Прекрасная звезда, или Тридцать лет любви. Продолжение

Глава 7. Вышли

«Ты глянь, какой типаж… — сказал мне Вова. — Американский Бармалей».
Вокруг Бармалея собирался народ — был отдан приказ слушать, что сейчас расскажут. Пять минут на сбор на палубе. Волков стоял на штурвале, и мы только что вышли из Галерного фарватера в Морской канал.
Московская Катя, держась за ванты, готовилась переводить. Ветер натянул её одежду на животе, и Петрович ахнул тихонько: «Да она беременная…»
— Нет, вы посмотрите! Беременная, надо же! — задохнулась Ирка. — Я уши всем прожужжала за неделю, что она беременная! Тебе, Петрович, минимум три раза говорила. Никто не слушает…
— Меня зовут Алберт Нейджма, лучше просто Эл, — сказал Бармалей.
«Алберт Нейджма, ребята… — снова тихонько охнул Петрович. — Человек, который всё это придумал… Вернее, один из них…»
— На лодке три помощника капитана — Сергей Волков из Ленинграда, я и Олег Малафеев из Москвы. Мы будем отвечать за вахты — вахт, понятно, тоже будет три. Сейчас мы под двигателем дойдём до Большого Кронштадтского рейда и на ночь встанем на якорь. На рейде мы потренируемся изображать активность в океане — это будет завтра с утра. Лодка не оснащена никакими современными устройствами, всё здесь делаем вручную. Когда научимся, снимемся с якоря. И всё у нас начнётся по-настоящему.
Сейчас осваивайтесь на лодке, устраивайтесь в своих каютах — списки по размещению будут вывешены в кают-компании, как и списки по вахтам. По вахтам: с семи вечера до семи утра будет три вахты по четыре часа. Дневные вахты — их две — будут по шесть часов. График скользящий, сделанный так, чтобы можно было полноценно отдыхать. Начальники вахт всё расскажут подробно, когда до дела дойдёт…
Поскольку этой ночью будем отдыхать на рейде, работа у сегодняшних ночных вахт нетрудная: просто не спать. И не обязательно в полном составе.
Дальше. У нас по два человека механиков, боцманов и коков — у них своя работа, к нашим вахтам не привязанная. Две русские переводчицы — Люда и Катя — тоже освобождены. Ну, а Эмили и Алису мы к работе не допустим, пока они не вырастут, — и Алберт засмеялся и сразу перестал выглядеть серьёзным. — На этом пока всё! Ужинать будем, когда встанем на якорь! Я очень надеюсь на хороший ужин! Перекусы по пути тоже будут.
— Хороший Бармалей, не очень страшный, — сказал Вова.

— Если кто-нибудь соскучился по Крету, вот вам Крет! — крикнула Ирка через несколько минут. — Витька! Мы тебя любим!
Крет стоял рядом со своей «Буханкой» на Путиловской набережной, на берегу Морского канала, — обскакал нас, тихоходных! — махал рукой…
Американский мальчик испанской внешности снимал камерой каждую минуту на лодке.
— Сними Крета! — попросила Ирка по-русски, показав рукой на объект.
— Окэй, — обрадовался мальчик и представился: — Майк. Майк Герцевитц.
— Давай быстрее, Майк, — торопила Ирка. — Там наш друг, Витька Крет. Фрэнд.
— Я с Ростом поговорил, — сказал мне Вова. — Очень приличный человек, очень… Сказал, коньячок у него есть. Сказал, можно по маленькой за отход. Ты как, в принципе, насчёт коньячку?
— Я и без коньячку как дурак в тумане… Я одна ничего не запомнила про вахты?..
— Лен, мы с тобой в одной каюте! Учли всё-таки наши пожелания… И Луис с нами вместе, — Ирка уже сгоняла в кают-компанию и изучила список. — Только я каюту эту что-то не нашла. Пойдём, поищем?
Волков стоял на руле, довольно улыбаясь. Жена капитана Эмма сидела на палубе со своими девочками, что-то объясняя старшей четырёхлетней Алисе. Юрий Рост выбирал ракурс, Мила Кудинова подсматривала за ним — мэтр! Симпатичная рыжая Мэри, окружённая народом, с энтузиазмом переводила вопросы и ответы. «Полная идиллия, — сказал Вова. — Приятно посмотреть. Местный лоцман, думаю, сильно удивлён — в океан народ идёт…»
— Ребята! Опять Крет! — крикнул Волков.
«Буханка» проехала Канонерский остров и встала — дорога кончилась! — снова обогнав нас на полчаса. Витя поднял руки… «Всё, — сказали его руки, — дальше ехать не могу, друзья… Дальше — море…»

— Вот схема, и вот наша каюта обозначена, смотри… По правому борту, — сказала озадаченная Ирка. — Открываем дверь, и что видим? Видим кладовку тёмную, забитую постиранным бельём. А где каюта-то наша?
Включили свет — нет, не кладовка. Каюта и есть. Наша. Очень маленькая, без иллюминатора. По одной стороне — два яруса спальных мест, по другой — три.
— Грустно нам без иллюминатора-то будет… — вздыхала Ирка, перетаскивая бельё в кают-компанию. — Народ, постельное разбирайте! Переведите кто-нибудь, пожалуйста, чтоб разбирали!
Проверили вахты: Вову определили в первую, меня — во вторую. А Ирка расстроилась окончательно — и иллюминатора нет, и вахта её — третья. Я тоже расстроилась было, но Вова погрозил нам обеим пальцем: — Не самое страшное, — сказал.
По проходу шёл батюшка — уже другой, не тот, что служил молебен, но тоже в рясе и с бородой, как и положено.
— Идрит-ангидрит, — удивился Вова. — Сколько неожиданностей. Чудны дела твои, Господи. Вы с нами, святой отец?
— Вы мне не подскажете, где форпик? — улыбнулся батюшка. — Я правильно иду?
— Правильно идёте. Соседями будем, я тоже там живу, — сказал Вова. — Как вас звать-величать?
— Дмитрий. Отец Дмитрий. Я кок. — Батюшка был юный и худой до прозрачности, и очень симпатичный. — Можно просто Митя.
— А я — Суханкин Владимир Константинович, но можно просто док. Увы, атеист.
— Ничего страшного, — сказал Митя. — Каждый проходит свой путь. Вы что, врачом у нас будете, Владимир Константинович, раз вы док?
— Я, Митя, хоть и док, но буду у вас матросом. Врачом будет ваш московский хирург, Сафронов его фамилия. Но, поскольку я клятву Гиппократа самым серьёзным образом давал, идрит-ангидрит, можешь на меня, Митя, всегда рассчитывать, ежели что… А вот у меня вопросик к тебе как к коку — нам тут намекали насчёт перекусов, можешь проконсультировать?.. — Митя проконсультировал, и Вова, обнадёженный, повеселел.

Доктор Сафронов, пожилой, но очень забавный с виду — правда, забавный! — стоял в кают-компании в окружении капитана Грэга, Алберта и Мэри. Мэри переводила.
— Вы берёте на себя ответственность за беременную женщину на борту? — дипломатично спросил Грэг. — Может случиться всякое. Вы сможете оказать ей помощь? Она сама понимает, что нам предстоит? — Грэг и Алберт выглядели растерянно-тревожными.
Забегая вперёд: беременная московская Катя, скорее всего, не понимала, что нам предстоит. У неё был какой-то влиятельный муж, он и повлиял, чтобы её взяли. «Я хотела свой английский подтянуть, — объясняла Катя потом. — Это редкая возможность, чтоб так долго с носителями языка общаться…»
— Конечно, беру ответственность! — бодро сказал доктор. — Это ж не болезнь — беременность. Плохо ли беременной женщине на свежем воздухе? Ей же не надо канаты дёргать.
— Доктор, — сказал Вова, когда все, всё такие же тревожные, разошлись, — хоть моё дело и маленькое, но я подслушал, поскольку тоже эскулап. Ты мне ответь, почему в народе понятия нет, идрит-ангидрит?.. Деваться тебе от этой Кати теперь некуда, так ты уж её, дурынду, проинструктируй хотя бы как следует. Что здесь можно, а чего нельзя…
— Да меня бы самого кто проинструктировал! — легко засмеялся доктор. Как мы потом поняли, он вообще был очень лёгким человеком, не по возрасту и не по званию… — Так ты тоже врач? Меня Эдик зовут, очень приятно. Это ты, что ли, аптечку пополнил?!
— Я тебя вчера ждал, Эдик…, а что толку? Уж прости засранца, что пополнил. Хоть и не люблю бежать впереди паровоза, но пришлось…

Из дневника Юрия Роста, с его разрешения:
«19 июля. Мы шли по каналу мимо печально известного „Михаила Сомова“, закрытого несколько лет назад во льдах Антарктиды, мимо спутниковых кораблей имени космонавтов Добровольского и Волкова, шли по пути, ведущему в Атлантический океан, который предстояло пересечь под парусами…
…Кронштадт висел в золотом мираже восточным городом со сказочными минаретами и силуэтом нездешнего аромата… Контражур! Он даёт городу больше, что тот имеет в своём распоряжении…
Ссадив лоцмана, мы встали на якорь. Брашпиль слегка заело, но по тормозной ленте постучали разводным ключом, и якорь лёг на дно. Рядом с нами — лоцманский корабль, дальше — военный гидрограф.
Ночные вахты стояли ленивые, работы особенно не было.
20 июля. Бородатый Алберт, второй помощник капитана, проводил занятия по безопасности — основательно и без юмора. Какой юмор, если человек вывалится за борт…
…Судно выглядит надёжным, хотя вовсе не велико. Капитан — симпатичный человек, сдержанный и невозмутимый. Во время учения по спасению старшая девочка, надев жилет со свистком, ходила по палубе. Я подумал, что вероятнее всего он весело, но строго отправит её в каюту. Грэг, однако, посмотрел на ребёнка, улыбнулся и сказал: „She must be ready“ (она должна быть подготовлена).
У нас две мачты: грот ближе к корме, фок — к носу. Ещё есть стаксель и кливер, и два топселя над основными парусами. Все паруса, кроме топселей, ставятся с палубы. Чтобы поставить кливер, надо лезть на бушприт. В свежую погоду, когда шхуна ныряет в волну, это, наверное, занятие не очень приятное…
…На палубе сплошные собрания и учения. К вечеру поменялся ветер. Самые нетерпеливые хотели бы выйти, но капитан Грэг сказал, что выйдем утром…»

— Путь проложен следующий, — сказал Грэг на общем собрании. — Проходим Балтику, потом Зундом выходим в Северное море и направляемся в Исландию. Идти туда будем недели две. Там, в Рейкьявике, будет первая остановка. Вторая остановка — в Канаде, на острове Ньюфаундленд. Переход тоже займёт примерно две недели. Третий этап — от Ньюфаундленда до Нью-Йорка, он короче по времени, чем первые два. Завтра утром ставим парусину и отправляемся.
— Ты веришь во всё происходящее? — спросила Ирка.

Грот поднимали минут пятнадцать, выстроившись в две шеренги человек по восемь и дёргая верёвки под русское «раз-два взяли! ещё взяли!» и американское «heave away, haul away»… — Алберт оказался потрясающим исполнителем шанти. Великим!
— Ну что, Ленка, бросаем курить? — Вова, откашлявшись, подошёл ко мне, а я лежала на палубе, словно выловленная рыба, и только и могла что кивнуть. Поднять вручную тяжеленный гафель, к которому крепится верхняя шкаторина паруса, курящие люди не могут.
Передохнув, взялись за второй парус — уже пошло легче, слаженней, и все курящие очень обрадовались: может, и не надо бросать курить…
В десять утра запустили двигатель и подняли якорь, потом поставили два передних паруса — стаксель и кливер.
Ну, всё. Пошли в Балтику.

