Ребенок должен был родиться в сентябре.
Сквозь пыльное стекло не видно было ни травинки, ни деревца. К вечеру жара спадала, на улице становилось прохладно. Но у нее отекали ноги, и она оставалась все в той же комнате. Кондиционера в квартире не было. Окна выходили во двор, где стояли баки для мусора. За окном спальни — железный каркас пожарной лестницы. Здесь было тихо, но по вечерам со двора доносились песни и смех — соседи праздновали окончание рабочего дня. Жарили, варили, пили. Из подвала поднимался запах жареного лука, специй.
Они не голодали. Покупали куриные ноги, варили суп. Жене выдавали талоны на питание. Пособия хватало, чтобы оплачивать квартиру. Муж подрабатывал маляром, электриком, строителем — красил дома, чинил крыши. Но в июле произошла авария — и теперь у него не было ни машины, ни работы. Его выпустили из госпиталя под утро — на пустынные улицы, где бездомные спят на тротуарах, на картонных коробках. Он приехал домой на такси. Вошел в дом согнувшись, отворачивая лицо. Ничего не сказал, пошел в спальню. Может, он не понял, что с ним произошло? Пять часов она просидела у окна, ждала. В телефонной книжке — только старые номера. Звонить было некому, некуда, и она ждала, надеялась на лучшее.
Теперь он не поднимался, лежал в спальне, иногда просил пить. Он выжил, ему повезло — только у самого глаза, справа, остался маленький шрам.
Она бродила по дому и пыталась прибрать, приготовить, пристроить, придумать новую жизнь в старой квартире. Ей хотелось лечь лицом к стене — как муж; не вставать, ничего не делать, только лежать, смотреть в стену. Но по утрам она открывала глаза, отталкивалась от матраса, поднималась, вставала, вставала под душ, одевалась, что-то ела. После еды у нее начиналась изжога, и она морщилась, кривила лицо, словно от зубной боли.
Во второй половине сентября она стала собираться в госпиталь. Составляла длинные списки на обороте старых конвертов. Перебирала одежду, складывала необходимое стопками на кухонном столе и на диване в гостиной — разглядывала, перебирала вещи, ждала заветного дня. В спальне, прямо на полу лежал матрас. Его им подарили добрые люди. Хорошо, что клопов не завезли. Не матрас, а корабль, король матрасов — широкий, мягкий, с продавленной серединой, с выцветшим полосатым покрытием, но без пятен. Владельцы матраса были состоятельными людьми, на ветер денег не бросали. Они спали на нем много лет. А потом отдали его в хорошие руки.
***
Муж лежал у стены — низко, у самого пола. Лежал на боку, свернувшись калачиком. То ли спал, то ли просто дремал, отдыхал от жизни, не желал возвращаться к ней, будущей матери его ребенка, жене, любовнице, подруге по эмиграции. А говорил, что любит.
Жена смотрела на него сверху, искоса; из гостиной она поглядывала на его ноги, на желтые пятки, что торчали из-под теплого пухового одеяла. Муж спал, а когда просыпался — переворачивался на спину и так лежал часами, глядел в потолок. Лицо его было похоже на осенний лист в синих и бурых прожилках. Вставал он лишь для того, чтобы дойти до туалета. Ступал осторожно, на слабых ногах, прижав правую ладонь к животу. Доктор сказал, что это депрессия.
Потом приехала свекровь, увезла мужа. Пообещала, что будет за ним присматривать. Сказала, что ее сыну нужен уход. Жена не возражала. Она осталась одна. У нее был телевизор и старый компьютер. Книг она не читала.
Она изменилась, словно стала другой женщиной. Тело казалось чужим. Она не могла есть вкусную итальянскую еду, не пила легкое красное, розовое и белое вино из огромных бутылей. Не гуляла, не путешествовала, не ездила на экскурсии.
Беременность все длилась. Каждую секунду каждого длинного и серого дня она ощущала себя тяжелой, некрасивой, нежеланной. Темнота, представлялось ей, поселилась у нее под ребрами, подступала к груди, подкатывала к горлу, сжимала сердце.
Она отяжелела сырой, рыхлой тяжестью. Жидкость задерживалась у в ногах, стояла в тканях, как вода в заброшенном колодце. Сердце стучало громко, ей казалось — громче, чем прежде.
Тело хотело вырваться из плена, выталкивало ребенка наружу, но беременность все не кончалась.
Она таскала себя из кухни в гостиную, из спальни в туалет, по ночам она обнимала подушку, заталкивала ее между ногами. Становилось легче, но ненадолго. Болела спина, ребенок ворочался в глухой, темной, теплой глубине.
