Кликуха у меня во дворе обидная была. Я худой и роста среднего, зато на турнике ласточкой летал и через перекладину сигал лучше всех. Так что Блохой меня прозвали от зависти.
Когда случилась та заварушка на атомной станции, я как раз восьмой класс оканчивал. Мать радиации боялась, заставляла дома сидеть, только разве я слушался? Ага, счас! Гонял в футбол целый день, и ничего мне не сделалось. Радиация, она на слабых действует. А кто покрепче – тому по барабану. Естественный, так сказать, отбор.
Ну вот, реактор этот рванул весной, а где-то в начале лета подваливает ко мне Сопля. Тоже кликуха ничего, да? Ну, его как раз за дело прозвали – он дохлячий, соплёй перешибешь, и вечно сморкается.
– Слышь, Блоха!
– За Блоху получишь, – спокойно отозвался я. Мы оба знали, я его не стану бить.
– Радиации не боишься? Поехали с нами на станцию! Там барахла завались, никому не нужно, бери сколько хочешь. Не сдрейфишь?
Я сразу согласился. Давно хотел посмотреть рыжий лес, брошенный город и тараканов величиной с мышь. Сопля сказал, на машине едем, на жигулях, его брат разведал дорогу в обход патрулей. А я и не знал, что у него есть старший брат.
Ночью я раз пять вскакивал, боялся опоздать. Из дому на цыпочках вышел, чтобы мать вопросов не задавала. Было рано, только-только к бессарабскому рынку шли бабы с корзинами. Мы ждали брата Сопли на углу – трое ребят с нашего двора и один с чужого. А еще один не пришел, сдрейфил. А может проспал.
Классно ехать в машине! Сидишь на мягком, в окно смотришь, с пацанами болтаешь. На Соплю словесный понос напал. Меня вон как подначивал, а сам мандражирует. Брат его молчал, не сказал даже как его зовут.
Ехали по шоссе, потом через луг напрямки, по краю болота, мимо рыжего леса. Я думал, рыжий лес, это вроде как осенью, но там стояли сплошь мертвые сосны – осенью так не бывает. Народ аж притих в машине, а брат Сопли сказал закрыть окна. В брошенный город он въезжать не стал, оставил жигули в кустах и повел нас к крайней шестнадцатиэтажке. На лестнице дал инструктаж:
– В квартиры входить по двое, брать только ценное: портативные телевизоры, приемники, часы, кожаные куртки. Если кто игрушки притащит, выкину. Поймают, обо мне ни слова, а то найду – и мало не покажется. Понятно?
А чего ж тут непонятного?
В нижних этажах двери оказались взломаны, стояли прикрытыми или вообще настежь. Чем выше мы поднимались, тем больше попадалось целых. Брат Сопли поддевал их загнутым ломиком, вроде гвоздодера, двери трещали и открывалась. Косо торчали зубья замков. Нам с еще одним парнем по кличке Вареник досталась трехкомнатная квартира на седьмом этаже. Телевизор там был здоровенный, не утащишь. В серванте лежали шоколадные конфеты. Мы поели и я взял коробку с собой. Холодильник не открывал, брат Сопли предупредил, будет вонять – тут недавно отключили электричество.
Было интересно ходить по квартире, смотреть, как жили люди, фотографии всякие на стенах, книжки. Я снял с полки трехтомник Монтеня – у нас точно такой дома, мать за него треть зарплаты отдала, на половину велосипеда хватило бы. Сунул книги за пазуху: две удобно легли по бокам и одна на животе. Вареник взял шубу и две бутылки коньяка, а я еще бинокль и магнитофон, и мы почапали потихоньку вниз.
На каждом этаже я заходил в квартиры, смотрел, что да как. Воображал, будто я тут жил. Или будто прошло сто лет, все умерли давно, а вещи остались. Странно было. Будто я бродил под водой в каютах затонувшего корабля.
Варенику надоело таскаться за мной, он ждал на лестнице, постелив под зад шубу, а я не мог остановиться, все ходил и ходил. И чем больше смотрел, тем тоскливее становилось. Будто здесь музей мертвой цивилизации, или не музей даже, а раскопки, вроде Помпей. Я в Помпеях не бывал, но думаю, там все так же.
Да, а тараканов не попалось ни одного – ни величиною с мышь, ни обыкновенного. Может, они одичали и прячутся теперь от людей?