Глава 8. Снова о людях — внутри и вокруг плавания

Балтика радовала нас красотой и покоем… Море стало очень зелёным, и это было откровением для меня — северные воды, а такая южная яркость! Шли ровно, наслаждаясь хорошей погодой.
Нашим вахтенным до Исландии был Алберт Нейджма, — я буду называть его Эл. Во-первых, он так сам хотел, а во-вторых, на лодке был ещё один Алберт, второй кок.
Несколько уже знакомых людей оказалось в моей вахте: наша ленинградская, пока непонятная для меня Мила Кудинова, скромная Сьюзи Эббот, с которой мы вместе стирали бельё, Артём Соловейчик — очень яхтенный человек, и вообще — Человек, умудрившийся мгновенно влюбить в себя всех, кто с ним перекинулся хотя бы несколькими словами…
Остальные стали родными за время первой же вахты.
Огромный темнокожий Кевин Джонс, очень весёлый и громкий, покоривший своей позитивностью всех нас ещё на берегу… Артём быстро придумал ему кличку — Дикий Кабан, и Кевин выучил и произносил своё новое имя вообще без акцента.
Московский Аркадий Денисьев, казавшийся мне тогда мужчиной в возрасте, но, если забежать вперёд, так и оставшийся в этом возрасте на десятилетия, — он совершенно не менялся. Аркадий был яхтсменом, интеллигентом и галантным кавалером одновременно. Всю жизнь, сколько помню.
Олег Панков, один из донецких ребят-спонсоров — классный парень, романтик в душе, хоть он и пытался это скрыть. Однажды, когда мы уже по-настоящему вышли в море, Олег, стоя с сигаретой на корме и глядя на кильватерный след, негромко, но от души запел: «И окурки я за борт бросал в океан, проклинал красоту островов и морей…» — и вдруг решил сделать песню зримой, красивым щелчком отправив окурок за борт. Уже через несколько секунд ему принесли баночку для окурков и объяснили, что мы тут все — за экологию! И что фильтр сделан из пластика, а это для живой природы — смерть. Олегу было и стыдно, и досадно за испорченную песню.
Патрис Кили… — красавица! По-моему, первая красавица на лодке… — это она и принесла Олегу баночку для окурков. Патрис была очень близка моей душе, во всяком случае, она тоже понимала, что Солнце — апельсин, а Луна — зелёное яблоко… И что каждый из нас — Океан с течениями…
Ворон Бёрн — плэйбой с глянцевой обложки, а в то же время серьёзный эколог, в отличие от московской девушки Гали, узнавшей, что она тоже эколог лишь на лодке… Правильно было говорить Уоррен, но для меня он был Вороном. Я нравилась ему всю дорогу, а Вова, наоборот, совершенно ему не нравился.
Деннис Питтс… Рука моя дрогнула сейчас… Деннис Питтс стал моим близким другом на всю жизнь. Как и многие другие, но сейчас о Деннисе. Помню, как быстро мы присмотрелись друг к другу на лодке, приблизились друг к другу. «Я влюблён в Россию, — сказал Деннис. — Я хочу её лучше понять. Люди, с которыми я встретился, каждую минуту в моём сердце…» Я тогда точно поняла, что он не врёт.

В сердце Денниса Питтса поселились Оля и Витя Азанчевские, принявшие его на недельный постой в Ленинграде. Серёга Волков был их соседом по дому.
— Тут такое дело, ребята, — сказал Волков за полгода до плавания, — очень на вас рассчитываю… Нескоро ещё, летом. Нужно приютить американцев, ищу надёжных людей.
У Оли с Витей был семилетний сынишка Андрюша и маленькая двухкомнатная квартира. А ещё у них было правильное отношение к жизни и дружбе, и Волков это знал.
В июле, за пару дней до прибытия американцев, Волков объявился вновь: «Не забыли?»
Оля вздрогнула: — А когда надо? Ты где был всё это время?! Мы думали, рассосалось…
— Поздно думать, — сказал Волков. — Послезавтра утром в Консерваторию приезжайте. Вам одного человека нужно взять, сами выберете. Ещё одна жертва есть, чтоб вам не грустно было — Кондракова согласилась взять одного… Вместе и приезжайте. — Кондракова тоже была соседкой.
Денег не было, продуктов не было: — Чем кормить-то будем целую неделю, Витя?!
Оля побежала к соседям, одолжила муки. «Что ты так дёргаешься? — спросила Кондракова. — Я, лично, проще отношусь…»
Дома разморозила фарш, налепила пельменей. Ладно, думала, может, и обойдётся. Волков сказал, они целыми днями будут по городу гулять, кормить нужно только завтраком и ужином… Мыла квартиру, волнуясь как сумасшедшая, — никогда ведь с иностранцами дела не имели раньше…
— Олечка, — сказал Витя утром, — только ты выбирай дяденьку. С ними проще…

В Консерватории очень долго ждали — велено было явиться заранее. Кондракова, дунувшая с утра винца для куражу, вообще не волновалась. Через час ожидания Оля устала нервничать. Будь что будет.
Американцы, шумные и разноцветные, непривычные советскому глазу, даже испугали сначала: «Они совершенно другие, — думала Оля в тоске. — Куда я ввязалась?..» Даже сосредоточиться не могла, чтоб выбрать кого-нибудь…
— А я выбрала! — Кондракова за руку подвела к Оле миниатюрную улыбающуюся девушку. — Она одна не из Америки, мне сказали. Ирландка. Спроси её, может она хочет, чтобы кто-нибудь из её друзей по соседству жил? — Оля перевела, поражаясь, как можно было так забыть английский…
Девушка показала рукой: — Вон мой друг! Деннис!
Деннис уже был прежде в Советском Союзе, приезжал по бизнесу в Москву, так он сказал.
— Вы говорите по-русски? — с надеждой спросила Оля.
— Да, — сказал Деннис, а через минуту Оля поняла, что именно это конкретное слово он и говорит по-русски…
Денниса поселили в одной комнате с маленьким Андрюшей.
— Плиз, — сказала Оля. — Будь как дома.
— Здрасьте, дядя Деннис, — сказал воспитанный мальчик Андрюша.

Деннис отказался от всех экскурсий. Сказал, что хочет жить всю неделю, будто он член семьи. Такая у него задумка. Так ему интересно.
Пошли в магазин, а в магазине — толпа, очереди… Так у нас было тогда.
— Стой здесь, — Оля поставила его в конец одной очереди. — Я пошла в другой отдел, там недолго. Вот здесь стой, — и несколько раз показала рукой, где стоять.
Деннис успокоил всем видом: — Окэй, понял.
Через двадцать минут Оля нашла его на том же месте, где оставила. Он стоял, не шевелясь, всем мешая, и улыбался. Очередь двигалась, огибая его и поругивая…

Показывали фотографии, развлекая: «А вот наша дача… Можем, кстати, съездить…»
— Супер! — обрадовался Деннис. — Саммахаус!
Витя позвонил другу семьи Петьке: «Разбавь нас! Поехали с нами в Орехово…» — и друг семьи, отложив все свои дела, согласился. Тогда умели дружить по-настоящему…
— Мать честная, что делать-то?! — вдруг затормозил, опомнившись, Петька, когда нагруженные рюкзаками и авоськами все вместе подходили к метро. И Витя тоже опомнился. Петька работал в очень закрытом НИИ, очень закрытом… — любой контакт с иностранцами должен был досконально проверяться конторой.
— Разделяемся по-быстрому, — шепнул Петька.
Деннис с удивлением смотрел, как Петька садится в соседний вагон метро, не глядя в сторону остальных. «Всё в порядке, Деннис, — успокаивал Витя. — Смотри, какое у нас метро красивое».
На вокзале покупали билеты в разных кассах, на платформе разошлись подальше друг от друга. Петька, стоя на перроне, не отрываясь, читал газету. В электричке снова ехали в разных вагонах. Деннис вопросов не задавал, но смотрел в глаза новых друзей внимательно.
Через час, оказавшись на лесной тропинке в цветах и поющих птицах, наконец, объединились — и аж обнялись все… «Я понял, — серьёзно сказал Деннис. — Кэй Джи Би?»

— Не знаешь, с какой стороны выстрелит, — сказал Петрович. — Лаг не работает ни черта…
Мы шли второй день в зелёном Балтийском море, счастливые и расслабленные, но порядок плавания требовал учёта — с какой скоростью идём? Сколько прошли? И это правильно, когда порядок. А какой порядок, если лаг не работает?
Петрович вздыхал и ворчал дольше, чем чинил, — вот она, старая ленинградская парусная школа. «И ручки золотые», — сказала Ирка.
Юра Рост один из немногих присутствовал при испытании починенного прибора, чувствуя искреннюю симпатию к боцману, — они жили уже три дня в одной каюте в корме, совершенно не мешая друг другу. Даже наоборот.
— Давай, Андрей, — сказал Рост. — Не опозорься.
— Есть контакт, — через пару минут сказал Петрович. — Показывает. Аплодируй, уже можно.
Рост на мгновенье закрыл глаза… «Держи», — сказал.
«Готовы, Петрович, измерить моря
Тобою сработанным лагом…
Свистать всех наверх!
Поднимай якоря!
Вперёд под Андреевским флагом!..»
— Пойду-ка я запишу, пока не забыла, — сказала Ирка. — Всё-таки стих про Петровича. Всё-таки Рост…

— Я её чувствую, Лена, — сказал мне Артём, стоя на штурвале. — Какая же она умница. Такая большая, а такая послушная. Трепетная лодка. Умница…
«Я тоже! Я тоже чувствую!» — хотелось вклиниться мне, но я соблюдала субординацию — Артём казался мне настоящим яхтенным небожителем.
А я её и правда чувствовала. Лодка слушалась. Но пусть это будет при мне… — поменьше эмоций, за умную сойдёшь…
На палубу вышли Луис с Петровичем — уже маленькой командой, с полным доверием друг к другу. Перед отходом прошли крещение — хоть и стояли тогда на рейде, но эмоций получили сполна.
«Надо бы добить», — сказал тогда, перед отходом, Петрович, подёргав ванты, и Луис кивнула, поняла без переводчика. Петрович, пристегнувшись страховкой, вылез на фальшборт с ломиком. Луис стояла на палубе, ловя его взгляд. Майк Герцевитц — тут как тут, с камерой своей. Петрович втянул живот, сделав вид, что камеры никакой не замечает… — и началось действо! Как это было красиво, Петрович, поверь мне! Я видела. Под серьёзным углом к борту, практически зависнув над морем, ты крутил и крутил, набивая, подтягивая… Что-то сказал Луис, договариваясь про своё боцманское, и она кивнула, перехватила…
И вдруг оба, не рассчитав, неожиданно друг для друга одномоментно отпустили, не законтрив…
Ломик вылетел, и оба — и Петрович, и Луис — заорали истошно! Ломик улетел далеко в море, метров на пятнадцать, а они оба испугались, что не в море он, этот ломик, улетел… — не видели! не поняли! — так всё было мгновенно! Петрович перепрыгнул на палубу, Луис рванула к нему: — Жива?! — кричал Петрович. — Alive?! — кричала Луис… Каждый думал, что ломик влетел в голову другому… Ощупывали друг друга, чуть не плача…
«Ты знаешь, Елена, — много позже говорил Петрович, — именно этот момент всё и решил, и определил. Участие и обыкновенная человеческая любовь… Обыкновенная человеческая любовь…»

Глава 9. Весёлая Балтика!

