Пробуждаюсь, всплываю на поверхность реальности. Тело под стеганым одеялом наливается звоном и тяжестью, словно железнодорожные рельсы перед приближением состава. Тепловоза еще не видно, но состав уже мчится и вскоре проедет через меня всеми вагонами дня. Из темноты медленно и неявно проступают очертания спальни. На стене у зеркала мигают зеленые неорганические глазки будильника. 04:17 утра. Среда. Если сейчас попытаться вступить в изнурительную борьбу за сон аутогенным подсчетом абстрактных слонов, то к подъему в 7:45 будешь чувствовать себя совершенно разбитым. Если довериться внутренним часам и начать планировать конкретный рабочий день, то можно получить моральное переутомление до начала этого самого дня. Поэтому не планировать, не считать, а просто лежать, желательно неподвижно, до первого «петуха» будильника. Потом перелезть через супругу, ткнув как бы нечаянно коленом под зад. Включить престижный бизнес-канал, понаблюдать с минуту за строчками цифр, появляющихся ниоткуда и исчезающих в никуда, посмотреть на позитивных ведущих; кажется, они и не ложились. Затем еще на минуту сфокусировать внимание на политических новостях: багроволицые неуклюжие кандидаты держат друг друга за лацканы пиджаков и что-то бессвязно кричат.
Пусть кричат. Жена все равно не проснется. Не услышит. Для нее не существует политики. Хоть из пушки стреляй. Вот когда я собираюсь на вылазку в баню и бесшумно, как ниндзя, крадусь в коридор, сжимая в зубах шнурки от ботинок, она просыпается моментально. И я слышу вдогонку ее самоуверенно-флегматичное:
– Артем, ты забыл? Мы сегодня едем к маме вешать карниз.
Приходится выкручиваться на ходу:
– Натуля, ведро полное.
Я отвечаю, а надо было молчать – шнурки выскальзывают изо рта и падают на пол, разумеется, вместе с ботинками. Разгромленный безоговорочно, понимаю, что разоблачил себя чем-то еще вчера. Скорее всего, за субботним ужином при салате из крабовых палочек к бокалу нелюбимого полусладкого красного, когда невпопад разгадывал слова из шуточного кроссворда. У моей жены нет чувства юмора, но есть предчувствие, по крайней мере, в отношении меня: не страсть, не ревность, лишь привычка содержать хозяйство в порядке.
Четыре асаны в начале дня – моя обязательная гимнастика. Асаны поднимают энергию снизу вверх и помогают установить контроль над телом и разумом, а выше мне и не надо. Гимнастика – дело личное, можно сказать, интимное. Кому-то, чтобы ощутить гармонию, нужно обязательно разрывать эспандер или накручивать педали привинченного к полу велосипеда. Человек же амбициозный и, как правило, глупый несется обгонять всех и каждого на стадион, а на самом деле – случись проиграть – укрепляет комплекс неполноценности. Настоящая же победа – победа над собственной волей и духом – случается тихо и незаметно, когда избылись мысли и помыслы, и ты застываешь в обратной позиции, словно замурованная в капле смолы доисторическая рептилия.
С первой испариной заворачиваюсь в пахнущее «горным озером» полотенце и иду в ванную. Прохожу мимо кухни, где уже шаманит Тамара Булдырабызовна, с паспортом немки и лицом плоским и растрескавшимся, как лунный пейзаж. Старушка полощет в тазике цветастые тряпки. Она одевается красками августа. Зеленый платок, желтый пояс, алые шаровары. Напевает кочевую песню да трет себе ветошь о шершавый край тазика, экономит мыло и воду. Дверь в ее комнату приоткрыта, в проеме темно, будто за ним вечная ночь, и веет холодом. Я не укоряю ее, напротив, я за бережливое отношение к электро- и теплоэнергии. Но на секунду мне становится как-то не по себе. Тамара Булдырабызовна мне не теща, а, к счастью, всего лишь соседка.
