В ночь с седьмого по восьмое ноября две тысячи девятнадцатого года, четырьмя выстрелами из малокалиберного обреза доцент Санкт- Петербургского университета убивает свою аспирантку и любовницу, расчленяет её, а потом пытается избавиться от трупа, утопляя части тела в реке Мойке. Но делает это крайне неловко, теряет ориентацию и сам чуть не тонет в реке. Потому что пьян. Пьян безобразно и некрасиво. Потому что всё, что он делает, безумно некрасиво. Отвратительно. И напивается он именно потому, что трудно ему снести всю безобразность происходящего. А душа его всегда желала одной лишь красоты. Великой красоты.
Для нас трудно понять эту жажду красоты. Для тех, кто напивается, когда трудно перенести переживание за кого-то, или сопереживание чужому горю или раскаяние от причинённого кому-то зла. Само раскаяние — это состояние неподвластности злу. Раскаяние позволяет ускользнуть от зла. Спасти душу.
Не так поступает доцент Соколов. Он принимает гостей у себя в квартире, где находится остывающее тело его жертвы. Жертвы каким богам?
Он напивается, только когда надо расчленять тело. Потому что не патологоанатом. Потому что терпеть не может безобразия. Всё в его жизни должно подчиняться величественной красоте. Рациональность не покидает его. Он упаковывает куски тела в пакет от приобретённого алкоголя. Не отмечается, купил ли он резиновые аптечные перчатки или пользовался кухонными. Не отмечается. Но я уверен, что перчатки были.
Уже в реке, боясь потонуть, взывает о помощи. Его спасают. Потом на суде признаётся, что хотел, избавившись от тела, покончить с собой, облачившись в парадный мундир фельдмаршала французской гвардии. Доцент ещё был историческим реконструктором. Основоположником движения военно-исторической реконструкции в России. Кавалером ордена Почётного легиона от правительства Франции за выдающийся вклад в популяризацию истории Франции. Играл во всех военных играх роль Наполеона.
Сейчас не верят, что он хотел покончить с собой. Если хотел и так расквитаться с жизнью, зачем избавляться от трупа? Если действительно хотел умереть, зачем звал на помощь, утопая в реке? Не понимают, потому что рассуждают по логике. По обычной рядовой, обывательской логике плебса, утром едящего яичницу на кухне, в трусах. Величественная красота рассуждает не так.
Избавиться от трупа было надо, потому что он некрасив. Это уже не Настя, Настенька, Анастасия, девочка моя. Это вопящий ужас. Это кровь, которая взывает. Искажённые черты.
Тонуть в Мойке не хотел. Потому что это некрасиво, тонуть в Мойке!
Кончать с собой в камере, не станет, потому что не простит его мечта о величественной красоте бытия. Когда не жалкий червь. Когда в мундире с золотыми эполетами и бантом Почётного легиона. В треуголке. Когда он — сир!
И не вспоминайте сейчас Достоевского, его Раскольникова, его путанную формулу, что «Красота спасёт мир». Хотя вспоминают. Как же! Раскольников тоже метил в Наполеоны. Тоже в Петербурге. Но проще был. Тогда все были проще.
Хотя нет. Уже в те достоевские годы, жил и творил великий швейцарец, который кое-что понимал в природе величия и который изрёк: — «Величие, это необходимость ужасных эпох». Якоб Бурхарт.
Ещё немного, и застучат в Европе барабаны. Начнут строится молодые люди в колонны и маршировать, распевая песни, про старого Фрица, про героев, что пируют в чертогах Валгаллы. Уже пишет свои девятичасовые гигантские оперы Рихард Вагнер. И тема его — Величие и Красота. Вернее тоска по ним.
Так вот откуда все эти военно-исторические движения. Чтобы форма. Чтобы барабаны. И не страшно умереть, когда на тебе форма. И барабаны стучат.
— Не обязательно именно эта песня. Можно: — За Родину, за Сталина!
Можно «Катюшу» грянуть. Но чтобы форма, красота, величие. Не станешь такие песни в трусах, на кухне, а перед тобой макароны.
Ошибся Фёдор Михайлович. Та красота, за которую он проповедует, есть, но никого не спасёт. Крестьянин встаёт с утра и озирает тоскливым взором округ. А вокруг — красота. А он постоит, плюнет и пойдёт себе. Домой, в кислое тепло очага, к макаронам, к припрятанной четвертушке. А та красота, которую он поймёт, и все поймут: — вот красота; это яловые сапоги, гимнастёрка, начищенная бляха на пузе и марш. Непременно марш! И, чтобы кто-то великий на знамёнах!
А великий? Волнуют его жаренные макароны? Пфуй-пфуй! Его интересует лишь красота в чистом виде. Вот что пишет Иоахим Фест, жизнеописатель Адольфа Гитлера:
«Феномен великого человека, всегда эстетического порядка. Крайне редко его интересует моральный порядок».
И ещё Ален де Бенуа о Гитлере: «Высшей целью политической акции для него, было не реализация общего блага, но „тотальное“ действие, в котором наиболее мрачные идеи красоты соединялись с жесточайшей жаждой величия».
Великая тоска по красоте, заставляет строится и маршевым шагом, с развёрнутыми знамёнами играть в солдатиков. Кто-то играет в солдатика, кто-то в генерала, а кто–то в Наполеона. Но понятие красоты у них одно. Эта великая красота никого не спасает. В ночь с седьмого по восьмое ноября две тысячи девятнадцатого года она уже убила одну аспирантку. Аспирантки, даже очень красивые, не влюбляйтесь в мужчин, надевающих форму, когда родина-мать ещё не зовёт. Их зовёт нечто другое. Коллективное. Бессознательное. Красивое. Великое.
«Величие — это необходимость ужасных эпох». Я бы добавил ещё: «Красота — это необходимость величия».