Мы очень гордились своей родной Балтикой — именно она оказалась самым спокойным и безмятежным морем на всём нашем пути, и мы смогли в том же безмятежном ритме весело сродниться с незнакомыми людьми незнакомой страны…
«Как на трамвае едем, — говорил Вова. — Санаторий на плаву. Кому рассказать — не поверят…»
Общаться с народом из других вахт получалось по несколько часов в сутки, но и этого хватало для счастья. Рыжая Мэри Шей оказалась в одной команде с Вовой, а вахтенным начальником у них был Серёга Волков, — и уже на второй день Мэри с лёгкой руки этих двоих превратилась в Машу, а за глаза даже в Машку, что говорило о настоящей их симпатии к ней.
«Я узнаю каждый день много новых слов, — рассказывала мне Мэри, — Володя меня учит русскому. Вот, например: «дритгидрит». Или «дуринда» — это что, Лена, значит? А ещё: «кушенькать» и «спатенькать»… А это правильно сказать: «хочете»? Володя говорит: «вот ведь можете, когда хочете, дритгидрит…»
(Вова всю жизнь коверкал слова, это я забегаю вперёд. Всегда было смешно, когда его поправляли люди, плохо его знавшие: «Конвульсиум? Вы имели в виду консилиум?»)
Волков не отставал от Вовы в хулиганстве, что вообще-то для Волкова совсем не характерно: в море, как я потом видела, он всегда был строгим и ответственным, но здесь и его расслабила гладкая вода Балтики.
— Представь себе картину, — рассказывал Вова. — Стоит, как и положено приличному вахтенному, серьёзный Волчара у трапа, пересчитывает спозаранку заступающий на службу народ. Ну, а заспанный народ поднимается на палубу по одному, и каждый старательно выговаривает: «Сто грамм утром, Сергей». С мягоньким «р». А он кивает без улыбки каждому: «Сто грамм утром, Стив. Сто грамм утром, Дэниел…» Научил наивных американцев утреннему русскому приветствию, жук. Русские дохнут от смеха — но беззвучно, виду не подают! Машка меня спрашивает: «Это он «с добрым утром» так странно говорит?..»

Когда мы с Вовой не вахтили и в это время не созывали собраний — редко такое бывало! — я пробиралась к нему в форпик, — если лежать на Вовиной койке, иллюминатор с фильмом про море оказывался прямо перед глазами.
— Что, телевизор пришла посмотреть? — смеялся Вова и освобождал мне место, сдвигаясь к краю.
— Между прочим, репутацией своей рискую… — ворчала я. Ни одного места, чтоб обняться незаметно, на лодке не было. Вовина койка была крайней верхней, самой ближней к носу, и туда редко кто доходил, кроме Вовиных ближайших соседей… Но незаметно там обняться всё равно нечасто получалось…
Более счастливой я никогда не была.

Собрания, как я уже говорила, были делом обычным, почти ежедневным. Иногда их называли по-американски семинарами. Темы были разнообразными: от действительно полезных, конструктивно-информативных, до «просто поболтать» на социальные и политические темы.
Не могу сказать, что мы были в восторге, — мне лично хотелось свободы, когда вахта кончалась, — но уважение ко всему новому, что с нами происходило, и особенно уважение к новым друзьям не позволяло часто сачковать, хоть американцы и объявили эти семинары — те, что «просто поболтать», — делом добровольным.
Лидер московский группы (буду так его называть) был недоволен, что мы не в восторге и иногда сачкуем, разговаривал с нами строго, как с детьми, брал «на карандаш» прогульщиков, будто, и правда, имел право управлять нами, и мы заподозрили, что не всё прозрачно в нашем понимании местной иерархии в советской части экипажа. Вернее, мы надеялись, что на лодке её, иерархии, вообще нет…
Удивлены и расстроены, понятно, не были — дело привычное, куда от них денешься, от функционеров этих… К чести сказать, совсем не испугались. Просто вывод сделали — мало мы на своём уровне «бельё постирать и леера обвязать» понимаем про официальные установки плавания.
Наш уровень делал нас счастливыми. И мы договорились игнорировать даже собственные подозрения в чьих-то дурацких установках. Наверное, этот лидер имеет какое-нибудь моральное право считать себя лидером, да и ладно, и шут с ним.

— Хватит спать, — будила меня Ирка. — Там весело, день рождения Джоша из моей вахты. Кормят деликатесами, музыка… Вставай! Потом поспишь.
— Да я только заснула, Ирка… А что за деликатесы? Ооо… Тогда встаю.
Очень хочется вкусненького, подумала я, просыпаясь. На завтрак была манная каша, посыпанная тёртым сыром и корицей, — американский кок Алберт с армянской фамилией Шагинян удивлял нас всякий раз. Отец Дмитрий, он же Митя, всё же намного спокойнее и привычнее в искусстве кормить народ, что, конечно, вполне естественно… Но чем бы ни кормили, аппетит всё равно зверский, хоть днём, хоть ночью. «Встаю», — решила я. Сколько удалось поспать после вахты, интересно? Часа полтора, не больше.

Музыка… Как это?! С палубы идущей под всеми парусами лодки улетала в небо Музыка. Банджо, несколько гитар, флейта, мандолина, маракасы… — божественная по красоте мелодия… Я аж присела от восторга. Они все — музыканты. Настоящие. Вот почему Эл пел шанти, как могут петь только настоящие музыканты, профессионалы…
— У нас в Штатах есть люди Clearwater, — Мэри села рядом со мной на палубу. — Чистая вода. Ты слышала о Пите Сигере?
— Что-то слышала, — соврала я.
— Он великий музыкант, — Мэри поняла, что я соврала, улыбнулась. — Фолк. И он пацифист, один из главных у нас. И он за права людей: чернокожих, индейцев… Всех! А эти люди, — Мэри перевела взгляд на своих друзей, — они все с ним, с Питом, в Clearwater. Его ученики. Музыкой показывают, как можно жить без войны, в любви. Дэниел — вон тот, с гитарой! — сам пишет песни. Дэн Айнбендер. Ты услышишь… Это прекрасные песни. Я вижу на вахте, что Володя много говорит с ним, он будет другом ему, я верю…
Вова стоял, заслушавшись. Мэри поймала мой взгляд на него: — У вас любовь?
— Я не знаю, как это называется… — сказала я и вздрогнула. — А что, видно?!
Мэри засмеялась: — Не бойся. Я друг. А вообще, да, видно.
И вот что уже с этим делать, в конце-то концов?..

«С днём рождения тебя», — пропели они напоследок по своей традиции четыре раза, и музыка кончилась.
— Джош, — спросил кто-то, — а почему ты везде с рюкзачком своим ходишь?
Джошу перевели, и он лукаво улыбнулся.
— Я расскажу вам эту историю, — весело опередил Артём. — Я был посвящен, и я содрогнулся. Однажды в страшный шторм Джоша смыло за борт. В самый последний момент он успел схватить свой рюкзачок… Его носило в океане десять дней. В рюкзачке была бутылка виски и сухари, поэтому Джош не умер от голода и жажды. Когда на него напала огромная океаническая акула, он отбился он неё вот этим самым рюкзачком. Его спасли советские моряки, и с тех пор он поклялся никогда не расставаться со своим… правильно, рюкзачком, где всегда есть бутылка виски и сухари. Рюкзачок надет на Джоша, даже когда он спит. А в благодарность советским морякам, спасшим его, Джош решил пойти с нами в плавание и подружиться с русскими людьми…
— Как мне всегда смешно с ним, Мэри… Он удивительный, этот Артём… Когда он вот так нахально врёт — все слушают с открытыми ртами. Ты посмотри сама. — Все слушали с упоением: кто-то присев от смеха, а кто-то, и правда, с открытым ртом; московская переводчица Люда подозревала неладное, но переводила синхронно, слово в слово…
Забегая вперёд, скажу: Артём виртуозно фантазировал на любую тему, и если он вдруг говорил серьёзно — а он иногда говорил серьёзно! — то никто не верил. Правда выходила у него нереальной, волшебной, слишком красивой для правды… Его правда всегда была похожа на фантазию. И наоборот.

— Друзья, внимание! — Эл поднялся из рубки. — Я связался с судном «Rainbow». Это Гринпис. Они оказались в Балтике, очень близко к нам. Капитан «Rainbow» — мой друг, и мы договорились о встрече друзей в море! Джош! Это в твою честь!
Уже через час мы увидели зелёный кораблик с нарисованной на борту радугой и тремя мачтами. «Rainbow» сделал круг и, развернувшись, пошёл рядом с нами параллельным курсом. С их борта была спущена шлюпка, и уже через несколько минут весёлый активный гринписовский народ поднялся к нам на борт, а в пустую шлюпку залезли наши — для обменного визита…
— Это люди моря, — сказала мне Мэри. — И они хотят, чтобы их море было счастливо. Чтобы вода была чистой. Чтобы китов не убивали. Чтобы рыбу не вылавливали больше, чем людям надо…
— Ну всё, кончается праздник, — сказал Вова вечером. — Завтра Зунд пройдём, а дальше — Северное море. Это уже почти океан… Ты видела? Эти дуралеи Шекспира репетируют. Будем проходить Датское королевство и замок Гамлета, хотят уважить память принца. Чистые дети.

Глава 10. Вахты, инструкции и другое…

Вахты были построены по принципу ротации — чтобы не заскучать, долго делая одно и то же. Ночные вахты были освобождены от работы на камбузе — нечего греметь посудой. Да и сделано всё было на камбузе к ночи-то… Каждая из дневных вахт была поделена внутри самой себя на две группы: «сначала наверху» и «сначала внизу».
Каждый, кто был «сначала наверху», или на палубе, должен был пройти свой круг из четырех этапов: штурвал, потом — вперёдсмотрящие, потом — уборка палубы и напоследок — контроль показателей приборов в машинном отделении.
Те, которые были «сначала внизу», то есть на камбузе, мыли посуду и сам камбуз, ну, и наводили лёгкий порядок в кают-компании.
Когда проходило полвахты, люди менялись местами — палубные шли помогать коку что-нибудь чистить и резать для очередного завтрака, обеда или ужина, а камбузные — проходить свой круг наверху.
Как только я поняла, что Te Vega меня не боится, не дёргается и отвечает на любой мой импульс, я тоже перестала её бояться и дёргаться, и самым любимым делом стало стоять на руле. Уважать и не бояться на взаимной основе — дело приятное. Эл иногда хвалил меня, говорил, что я неплохо чувствую лодку, и я жалела, что никто этого не слышит…
Быть вперёдсмотрящей мне тоже нравилось, тем более, что по одному вперёд не смотрели, всегда в паре, а иногда и втроём, — то есть и не скучно было, и коллективную ответственность народ чувствовал. Радар не мог уловить плывущее в море небольшое бревно, а наши глаза — могли. Небольшое плывущее в море бревно могло бы наделать много неприятностей, воткнувшись в нашу лодку. Я уже не говорю про китов. Въехать в спящего на поверхности моря кита гораздо неприятнее, чем в бревно, особенно с точки зрения кита. Поэтому мы очень старались быть зоркими. Ночью включали два прожектора в помощь, хоть они и светили недалеко.
Я любила смотреть вперёд с Кевином. Мы с ним пели. К концу плавания он выучил русские слова моей любимой песни из фильма «Попутного ветра, Синяя Птица»: чайки за кормой верны кораблю, а ветрам облака… Мы потом исполняли её вдвоём, вызывая восхищение американцев лингвистическими способностями Кевина.
Уборка палубы в хорошую погоду тоже доставляла удовольствие, в плохую же погоду об уборке думать было не нужно — в силу её невозможности.
В машинном отделении всегда было жарко и шумно. Двигателем подрабатывали много. На входе в определённом месте лежал чек-лист, и каждые полчаса нужно было обойти все приборы и записать показания. Если бы вдруг обнаружились отклонения от нормы, то требовалось доложить механику, — но такого практически не случалось никогда. Поэтому машинного отделения я тоже перестала бояться уже через несколько дней, а возможность пообщаться с Колей Французовым и погреться в холодную погоду очень даже радовала.
С Колей виделись реже, чем с остальными: либо в машинном, либо за едой в кают-компании.
Когда мы вошли туда, где дуло и швыряло, где, стоя на штурвале, можно было промокнуть до нижнего белья, лично мы с Иркой оценили, что дружить с Колей не только приятно, но и жизненно необходимо.
Вова караулил меня у нашей каюты — сильно промокла? — и из-под полы пуховика по-шпионски незаметно наливал пятьдесят граммов в пластиковую кружку: «Это лекарство, дурында! Надо!» Каюты были сырые, постель не согревала… Сушить вещи было негде.
— Несите всё в машинное, — сказал однажды Коля, не выдержав. — По ночам будем сушить, когда я на ночной вахте.
— Так нельзя же, Коля… — ойкнули мы с Иркой. Мы точно знали, что сушить вещи в машинном отделении запрещено. Техника безопасности не разрешала.
— По ночам можно, хоть и нельзя. Несите. Авось не поймают нас.
Он здорово рисковал, когда мы развешивали и раскладывали свои штаны и куртки на трапике внутри машинного отделения. Там действительно было жарко, всё высыхало за пару часов. Мы не спали, пока сушилось, караулили. Боялись Колю подвести.

