Они приходят и уходят, Своя дорога, Я работаю ночным сторожем — три рассказа

Они приходят и уходят

Тёплый Дождик постучал в окно. В то время как другие дожди в окна барабанят, настойчиво и сердито, этот тихо постучал. Была перемена, и дети его впустили. Он проскользнул в класс и белым облаком уселся за учительский стол, помыл доску и всю перемену корчил смешные рожицы, а со звонком исчез в вентиляционном канале.

Через час он выпал в лаборантской, где взвешивали детские проступки. Все книги учёта пришли в негодность. Триста лет наблюдений и записей учёному коту под хвост.

Ночью он долго и мирно беседовал со сторожем школьных устоев, барабаня своими тонкими пальчиками–струями по стеклу. Сделал лужу в холле и пускал пузыри. Под утро полил все цветы в оранжерее и оросил пыль в Музее застывших идей.

На следующий день Дождик сорвал собрание общества юных друзей чужих тайн, прошуршав на сцене в ярком шарфике из радуги. На перемене он устроил головомойку мастеру словесных рамок и легкий душ двум Пеппи Длинный чулок.

Затем он испортил причёску классной руководительнице полезных дел и подмочил репутацию директору строгих правил, пролившись каскадным водопадом на лестнице третьего этажа.

На третий день ему было позволено немного пошуметь в фойе, и были разрешены танцы под дождём для всех желающих. Воспитатели изысканных манер плясали босиком.

Когда ему стало скучно, Дождик вылетел в открытое окно и стал гоняться за ласточками в школьном дворе. Затем Дождик прошёл по главной улице, в парке, через речку и за городом.
— Ну, наконец, он прекратился, — с облегчением вздохнул директор строгих правил.

— Дожди никогда не прекращаются, — тактично поправил его преподаватель прописных истин, — дожди приходят и уходят. И возвращаются.

И он возвращался, ежегодно, но каждый раз неожиданно. Он стучал во все окна, и вахтёр на вахте пунктуации и препинания давал звонок — три длинных и три коротких. И на лицах расцветали улыбки, морщинки сглаживались, глаза загорались, и уже почти готовая мозаика из формул, правил, химических элементов, физических законов и повелительного наклонения сменялась калейдоскопом звуков, красок и эмоций.

А Дождик уже вовсю отбивал ритм во дворе школы. И был праздник, который стирал все границы и различия. И директор строгих правил закатывал брюки. Дождик. И прохожие на время забывали о своих срочных делах. Дождик. Срывались заседания, конференции и деловые встречи. Дождик. Откладывались в сторону лопаты, молотки, малярные кисти, дрели, стамески, ручки, стетоскопы и жезлы. Дождик. Останавливался городской транспорт. Дождик. Уходила боль, исчезала грусть, забывались обиды. Дождик…

 

Своя дорога

Молодой, горячий и неопытный ветер залетел на чужую территорию. Далеко на север, куда никогда не залетал ни один южный ветер. Залетел с ватагой таких же молодых и горячих. Порезвиться. Они плавили снега на полях, поворачивали реки и водопады вспять, срывали лавины с гор.

Полину Павловну судьба не баловала. Каждый шаг ей давался с трудом. И нельзя сказать, что она упрямо двигалась вперёд. К сорока годам хаотичность прочно вошла в её жизнь. И не важно, двигалась она вперёд или же назад, направо или же налево, ей приходилось преодолевать, как говорят физики, сопротивление среды. Но она не сдавалась, не позволяла людскому потоку нести её, она активно работала локтями, протискивалась боком, а если ей нужна была передышка, просто пристраивалась у кого-то, кто двигался в нужном ей направлении, за спиной. Слабая женщина, считала она, может себе это позволить. Женщине это простительно.

Молодой, горячий и неопытный ветер залетел на чужую территорию. Он был слишком неопытен и слишком горяч. Наслушался глупых речей. «Мы пойдем на север», — в один голос бушевали молодые ветры.

«Нам благоволит сама Роза Ветров. Европа уже у наших ног. Мы взломаем торосы Арктики, мы растопим вечную мерзлоту. Мы освободим Северный полюс из плена паковых льдов. На востоке нас поддержат Южные муссоны».

И лишь старый седой Самум, дед по материнской линии, сердито хмурил брови и мрачно завывал. Он был единственным, кто помнил последний ледниковый период.
Они неслись через море, набирая силу, поднимая волну, разгоняя тучи и играя судами, как бумажными корабликами. И никто, никто не мог им противостоять. Так казалось. Они пронеслись по горным ущельям и вырвались на простор.

«Ветру нужен простор, — говорила ему мать. — Закрытое пространство для ветра губительно».

Память о прошлой жизни. Это было единственное, что скрашивало её существование и помогало ей преодолевать все невзгоды. Она эту память тщательно оберегала и никого туда не пускала. И только иногда долгими зимними вечерами, когда ведущие разного толка программ в один голос твердили об аномальном потеплении, она загадочно улыбалась, перебирая старые записи, фотографии, зарисовки.

