Синевато-зелёные блики играют на кипенных бортах ванны, и малыш, ворочаясь в недрах воды, просит: Папа, ну придумай сказку!
— Не хочется, малыш…
Они гуляли четыре часа, седобородый, пожилой отец носился с друзьями мальчишки, усталость ломит не молодое, изношенное тело, но малыш настойчив.
— Ну, па…
— Летел дракончик, — начинает отец, вздохнув. — Был он ни мал, ни велик, средний такой дракончик. Летел он, летел… Вдруг видит — что-то сверкает. Он — плюх! Оказывается — река. И внутри видит рыбу — большую такую, с переливающимися плавниками, и рыба спрашивает: Ты кто? Дракончик, — отвечает дракончик. Давай дружить? Предлагает рыба. Дракончик рад, он согласен, и от радости он выпрыгивает из воды, а когда плюхается в неё снова — рыбы нет. Уплыла. Вот те раз, думает дракончик. А предлагала дружить. Тогда он выскакивает снова и летит к своим.
— Всё? — спросил малыш, толкая кораблик.
— Ага. А что тебе ещё?
— Надо подлиннее. Вот как: всякие дракончики летали в воздухе. И кошечки тоже летали, одна была большая, чёрная, как Коша (малыш вспоминает живущую на первом этаже в учреждение кошку: действительно очень большую, пушистую, ленивую, важную), и все они веселились, кошечки пролетали под дракончиками, и…
— А как же кошки летают, сынок?
— Ну… крылышек у них, конечно, нет, но они могут так забавно вертеть хвостиками, и получаются такие вихри, и они в них летают. Даже быстрее дракончиков. Вот.
— Давай выходить. Пора, — улыбается отец.
— Давай. — Малыш встаёт — шестилетний, нежный ребёнок, и вода, лаская, плавно стекает с такого компактного, ладного тела.
Кораблик откатывается, подхваченный маленькой волной.
Малыш продолжает говорить, пока отец вытаскивает его, завернув в пёстрое полотенце, потом поставив на табуретку, на которой сидел сам.
— И все веселились: дракончики, кошки. А потом, из речки, ну той, в какую упал твой дракончик, выскочили рыбы. Это были такие специальные рыбы, с крылышками. И они тоже стали летать…
Отец вытирает малыша.
Тот одевается, и сказка его, оказавшись недосказанной, точно заворачивается в будущие покровы чтения.
Малыш бежит на родительскую кровать, чтобы устроившись там, в острове одеяла, слушать то, что будет читать отец…
СПАСИБО
Варваркою проходя, тщиться вообразить леоновское Зарядье: щедрое бытом, какой теперь не представить, жуткое в тараканьих своих щелях…
Влечёт ли Красная площадь?
Скорее — Москва переулочная, запутанная, многоколенная, где толком не понять — ты ли преследуешь собственную тень, она ли догоняет тебя…
С бульвара свернуть в финал Хохловского переулка, и, минуя дом, где прошли детство и юность отца: четырёхэтажный, давно идущий на слом, но живой всё ещё, обойти плечистую, кряжистую церковь, впитавшую изрядную дозу исторической субстанции; переулок катится вниз, и тихий колорит его точно просачивается в душу, суля умиротворение.
Чуть вверх, мимо особняка, и в тёмную арку, перейдя на другую сторону улицу: и откроется евангелический храм, точно представляя уголок Европы, в которой никогда не бывал, и не будешь уже — по ритмам жизни.
Храм взлетает высоко, окно-роза отливает средневековой мистикой, когда изображения рыцаря над драконом означало победу светового начала в человеке, и дверью язык не повернётся назвать врата, с трудом открыв какие, можно оказаться в сквозящем световом пространстве.
О! здесь избыток простора и света, и, кажется, молитва легче долетает до адресата…
Можно сидеть на скамье, и, вслушиваясь в специфические ритмы храма, точно ощущаешь биение пульса, вобравшего в себя столько прошедших поколений, словно прикасаешься к потаённому, что выше слов…
Но — переулки влекут, пусть выветриваются их названия; сеть их, причудливо, чудесно сплетённая, ловит, обещая славное времяпрепровождения, и вспоминаешь разное былое…
…теперь от Новослободской можно перейти по верху, не нырять в подземный: а идёшь к дому, в котором прожил первые десять лет жизни, в роскошной коммуналке, где никогда не было свар и склок, с молодыми папой и мамой.
Сам дом — доходный, старый, избыточно мощный — кажется насупленным слегка, глядящим исподлобья; но это не правда — дом щедр, знаешь по детскому своего опыту, не избыть какой…
Во дворике иная площадка: помнится простенькая, с самой примитивной каруселькой, и дальше откроется… целая система под названием дом статского советника Фишеры.
Тут крошечные дворики у каждого подъезда, за металлическими заборами; тут сегодня быт богат, комфортабелен и дорог; тут живут, в основном, те, кто вписался в денежно-эгоистические отношения современности.
Поэтому лучше двигаться в обратном направление — через уютные, тенистые дворы, к безднам Тверской, где неугомонно движенье…
Сколько ракурсов!
Какие необыкновенные дома — каждый со своим лицом, и не верится, что вырастают в них серенькие, среднестатистические люди.
Прогулка с собственной тенью, или с воспоминанием, как бродили по Москве часами — с отцом, он рассказывал многое, потом уже гулял сам, ибо отец умер рано, так рано, что тебе, сегодняшнему, достигшему его возраста, становится страшновато…
Можно пойти к кинотеатру России, обогнуть массивное здание, и замереть на миг в скверике, где собирали гербарии классе во втором, и, глядя на нынешнюю ребятню, шуршащую осенними листьями, подумать — сильно ли отличаются от вас, тогдашних…
В отслоение роскошного переулка, напротив филиала МХАТа, в своеобразной каменной низинке и школа твоя первая, откуда перевели после третьего, ибо переехали вы — но к школе сейчас не подойти: закрытые ворота преграждают дорогу…
Или — поехать на Арбат? его переулки бесконечны вообще, и в каждом найдутся узловые моменты…
Или начать путь от Сретенки?..