На камбузе, надо сказать, тоже не было скучно. Я, правда, немного опасалась кока Алберта Шагиняна — уж очень он был требователен и педантичен. На стенах были вывешены инструкции на любой чих, и Алберт проверял, как мы их выполняем.
«Губка без обрезанных углов — для мытья посуды. Губка с одним обрезанным углом — для протирки рабочей поверхности, непосредственно соприкасающейся с продуктами питания. Губка с двумя обрезанными углами — для поверхностей, не соприкасающихся с продуктами питания (шкафчики). С тремя — для поверхности плиты. Губка с четырьмя обрезанными углами — для пола». Как включать плиту. Как выключать плиту. Какие ножи для чего. Какие кастрюли для чего. Не забалуешь. Отношение к инструкциям у нас было всё-таки очень разное. С отцом Дмитрием было гораздо спокойнее.
Однажды в свежую погоду с резкой волной, когда мы с Вороном работали на камбузе, — а это была последняя вахта перед ночной, и у нас уже всё было вымыто и вычищено после ужина, — с плиты опрокинулась большая кастрюля с густым и сладким компотом из сухофруктов. Митя наварил, чтобы на завтрак в кашу изюм с курагой добавлять. Кастрюлю не закрепили, наша вина. Ворон в прыжке кастрюлю поймал, но половина содерж             имого выплеснулась.
На полу камбуза лежал толстый резиновый ковёр со сквозными дырками, и сухофрукты в эти дырки хорошо поместились. Ворон, помню, произнёс неприличное английское слово и стал искать инструкцию — что делать-то теперь?!
Приподняли ковёр — пол сладкий, липкий.
— Вот что, Ворон, — решила я, — поскольку инструкции нет, давай вытащим ковёр на палубу, и ты его вымоешь из брандспойта с кем-нибудь из наших. А я всё тут уберу. Только забортной воды мне принеси.
Пресную воду экономно расходовали. На палубе было дежурное пластиковое ведро, привязанное к леерам, им черпали из моря для разных надобностей. Нужно найти ещё одно ведро, чтобы, черпнув, перелить и мне принести.
— Где, думаешь, ведро с тряпкой можно найти? Что ты улыбаешься?
— Пол нужно мыть губкой с четырьмя обрезанными углами, — сказал Ворон. — Вон в том ящике они лежат, не перепутай.
— Это невозможно, ты не понимаешь? — удивилась я. — Ничего тут твоей губкой не вымоешь…
Ворон молча показал пальцем на вывешенную инструкцию и повторил: — Губкой с четырьмя обрезанными углами.
— Ладно, — сказала я. — Потащили ковёр наверх. Только я его чуть оботру, чтобы не капало… Да, конечно же, губкой твоей оботру! Вот ведь какой зануда противный! — Хорошо, что можно на русский язык перейти в любой момент. Ворон смотрел с подозрением.
«Так, с ковром он долго провозится. Главное — найти ведро. Должна же быть кладовка с инвентарём… Не так уж у нас много кладовок, найду… — думала я, рыская по лодке. — Ага, есть… А вот тряпок, похоже, нет».

— Вова, ты можешь забортной воды быстро принести на камбуз? Держи ведро. Мне нельзя на палубе светиться, за мной Ворон следит. Если спросит, скажи, что постирать тебе надо…
Тряпкой стало моё махровое полотенце, а что было делать?..
Минут через пятнадцать Ворон с Кевином втащили чистый ковёр. Ведро уже было возвращено в артелку, пол подсох, полотенце спрятала с глаз долой… Положили ковёр на место.
— Может, чаю теперь выпьем? — спросил Ворон, отдышавшись. — Давай посидим? У нас ещё десять минут до конца вахты.
Лодку качнуло, дёрнуло, и кастрюля с остатками компота завершила начатое, упав на пол верх дном.
— Ноу, — сказала я. — Нет. Не может быть. Не хочу больше.
— Спокойно. Теперь я сам всё сделаю, — помолчав несколько секунд, благородно сказал Ворон. — Иди, отдыхай. — Ворон хорошо ко мне относился.
— Губкой без углов, — напомнила я, строго показав пальцем на инструкцию.
— И ты вот так бросишь парня в беде? — смеялся Вова. — Не верю. Где сострадание?
Повторили упражнение. Пока Кевин возился с ковром на палубе, Вова принёс ведро воды, и я достала полотенце: «Убирай свою губку, Ворон, хватит сироп размазывать… и никаких дискуссий».
— Согласен, — сдался настрадавшийся Ворон. — Ты только никому не говори…

Раз в неделю всем экипажем устраивали генеральную уборку — пылесосили, гальюны мыли, всё медное чистили, палубу драили. Каюты свои приводили в божеский вид.
Генеральные уборки приравнивались к празднику: в конце капитан Грэг разрешал спиртное в виде пива, вина и коньяка — по чуть-чуть, правда, но все радовались. И вкусненькое вытаскивали из закромов — икру, крабов. Стимулировали нас по-настоящему.
Все работали, не филонили. Мыли-скребли даже то, что казалось чистым — так надо
— Хочешь хохму? — Я знала, что Вова любит хохмы больше всего на свете. — Доктор Эдик второй час лежит на своей койке и трёт сухой губочкой потолок над собой. Лёжа, ага… Я ему говорю: — Ты не устал, доктор? Третий раз мимо тебя прохожу, совести у тебя нет. «Не привлекай ко мне внимания, — говорит. — Брысь, женщина… Я пожилой. У меня найдена своя ниша для счастья… И я тщательный, меня уже четверо американцев похвалили. Сказали — гуд! Окэй, сказали! Сейчас перевернусь, буду с другой стороны мыть. А ты не завидуй. Иди скорей отсюда, зовут тебя. Не разоблачай. Я тебя потом поцелую. Швабру свою возьми, не забудь…»

— Сегодня у нас есть победитель, — сказал Грэг. — Самым аккуратным и трудолюбивым на лодке объявляется доктор Эдвард. За добросовестный труд доктор награждается шоколадом. Нам всем можно брать с него пример. Спасибо, Эдвард.
Эдик взял шоколад и прижал руку к сердцу — тронут, мол.
Вечером стукнул в дверь нашей каюты:
— Держи, мать, отдаю, — Эдик был ровно в два раза старше меня, но говорил с уважением. — Это я тебя подкупаю. Кушай шоколадку.
— Ладно, доктор Эдик, — засмеялась я. — Чёрт с тобой, давай шоколадку твою…

Глава 11. Северное море

— Ты многое проспала, — сказала Ирка. — Там интересно. Жара на палубе, можно загорать.
— А мы где? — зевнула я.
— Сейчас уже в Зунде идём. Волков Вову поставил на руль бессменно. Сказал, освобождает его от ротаций, пока этот самый Зунд не пройдём…
Вова в плавках и очках смотрелся за штурвалом как безмятежный отдыхающий.
Свободный от вахт народ громко и весело загорал на палубе.
— У вас тут прямо пляж, — выбравшись наверх, сказала я Волкову. — А я думала, что купальник не пригодится.
— Кому пляж, а кому, — Серёга кивнул в сторону Вовы, — каторга в чистом виде. Ты вокруг посмотри. Вот так выглядит Зунд. Невский проспект, да, док? А вот так выглядит злой док в Зунде. — Вова поклонился. — А вот так выглядит Элайза, которая переживает за дока…
Элайза была настоящей морячкой, яхтсменкой — страстная натура. Красивая девчонка — резкая, острая, ироничная… — стриженая Кармен!
— Переживаешь за Владимира, Элайза? — перевёл Волков.
— Он сильный. Пусть стоит. Если рулевого менять, хуже будет… — и Элайза, блеснув зубами, показала букву «V» двумя пальцами.
— Сразу видно, что переживает, — засмеялся Вова.

Из Балтики в океан можно попасть через датские проливы, а Зунд, или Эресунн, — один из них. Очень оживлённый: маяки кругом, десятки маленьких яхт, моторные лодки, рыбаки. Слева — Дания, справа — Швеция. Данию видно без бинокля, да и Швецию разглядеть нетрудно.
— Водномоторники скачут, как блохи: туда-сюда, туда-сюда… — сказал Вова. — Насчитал вокруг шестьдесят плавсредств. Ленка, принеси мне хоть водички попить, а то Волчара приковал меня как раба на галере.
— Это потому что я тебе доверяю, док… Ленка! Слева, между прочим, Копенгаген!
Ближе к вечеру открылся датский город Хельсингёр, или, если по-шекспировски, — Эльсинор. С правой стороны, прямо напротив Хельсингёра, была видна шведская гавань почти с таким же названием — Хельсингборг; между ними был выход в Северное море: узкий, две с половиной мили в ширину, весь в паромах. А берега — все в мачтах…
— Вот он, замок Кронборг, виден уже хорошо, — сказал Волков.
Замок Кронборг, а если по-шекспировски, то снова Эльсинор, стоял на мысе и выглядел величественно.
— Всё, док, через полчаса свобода тебе светит. Весь Зунд прошёл «на слабО»… Но не думай, что кто-нибудь, кроме нас с Ленкой и Элайзой по-настоящему оценит. Расслабленные все. Курорт. Завтра этот курорт станет историей — есть прогноз на серьёзное дутьё и дождь. Чем тебя ещё развлечь? Народ Гамлета репетирует. Будут давать свою версию трагедии. Укороченную. Американцы, между прочим, про Гамлета вопросы детские задают, мало кто читал…
Док, а Ленка-то, считай, всю дорогу с тобой рядом простояла… это что у вас — любовь?!
— Может, у кого и любовь, а у меня спина не гнётся ни фига, — сказал Вова. — Давай, меняй меня скорее, Волчара. А то зубы мне заговаривает: Гамлет, Ленка…
— Сейчас выйдем из пролива, уберём парусину и встанем ненадолго. Компас будем выверять. Искупаться можно будет. А потом Каттегат и Скагеррак…
Хорошо идти фрегату
По проливу Каттегату,
Ветер никогда не заполощет паруса!
А в проливе Скагерраке
Волны, скалы, буераки
И чудовищные раки,
Просто дыбом волоса…
Элайза засмеялась и послала поющему Волкову воздушный поцелуй: и моряк он, и певец он!
— Не всё вам… — мурлыкнул Серёга. — Мы тоже могём…
— А кто Гамлета играет? Артём? — спросил Вова.
— Артём, а кто ж ещё?! А короля, вроде, Кевин…