История Древнего Египта. Святая святых. У неё был собран богатый материал, и она даже собиралась защищаться. И защитилась бы, если бы не предательство. По-другому и не назовешь.

Полину Павловну предал её научный руководитель. Человек, в которого она верила, как в бога. А он бросил всё — её, науку, своих учеников. Учитель предал своих учеников. Так бывает. Он бросил всё и ушёл в литературу. Стал писать детские повести. Прославился. По его произведениям стали снимать фильмы. А кое-что даже попало в школьную программу. Потом.

— Полина, всё, чем мы занимаемся — это ноль, — говорил он ей. — Абсолютный ноль. Нам никогда не подняться до уровня европейской египтологии. Они там сидят безвылазно. Годами. А мы для них вообще не существуем. Весь материал, который ты собрала, ничего не стоит. Это всё уже давно известно. Изучено вдоль и поперек. Он сделал паузу.

— Вот единственная вещь, из которой могло бы что-то получиться. Но даже я не знаю, что с этим делать и как к этому подступиться.
Это был удар страшной силы. Как ноль? Столько труда вложено. И ноль? Столько материала собрано, крупица к крупице. И ноль? Она надеялась своей работой если не произвести фурор в научном мире, то приятно всех удивить. И ноль? Да он просто пытался оправдаться.

Но она ушла с кафедры вслед за ним. Нет, они ушли не вместе. Он не позвал её с собой. Их пути разошлись. Его лестница вела вверх к популярности и славе. Её — вниз к однообразию и серости. О научном прошлом он вспоминал лишь иногда в своих интервью, но всегда с долей иронии. Она по-прежнему грезила Египтом.

Молодой, горячий и неопытный ветер залетел на чужую территорию. Он не заметил, как остался один. Он слишком заигрался со старым тисовым деревом. Желание вывернуть дерево с корнем было сильнее его. Но дерево держалось. Сбросило последние листья, но держалось. Скрипело и трещало своими жилистыми ветвями, но держалось, прочно вонзив свои старые корни в землю.

«Когда луч солнца, пройдя между рогами быка, упадет на грудь человека, придёт холод. На несколько тысяч лет». Так гласила та самая надпись на стене маленькой давно разграбленной гробницы в Долине Королей.

Вернее, так перевела её Полина. Что хотел сказать автор, известно только Гору… или Сету. Она перевела иероглиф как «человек», но фигура человека, была не совсем фигурой человека. Она больше напоминала какое-то божество. И вовсе не египетское. Божество майя. Очень похоже по стилю рисунка. Были и другие спорные моменты, но несомненным оставалось одно, речь шла о новом ледниковом периоде. Не меньше. Надпись была странной и совершенно не вписывалась в контекст других письмен, оставленных рукой неизвестного художника много веков назад на стенах чьей-то усыпальницы.

И рано или поздно какой-нибудь неуёмный, ненасытный археолог раскопает заветную дверцу ещё одной гробницы в песках Египта или же в джунглях Центральный Америки, и впустит внутрь лучик света, который пройдя между рогами быка, упадет на грудь человека или божества, или еще кого… И тогда начнётся…

Они пришли внезапно. Безжалостные и свирепые северные ветры. Своими снежными вихрями и колючими стрелами они рассекали пространство. Бородатые, в ледяных шлемах с рогами, они не знали пощады. Птицы падали замертво на лету, звери засыпали и уже не просыпались утром. И горе было путнику, кого они застали в пути. На дорогах царил хаос. Хаос и смятение царили в душах людей. Растерянность скрывалась за жалкими улыбками синоптиков.

Он вертелся в бешеном вихре, уходя от их смертоносных мечей и топоров. И ему хотелось укрыться, как людям, в тёплом подъезде и хотя бы немного согреться. Но он понимал: нельзя. Закрытое пространство губительно для ветра. Движение — это жизнь…

Открыл-таки кто-то этот ящик Пандоры. Полина стояла у окна, кутаясь в теплый пуховый платок и слушая завывания ветра. Ураган набирал силу. Температура стремительно падала. Библиотека опустела, читатели давно разбежались по домам, и лишь работники досиживали свое время, с ужасом думая о предстоящем пути домой.
— Мой обещал за мной на машине заехать, если пробьётся, — заговорила заведующая. — Тебя подвезти домой?
— Нет, я пешком. Мне тут две остановки. Видишь, что делается. Весь транспорт встал. Все заметает на глазах. Катаклизьма.

Полина Павловна поёжилась. Всего лишь день метет, а мир на грани катастрофы, на въезде в город многокилометровые пробки. Техника не может пробиться. А если придет ледник, куда бежать будешь, человек- покоритель природы? Где спасение искать?

Молодой, горячий и неопытный ветер залетел на чужую территорию. И силы его таяли. И он понимал, что обречен. Его часы были сочтены. Но медленное угасание — недостойный финал для ветра, ведущего свою родословную от самого Зефира. Возникло желание пронестись по улицам этого застывшего города в последнем рывке. Растопить сугробы, согреть своим дыханием озябшую женщину, которая согнувшись в три погибели сквозь стужу и ветер пробирается домой, помочь тому самому старому тисовому дереву, которое потратив все силы на борьбу с южным ветром, уже не в силах противостоять северному, отдать остаток тепла стайке синичек, которым, видимо, не судьба была дожить до утра; и наконец застыть навеки причудливым узором на окошке маленького домика на окраине. Даже не навеки. Только до весны.