Блуждания по Москве отдают подлинным путешествием: особенно, если перешагнул рубеж 50, почувствовал насколько проржавел бедный мозг, осознав при этом — насколько не сложилась жизнь твоя.
Или — не сумел сложить.
Так, что спасибо Москве за чудесный шанс разнообразных путей-дорог, за красоту её и своеобычие, не меркнущее с годами.
ЗА ВОДОЙ
Щебень, которыми были усыпаны дорожки между дач, шуршал, камешки от шагов стукались друг от друга, а между штакетин дач вылезали ветви малинников.
Двоюродные братья шли за водой.
Они шли по июльской (или июньской, какая разница!) жаре, помахивая пустыми, и такими сквозными, лёгкими вёдрами; и обсуждали — во что будут играть, когда вернутся с вёдрами полными.
— Может, нас на озёра сегодня повезут?
— Хорошо бы. Или хотя б на Рязвань.
Купание и там и там великолепно, но вода на Голубых озёрах яснее, прозрачнее, и песок там золотится чудесно, а на Рязвани — трава, и вода зеленовата.
— В кегли будем? Вчера делать хотели…
— Ага. Сделаем, напилим из вишнёвых веток. А шары у нас есть.
Они жили на даче все летние месяцы, с бабушкой; младший брат был из Москвы, и родители приезжали иногда, а родители старшего — возвращались каждый вечер, и братья сидели на чердаке, ждали, когда фары «москвича» начнут буравить лёгкую тьму, и кричали: Наши! И скатывались с лестницы, бежали встречать…
Теперь надо завернуть — и щебёнка продолжится, посверкивая на солнце, и также будут тянуться ряды штакетин, из-за которых вылезает малина, а ветви яблонь, или груш, бывает, свешиваются курчаво.
Потом — в дырку, хотя можно пройти, обогнув забор, но куда интереснее так, в пролом.
Колонка чернеет над водостоком: он замшел, размыт, и ручка тугая, надо приложить усилие, чтобы нажать.
Вода хлещет яростно, пузырясь и пенясь, и пузырьки внутри потока мелькают быстро, точно играя друг с другом в прятки.
Заодно и напиться — великолепная ледяная вода ломит зубы, но это приятно даже.
Вёдра становятся тяжёлыми, и в пролом их протаскивать нелегко: старший брат обычно выбирается первым, а младший, пыхтя и отдуваясь, подаёт ему вёдра.
И идут назад, и уже не до разговоров, вода покачивается, чуть выплёскиваясь через края, и круги на поверхности мускульно сжимаются, точно ловя солнечные лучи.
Малость воды выплёскивается на щебёнку.
Братья стараются идти быстрее, чтобы отделаться от ноши, нырнуть в мир игр, счастья, бесконечных каникул — и тени грядущего, глядящие им вслед, предпочитают не проявляться до поры.
ЛАСКОВЫЕ БЛИКИ ЛИСТВЫ
Золотой расплав итальянского солнца был недостаточен, чтобы поймать нечто необходимое молодому художнику, критские мастера иконописи обучили которого таинственному искусству глаз: когда они способны светиться в темноте, с икон, помещённых в церковную нишу; и когда молодой священник рассказывал ученику из мастерской Тициана о роскоши родной Испании, тот чувствовал, что там сможет обрести подлинное.
Повозки с цельнокруглыми, тяжёлыми колёсами; роскошь венецианских тканей, огромные соборы — всё мешается в калейдоскопе дальнего средневековья, и понятно, что Эль Греко, который ещё не был Эль Греко, добирался до Испании долго.
…московский золотой день самого финала августа: лето было дождливым, точно опровергающим самоё себя; и день этот, медленно роняющий капли расплавленного золота, как маленькая компенсация долгих не выразительных недель.
Можно ли почувствовать единый круг всего: природной силы, витальной тайны, икон, переходящих в живопись, формул, определяющих действительность, стран, которых никогда не увидишь?
Почувствовать в недрах собственного мозга, ибо других не найти, не изучить, и фантазии так часто заменяют реальность, что в конце концов не очень понятно, какова же она…
Эль Греко и Нино не Гевара: первый, достигший пика живописных возможностей, воплощавший на холстах горение святых, их прорастание корешками человечества в таинственные, умом не постижимые слои, тонко почувствовавший душу Толедо, так переданную им через каменные пейзажи — и второй, мерно двигающийся по карьерной лестнице изувера, возжаждавший, наконец, сжечь еретика-художника, услышавший в ответ: Нельзя сжечь того, кто всю жизнь горел в свете!
Эль Греко писал при опущенных шторах, зажигая костры свечей, боясь, что свет внешний помешает его внутреннему — вероятно, прикосновения к испанскому солнцу было достаточным, чтобы избыточность его требовалась в дальнейшем.
Каменный мешок Толедо, монументальность стен и собора, великолепные изломы мощёных улиц, древние тайны, которые не раскрыть…
Московский тополиный двор с кричащими на площадке детьми, из коих едва ли кто-то узнает Эль Греко: подобные сферы не популярны в утилитарном, прагматическом мире, закрученном вокруг товарно-денежной оси; спокойная монументальность солнца, ласковые блики листвы…
Космос духа, к которому разве что прикоснуться можно, а жить в нём, живя в теле — всё равно, что пытаться воплотить мечту прокатиться на Лапуте.