— Народ вчера обгорел, так Сафронов нашёл в аптечке какую-то мазь и всех мазал. Мэри перевела, что эта мазь для смягчения коровьих сосков. Смешно, да? — Ирка рассказывала новости, пока я собиралась на следующую вахту, ударяясь об углы. — Опреснитель сломался, уже вывесили объявление. До Рейкьявика пресной воды может не хватить. Петрович сказал, дополнительный запас всего три тонны, это только пить. Будут чинить, но расход резко уменьшили. Просят мыться очень-очень быстро, не более трёх минут в день. Одевайся теплее, задуло. Идём практически на север, под парусиной. Ветер встречный. Грот зарифили как могли, от кливера отказались… Грэг шторма серьёзного опасается.
Северное море, бурое и пенное, смыло нашу безмятежность; лодку болтало, палуба была мокрая, и народ посерьёзнел. А ведь только вчера беззаботно купались. Даже не представить.
— Это ещё не шторм, — смеялся Эл, видя нас, притихших. — Шторм скоро будет. Придётся убирать грот, не нравится мне, как он зарифлен… Под одним фоком пойдём. Двигатель будет помогать. Артём, давай на руль. Остальным, кто сначала наверху, одеться в непромокаемое… И вспоминайте инструкции — пристёгиваться! Тем, кто сначала внизу, тоже быть предельно аккуратными и внимательными.
Грот, все вместе навалившись, убрали.
«Неужели это ещё не шторм?!» — думала я, пристегнувшись у фок-мачты, как и положено вперёдсмотрящим. Нос лодки здорово задирался и ухал вниз. Брызги выстреливали фонтаном, до нас долетали, уже смешавшись с дождём.
После Артёма я пойду на руль. Мамочка. Я встала и, развернувшись к Артёму лицом, махнула, привлекая внимание, а потом нарисовала в воздухе большой вопросительный знак… «Всё отлично! — крикнул умный Артём. — Слушается!»
Рядом сидела прекрасная Патрис, мокрая и ошалевшая, — ахала, когда мы поднимались и обрушивались… «Неужели это ещё не шторм?» — каждый раз, обрушиваясь, спрашивала Патрис.
— Пристегнись, — велел Артём. — Держи курс 330. Она отлично управляется, не бойся. Я с тобой постою. Покажу, как носом крутить на крупной волне, ага… Вот так — уворачивайся и возвращайся…
Ветер усилился и сдул с неба кусок тучи, освободив немного солнца, и благодарное солнце нарисовало радугу — очень яркую, огромную, заполнившую всё пространство над нами…
— Это уже третья радуга на пути, — сказала я Артёму. — Первая была в Ленинграде, когда Te Vega только пришла. Вторая — нарисованная на борту «Rainbow»… А таких красивых я вообще никогда не видела… Получается у меня, Артём? Вроде уворачиваюсь.
— Мне вообще нравится, как ты рулишь, — улыбнулся Артём, и я вздохнула: опять похвалили, и опять никто не слышал.
Радуга висела долго, минут сорок, — видимо, хотела, чтобы все успели полюбоваться… Отец Дмитрий, в рясе и спасжилете, накрепко обняв ванты, читал молитвенник, время от времени поднимая голову к радужному небу.

Северное море часто меняло настроение, и к этому нужно было привыкнуть после ласковой Балтики и пляжного Зунда. Затихание ветра и показавшееся солнце вовсе не означали хорошую погоду, а сильный шквал с дождём не означали шторм. Одно сменяло другое несколько раз за вахту — вот такое капризное море…
Беременная Катя слегла первой. Сначала её удавалось покормить, потом она и головы не могла поднять. Беременность, конечно, не болезнь. А вот морская болезнь — очень даже настоящая болезнь. Ухаживали за ней доктор Эдик и великодушные американцы.
Отец Дмитрий тоже слёг. В носовом кубрике, где он обитал вместе с остальными одиннадцатью, болтало беспощадно, — даже Артём и Кевин, видавшие виды мореходы, иногда перебирались оттуда спать в кают-компанию.
Митя мне нравился, мы быстро с ним подружились, и поэтому, когда он совсем позеленел, я, получив согласие Ирки и боцмана Луиски, перетащила его к нам в каюту и устроила на верхней полке, над Иркой. Чтобы был под присмотром. Митя, в отличие от Кати, мог передвигаться сам, но он был таким бледным и в такой испарине, что становилось страшно за него. И ещё Митю очень мучила совесть, что Алберт Шагинян должен теперь справляться один у плиты…
— Ты в море-то ходил раньше? Или просто поваром был где-нибудь? — спросила я.

Много лет назад Митину маму выслали из страны как диссидентку. Она уехала во Францию с младшими детьми. Старший Митя остался в Советском Союзе, так они решили.
Митя закончил семинарию и стал диаконом, выбрав путь женатого священника. Долгие годы ему не разрешали увидеться с матерью. У него самого уже родилось двое детей. Когда Митин большой друг Артём узнал про плавание, он придумал, как Мите можно встретиться со своими родными: нужно стать коком. Митя, конечно, ни в какое море не ходил, но за идею ухватился. Маме дали знать, и теперь она с детьми прилетит в Нью-Йорк. И они, наконец, встретятся. «Поэтому мне нужно выжить», — сказал Митя.
— Лучшее лекарство от морской болезни — ответственная работа. Давайте попробуем его на руль поставить, — предложил Эл. — Отец! Вставай, пойдём на руль! — И Эл вытащил лёгкого Митю на палубу, взяв под мышку.
Через два дня отец Дмитрий уже переехал к себе в форпик. У него была хорошая форма морской болезни — поддавалась лечению. Он вернулся на камбуз, но и на руль стал проситься, и с парусами даже работал…

— Лене Григорьевой очень плохо, — рассказывала Ирка. — Чуть живая на вахты ходит, ветром её сносит. Всё что ест — выплёвывает. Бедненькая. Но, говорит, лежать ещё хуже…
— А у нас на вахте все просто молодцом, — сказала я. — Никого ветром не сносит, никто ничего не выплёвывает.
Забегая вперёд: Мила Кудинова призналась мне через двадцать лет после плавания, как она страдала. Тогда я воспринимала её некоторую замкнутость как странность характера. Или самодостаточность. Мила хотела стать настоящим фотографом, использовала каждую свободную минуту, чтобы искать интересные ситуации, ракурсы, человеческие эмоции… Мне казалось, что она тратит много сил на любимое дело, а на общение, такое общение, как было у других ребят внутри вахты, у неё не хватает энергии.
Оказалось, что морская болезнь здорово мучила её, и она ограничивала себя в общении, отходила в сторону… — не хотела, чтобы это открылось. Держала марку.

— Дельфины! — закричал Кевин. — Эй, внизу! Скорее наверх! Дельфины!
Они шли, окружив лодку с кормы и обоих бортов. Их было очень много, и они были любопытны — не отставали, не теряли интереса к нам. Стив Кент метнулся за флейтой. «Вот это правильно, — сказал Эл Стиву и повернулся к нам, удивлённым: — Киты и дельфины очень уважают музыку».
Стив заиграл. Дельфины подстраивались под мелодию. Одновременно выпрыгивали из моря, сверкали… Одновременно плюхались обратно. Потом стали выпрыгивать по очереди, один за одним, салютом! Потом — коллективный прыжок у левого борта, и через пять секунд — у правого борта… Как это?!.
«Ради этого стоит жить, — сказал Вова. — Чтобы просто разок увидеть самому…»

Глава 12. Люди Северного моря. Просто фрагменты

В три часа ночи, сонная, в резиновых сапогах, пуховике, спасжилете и страховке, хлебнув растворимого кофе, залитого кипятком из «Чернобыля» — так обозвал кипятильный агрегат за непредсказуемость поведения Юра Рост, — я заступала на ночную вахту. У трапа, ведущего на палубу, столкнулась со спускающимся Вовой — таким же упакованным, как и я, но только уставшим, а не сонным. Обнялись. «Два пузатых немца, — сказал Вова. — Не торопись, пара минут у тебя есть…»
Не разъединяясь, сделали несколько шагов вглубь кают-компании, в темноту, прижались к стенке. Из носового кубрика тихо прошли и поднялись наверх Артём с Кевином, не заметив нас. «Как в пионерлагере», — шепнула я.
За спиной оказалась дверь в душевую кабинку, — одно движение, и мы внутри… Еле втиснулись туда в своих пуховиках. Откуда такая нежность?..
«Мне ж идти нужно, Вовка, — сказала я. — Уже все поднялись…»
Лодку качнуло, я шевельнулась неуклюже — и что за чёрт! — сверху полилась вода… Нажала спиной кнопку душа.
Кнопку отжали, опомнившись через пять секунд, ещё минуту тихо тряслись от смеха… На палубу вышла в мокром пуховике, счастливая. Старалась, чтобы свет из рубки на меня не попадал во время минутной вахтенной планёрки. Артём всё равно заметил, улыбнулся лукаво: «Душ принимала одетая?»
В семь утра, сменившись и быстро съев завтрак, вернулась в свою тёмную пустую каюту. Ирка — на вахте, её вахта сразу после моей; трудолюбивая Луис тоже заступила на свою боцманскую работу. Залезла наверх, в свою койку, укуталась, согрелась. Впереди почти двенадцать часов отдыха, кайф. Хоть бы без авралов обошлось…
Проснулась от включившегося света: «Случилось что-нибудь, Ирка?»
— Это не Ирка, это я, — шепнул Вова. — Ничего не случилось, кроме того, что я пошёл на преступление, идрит-ангидрит. Спи пока. А я делом займусь…

— Петрович, у меня две новости, — сказал Вова за обедом.
— Давай, Владимир.
Мы сидели за одним столом — Петрович, Ирка, я и Вова. Ели фруктовый суп с рисом, Алберт Шагинян его очень уважал.
— Первая новость. Я скрутил и украл запирающий крючок в душе. Тебе, как боцману, это должно быть неприятно.
— В каком душе, Вова? Зачем? — Петрович искренне удивился, аж с ложкой у рта застыл.
— Тише говори. Вот в этом душе, — и Вова показал рукой в сторону душа. — А зачем — это вторая новость. У барышень каюта не закрывалась, — и Вова показал рукой на нас с Иркой, — а это непорядок.
— Ничего не понимаю, — сказал Петрович.
— Володечка, ты хочешь сказать, что привинтил нам крючок из душа? — догадалась Ирка.
— Именно, — сказал Вова. — Теперь, Петрович, у них можно закрыться изнутри.
Я ела суп, глаз не поднимая.
— Теперь, кажется, понял, — сказал Петрович. — У вас что, ребята, любовь?!
— И не только у них, если ты уже забыл, — засмеялась Ирка. — Я второе есть не буду. Наелась. Пойду переоденусь в сухое. В каюту пойду. Ты понял, Петрович? Прямо сейчас. — И Ирка, серьёзно подмигнув мне три раза, смылась из-за стола.
— Ты с душем-то вопрос реши, Петрович. Прикрути там что-нибудь, — сказал Вова. — Чтоб Луиска крючок искать не кинулась по каютам, с неё станется. Найдет в своей собственной, вот смеху будет… Разоблачит меня, идрит-ангидрит.
— Решу, решу… Ну ты даёшь, Владимир. Я, наверное, тоже второе не буду. Пойду… — Петрович нашёл взглядом Луис. Луис только-только приступила к супу, болтая с Артёмом. Это надолго.

— У нас портятся продукты, — сказал Алберт Шагинян. — К сожалению, условия хранения здесь несовершенные. Я приготовил кое-что на выброс.
На столе в кают-компании были сложены коробки с написанным на них словом «waste». Отходы, потери.
— Колбаса, — ахнула Мила, открыв клапан коробки. — Будем выбрасывать колбасу?! Фантастика.
— Я б сказал — пытка какая-то, колбасу выбрасывать… — обстоятельный Аркадий осматривал палку за палкой. — Можно ведь обтереть её маслом растительным, ей-богу. Просто побелела немного, ничего страшного… Не стухла же она. Десять палок колбасы.
Натёрли одну палку маслом — заблестела как новая. Бросились к Мите: «Посодействуй, отец Дмитрий!»
— Совершенно бесполезно, — вздохнул Митя. — Я уже пытался на свою беду. Алберт сказал — это плесень. Сказал, что теперь сомневается в моей профессиональной пригодности…
Выбрасывали в волны колбасу, размякшие сухари, вялые помидоры. Пели хором траурный марш Фредерика Шопена.