Молодой, горячий и неопытный ветер завертелся вихрем, сбил бедную женщину с ног и, засыпав её лавиной снега, лёг на обратный курс. Он ловил на себе удивленные взгляды колючих северян. Он нёсся с ними в одном потоке, ломая, круша, превращая в лед и камень всё, что попадалось ему на пути. Он снова набирал силу, он снова обретал былую мощь. Но медленно и неотвратимо остывал.

Она лежала в сугробе и… улыбалась. Холод колючими змейками заползал ей в рукава, за шиворот, норовил забраться снизу под полы стеганого пальто. Колючий снег бил в глаза. А она улыбалась. Мимо в ледяной мгле проползло что-то крупное с оранжевыми мигалками. Коммунальные службы терпели поражения на всех фронтах, но не сдавались. А она лежала в снегу и улыбалась.

— Вставай, красавица. Чего разлеглась, не лето, чай? — какой-то мужчина помог ей подняться.

— Тебе куда, — пытался перекричать он завывания ветра. — И мне туда. Пошли, милая, а то застудишь себе чего.

Снова согнувшись в три погибели, она пристроилась за мужчиной, шаг за шагом продвигалась к дому и улыбалась.

Их пути разошлись. Он ушёл, растворился в стихии. Она даже лица его не рассмотрела. «Красавица», «милая», да за такие слова я не только ураган, ледник терпеть готова…

У дверей своего подъезда она обернулась. Ледяной ветер на прощанье больно наотмашь хлестнул её по лицу. Она с вызовом улыбнулась ему в ответ. Ну что, съел? Я за свою жизнь таких ветров и ураганов повидала. Я шла и буду идти своей дорогой. А ты? На сколько тебя хватит. На сутки? Двое? А через месяц мы о тебе забудем. Я вот сейчас дверь захлопну, и можешь сколько угодно выть тут.

Он выжил, он вырвался, он ушел, оказавшись в бескрайней степи. Один. Но он уже не мог ничего растопить и не мог ничего заморозить. В нём осталась только сила. И он в слепой ярости метался по степи, поднимая тучи чёрной пыли, и гоняя их по необъятным просторам. Бессмысленно и бесцельно. И временами возникала у него мысль, а может, было бы лучше погибнуть в последнем рывке и остаться причудливым узором на стекле, хотя бы до весны. Но мать ему ничего не говорила на этот счёт. И ничего не говорил старый седой Самум. Каждый ветер вправе решать за себя. Потому как он вольный. Он сам решает, когда ему подняться, когда крепчать, а когда стихнуть и стихнуть ли.

Он стих и задумался. Возможно, впервые в жизни. Степь вновь ожила. Подняли свои головы суслики, взмыли в небо птицы, степь наполнилась голосами и звуками. Ну и пусть.
Молодой ветер начал понимать, ему ещё предстоит пройти долгий и нелёгкий путь. Прежде чем он обретёт собственное имя. Как седой Самум, как дядя по отцовской линии Баргузин…

На улице вновь светило солнце. Мороз ещё держался, но ветер уже стих. Люди копошились во дворах, расчищая заносы. Весело чирикали воробьи. Полина, растирая колючей варежкой покрасневшие щеки, спешила на работу. Ан не вышло по-твоему, оракул египетский. Что-то не срослось там у тебя с рогами или ещё с чем. Зато я теперь знаю, что мне делать, в каком направлении идти. И пусть я ноль в мировой египтологии. Пусть. Пусть моё время ушло. Пусть. Но я возвращаюсь в науку.

Полина была счастлива. У неё появилась идея. У неё появилась цель. Она ещё не знала, что из этой затеи могло получиться. Но это было не важно, все дороги куда-нибудь да приводят, если пройти их до конца.

Я работаю ночным сторожем

 

Я работаю ночным сторожем. Не потому, что сторожем, а потому что ночным.

Я живу в другом мире. Воров? Помилуйте. Все уже давно приноровились воровать днём.

Я живу в мире сов и ёжиков, сверчков, светлячков и цикад. В мире луны и звезд. Я могу показать на небе Марс и знаю, где всходит Венера. И знаю, что звезда Бетельгейзе находится левее и выше пояса Ориона.

Я живу в мире ночных фонарей и тишины. И знаю, что тишина никогда не бывает полной, не на земле. Ночью мир тоже ведёт разговоры. Сам с собой. Но вполголоса, тихо, спокойно, без крика. А иногда и шёпотом, или шорохом, или шелестом.

А по утрам я радуюсь солнцу и теплу, которое оно приносит в наш мир.

Но я работаю ночью. Не потому, что я боюсь людей. И не потому, что я от них устал.

Мне просто так хорошо.