Ей снились короткие, быстрые сны; безрукие, безногие, безликие существа, птичьи полеты, ласточкины гнезда, крыши и подвалы. Ее обливал жар и пот, она вздрагивала, садилась на проваленном матрасе, оглядывалась и видела всего лишь силует двери. Раньше она слышала рядом тихое посвистывание, ночное, сонное дыхание мужа. Теперь — только скрип рассохшихся половиц, только шорох шин на мокром асфальте.
Раньше она чувствовала его присутствие. Он тоже ворочался во сне, искал ее тело, шарил руками, вжимался пахом в отставленный зад, в усталую, потерявшую желание плоть. Она отталкивала его, и он откатывался обратно к стене, проваливался в сон. Теперь она лежала одна на старом матрасе, прислушиваясь к темноте снаружи и внутри.
Она все не могла разродиться, но ждала родов с минуты на минуту, ожидала окончания своего срока. В двадцатых числах сентября пришло письмо от хозяина квартиры. Третий месяц муж не платил по счетам. Странно, что ей не отключили электричество. Ребенок не желал вылезать наружу, тело не желало расставаться со своей ношей. Хозяин квартиры собирался выгонять их на улицу, они могли потерять свой временный дом.
Все было временным. Еще в Италии она поклялась себе, что временной жизни у них не будет, вешала занавески, подметала мраморные полы. Это была ее личная борьба, она отвоевывала пространство у хаоса.
***
Роды начались в субботу вечером. Накануне вернулся домой муж, бледный, молчаливый. Он виновато посмотрел на нее, попытался обнять, но потом передумал. Закончилась суббота, везде уже был погашен свет. Погасли фонари за окном. Замолкли соседи, не слышно было машин. За темными, пыльными стеклами окон лежали чужие, незнакомые улицы — тихие, пустынные.
Тело собралось в долгом усилии, вздохнуло, приподнялось с матраса. Прервался чуткий сон, у нее отошли воды. Теплая жидкость потекла по ногам, вылилась на индийские простыни, промочила матрас и растеклась теплой сыростью прямо под ней, под поясницей и ягодицами.
Жена встала на четвереньки и зажгла ночник. Ей казалось, что на простынях и на матрасе растеклась соленая, теплая кровь. Увидев воду, мокрые, бесцветные пятна, она с усилием поднялась и, держась за стену, побрела по коридору. Она придерживала живот, как это делал ее больной муж, шла согнувшись. Добрела до ванной, но свет включать не стала, оперлась на раковину и попыталсь вглядеться в свое отражение в зеркале над раковиной. Лицо было пустое и очень юное. Ей было двадцать семь лет, но в лице этом не было мудрости, понимания, глубины. Это было полудетское, незамысловатое лицо. Она ждала какого-то ответа, ей хотелось, чтобы отражение успокоило ее, у нее не было матери, у этой женщины, у нее был только муж, и этот муж спал где-то далеко, она не могла и не хотела его будить. То, что она увидела в зеркале, не успокоило ее. «Мама», — сказала, было, она, но тут же поняла, что мать не придет, что мать — это она, что навсегда она теперь будет мама, что даже когда захочет она позвать свою мать, никто не откликнется. «Мама — это я», — сказала жена и испугалась. Но у нее уже начались схватки, и она забыла о своем страхе, теперь была только боль.
Женщина медленно опустилась на пол, подняла колени. Ей было больно и одиноко. Кафель на полу был холодным и грязным, она чувствовала, какой он ледяной и грязный сквозь свою льняную рубашку. «Иди сюда», — позвала она мужа тонким, тихим голосом, но знала, что он не придет. Ей захотелось поднатужиться, но она испугалась, что родит здесь, в этой грязной ванной. Тогда она опустила на пол обе ладони, встала на четвереньки и поползла в гостиную. Там она нашла телефон и стала звонить в госпиталь. Ей было больно и тоскливо, и у нее из головы вылетели все буквы английского алфавита, слова и фразы. Но она, все же, дозвонилась и сказала то, что нужно было сказать. А потом она поднялась на ноги, держась за стену, отыскала свою сложенную для госпиталя сумку. Она достала одежду из шкафа и стала с трудом натягивать на себя юбку и свитер. Она очень долго одевалась. Останавливалась, садилась на диван, а потом, отдышавшись, продолжала надевать на себя тесную одежду. «Может быть, уйти одной?» — подумала она, но не хватило смелости, и она отправилась в спальню будить мужа.
Ребенок родился на рассвете.
Бостон
Январь 2007
Copyright © 2000 by Jenya Krein