— Давайте, рассказывайте про интересное, — сказал Вова, накинув крючок и разлив по тридцать граммов родного контрабандного крепкого напитка в красные пластмассовые чашечки. — Ну, как говорится, чтоб согреться. И чтоб дошли мы… Ирка, что там про доктора? Волчара пару раз начинал рассказывать впопыхах, но я так и не понял.
Доктор Эдик был ярым шахматистом. Когда лодку не болтало драматично, Эдик в свободное от работы время приставал ко всем, в ком подозревал шахматные способности. Ирку он вычислил безошибочно — это было нетрудно, они были в одной вахте. Видно, обмолвилась и не заметила. Ирка же, имея характер крутой, доктора Эдика, в отличие от меня, не жаловала, — имела свои основания.
— Как хорошо с крючком-то, Володечка, век не забуду, — сказала Ирка. — Ленка сыр со стола украла. Закусывайте.
Мы, наконец, собрались впятером, — вытащили Колю Французова из его режима «работать-спать», заперли, спрятали с нами. Второй механик, Майкл Аткинс, увидев, как мы все заползаем в нашу маленькую каюту, сделал пальцами «окэй» и потом приложил их к губам, — никому, мол, не скажу. Сам хочу к вам, ребята! Майкл был очень свой, Коля его хвалил.
Заканчивалась моя вахта, я была «внизу», то есть на камбузе, и Артём, ставший мне, по меньшей мере, двоюродным братом, по-братски прикрыл: «Иди, Лена… Имеешь право на счастье». Как я люблю тебя, Артём…
Луис, соседку нашу, мы не боялись, — она, как всегда, исследовала по-боцмански лодку, без устали выискивая себе работу. Если не успевала делать сама, то приклеивала липкие бумажки для несущих очередную вахту: «надо вымыть», «надо почистить», «надо убрать». Петрович содействовал — делал перевод бумажек на русский.

— Ага, про доктора… Достал он меня с шахматами своими, — начала Ирка. — Я, конечно, в шахматы играю, но позориться-то неохота.
— Вот за что я тебя, Ирка, и люблю, — сказал Петрович, закусывая. — За объективную самокритику.
— Не суть. Рассказала я Серёге про эти шахматные домогательства. И созрел у нас коварный план. Володечка, не спи. По чуть-чуть.
Если бы Серёга Волков всю свою сознательную жизнь не был занят в море, он бы спокойно мог стать чемпионом Советского Союза по шахматам. Это голый факт, сказал Петрович. Серёга был шахматным гением.
«Держи бумагу, — сказал Волков Ирке. — Это три волшебные по простоте и красоте партии. Выучи ходы назубок. Будешь меня обыгрывать».
«Я в кино про жуликов что-то такое видела! — обрадовалась Ирка. — Думаешь, я смогу?»
Через пару дней, подобрав благоприятный момент, разыграли сюжет по написанному: Волков очень естественно нервничал, проигрывая партию за партией, Ирка уверенно и нагло, почти не думая, двигала фигуры. Эдик стоял рядом, теребя нос.
«Всё, — сказала Ирка после третьей победы. — Мне идти надо. Завтра продолжим».
«А я как же? — воскликнул Эдик. — Ты ж мне обещала!»
«Завтра», — сказала Ирка.
«Сергей, может, хоть ты со мной сыграешь?» — Эдику, конечно, было неинтересно играть с Волковым. Проигрывает всё время. Но больше было не с кем.
«Что-то я сегодня не в форме, доктор, — вздохнул расстроенный Волков. — Ну, давай сыграем…»
Через час, быстренько сделав доктору 4:0, Волков ушёл на совещание к капитану, а Эдик ещё долго сидел в кают-компании, теребя нос. Никогда больше он к Ирке со своими шахматами не приставал. Даже думать об этом боялся.
— Какие же вы бессовестные, — сказала я. — Бедный Эдик… Но очень смешно.

Капитан Грэг сидел в кают-компании и следил за своей младшей дочерью. Шла его вахта по имени «Эмили». Пелёнки развешивать на леерах, играть, кормить.
Эмили была посажена в специальный стул с пластиковым подносом для еды. Грэгу нужно было её накормить, не позволяя при этом стулу елозить на волне.
На пластиковом подносе стояла мисочка, а в мисочке — советские шпроты. Годовалая Эмили шлёпала по шпротам ручкой, брызгая маслом, а потом её облизывала. Грэг любовался ребёнком, улыбаясь и объясняя всем проходящим: — Понравились ей сардинки!
«И почему в народе понятия нет?..» — подумал Вова и направился к Мите.
— Прояви милосердие, отец Митя. Нужно кашку сварить ребёнку. Копчёную отраву ребёнок ест.
— Отсырела манка… — Митя вздохнул. — Выкинули за борт.
— Так давай рисовую на сгущёнке!
Грэг читал книжку; Эмили, измазанная шпротами, скособочившись, уснула в своём стуле.
— Вот, сварил для девочки, — сказал отец Дмитрий. — Каша. На молоке.
Грэг с подозрением понюхал, лизнул, улыбнулся светло: «Это что, рис? В сладком молоке? Как интересно. Она вряд ли будет…»
— Да ты попробуй как следует, Грэг! — сказал Вова. — Нормальная еда для ребёнка!
Отошли с Митей, чтобы не смущать, но подсматривали из-за угла.
Грэг попробовал, оценил. Поднёс ко рту спящей девочки — та, недовольная, что разбудили, дрыгнула ногой и мотнула головой туда-сюда. «Окэй, окэй…» — сказал Грэг. И потихонечку, ложку за ложкой, всё так же читая книжку, съел всю кашу до конца.

— А вы видели учения НАТО? — спросил Коля. — Вчера проходили мимо них. Несколько огромных кораблей, вертолёты летали, самолёты…
— Я видел, — сказал Вова. — Мы такие игрушечные, с парусами-то…
— А я в рубке с Грэгом сидел, когда они связались с лодкой. Вопросы Грэгу задавали. Откуда, куда и зачем. Грэг рассказал им всё подробно: маршрут, цель, количество народа на борту. Только одного не сказал — что русские в команде. Когда закончил разговор, улыбнулся мне: «Им лучше не знать про нас…»
Так и сказал — про нас.

Глава 13. Идём в Исландию

Северное море подготовило нас к Атлантике. Вообще-то Северное море — это уже Атлантика и есть.
Если серьёзно, Северное море вскрыло, кто есть кто.
Мне, погружённой тогда в себя, в свою новую любовь и свободу, вздрагивающей во сне не от бьющей о борт волны, а от картин своего возвращения в обычную жизнь со всем своим прошлым: с Игорем, работой своей, институтом и прочим, Северное море было на руку. Выдувало и вымывало из головы все глупости.
Море то бурлило, то затихало, — испытывало нас на прочность. Эл, гениально чующий ветер, не упускал ни одного шанса ставить паруса, использовал любой благоприятный для лодки момент и отдавал приказ убирать их в моменты неблагоприятные, и моменты эти чередовались непрерывно.
Почти весь путь из Северного моря до Исландии я помню как один бесконечный день, состоящий из нескольких повторяющихся действий: мы ставили и убирали, мы травили и выбирали, мы уставали и отдыхали, мы ели и спали, и снова ставили и убирали…

— Я представляю, как мы иногда выглядим в их глазах. Иногда так стыдно… — Я, уставшая, забралась к Вове смотреть шторм в иллюминаторе и расслабленно сплетничала шёпотом, хоть уставшая, но счастливая. Так он, Вова, на меня действовал. Даже в шторм. — Две русские переводчицы, а что толку от них? Одна беременная и измученная, бедная… Вторая — в розовом пеньюаре — мелькнёт и исчезнет… Мэри крутится одна за всех — всё время её вижу… на всех вахтах переводит без устали. И от своих собственных вахт не освобождена.
— В каком ещё пеньюаре, идрит-ангидрит? — Вова никогда не замечал розовых пеньюаров.
Вторая московская переводчица, Люда, была, судя по всему, приближена к московскому лидеру (так и продолжу его называть), поэтому чувствовала себя защищённой и вела себя довольно нагло. Мы не любили, когда она переводила. Это получалось у неё слишком синхронно и буквально; она определённо не ставила перед собой задачи сгладить углы, или поймать чужой тонкий юмор и передать его, или просто придать своему голосу нотки человеческого дружелюбного участия.
Люда частенько выходила из своей каюты в длинном и широком домашнем платье розового цвета. Казалось бы, пустяк. Но американцы глазам не верили. Да и я вздрогнула, когда впервые увидела. Этакая круизная дама в розовом наряде на фоне промокших, продрогших и небритых матросов.
— И кок Митя оказался вовсе не коком… Да ещё и укачивается всё время. Бедный Алберт Шагинян. Сколько он продержится один? Всё на нём. Эл за них очень переживает, и за Митю, и за Алберта. И вообще, Вова, американцы такие ответственные…
— А мы безответственные? — засмеялся Вова.
— Абсолютно, — сказала я. — Что ты смеёшься-то?! Ты знаешь, что мне Ворон вчера рассказал? Что Галя эта московская — вообще не эколог.
— Так это давно ясно было, — не удивился Вова. — Я-то с экологией дружу по долгу службы, могу отличить эколога от проходимца.
Галя тоже была девушка манерная. На вахты — а вахтила она вместе с Иркой и Ростом — выходила хоть и не в пеньюаре, но в помаде и с ресницами. Если не штормило, даже бусики надевала на свитерочек. Элайза, взбирающаяся за несколько секунд на гафель, чтобы, оседлав его, помочь мужчинам закрепить убранный парус (хотя неизвестно ещё, кто кому помогал), или работающая по сорок минут на бушприте, зарывающемся в ледяную воду на каждом кивке, помню, очень восхищалась ухаживающей за собой блондинкой Галей: какая красивая девушка! У вас много красивых девушек в Советском Союзе…

Галя должна была в паре с экологом Вороном вести ежедневную научную работу: брать пробы воды, проверять наличие водных организмов и химических и пластиковых отходов, записывать и анализировать результаты. На борту был трал и микроскоп. Галя, чтобы окончательно не опозориться, самоустранилась от научной деятельности. Реакция московского лидера на Галино самоустранение, однако, была очень лояльной. А нам всем было стыдно…

А тут ещё с Эдиком беда. Увидели его, заходящего в каюту к беременной Кате с бутылкой коньяка. Катя к тому времени совершенно ослабла, отощала, провалилась глазами и потемнела лицом. Московский лидер и доктор Эдик, взявшие персональную ответственность за Катю и за того, кто жил в её животе, успокаивали: всё под контролем!
Кому он нёс коньяк? Кате?! Может, прослышал, что немного алкоголя может помочь, облегчить морскую болезнь?! С него станется, с балбеса, сказал Вова.
Доктора Эдика вызвали на разговор к капитану, но разговора не получилось. Мэри, позванная переводить, не знала, что и делать… Эдик весело шутил и успокаивал, а Мэри просто не могла переводить это веселье… Всем, кто видел Катю, было не до шуток.
Непостижимая русская беременная женщина. Православный кок, никогда не видевший моря и больших кастрюль. Официальный доктор, не умеющий серьёзно слушать и серьёзно отвечать. Эколог, не догадывающийся, что он эколог. Пеньюары, помады… Наверное, для наших американских друзей всё это выглядело как минимум странно. Они, за редким исключением, не показывали недовольства — наверное, слышали про загадочную русскую душу, — но мы подозревали, что всё-таки им было странно…
Сейчас, начитавшись чужих дневников и воспоминаний, наговорившись с друзьями, я вижу всех будто со стороны. Уверяю вас, я поражена вашим достоинством, терпением, толерантностью, тактичностью и мудростью, ребята.

Прошли Гринвичский, или Нулевой меридиан. «Добро пожаловать в западное полушарие», — сказал капитан Грэг.