В одной квартире, взломанной еще до нас, пахло дымом. На кухонном столе чайник, обкусанный сухарь, кружка с чаем и открытая книга. Я прочел первый попавшийся абзац: «Краем глаза он видел лицо Артура, точеный его профиль, чистую кожу щеки и решительно поджатые губы под тончайшими усиками». Хорошая книжка, я ее читал. Наверное, пацан какой-нибудь оставил.
Протарахтел вертолет. Чай в кружке задрожал, пошел кругами. Что-то с этим чаем было не так. Потрогал кружку – а она теплая. Так, это уже интересно. Огляделся. На полу железный лист и сверху перевернутый котелок. Поднес ладонь – от котелка жар, здесь недавно жгли огонь. Я позвал, сначала тихо, потом громче:
– Эй, кто здесь?
Заглянул во все комнаты, в кладовки, вышел на балкон. Вот там-то на балконе я его и нашел. Он сидел в углу, прикрывшись тряпьем. Я поднял край одеяла и увидел глаз.
– Ты чего здесь?
– А ты чего? – у него был сиплый мальчишеский голос.
– С кем в казаки-разбойники играешь? Прячешься от кого?
– От патруля. И от этих, как их, от мародеров.
– Вылезай. Я не патруль и не мародер.
На вид он был младше меня, хоть и на полголовы выше. Тощий, хлипкий глист-переросток. Серые круги вокруг глаз, будто пеплом намазано, губы в трещинах – запекшихся и свежих. Нестриженый, немытый, зачуханный. Я спросил:
– Конфет хочешь?
Он кивнул и сглотнул слюну. Я поставил коробку на стол, снял крышку. Он запихнул в рот сразу несколько штук, поперхнулся, закашлялся, я похлопал его по спине. Видать, голодный, он же не может вломиться в запертые квартиры. А там, где двери открыты, уже мало чего осталось. Я спросил:
– Ты здесь давно? Где твой дом?
– Нет у меня дома. Никого нет, я один.
– Здесь нельзя жить.
– Можно. Вон по той улице автобусы ходят утром и вечером. А иногда днем. Много, я считал. Только забыл, сколько их было.
Я представил себе, как он тут сидит, смотрит в окно, считает автобусы. Мне стало еще тоскливей. Я спросил:
– Как тебя зовут?
Он подумал и сказал, чтобы я его звал Артуром. Ну, Артур, так Артур, мне-то что. Хотелось что-нибудь сделать для него, но я не знал, что.
– А у меня кличка смешная, Блоха, – сказал я. Он даже не улыбнулся, кивнул и все. Я добавил: – Мы много квартир открыли сегодня. Там есть продукты.
Он снова кивнул. Достал из шкафчика вторую кружку и бутылку коньяка, плеснул на дно, налил заварки и мутной воды из чайника. У него дрожали руки. Губы тоже дрожали.
Я хотел спросить, где он берет воду, но не спросил, а то бы вышло неловко. Мы пили горячую жидкость, и мне казалось, я без слов понимаю его. Понимаю так, как никого не понимал в жизни. И плевать, что я не знаю, как он тут очутился, от кого сбежал и как его по-настоящему зовут. Между нами возникло то самое солдатское братство, о котором я читал в книгах. За короткое чаепитие он стал мне другом. Или даже братом, которого у меня никогда не было.
– Поехали со мной в город, – сказал я.
Он помотал головой. Я принес из комнаты карандаш, написал на полях его книги телефонный номер, сказал, чтобы он мне звонил, и вышел в прихожую. Артур прислонился к двери кухни и молча смотрел, как я ухожу.
– Я вернусь, – сказал я, и он улыбнулся, впервые за все время. Ему было больно улыбаться, губы же в трещинах. Я прикрыл дверь и запомнил номер квартиры: тридцать семь.
Пока я шлялся и пил чай, ребята натаскали добычи, целую кучу барахла сложили на первом этаже. Мы вчетвером быстренько все отнесли к машине. Брат Сопли утрамбовал багажник, накидал вещей нам под ноги. Увидел моего Монтеня за пазухой, спросил, что это. Я показал книгу, он отстал. Остановил жигули за квартал от нашего двора, сказал, поедет снова через неделю. Пожал каждому руку и дал по три рубля. Чужой парень стал возмущаться, что мало. А по-моему все честно и справедливо – нас покатали, мы расплатились барахлом.
Я сразу поехал на книжный базар. Это такая дорожка в глубине парка, там ни прилавков, ничего, только ходят туда-сюда продавцы и покупатели. Мать иногда таскает меня за книгами по выходным. Встал с краю, держу своего Монтеня. Мужик один подвалил:
– О, – говорит, – давно ищу!
