Монолог о новогодней ёлке

Мы наряжаем ёлку. Она живая, огромная, почти до потолка, а потолки в нашей квартире очень высокие. Не получается у нас купить ёлку поменьше. Хотя каждый год мы обещаем друг другу, что В ЭТОТ РАЗ дерево будет маленькое. Но благие намерения ещё ни разу не были претворены в жизнь и вряд ли когда-нибудь претворятся. Во всём виноват мой муж. Он привык отмечать Рождество и Новый год с огромной настоящей ёлкой и не может отступиться от своих привычек. Я такие вещи понимаю. Тем более, что моим эстетическим запросам все эти ёлочные изыски отвечают вполне. Вот с запросами моральными сложнее.

В моём детстве тоже была ёлка. Другая. Не настоящая, а пластмасовая, воистину, вечнозелёная, вечная. Там, в Северном Казахстане, не росли ёлки, там деревья вообще плохо росли. Зато Новый год мы отмечали самой настоящей зимой, с сугробами и морозом под минус тридцать. Весь год наша ёлка тихо дремала в фанерной коробке, бывшей когда-то посылочным ящиком, где-то в глубине шкафа. Рядом с ней, в такой же коробке, бережно обёрнутые в вату, почивали ёлочные игрушки. Я почти забывала о ёлке, об игрушках, но только почти, потому что одного лишь угла неказистого ящика, случайно обнаруженного при рытье в шкафу, было достаточно, чтобы вызвать в душе вибрацию тоненького восторга — от воспоминаний и ожидания новой радости.

Ёлка в моём детстве не была просто новогодней, нет! Она всегда была сначала рождественской! Бабка моя, лютеранка, волжская немка, наряжала нашу ель задолго до прихода Нового года, двадцать четвёртого декабря, в Рождественский вечер по григорианскому календарю. Именно в этот вечер извлекались из шкафа заветные коробки, и начиналось священнодейство. Сначала собиралось само деревце, аккуратно расправлялись пластмассовые слежавшиеся веточки, обкладывалась новой ватой крестовина у основания. Потом распаковывались игрушки, осторожно и медленно, с радостью узнавания каждого шарика, каждого колокольчика. Мой брат и я не просто присутствовали, а помогали, собирали ёлку, развешивали всю эту блестящую мишуру, водружали на макушке звезду — о нет, не пятиконечную, красную, а диковинную, серебристую, с восемью лучами. Откуда она взялась, эта политически некорректная звезда, Бог её знает. И Ему одному известно, куда она девалась после. На стене, высоко над ёлкой, загорались разноцветные лампочки гирлянды, древний Дед Мороз погружался в ватный «снег» у ствола. Всё было готово. Мы усаживались вблизи этой красоты, и бабушка пела. Пела она очень хорошо, ясным, высоким голосом. Песня была красивой, но непонятной, на немецком. «Stille Nacht, heilige Nacht…» Мы с братом понимали этот язык совсем чуть-чуть. Не говорили. Но знали, что бабушку это печалит. Потом бабушка молилась, положив руки на наши бестолковые головы, а мы, смущённые и странно растроганные, тихонько переглядывались и улыбались друг другу, как два заговорщика. До нас доходила благоговейность момента. А бабушка уже подавала нам тайно ожидаемые кулёчки. Непонятно, сколько времени хранила она эти необычные по роскоши конфеты в своём массивном сундуке, но они никогда не пахли нафталином и лавандой, этим обычным запахом старушечьих сундуков, а всегда — только ванилью и шоколадом. Собственно, это и был весь Рождественский праздник. Ёлка оставалась стоять до восьмого января, «до после самого русского Рождества», как говорила наша не желающая никого обидеть бабка. И лишь после всех торжеств разбиралась, бережно упаковывалась в ящик и пряталась в шкаф — до следующего года. Это расставание всегда было немножко грустным, но при этом полным надежды: вот пройдёт год, и мы снова встретимся, Старая Ёлка!

