Каядзуми подошел к Пашке.
— Пашка-сан, я приглашать вас на ресторан. Иметь ужин. Вы сделать мне прибыль. Прямо э-э поехать. Вы не иметь напротив?
— Я очень рад. Большое спасибо, мистер Каядзуми, но мне показалось, что вы ругали Мизуки. В чем она провинилась?
Мистер Каядзуми растерянно посмотрел на дочь. Та улыбалась.
— Нет! Он узнать как дела. Нет ругать! У нас в Японии так говорить. Ты пойти в ужин с нами?
— Конечно, пойти!
В ресторане Каядзуми сник. Когда общими усилиями на трех языках заказали еду, он ожил, разлил в бокалы вино и сказал небольшую речь по-английски, смысл которой состоял в многочисленных «спасибо» за безвозмездную помощь, за эффективно проведенные переговоры с покупателями и за отменную техническую хватку. И если бы Пашка знал японский, то непременно бы стал представителем «Футоко» в России. И в качестве вознаграждения за труды, мистер Каядзуми готов выплатить Пашке сто пятьдесят долларов наличными прямо сейчас.
— Да, что вы все свои доллары суете? Не надо мне. Есть у меня, — сказал Пашка. Японец, беспомощно улыбаясь, посмотрел на дочь. Ни черта не понял…
Пашка обратился к Мизуки:
— Скажи ему, что мне очень приятно, но мне не нужно платить. Я не считаю это работой. Мне просто интересно общаться с вами.
Мизуки долго переводила. Каядзуми слушал ее, и его японские брови ползли вверх, а глаза становились все больше, пока эти превращения не достигли естественного предела. Не меняя лица, он резко плюнул несколько слов прямо в бокал Мизуки. Она улыбнулась своей детской улыбкой:
— Он не понимать, почему ты отказаться от деньги. Он говорит, что этот деньги — твой деньги. Он очень совсем не понимать. Плохо.
Пашка протянул руку Каядзуми и сказал:
— Давайте.
Японец сложил лицо в нормальное состояние, открыл портфель и выдал Пашке розовый конверт.
— Аригато, — поблагодарил Пашка и засунул его в карман.
Каядзуми успокоился и заулыбался. Принесли салат из морепродуктов. Потом борщ. Было весело. Каядзуми почему-то наотрез отказался его есть. При активном участии Пашки, борщ заменили на суп-лапшу, но предупредили, что борщ будет фигурировать в счете. Официант при этом смешно выпячивал губу и нервничал…
*****
— Завтра мы будем уехать.
— Уезжаем.
— Уезжаем.
— Вот молодец. Трудное слово…
— Трудное слово уезжаем… Ты трудное слово остаться.
— Да.
— Ты хотеть еще видеть меня?
— Очень совсем хотеть…
— Ты смеяться. Опять смеяться…
— Я не смеюсь. Я сейчас заплачу.
— Не заплачь. Мужчина не заплачь. Я приехать еще… Через год. Приехать твой жена, приехать твой сын Ванька, ты меня забыть, радость опять есть.
— Не забуду. Ты меня научила этому, как его… Слушать себя…
— Да! Очень совсем важно. — Мизуки подняла палец. — Слушать…
Он развернул ее и прижал к себе. Уткнулся ей куда-то в шею. Ощутил ее запах. Слезы капали за воротник. Маленькая девочка… Даже через куртку он чувствовал, какая она хрупкая. Чувствовал ее слабое тепло. Мудрая девочка. Что с ним происходит? Четыре дня знакомы… Откуда? Как? Мужчина не заплачь очень совсем… Слушать себя. И все будет хорошо…
Мизуки плакала спокойно и беззвучно, по-японски. При этом улыбалась. Глаза не закрывала, смотрела на небо, холодное, осеннее, синее. Оно искажалось из-за слез, но все равно было прекрасно. Сердце колотилось. Аригато, аригато, аригато…
*****
Он приехал проводить их. Водитель нанятого ими микроавтобуса удивился:
— Китайцы что ли?
— Японцы,— сказал Пашка.
— Вот занесло их…
Мизуки была в красной вязаной шапочке, таких же варежках и теплой пуховой куртке. Увидела его, подошла вплотную. Тихо сказала:
— Пашка—сан…
— Красная шапочка, — ответил Пашка, — сказка такая есть. Знаешь?
Хотелось обнять ее, но останавливало то, что мистер Каядзуми бегал неподалеку и пожимал руки каким-то подозрительным людям в черных куртках. Пашка легонько держал ее за плечи.
— Мы будем звонить? — спросила она.
— Нет. Можно мы не будем звонить? Я очень совсем не люблю телефоны. Лучше написать. Вот, — он сунул ей бумажку с электронным адресом.
— Да. Правда. Будем написать.
Она улыбалась как ни в чем не бывало, показывая свои изумительные японские зубки.
— Не грусти. Ладно?
— Ладно. С чего мне грустить? — Пашка отвернулся. Почувствовал вдруг как холодно на улице. Зима скоро …
— Я тебя очень помнить. И любить…
Пашка смотрел на нее и не знал, что сказать. Все слова вылетели у него из головы и теперь кружили над гостиницей. Кажется, что-то он все-таки сказал…
Мизуки встала на цыпочки и поцеловала его в правый глаз. Повернулась и пошла к машине. Мистер Каядзуми уже ждал своей очереди, разглядывая безупречно чистые туфли. Подозрительные люди куда-то испарились. Как только Мизуки села в машину, он засеменил к Пашке с вытянутой рукой наперевес.