Мы сторговались, он полез в сумку – я думал, за деньгами, оказалось, нет. Достал штуковину вроде медной трубки, от нее два проводка к прибору, похожему на тестер для электричества. Включил прибор, поднес трубку к Монтеню.
– Так, парень… откуда эти книги?
– Не знаю. Мне приятель дал, просил продать.
– Давай сюда.
Я сдуру отдал ему все три тома. Он схватил меня за руку, зажал, как автобусной дверью, и повел к выходу из парка. По дороге бросил книги в урну, небрежно и незаметно, будто каждый день выкидывал по трехтомнику. Я дернулся, он крепче сжал свою клешню и спросил:
– Где ты живешь? Тебе надо быстро в душ.
– Нигде не живу. У меня нет никого, я один. – сказал я, точно так же, как сегодня утром говорил Артур.
И мужик мне поверил – так же, как я сходу поверил Артуру. Хватка клешни стала мягче. Он сказал:
– Тогда поехали ко мне.
Мы подождали немного автобуса, но мужик быстро потерял терпение и потащился пешком. Руку не отпускал, знал, чуть что, я сбегу. Как пришли, сразу запихнул меня в ванную, сам тоже вперся, поводил по мне трубкой, присвистнул.
– Эк тебя угораздило. Раздевайся, скидывай все сюда на газеты. Лезь под душ, давай, давай! Мылом голову три как следует, мылом. Говоришь, приятель книги дал? Эх, пороть тебя некому.
Он достал из грязного белья наволочку, набил моими шмотками, завязал и унес. Хлопнула дверь квартиры. Вот гад, сразу на мусорник потащил! Можно же было постирать.
После душа он снова померил меня.
– До половины шкалы это ничего, не смертельно. А если стрелка сюда заходит, это плохо. Знаешь, сколько я на твоих кедах намерил? Не знаешь? Вот и я не знаю – радиометр зашкалил.
Мне стало смешно. Он тоже посмеялся и сказал, что грязная одежда – это полбеды. Главное, чем я там надышался. Это как рулетка, может хапанул какую гадость, а может и нет.
Потом я в его трениках, тапках и свитере пил молоко за кухонным столом, а мужик сидел напротив и подливал. После четвертого стакана я сказал, сейчас вырву все обратно, и он отстал. Ненадолго, правда.
Мне нравился этот мужик: весь такой деловой, спокойный, не суетливый. Он рассказал, как на Дальнем Востоке играл в футбол за сборную округа, на воротах стоял. Слушать было интересно, но сам я молчал. Не хотел ничего сочинять, не было сил, длинный выдался день. Хороший мужик. Даже жаль, что я ему наврал.
Ну и денек… Утром встретил парня, и он стал мне как брат, которого у меня никогда не было. Сейчас сижу с мужиком – и он мне как батя, которого у меня давно нет.
Спал я на раскладушке. Ночью бегал в туалет, здоровский понос напал с четырех стаканов молока, прям революция в животе. Мужик каждый раз вскакивал со мной, заставлял пить воду, спрашивал, не тошнит ли, нет ли рвоты. Ничего меня не тошнило, вот прицепился. Шевельнуться нельзя, чтобы этот не услышал – тут сматываться надо, а как смоешься в таких условиях? Да еще и понос.
Под утро стало легче. Только уснул, мужик будит, молоко тычет. Ну, в этот раз я не пил, разревелся, как маленький. Он сделал яичницу, но я не хотел ничего. Спать хотел, это да. Он сказал, поедем сейчас к врачу, к его знакомому, делать анализ крови. Через десять минут и поедем, он только побреется. Когда в ванной зашумела вода, я взял со стола радиометр и почесал домой, как был: в чужих тапках, свитере и трениках.
А че, все честно и справедливо – он у меня Монтеня оттяпал, я у него спер радиометр.
Мать, конечно, не ложилась, ждала. Мне снова жуть как не хотелось выкручиваться. Сказал, что устал, и это было правдой.
Сначала я выспался, а потом мы с матерью мерили радиацию. Я соврал, что прибор мне дали на неделю. В квартире все оказалось нормально, только коврик в прихожей так себе, да еще дверь около замка и вообще те места, где много руками лапают. Мать все вымыла, стало лучше. Попробовала коврик отстирать, но его пришлось-таки выбросить.
В субботу шел дождь. Брат Сопли опаздывал, я боялся, что никуда не поедем, еле дождался его синих жигулей. А Сопля остался дома, он кашлял, как паровоз, и вообще скис, боялся, в машине его укачает.