Из дневника Юрия Роста:
«30 июля. …Мы покинули Северное море, оставив за кормой последний из Шотландских островов. Накануне проплыли мимо буровой платформы, норвежской или английской. Конструкция из бетона, труб и диковинных механизмов. Рядом катер. Как только мы стали проходить мимо, он занял позицию для защиты. От хулиганов, что ли?..
31 июля. …Вечером поздравляли с днём рождения боцмана Петровича. Луиза — второй боцман — сделала книжку про доброго и трудолюбивого медведя. Рисунки и текст по-английски и по-русски… Я подарил трубку и пачку табака. Пели песню. Маша в качестве цыганки подносила вино (не настоящее — сок). Очень трогательно. Запевал ленинградский Володя — человек неистовый, но хороший…
2-3 августа. …Мы попали в шторм и потеряли два паруса. Сначала порвался летучий кливер. Затем фок — была маленькая дырка, а потом рвануло полотнище от мачты до конца… Два дня мы болтаемся в дрейфе. Волны перекатываются через палубу. На вахте два человека просто сидят. Руль без рулевого.
В иллюминаторы видны то зеркало воды (вид снизу), то небо со свинцовыми, светящимися по краям тучами…
Все ходят, точнее, передвигаются, держась за стенки. Тарелки, хоть и стоят на столах на резиновых липких сетках, летают по кают-компании. Кастрюли ездят по плите, разгороженной металлическими палками…
Спать совершенно невозможно — из люка, как его ни клеили, течёт вода. На полу вода стоит выше ковролина. Влажность страшная, вентиляции нет. Душно и холодно. За день постель отсыревает так, что прилипаешь к простыне.
Собраться на вахту в этой ситуации — цирковой номер. Лёжа натягиваешь все тренировочные штаны, джинсы, свитера… Потом, стараясь не наступать на головы лежащих под тобой, прицельно соскальзываешь на пол, пробуя с первого раза попасть в умеренно мокрые кроссовки или высушенные у генератора резиновые сапоги. Поверх всего напяливаешь пуховку, а уж на неё оранжевый рыбацкий костюм с непомерными, совершенно клоунскими штанами и курткой. В крохотной рубке вахтенный начальник выдаёт спасжилет с проблесковым фонарём и страховочную обвязку…
По палубе протянуты концы — штормовые леера. Когда идёшь с кормы на бак — следует пристегнуться…
В ходовой рубке смена вахт, как перерыв в хоккейной раздевалке. Одни сваливают доспехи, другие напяливают… Тут же в рубке неугомонные Артём, Кевин, Мэри и Уоррен репетируют Гамлета. Слышно, как внизу Володя осваивает аккордеон: раскинулось, поёт, море широко…
Мы без хода. Машина не выгребает против волны и ветра…»

За два дня до Исландии шторм ушёл. Пришёл штиль — классический, зеркальный, безмолвный. В полной тишине плескались дельфины, показывая то спинки, то животики. Мы разговаривали тихим шёпотом, боясь спугнуть благость. За шестнадцать дней мы стали океану по-родственному своими.
— Кит, — сказал тихо Кевин. — Вправо смотри, метрах в тридцати. Подходит к нам.
Кит выдохнул, водяная пыль поднялась вверх метра на три. В десяти метрах от первого фонтана показался второй…
— Киты! — все остальные тоже увидели. — Whales!
Первый кит показался целиком, чуть завалившись на бок, замер на несколько секунд — дал себя разглядеть. Серо-коричневый, метров пятнадцать в длину… Очень спокойный — ни одного резкого движения, всё плавно. Чуть ушёл в глубину и вынырнул рядом с левым бортом — уже не один, позвал с собой второго. Выныривали по очереди, играли с лодкой. Один поиграл с бушпритом, два раза зигзагом пройдя под ним. Стив радовал их нежной флейтой.
Дельфины ушли чуть дальше, освободив место уважаемым старшим братьям, плескались в сторонке.
Я видела глаза одного из китов. Глаза были детские. Человек проявлял жестокость по отношению к ним много веков подряд, но пока не зародил в них страх.
Ощущение близости, единства мира, любви…
Киплинговское «мы с тобой одной крови…»
Не уходите, киты… Поиграйте здесь ещё. Вы делаете нас лучше.
Ушли. Фонтанчики долго были видны на горизонте.
Это были горбатые киты. Если их не убивать, они могут дожить до ста лет.
Мы вошли в воды, где их убивали.

— Мы будем выступать как люди моря, — сказал Эл. — Не как две великие державы, а как люди моря. Мы с вами сейчас будем голосовать за бойкот Исландии. Исландия бьёт китов. Это можно было оправдать раньше, когда промысел китов был единственным способом выжить островному народу. Сейчас, когда здесь, как дойная корова, размещается военная база США, когда развивается дорогой туризм, когда налажен экспорт овечьей шерсти и знаменитой исландской сельди, убийство китов объяснить невозможно. Это моя позиция, и кто с ней согласен — голосуйте.
Исландия приютит нас на три дня, и мы благодарны ей. Но если мы, люди моря, посмотревшие в глаза китам, не заступимся за них, это будет неправильно.

Мы проголосовали, и результат голосования Эла обрадовал. «Свой протест, — сказал Эл, — мы поддержим отказом покупать у них рыбу. Наш протест — капля в море, но и капля может быть капнута вовремя и в нужное место. Будем на это надеяться…»

Глава 14. Шторм

«Скоро земля, — думала я. — Две недели земли не видеть — много. Хотя, конечно, ко всему привыкаешь. Сейчас вот сижу на рундуке у фок-мачты, ногами болтаю, дельфинов считаю. Беззаботная вперёдсмотрящая. Рассматриваю штиль. Рядом Сьюзи улыбается, о чём-то своём мечтает. Разговариваем о приятном, не торопясь. И кажется, что так и должно быть… и что не было того шторма».
Неужели это та же самая лодка, что и несколько дней назад, когда ночью потеряли паруса? И та же самая Сьюзи?..

– Аврал! — Кто-то, пробегая по проходу, колотил во все каюты. — Аврал!
Сначала выскочила в чём спала: — Что там?!
— Одеваться по полной программе! Быстрее! — крикнули сверху. — Фок пополам порван!
Элайза в рубке быстро выдавала страховочные пояса: «Почти одновременно порвались два паруса, и что-то случилось с локатором».
Все три вахты перемешались за несколько минут, слились в одну большую. Волков распределял работу, перекрикивая океан.
— Слушай внимательно, — сказал Волков, затащив меня обратно в рубку. — Сейчас сдёрнем кливер и развернём прожекторы, чтоб на фок светили. Твоя задача найти в пару кого-нибудь… скажем, спокойного. Вдвоём отправляйтесь на бак, как можно дальше. Идти на согнутых ногах, по штормовым леерам. За леера цепляться карабином страховочным… Рукой держаться нельзя, опасно. Радар, чёрт, не работает, нужно смотреть вместо радара… А я постараюсь смотреть в вашу сторону каждые тридцать-сорок секунд. Если что-нибудь увидишь — кричи и маши чем-нибудь белым. Наволочку свою тащи.
— Сьюзи, — сказала я, сгоняв за наволочкой и засунув её за пазуху, — нам приказали идти вперед, на нос. Там прикрепиться и следить за морем. — Спокойней Сьюзи я никого не нашла.
— На носу не положено быть во время шторма, по инструкции вперёдсмотрящим нужно сидеть на рундуке у фок-мачты.
— Если мы будем сидеть на рундуке у фок-мачты, то прожекторы нас ослепят. Их сейчас повернут на сто восемьдесят градусов, чтобы снимать порванный фок. В темноте его не убрать, согласна? Поэтому нужно идти вперёд, чтобы море видеть. — Я говорила, подбирая слова, чтобы всё было логично.
Сьюзи напряглась: — Это приказ?
И я молча кивнула. «Если я скажу, что это приказ Волкова, — мелькнула мысль, — она не пойдёт. Не поверит Волкову, отменяющему инструкцию. Хоть он и вахтенный начальник сейчас…»
— Хорошо, — сказала, подумав, Сьюзи.
— А ещё приказ — рукой не держаться за леера, пристёгиваться к ним карабином.
— Хорошо, — уже бодрее сказала Сьюзи.

Справились с кливером, развернули прожекторы. Волков махнул мне — давайте! Я оказалась ближе к правому борту, Сьюзи — к левому. В темноте двинулись на нос.
Протянутые по палубе штормовые верёвки были пропущены через скобы. Добравшись до скобы, нужно отсоединить карабин от леера и быстро снова его защёлкнуть, уже после скобы. Секундное дело. «Хоть дело и секундное, но хорошо бы иметь два карабина, чтоб всё время быть пристёгнутой, — подумала я. Бортовая качка давала крен градусов в тридцать. — Интересно, что в инструкции по этому поводу написано…»
Добравшись до места и устроившись, обнялись и поцеловались.
— Ничего не видно, — сказала Сьюзи.
— Сейчас глаза привыкнут.
Я посмотрела назад. Волков, сделав руку козырьком, отошёл несколько шагов от фока, всматривался в черноту. Хотела махнуть ему, но опомнилась: махать можно только при опасности. Волков, увидев нас, поднял руки, сцеплённые замком — молодцы, мол.
Через несколько минут глаза привыкли к темноте, тело — к качке. «Если вот так упереться, то совсем безопасно!» — прокричала мне растопыренная Сьюзи.

Я оборачивалась каждые тридцать секунд, считая про себя. Десять человек, балансируя на крыше рубки, боролись с раненым парусом — он сопротивлялся, заедал, не давался… Пошёл сильный дождь, и волны катались по палубе, — нам тут тоже не сладко, подумала я, но тем, на рубке, и вообще не позавидуешь…
— Смотри: Грэг! — Сьюзи показала в сторону мачты рукой. На месте Волкова стоял капитан.
— Назад! — крикнул Грэг. — Быстро! Нельзя там!
— Наверное, радар заработал, — обрадовалась Сьюзи и крикнула в ответ: — Мы идём!
— Грэг! — я привлекла его внимание, махнув наволочкой. — Спроси Сергея Волкова! Он объяснит!
Грэг быстро ушёл, и Сьюзи заторопилась в обратный путь: перестегнула карабин к лееру, попробовала встать, но, не сумев, двинулась на корточках. Обернулась ко мне: «Почему сидишь?!»
— Я дождусь Грэга или Волкова! Ты иди!
Сьюзи всматривалась в меня — не поняла, не услышала.
— Иди, Сьюзи! — крикнула я. — Я тоже сейчас иду!

Никто не приходил: ни Грэг, ни Серёга… Через несколько минут я, было, успокоилась: значит, договорились между собой. Потом опомнилась: если Волков не появляется, кому я буду сигнализировать наволочкой в случае опасности?.. Что-то не складывается у меня картинка.
Посидела ещё немного — нет Серёги. Нужно обратно ползти.
Лодку круто мотало с боку на бок, вода с силой гуляла по палубе, аж пенилась… Я добралась до первой скобы, отщёлкнула карабин. Именно в этот момент, чего я и боялась по дороге «туда», лодка резко накренилась влево градусов на сорок пять, и я, не успевшая снова пристегнуться, полетела вниз, как с крутой горы.
Я увидела впереди чёрный океан и поняла, что не хочу туда. Ещё я увидела белое пятно — какой-то объект, который не смогла за долю секунды опознать, тем более сквозь плотную воду, собирающуюся вместе со мной выплеснуться на свободу. Я, будто мастер спорта по гимнастике, выкинула в сторону правую ногу и зацепилась за этот объект, напрягая изо всех сил голень… — и на моё счастье правый борт чуть опустился, выровняв лодку… Всё вместе заняло три секунды, не больше.
Это спасательный плот в бочке. Как же я люблю тебя, плот в бочке. Я быстро к чему-то пристегнулась и проверила ногу. Скорее всего, растяжение. Села спиной к плоту, и сидела долго, скользя резиновыми штанами вверх-вниз по палубе на длину страховочного пояса. Я поняла, что если бы сейчас улетела, никто бы не заметил. Бортовые леера я бы перелетела легко. В воде продержалась бы недолго, даже в спасжилете, — холодная здесь вода, градусов пять.
Это что, уже традиция — за борт вылетать? Пугает меня такая традиция…
Все работали, освещённые прожекторами, а я сидела в кромешной тьме у самого борта, совершенно невидимая. Успокоилась — всё-таки жива.
Поймав ровный момент, перестегнула карабин к штормовому лееру и, всё такая же невидимая, дохромала до рубки.