Бреюсь. Принимаю контрастный душ. Водные процедуры повышают сопротивляемость организма к простудам и тренируют сосуды. Натуля холодной воды сторонится категорически, но не припомню, чтобы чем-то болела. Она не принимает лекарств даже для профилактики. А я в медицину верю и, мало того, всегда ношу с собой трех богатырей физического здоровья: «хелс», уголь, и «упсарин-упсу».
Оделся и причесался, съел кашу, готов убыть. И убываю. На улице серо, привычно моросит дождь. Мне идти прямо, пятнадцать минут до службы, при среднем темпе ходьбы и средней же скорости ветра. С транспортом связываться не нужно. Если не опоздает, значит, сломается. На то и общественный. А я не люблю неожиданностей, особенно мелких. Все зло в мелочах, поэтому все они, от температуры зеленого чая до тона галстука теледиктора, должны колебаться в минимальных пределах, чтобы сознание и подсознание фиксировались на стабильности и позитиве. Универсальный канон касается всех и вся. К примеру, переставил я цветочный горшок со столика на подоконник – и кот мой в ответ на бездумное действо заползает под шкаф с неоперабельной формой стресса. Животное! Оно чутче, чем человек. На действие мгновенно реагирует противодействием. Метаболизмы текут быстрее. А мне как будто бы все нипочем, горшок и горшок, но через два дня вдруг начинает болеть голова. Припомнить бы ту тонкую тропочку, ведущую от подоконника, но нет, невозможно уже. За эти два дня этимология головной боли затоптана и заляпана черт знает чем.
Я это к тому, что предметно осязаемая неизменность дает упорядоченность причины и следствия, возможности и потребности, мотива и лейтмотива…
Иду не спеша, как всегда. Поглядываю по сторонам. И радуюсь упорядоченной неизменности. Вот магазин-салон верхней одежды. С витрин синтетически улыбаются манекены в шубах на голое, без половых признаков, тело. Заляпанный жиром ларек «шаверма». «Запчасти для взрослых» – бутик интим-принадлежностей.
Нечастых прохожих знаю в лицо. Как правило, среднего возраста и небольшого достатка. Устойчивая социальная группа этого времени суток. Так и не объединившийся в интернационал пролетариат протопал часом раньше, вцепившись в банку пивка, как в спасительный жизненный навигатор.
Упитанный «рассерженный горожанин», иначе говоря, средний класс подошвы не пачкает, а норовит окатить младшего брата пешедрала резиново-корейским протектором. И судя по невысыхающим пятнам на моей куртке, делает это весьма качественно и обстоятельно, обычно в том месте, где я ступаю на зебру, чтоб перейти дорогу.
Здесь, на маршруте, все детали существенны: потому что являются некой обязательной прелюдией дня. И если посередине пути, в некой реперной, как сейчас принято выражаться, точке я остановлюсь и посмотрю налево в проулок, то увижу девушку, стройную, русую. Она держится прямо, носик вздернут, подбородок приподнят, шейка вытянута, словно высматривает кого-то поверх шапок и кепок. Подражая ее осанке, пытаюсь спрятать живот и выпрямить позвоночник. Упрямица, видать, и гордячка, почти как Натуля. Но у Натули упрямство граничит с упертостью из мира фауны, а упертость девушки кажется мне благородной, как будто даже олигархически-элитарной. Не правильная красота незнакомки влечет меня, но то, что и не объяснить никак. День ото дня растет во мне желание остановить ее и завязать разговор, пока она, пропуская поток машин, ждет разрешающего сигнала от светофора. Сформулировать свое пожелание точно и емко. Но нет. Не могу я нарушить распорядок дня, самим же собой расписанный и обусловленный. Я не опаздываю никогда. Вовремя прихожу на службу. Вовремя возвращаюсь домой. Даже в гости прибываю минута в минуту. И всегда оказываюсь первым. Картошку чищу или заправляю салатики, пока хозяева стирают с мебели пыль, ругаясь промеж собой.
Ну а все же, если это судьба? Если каждый день мимо судьбы прохожу? Да и собственно, чем я рискую? Познакомиться – отдаю команду ногам, но с первого раза ноги не слушаются, требуют дополнительной подготовки. Закрываю глаза, делаю вдох, собираюсь с духом, чтобы свернуть в переулок.