В рюкзаке я тащил пять бутылок чистой воды из-под крана, кой-какие продукты и коробку конфет. Еще радиометр, по дороге втихую включать и мерить, но ничего из этого не вышло. На ходу стрелку мотало, поди пойми, что показывает.
В этот раз брат Сопли повел нас в другой дом, на соседней улице. Я приотстал и рванул за угол к Артуру. На балконе его не было, в кухне тоже. Чайник пустой и холодный, на столе пыль. Я нашел Артура в комнате на кровати, даже не сразу заметил, думал, одеяло валяется. Губы у него потрескались еще сильнее, дышал он быстро, с присвистом. Не улыбался, не отвечал, не взглянул на конфеты.
Я выбежал на улицу – никого. Заскочил в телефонную будку – не работает, в трубке мертвая тишина. В другой будке та же история. Побежал к той улице, где вроде бы ходят автобусы. Увидел самосвал, замахал руками. Там один военный был за рулем, больше никого, это мне повезло. Водитель открыл дверь и сквозь шум мотора закричал, чтобы я сел в кабину. А я раз пять прокричал ему адрес и что там, по этому адресу, умирает человек. И что я никуда не поеду, а буду ждать в квартире, вот по этому адресу. Водитель выругался, хлопнул дверью и уехал. Я был уверен, он сделает, что нужно, не забудет. У него было такое лицо, немного похожее на того мужика. Ну, у кого я радиометр спер.
Я вернулся в квартиру, сел возле Артура, взял его за руку. Он что-то бормотал, какие-то цифры. Наконец, на лестнице затопали, а то я уже собирался снова за кем-нибудь бежать. Я выскочил на балкон, закопался в тряпки и только тогда сообразил, меня тут запросто найдут, я же нашел Артура. Но никто никого не искал. Когда стало тихо, я пошел вниз по лестнице – и вдруг понял, что за цифры все время твердил Артур. Это был мой номер телефона.
Все наши уже сидели в машине. Я думал, брат Сопли меня прибьет. Он злился жутко, ругался всю дорогу, высадил нас на окраине возле остановки автобуса и напомнил еще раз: кто на него стукнет, он того найдет, и мало ему не покажется. С тех пор я его не видел. Сопля тоже исчез, во дворе говорили, лежит в больнице. Мой радиометр остался в брошенном городе вместе с рюкзаком. До сих пор там, если никто не унес.
Я был уверен, Артур жив. Просто не могло такого быть, чтобы его не стало. Об одном я жалел, что не сообразил дать ему попить, у меня же была вода. Он, наверное, сильно хотел пить.
Артур позвонил через полгода. Ух, как я обрадовался! Записал адрес, примчался сразу же. Когда он открыл дверь, я чуть не разревелся. Он был уже не таким худым, трещины на губах зажили, лицо стало нормального человеческого цвета. Башку ему остригли под ноль, сильно торчали уши.
Я поставил на стол конфеты, снял крышку. Он взял одну, надкусил, положил обратно в коробку. Налил нам по стакану чая. Я снова чуть не заревел, потому что руки у него не дрожали.
Мы сидели на кухне, там везде было много деревянных мисок, разрисованных красно-золотыми узорами. На стене висел календарь с белым медведем. Первая радость от встречи прошла, я не знал, что дальше делать, о чем говорить.
– Книжку дочитал? – спросил я. – Ну ту, про сталкера. Про счастье для всех даром?
Артур подумал и сказал, что счастья для всех не бывает. Белый медведь смотрел со стены черными маленькими глазами. Я допил чай, посидел еще немного и ушел.
Больше Артур не звонил. Это ничего, что мы не сделались друзьями. Главное, я не ошибся в нем, он такой как я, он сильный. Нас радиация не берет – и вообще никакая холера. У меня пацаны растут, двое, жена над ними трясется, а я знаю, ничего им не сделается. Крепкие ребята, моя порода.
А вот Сопля, тот был слабак, он так и не вышел из больницы. Родителям врачиха сказала – умер от воспаления легких. Брат его на похороны не пришел. Там куча народу была, а его не было. Ну, я тогда никого о нем и не расспрашивал.
Это уже потом, после армии, я стал его по-настоящему разыскивать: к родичам ездил, у стариков выпытывал. Нет, не помнил никто, чтобы у Сопли был такой брат – ни родной, ни двоюродный. Но я его харю отлично запомнил, рано или поздно я его найду.
Слышишь, ублюдок? Я тебя найду. Если ты не сдох еще, сиди и дрожи, потому что я тебя найду – и уж тогда тебе мало не покажется.