Парус уложили и закрепили. Все радовались, что справились. Я тоже улыбалась. «Никому ничего не скажу, — подумала я. — Ни за что. Волкову только в глаза посмотрю».
— Пойдём к «Чернобылю», кофейку попьём, — сказал мне Вова. — Во ночка… Сейчас твоя вахта начнётся, кстати.
— Всё в порядке? — спросил Волков, подойдя к нам с чашкой. — Я от кэпа по башке получил за самоуправство. Про радар и слушать не захотел… Он сказал, что строго велел вам вернуться. Сказал, что нужно инструкции уважать. Ты уж не держи зла, что заставил тебя туда-сюда смотаться.
«Господи… — подумала я. — Грэгу даже в голову не пришло, что я могу ослушаться… Прости меня, Грэг…»
— Ох уж эти инструкции, идрит-ангидрит, — засмеялся Вова. — Другое всё-таки у них отношение к инструкциям… Может, оно и правильно.

А теперь, через три дня, сидим с Сьюзи на рундуке у фок-мачты, смотрим вперёд и разговариваем про американскую литературу. Сьюзи приятно, что американская литература — моя любимая. Насколько я поняла, Сьюзи тоже не пришло в голову, что я не сразу вернулась вслед за ней, что задержалась немного…

Глава 15. Рейкьявик

Земля открылась неожиданно, хоть мы и ждали её, и высматривали с раннего утра — все на палубу вылезли, независимо от вахт.
— Какое сегодня число, Волчара? — спросил Вова. — Я вообще забыл, что календарь изобретён…
— Пятое августа, док, суббота, — засмеялся Волков. — Сразу видно, кто здесь на руководящей должности, а кто просто балдеет.
Земля вдруг показалась из неподвижно лежащего океана в виде горы, мы даже увидели заснеженную верхушку. По очереди смотрели в мощный бинокль: над Исландией поднимались столбики пара, смешиваясь с низкими облаками. «Гейзеры», — сказал Волков.
— Море спокойно, дождя не будет, а идти до Рейкьявика ещё долго: это только видимость, что земля близко, — сказал капитан Грэг. — Предлагаю помыться и прийти на чистой лодке. Итак: объявляется общая помывка и в конце помывки — праздник, с шампанским! Мы прошли почти половину пути.
К вечеру, отмыв лодку, выстирав грязную одежду и высушив всё выстиранное на леерах, перешли к приятному: под прекрасную музыку пели и танцевали, под прекрасную музыку признавались в любви друг другу и дельфинам, празднующим вместе с нами. Объедались вкусным и запивали это вкусное шампанским… Почти полпути одолели, чем не праздник? Океан лежал гладко, с уважением, празднику не мешал.
Проходили мыс с маяком и гейзером. Уже стали видны огонёчки на берегу — Рейкьявик!
«Представляешь, — сказала Ирка, — подходим ближе, а там Крет со своей «Буханкой…»
Встали на якорь на рейде Рейкьявика и успокоились в полной темноте и тишине…

— Внимание! Есть несколько важных сообщений. — С утра капитан Грэг снова выглядел серьёзным, хоть и улыбался своей светлой улыбкой. — Сейчас лоцман проводит нас в порт. Мы будем стоять в Рейкьявике три дня, выход планируем на утро среды, когда вода в гавани поднимется.
Вахты на лодке продолжаются в привычном для нас временном режиме. Ночные вахты можно стоять вдвоём. Боцман Андрей расскажет о работе на лодке во время вахт. Свободные от вахт вольны распоряжаться своим временем абсолютно по своему усмотрению.
Дальше. Таможенная служба опечатает весь алкоголь на борту. Для информации: Исландия долго была страной с сухим законом, всего лишь полгода назад парламент этот закон отменил, разрешив продавать пиво. Здесь продают только пиво! Я знаю, что у русской части команды есть спиртное. Я убедительно прошу прямо сейчас сдать его мне. Если кто-нибудь попадётся с вынесенным с лодки даже лёгким вином, у нас будут, мягко говоря, неприятности. Я уже не говорю про водку. У меня будет неопломбированный капитанский резерв для внутреннего пользования, такой резерв может быть согласован и разрешён под мою ответственность, поэтому во время ужинов у нас спиртное будет, хоть и немного.
Можно приглашать на борт гостей — как правило, людям интересны и путешественники, и корабли… Но оставлять гостей на ночь на лодке нежелательно.
И ещё есть одно сообщение. Решено отправить Катю самолётом из Рейкьявика в Москву.
«Говорят, ей совсем плохо, — шепнула я Вове. — Несколько дней не ела ни крошки. До последнего шторма хоть что-то удавалось проглотить, а потом… ужас. Грэг забрал её в капитанскую каюту, Эмма помогает… Оказывается, её муж организовал свою командировку в Штаты к началу сентября, хотел, чтобы и она красиво подгребла к этому времени в Нью-Йорк под парусами…»
— Муж… объелся груш, идрит-ангидрит, — крякнул Вова. — Воистину, почему в народе понятия нет?!

Круглолицый, курносый и розовощёкий лоцман показал место швартовки к борту другого судна. Выходить на землю будем через него. Пограничные и таможенные формальности закончились к полудню. И пограничники, и таможенники тоже были круглолицыми, курносыми и розовощёкими.
— Они тут все родственники, — сказал Вова. — Живут на острове тысячу лет, перемешались кровью…
— Русские! Внимание! — крикнул московский лидер. — Подходите по одному, расписывайтесь. Выдаю по сто долларов.
Оказывается, вчера капитан Грэг поставил ему, лидеру, условие: или все русские получают деньги, чтобы не чувствовать себя идиотами на берегу, или… Лидер не стал слушать про «или», согласился дать. Мы и тогда не знали, и до сих пор не знаем, что за деньги были в руках московского лидера, но это были абсолютно точно не его личные деньги.
— Я тебя дождусь с вахты, и пойдём гулять вечером, пиво их пробовать, — сказал Вова.

Из дневника Юрия Роста:
«Что же это за город… Это игрушечное совершенное нечто… Все дома аккуратны, опрятны и неодинаковы. Зелёные лужайки, аккуратные дорожки, чистенькие машины, которые двигаются как бы шёпотом на скорости до двадцати километров в час, хотя никаких ограничительных знаков нет и в помине. Нет и полицейских — ни в каком виде, ни в виде патруля, ни автодорожных. Машины ездят с зажжёнными фарами и останавливаются, как только тебе вздумалось перейти дорогу… Тут всё — шёпотом. На улицах, чистых и тихих до звона в ушах, вовсе нет людей. Мы попали в летние праздники. Никто не знает, что это такое, но народа на улицах нет. То есть — совсем нет… Такое впечатление, что не три часа дня, а три ночи. Белой ночи…
Пошли в Посольство, где договорились об отправке Кати в Москву. Аэрофлота нет, поэтому билет обошёлся в тысячу долларов, которые возместит Советский комитет защиты мира…
Вице-консул был очень мил и дал автобус на завтра, чтобы мы здесь всё объездили…»

На вахте мы с Вороном шили парус под чутким руководством Петровича. На палубу уложили доску, чтоб иглами её, палубу, не тыкать, и на доску приспособили порванное полотно.
— Сначала нужно соединить края боцманским швом, — показывал Петрович. — Туда-сюда, вот так… это просто. Это чтоб края не расползались. Потом будем ставить заплатку. Заплатка будет сантиметров пятнадцать в ширину, по всей длине разрыва. Шить нужно будет зигзагом. То есть нужно пройти зигзагом два раза от шкаторины до шкаторины — по верху и по низу заплатки… Работа для нескольких вахт. Гардаманы берегите, не разбрасывайте, не теряйте, — без них ничего не проткнуть…
Гардаман — это такой напёрсток, только не на палец, а на ладонь.
Как странно, думала я. Уже несколько часов, как мы у земли. Вот она, земля, в десяти метрах. Перелезть через чужую палубу, пройти по трапу — и земля. А я сижу на своей лодке и шью под дождём парус, и даже шага не сделала, чтобы попробовать, какая она, эта земля. Можно ведь было просто сойти на берег и походить минуту, а потом вернуться на борт. И шить себе…
Это была наша первая заграница. Среди моих близких друзей никто не был за границей. Одна знакомая, правда, была со своим ребёнком в Болгарии и совершенно замучила всех рассказами и фотографиями. Целый год мучила, так была впечатлена.
А я уже несколько часов сидела за границей, спокойная, под дождём, с гардаманом на руке, — и хоть бы что.
— Ты его любишь? Почему ты его любишь? — спросил Ворон. — Он слишком свободный. И от тебя он тоже свободный.
— Мне всё равно, Ворон, — сказала я. — Я с ним тоже свободная. Не отвлекайся, шей давай.
— Ленка, — позвал Петрович, высунувшись из люка, — оторвись на минутку. Спустись к нам. Тебя Вова зовёт. А то как в швейном рабстве… Нельзя же так.
— Прости, Ворон, — сказала я. — Меня Вова зовёт. Сейчас вернусь.
— Иди, иди, — вздохнул Ворон. — Глупая русская женщина.
— Мы собираемся с Петровичем на горячий источник сходить ночью, после моей вахты, — сказала Ирка. — Нам объяснили, как идти: это рядом, в часе хода. Это чтоб вы с Вовой нас не теряли.
Они сидели в носовом кубрике с красными чашечками, отмечали потихоньку землю.
— Вы что, не всё сдали?! — прошептала я.
— Обижаешь, — крякнул Вова. — Спрятали одну.

Земля качалась, и я ойкала, хватаясь за Вову, — не ожидала такой качки. «Обычные дела, — смеялся Вова. — Моряк вразвалочку сошёл на берег…»
Было темно, ветрено и дождливо, но яркий, разноцветный, чисто вымытый городок в огоньках сделал своё дело: на душе была радость.
Подсвеченные витрины показывали экзотические фрукты, уложенные в огромные корзины умелым дизайнером — это что, муляжи? Стояли долго, разглядывая, но так и не поняли.
Автомобили без крыш, набитые до отказа круглолицыми, румяными и курносыми ребятами, отмечающими какой-то свой местный праздник, очень медленно катились друг за другом, а ребята выбрасывали вверх руки, громко приветствуя нас. Мы улыбались в ответ.
— Скажите, пожалуйста, а где у вас можно выпить пива? — спросил Вова у прохожего.
— Что вы имеете в виду? — искренне удивился дядька, улыбаясь во весь рот. — Где хотите, там и выпейте.
— Извините, — сказал Вова.
Нашли бар, наконец, — очень людно, очень шумно и весело! Отстояли очередь к бармену. «Ты глянь, как работает! — восхитился Вова. — А ведь всего полгода, как пиво разрешили…» Бармен возился долго, но красиво, каждые две секунды снимая густую пену серебряной ложечкой.
— У нас доллары, возьмёте?
Я показала зелёную бумажку, и бармен кивнул:
— Потом расплатитесь, садитесь.
Подсели со своими маленькими бокальчиками к большой компании: «Не помешаем?»
Местный народ радостно загудел:
— Вы откуда? На шхуне?! Из России?! Горбачёв!
Бокальчики были граммов по двести, и мы повторили, и потом ещё раз повторили. Объяснили компании, когда можно прийти на экскурсию. «Te Vega», — записали на салфетке.
— Мы уходим, спасибо большое, очень вкусное у вас пиво, — сказал Вова бармену.
Сдачу дали местными монетами. «Что-то мало дали, — сказала я. — Давай спросим?»
Новые друзья, проверив сдачу, уверенно кивнули: всё правильно.
— Попили пива на пятьдесят долларов… — засмеялся Вова. — Зато запомним.

— А мы тоже пили пиво! — рассказывала на следующий день Ирка. — Представляешь, сидим в горячей воде и пьём холодное пиво. Воздух — два градуса, дождь, ветер…, а нам хорошо. Полная нереальность! Там сделана купель: озерцо, выложенное деревом, и в него по жёлобу вливается вода из источника. Разделись, а ветер одежду унёс. Бегали раздетые, собирали… Потом на вещи Лену Григорьеву посадили в виде груза. Что-то её тошнило: не отпускает, видно, морская болезнь. Сказала, что не полезет в гейзер, что лучше на земле посидит…

Продолжение следует…