— …А помнишь, как папа устраивал мне «сотрясалочки»? — спросила дочка.
И я сказала:
— Помню.
— А помнишь, как мы ехали в машине и вы пели мне «Кузнечика», а я не слушала и плакала? Помнишь? А как мы вместе плавали на Кейп-Коде, и папа нас с тобой топил, а мы смеялись? Помнишь?
***
Дочка опять сегодня не хотела вставать. Если морально плохо подготовиться к этому утру, то всегда присутствует страх нашего совместного пробуждения. Мой сладкий шестилетний человек становится необъяснимо злым, крикливым и противным существом.
Наверное, я ее боюсь. Безусловно, она это чувствует и наказывает меня за это.
Утро было ужасное.
— I hate you! — сказала Люля со страстью. Попробуй я сказать нечто подобное моей матери. Сейчас-то я ей говорю вещи и похуже.
Опять Люлька у меня сопливая и кашляет. И очень нервничает.
—- Я хочу папу! I hate you!
В такие моменты она кричит так, что у меня выключается нормальное материнское сознание.
Вообще-то я и сама уже третью неделю болею. Грипп не проходит. У врача я расплакалась. Машину надо чинить, но и к механику я не поехала. Все разваливается. Предыстории выживания нет.
— А помнишь… — сказала дочка, — Помнишь…
И в этот момент зазвонил телефон. Кто говорит? Слон.
Кто звонить-то может, кроме кредиторов? Звонить-то кто еще может? Некому звонить. Разве что мама…
— Таня, меня хотят убить, — сказала мама.
— Хорошо, — сказала я.
— Я знаю, что ты хочешь, чтобы я умерла. Они мне давно об этом сказали.
Люля уже переключилась на кошку. Она таскала ее по коридору, обхватив под передними лапами — в результате чего зверь беспомощно висел, жалобно открывая розовую зубастую пасть и издавая слабые подмяукивания.
Иногда я спрашиваю себя — а было бы все иначе, если бы я родила ее в России, если бы она не переживала с нами вместе эмиграцию, развод, если бы я была не я, если бы… Она родилась, и без плача, без крика высокомерно заявила на меня свои права…
Или, может, это цена такая.
Она у меня есть. Я есть у нее. А потери… Ну, да, потери. А ты, что, говорит подруга, ты, что, ты все сразу хотела? Такого не бывает. Подруга – ну, да, новая подруга, взрослых лет моих подруга, это как бы и не подруга, а просто спутница, спутница взрослых лет.
И тут позвонили в дверь.
***
Это была древняя дверь со старой, грязной занавеской на стекле. Рама у двери была дубовой, щелястой. И дверь была тяжелая, скрипучая, выкрашенная во что-то бурое. Краска слезала толстыми слоями. Но все равно, дверь делала свое дело. И только вот посредине стекло.
Меня знобило. По ногам дуло. Я прищурилась -— зимний день за немытым стеклом безжалостно ударил по глазам.
Скоро уже зима, ах нет, это уже зима. Как быстро настала зима. Я осторожно потянула в сторону серо-желтую нейлоновую занавеску. На крыльце, на фоне огромной церкви, украшающей мой вид из окна, стояла Ирка. Ирка Беленькая.
Я разглядывала ее минуты три, а она продолжала звонить — видимо не видела меня или просто не узнала.
Прошло семь лет с того момента, когда я повернулась к ней спиной и поплелась в свою судьбу.
Мы тогда прощались, пошли в сауну, потом брели по Герцена от Фонарных бань, искали место, где могли бы остаться вдвоем, наедине с нашей растерянностью. Попытались забраться в какой-то бар при ресторане, нас не пустили. У нее дома был младенец, муж, мать и отчим. У меня уже не было дома, и мы с мужем ночевали у матери.
Зима еще не наступила. Ветер гнал холодные мокрые листья. Сквозь горький стылый воздух проносились бешеные машины, оставляя за собой стонущий звук. «Я не буду ей открывать, — подумала я с ухмылкой. — Пусть стоит там, за дверью, где холодно и противно, откуда приходят навождения, боль и прошлое. Я не открою ей дверь, потому что я помню ее с косичками. Мы облизывали с ней сахарные трубочки и она говорила, что у нее «верблюдик» больше. Я не открою ей дверь…»
Потому что ничего не сбылось. Потому, что я уехала за горизонт, потому что я убежала за радугой, а радуга растворилась в холодном сером небе — и было бесполезно уговаривать себя и урезонивать судьбу.
Мы тогда забрели во двор со сквериком и сидели на спинках скамеек, сиденья скамеек были мокрыми. Шел мелкий, тающий снег. А потом она попросила меня уйти. И я пошла под моросящим декабрьским снегом-дождем, оглядываясь и оглядываясь назад в сужающуюся ретроспективу моего прошлого. Камера отъезжает назад, герой с поникшими плечами уходит в темноту, — смена кадра, прошло семь лет (текст на экране о смене места действия и новых обстоятельствах потрепанного и умудренного жизнью героя. Кстати, а почему всегда герой, а не героиня?).
***
Люля врезалась в меня сзади визжащим клубком.
— Мама! Кто это? Почему ты стоишь? Это папа, да? Скажи, это папа вернулся?!
Я встряхнулась и потянула дверь.
— Таньк, я только на минутку, мне в туалет надо. Ты почему не открывала?
Она не изменилась. Все та же детская стрижка, все тот же мальчишечий голос с хрипотцой. Она была родной, как вода и хлеб.
Я все еще стояла в коридоре, а она уже давно промчалась в туалет —побежала туда, как будто сто раз бывала здесь раньше.
Люлька все еще дергала меня за свитер:
— Мам, ну мам, mommy, who is it? Is she Russian? Mom, she looks like that picture in your room! Ма-а-ам?…
Я все также стояла, а она уже вышла из туалета и встала рядом.
— Таньк, — сказала Ирка Беленькая, моя самая старая, самая давняя подружка — из детства, из памяти. — Таньк, — сказала она, — у тебя картошка есть? А то некогда в магазин бежать.
И я сказала: «Есть».
И тупо пошла на кухню, достала пакет из-за холодильника и стала перекладывать в него крупные, холодные картофелины из корзины.
— Таньк, а чего это у тебя за свитерок такой хорошенький, я его раньше-то не видала? Ну, я пошла, — она потянулась ко мне холодными губами.
— Позвоню. Спасибо за картофель насущный.
И хлопнула дверью.
— Мам, кто это? Кто это, мам? Ну чего ты молчишь? — дергала меня Люля за руку. — Mam, who is it? Who is she? Tell me!
— Это ничего, Люля, это тебе показалось, — сказала я и выплыла из своего белесого тумана.
Нужно пропылесосить ковер и помыть посуду.
— Ну-ка, прекрати мучить кошку, и разбери игрушки в гостинной, — сказала я уже «маминым» голосом и пошла выписывать по счетам за газ и за свет. Ну, хотя бы частъ заплачу, для начала. В конце концов, зима тоже проходит. И я знаю это даже лучше, чем некоторые.
Бостон.
1996
Copyright © 2000 by Jenya Krein