Выдыхаю, открываю – и чувствую холодный пронизывающий сквозняк, точно такой же, какой дует из комнаты Тамары Булдырабызовны. Вижу черную пустоту вместо проулка. Начинается она от носков моих ботинок острой ломаной линией. А кончается? Ни конца, ни границы, ни дна я не вижу…
Пугаюсь до дрожи, прежде чем понимаю, что я дома, в кровати. Должно быть, опять заснул. Все ясно. И все равно неприятно.
Натуля снов не видит в принципе, зато верит в их толкование и разъясняет часто: «В соннике пишут, трясина снится к деньгам в ночь с пятницы на субботу. Артем, ты уж как-нибудь подгадай!»
Я стараюсь. Но только не во сне, а на службе. Я работаю в магазине «Зоотовары». Старший менеджер. Отдел «Четвероногий питомец». Кошки, собаки и прочие. Второй отдел «Умный гад» продает экзотических пресмыкающихся, непромысловых рыб и расходный планктон. Им заведует единственный в этом городе человек, за которого я мог бы выступить в качестве поручителя для некрупных кредитов – Максим Жук. Десять лет по будним дням мы встречаемся у дверей магазина за двадцать минут до открытия. Ключ от навесного замка у Жука. Ключ от встроенного – у меня. Максиму известны две первые буквы кода, мне – две последние. Наш директор не настаивал на столь сложном ритуале. Мы с Максимом так сами решили. Решили правильно: установленная нами система не подводила: за десять лет ни недостач, ни хищений. И опять-таки все потому, что за все десять лет мы с Жуком ни разу не подводили систему.
Входим внутрь, выключаем дежурное освещение, телефонируем на пост вневедомственной охраны.
Надеваем зеленые, в тон игуаны, комбинезоны, прикалываем бейджи, разливаем из термоса терпкий горячий чай. За пять минут до открытия подгребает подсобник Сашка Король. Он обязан чистить клетки, перемещать с места на место коробки и кормить гадов и рыб. Король – человек с богатым жизненным опытом: лежал в дурке, сидел в нидерландской тюрьме, говорит за политику, дважды был женат на наркоманке. Теперь все девиации в прошлом, а в настоящем Сашка – умеренно пьющий и чрезмерно начитанный маргинал. Ровно в десять он открывает засов и переворачивает табличку «open» лицом к потребителю. Мы врубаем кассовый аппарат, и начинается беготня.
Люди, вне зависимости от умственного и физического развития, имеют тягу к животным, покупают для них пищу и утварь. Животные в знак благодарности потребляют корма, которые благодарности ни к кому не испытывают, но тем не менее нуждаются в последующей утилизации. В сезон за смену уходит до полутонны ароматизированного песка-наполнителя для кошачьих биоклозетов. Так закольцовывается пищевая цепочка, и весь богатый ассортимент зоо- и прочих товаров используется с одной единственной целью – замаскировать эту данность.
Консюмеризм. Познай себя, потребляя.
В нашем магазине вы найдете более четырех тысяч базовых наименований зоотоваров плюс два стеллажа вспомогательных. Сачки, москитные сетки, статусные эхолоты для домашнего дельфинария, антицеллюлитные ошейники (их покупают толстые девушки). Литература, серьезная и популярная. Глянцевый собачий журнал «Гав-гав-гав и хозяин». Метут все… Шеф, Виктор Амбросьевич, платит хороший процент. За пару сезонов можно отложить на корейский гибрид – веломобиль. Амбросьевич начинал еще в эпоху застоя, торговал на Кондратьевском крашенными тушью котятами и выдавал крыс за щенков таксы. Теперь член попечительского совета защиты животных.
Едва разогрелись – уже обед. Закрываемся, подбиваем выручку. Если в таком темпе пройдем остаток рабочего дня, будет очень неплохо. Не спеша обедаем бутербродами с минеральной водой. На десерт кофе с турновером. Беседуем о геополитике и теории денежного обращения. С Максом можно говорить на любые темы. Сашка обычно молчит, а если и откроет рот, то непременно отколет нечто оригинальное, например, что с нового года завязывает и начинает конвертировать баксы в донги. Он уже тяпнул «Народной хреновой» настойки и, счастливо щурясь, раскуривает отдающую жженым матрацем «Стрелу». Настроение у всех хорошее. Я улыбаюсь, перевожу взгляд с раскрасневшегося Короля на вид за окном.