Я знала, что в некоторых семьях бывали настоящие ели, купленные на заказ, но никогда не возникало у меня желания заполучить такое вот дерево. И потому много позже, в другой стране, в другой семье, очень удивилась, услышав, что у нас будет живая ёлка! О нет, она не разочаровала меня, эта красавица, которую мой муж с гордым видом добытчика притащил тогда домой с ёлочного базара! Она была пушистой и высокой, сразу заполнила собой треть большой комнаты и совершенно покорила не только сына, но и рыжего кота, немедленно переквалифицировавшегося в белку. Наряженная, она выглядела по-королевски, казалось, и пахнуть стала сильнее и тоньше, и от того, что свечи в её ветвях были настоящими, была не только прекрасна, но и опасна. Как и положено истиной красавице! Вот только восьмого января, когда пришла пора снять с ёлки игрушки и вынести её на свалку, острое сожаление резануло моё сознание: «Ну надо же, целое дерево — ради двух недель праздника…» Эта радость и это сожаление стали моими ежегодными рождественскими гостями. Случались эпизоды, когда сожаление значительно перевешивало радость. Подрастающая наша дочь давно уже является полноправной участницей всех ёлочных торжеств. Но когда она однажды, разряжая ёлку, вдруг ухватила мою руку, собиравшуюся снять с дерева последний шарик, и умоляюще прошептала: «Не надо, мамочка! Оставь ей! Пусть она возьмёт его с собой!», у меня оборвалось сердце. Забытое уже детское отчаяние, вызванное неизбежностью прощания навсегда, внезапно разрушило панцирь лёгкой бесчувственности, привычно защищающий меня в моей взрослой жизни. Я оставила ёлке шарик. Оставила шарики всем последовавшим ёлкам. Как последнюю дань. Не похожим ли чувством мы, большие, сильные и умные, руководствуемся, когда кладём в гроб дорогому нам человеку какую-то бывшую ему необходимой мелочь, будь то очки или курительная трубка?

Когда муж сообщил, что поедет за ёлкой с дочкой, я напомнила ему, что в этом году мы хотим небольшую. Отметила, как сверкнули дочкины глазки, как улыбнулся в недельную щетину избранник моего сердца — и не заподозрила ничего! Уже через час мы всеобщими усилиями выгружали из машины ель. Самую большую и дорогую, которую мои «лесорубы» сумели найти. Наверное, они не смогли иначе. У всех у нас своё представлени о прекрасных моментах. И наряженная ель в представлении моего мужа должна соответствовать елям его детства. Проехавшись в первый год нашей совместной жизни на Рождество по мужниной родне, я совершила открытие: ёлка у его родителей выглядела точь-в-точь как наша. И ёлка у одной из его сестёр. И у другой тоже. Нет, не в смысле близнецовой одинаковости. Но стиль игрушек и украшений, манера освещения, даже величина и форма деревьев — один в один. Чтобы наша ёлка стала действительно нашей, а не только его, пришлось внести некоторые изменения в её внешний вид. Выход был прост и не нарушил гармонии между родственными елями: маленькие красные шарики двух сортов, блестящие и матовые, почти такие, как на ёлочке моего детства, появились на нашем общем дереве. А через пару лет такие же шарики украшали ёлку у его родителей. И у одной из сестёр. И у другой. Я восприняла это как хороший знак.

Под нашей ёлкой много подарков. Для дочери. Для сына. Для меня и для мужа. Конфеты на тарелках неповседневны и изысканны. И музыка, которую мы включаем в Рождественский вечер, знакома мне с детства. Эту песню пела моя бабушка, только сегодня я понимаю каждое слово. «Ночь тиха, ночь свята…» В такие вечера я волнуюсь, потому что не привыкла (до сих пор не привыкла!) к торжественности празднования Рождества в другой семье, в другой стране. Потому что радуюсь и немножко надеюсь. Кто знает, а вдруг моя бабка из своего уютного небесного закутка видит меня и тоже радуется? И я мысленно спрашиваю её: «Слышишь, баба? Ты слышишь, как твои правнуки говорят по-немецки?»