— Очень! Очень приятно! — с жаром сказал он, тряся Пашкину руку, как вибромашина.
Пашка улыбнулся:
— До свидания, мистер Каядзуми. Удачи вам в делах. Приезжайте в гости. С вами было очень весело.
Каядзуми загбегал глазами по сторонам, на лице обозначилось непонимание.
— Очень приятно, — сказал тогда Пашка.
Японец просиял. И вдруг погрозил Пашке пальчиком:
— Ай, ай, ай…
И загадочно улыбаясь, устремился к микроавтобусу.
Им предстояло пролететь с тремя пересадками почти половину земного шара.
*****
Через три дня Пашка встречал в аэропорту своих. Ванька с разбегу прыгнул ему на шею. Он был черный, как негр, глаза и зубы блестели. Инна чмокнула его в щечку. Он подхватил сумку.
— Неужели побрился? Как жизнь?
— Ничего. Потихоньку. Как отдохнули?..
— Пап, пап, а тетю Катю медуза ужалила. Прямо в лифчик…
— Ужас какой…
На объездной жена спросила:
— Паша, что случилось?
— Ничего не случилось, с чего ты взяла?
— Я же вижу — что-то произошло.
— Ничего. Просто слушаю себя.
— Себя? Хм. С чего бы это? Ну и что там слышно?
— Да, — сказал Ванька, — что там в тебе слышно?
*****
— Женщина для мужчина. Мужчина двигать мир. Женщина держать мир, чтобы не шел назад обратно… Нас так учить в Япония.
— Интересно.
— Да. Интересно. Все так.
— Я тоже, по-твоему, двигаю мир?
— Конечно! Ты думать. Много думать. Ты очень умный. И ты добрый. Это как топливо для машина. Для следующих мужчин. Это правда. Ты верить мне?
— Конечно, верю. А любовь?
— Любовь — это совсем просто. Это ты хотеть быть рядом вместе, отдать себя, и от этого радость. Вот здесь радость.
— Действительно, просто. Ты сама это придумала?
— Приду мала?
— Про любовь — это ты сама так думаешь?
— Я нет думаешь. Это совсем видно. Ты просто смотреть. Все видно…
*****
— …Понимаешь, хреновина — это такая штука…
— Штука? Что такое значит «штука»?
— Ну, это такая хреновина, тьфу, блин, это такая вещь не очень понятная. Когда ты не совсем понимаешь для чего она…
— Хреновина — это непонятная штука?
— Умница! В точку!
*****
— … Когда люди разговаривать, должна рождаться мысль. И улететь. Если мысль нет рождаться, надо молчать. Или уходить.
— Улететь должна?
— Да. Туда улететь. Мысль летать. Если думать — медленно летать. Если сказать — она быстро летать. Поэтому говорить надо думать впереди.
— Сначала.
— Да. Сначала думать впереди. Так много зло потому что люди говорить зло…
*****
— … Дети нельзя воспитывать.
— Почему это?
— Почему это потому что они должны сами. Знать сами…
— Узнать все сами?
— Да, да! Узнать все сами. По-другому получится то же самое. Как родители. А должно быть новое.
— Как интересно…
— Интересно, да. Дети должны иметь посмотреть на мир по сами.
— По-своему?
— Да. По-своему. Это развитие. Где нет развитие, там есть смерть…
— В смысле? Самоубийства?
— Само убийство? А! Да. Поняла! Нет! Разная смерть. Любая. Война, катастрофа, болезнь. И само убийство. Разная смерть. Значит, нет развитие. Должно быть развитие совсем всегда.
— А что в итоге? Какая цель?
— Никто не может знать что будет. Но надо развитие…
*****
— Пашка, что это значит твое имя Пашка?
— Хрен его знает…
— Я часто слышать этот хрен. И еще — блин. Это что такое значит— хрен?
— Не забивай голову.
— Не забывай голову…
— Господи! Все не так. Забудь все. Фогет ит. Я не знаю, что оно значит. Пашка и Пашка. Просто имя. А твое имя что значит?
— Мое имя значит — красивая луна!
— Красивая луна?
— Да. Мизуки — красивая луна. Хочешь, покажу, как написать?
— Здорово! Какие красивые штучки.
— Это нет штучки. Это слова. Это красивая, это луна.
— Ты красивая безо всякой луны. Очень.
— Я не очень совсем красивая. Моя сестра очень совсем красивая. Ее зовут Аими.
— У тебя есть сестра?
— У меня есть три сестра. Аими, Фумико и Харуко. Я самая старый.
— Ни фига себе.
— Да. Фига себе. Аими очень совсем красивая. Я — второе место. Фумико не очень совсем красивая. А Харуко еще маленький.
— Маленькая.
— Маленькая.
— Ты очень совсем совсем красивая.
— Ты говорить правда? Не смеяться?
— Я всегда говорю правду. С некоторых пор…
— Ты тоже совсем красивый. Пашка—сан. У меня сердце петь песня от тебя. И болеть…
— И у меня.
*****
— Что тебе подарить на память?
— Ничего! Ничего! Ты уже подарить мне. Ты очень совсем много подарить мне… Я помнить. Всегда.
— Что?
— Ты! Ты глупый? Твоя любовь! Она теперь здесь. Она жить во мне! Всегда!