И вместо привычного дворика, обрамленного обглоданным снежноягодником, снова вижу черную неподвижную пустоту. Она проступает настолько реально, что меня опять забирает страх. Стылый ветер врывается в комнату, гарантийный финский стеклопакет беспомощно дребезжит. Перехватывает дыхание, пробегает по телу дрожь. Я сцепляю пальцы в замок, стискиваю зубы, поворачиваюсь к ребятам: Король, пофыркивая, дремлет, Макс читает инструкцию к намордникам «Иван Грозный» (сердобольный Амбросьевич решил поддержать отечественного производителя).
Они, что же, ничего не заметили? Или только вида не подают?
Словно в ответ на мой немой вопрос, у Сашки заговорщицки поднимается бровь. Значит, он не спит, пьяный дурак.
– Макс, – говорю, – ты же эту инструкцию еще утром читал.
Жук объясняется, не отрывая взгляда от брошюры:
– Я штудирую пункт три дробь пять: особенности кормления в наморднике. Это сверхважно.
Голос звучит неровно, нечетко, и я понимаю, что Макс напуган. Таким я помню Жука всего один раз, когда Виктор Амбросьевич поручил ему подправить сертификат на карьерный песок, опрысканный освежителем воздуха.
Теперь Максим тоже боится, но скрывает свой страх от меня. Значит, происходит что-то такое, о чем знают и Макс, и Сашка, но они почему-то молчат.
Да о том, открывается мне, что если сейчас за окошком опять можно будет увидеть садик с кустами, то это будет обман. На самом деле там ничего нет. И девушка русая – тоже фантом, возникающий в несуществующем переулке. И срок жизни ее – продолжительность моего взгляда. И старуха Тамара – вовсе не киловатты она экономит, там, за дверью, не комната, а беззвездное космопространство, ничто.
И раз так, то вся моя жизнь проходит на пятнадцатиминутном отрезке «работа – дом», посреди пустоты, посреди ничего.
Я никогда не орал на коллег, но сейчас я ору. Я разъярен.
– И ты, Максим, – Брут! – кричу я. – И ты, Король, – Капернаум!
…Будильник звонит. 07:45. Значит, все-таки сон. Вечером расскажу о ночном кошмаре Натуле, пусть полистает сонник. Поднимаюсь с кровати, осматриваюсь: все вокруг знакомое, надежное, прочное. Все стоит, лежит и висит на своих местах. Замираю в обратной позиции, дышу, абстрагируюсь – благодать.
Выпрямляюсь, аккурат лицом к зеркалу, а там – черная бесконечная пустота.
Я моргаю, стараясь прогнать наваждение, но никак. Понимаю обреченно: не морок. Все так. Так и было всегда. Пустота пустоты, темноты темнота. Я выскакиваю в коридор, бегу к комнате старухи Тамары, нажимаю на дверь. Заперта. Колочу по наличнику костяшками пальцев. Затем бью кулаком.
– Откройте сейчас же, я хочу знать!
Старуха хрипло бормочет из-за двери. Не могу разобрать ее казахско-немецкий и распаляюсь сильнее.
Вдруг сзади кто-то проводит рукой по моим волосам. Я оборачиваюсь: Натуля, необрезанная копия Венеры Милосской – обволакивающая, уютная, бело-матовая. Только черные маслины глаза холодны, безразмерны и безразличны.
Она спрашивает:
– Что случилось, Артем?
Не могу сдержаться, кричу:
– Что случилось, Артем?! Ничего не случилось, Натуля. Только нет ничего вокруг нас. Ничего ни до нас, ни после нас. Понимаешь?
В этот раз она не упрямится, даже не спорит, соглашается сразу:
– Понимаю, Артем. Пустота, понимаю. Но не отменять же поездку к маме – тебе еще вешать карниз.