У МОРЯ
Еще несколько часов назад противный холодный дождь хлестал по Дашкиному плащу, ветер стремился сломать зонтик, рвал наброшенную на голову шаль, и ничто в ее родном городе не напоминало о том, что где-то царствует лето. А в небольшом городке на побережье солнце прямо в аэропорту ласково обняло за плечи, затем слегка придавило жарой, напомнив, что все хорошо в меру. Но, слегка подразнив, все же разрешило, наконец, легкому ветерку поманить морской прохладой.
Маленький домик из неотесанного камня под красной черепичной крышей Даша увидела, когда спускалась на пляж по нагретой солнцем каменной лестнице. Тяжелая, потемневшая от времени, просоленная морскими ветрами деревянная дверь была украшена резным орнаментом, стены увиты виноградом, у входа — высокие кусты бордовых роз. На каменных ступенях домика старик с загоревшим до черноты обветренным лицом, изрезанном морщинами, расставил пузатые и элегантно-удлиненные, похожие на древние амфоры, бутылки из темного стекла. Поймал Дашин заинтересованный взгляд, улыбнулся:
— Подходи, милая, не стесняйся: свое вино продаю. Дегустация — бесплатная.
Пробовать вино в такую жару, да еще по дороге на пляж, Дашке совсем не хотелось. Но и пройти мимо этой доброй улыбки, мимо рук, которые уже бережно поднимали тяжелую бутылку и наклоняли ее над одноразовым пластиковым стаканчиком, Даша не смогла:
— Я не разбираюсь в винах.
— По глазам вижу, милая, ты разбираешься в душах. А это куда важнее. Ведь и у каждого вина — своя душа.
Глоток ярко-красного терпкого напитка подарил вкус спелых лесных ягод: черника, земляника, малина. Словно старик только что прошелся по лесу и сложил собранный урожай в Дашину ладошку. На морщинистом лице улыбка:
— Я подумал, тебе будет приятно вспомнить родные леса, — берет другую бутылку, — а теперь глотни вот этого…
Даше кажется, что ее всю заполняет свежесть моря, легкий бриз, хлопанье крыльев чаек…
Старик хрипло смеется:
— Хорошее вино — это философия. Оно продлевает жизнь, дарит надежду, — прищуренные глаза почти в упор рассматривают бледное Дашкино лицо с серыми удлиненными к вискам глазами, слегка вздернутым носом, великоватым ртом.
— Можно угадаю, зачем приехала?
— Погреться на солнышке, покупаться, — пожимает плечами женщина. Цветастая юбка струится по длинным ногам, короткий белый топ открывает худые плечи, уже начавшие краснеть под коварным солнцем.
— Нет, — старик покачивает седой головой, — от любви убежать пытаешься, а напрасно. Подожди, милая.
Он уходит в дом и вскоре возвращается, бережно, словно детей, неся в руках две запыленные, кажется, даже покрытые паутиной бутылки:
— Это вина из моей коллекции. Я называю их «Хулиган» и «Хулиганка». В одном — горький миндаль с медом заставляет терять голову пробующих его женщин; другое, с насыщенном вкусом чернослива, сносит голову у мужчины. Я не скажу тебе, где что. Выбери сама.
— Что вы, — теряется Даша, — это, наверное, очень дорого, у меня и денег с собой столько нет.
— Не надо денег, — качает головой сверху вниз старик, — не обижай меня, это подарок. Выпей его вместе с тем, от кого попыталась уехать.
Уютный городок вырос на скале. От приморской набережной по винтовой линии поднимались наверх дома. Где заканчивался этот горный серпантин, Даша, прогулявшись по городу, так и не поняла. Местная жительница, показывая, как пройти на базар, подняла загорелую руку к небу и сказала: «Примерно километра три наверх». Имелось ли в виду расстояние по вертикали, Даша уточнять не стала. Улица была узкой, красивые белые отели с красными крышами, большими окнами, шезлонгами и столиками на балконах стояли так близко напротив друг друга, что весь город казался одной большой коммунальной квартирой, в которой нет секретов от соседей.
Песня зазвучала внезапно. Женский голос выводил одну и ту же музыкальную фразу, с каждым разом поднимаясь на несколько интервалов выше, словно прося о чем-то. Неожиданно возникший бархатный баритон, повторив мелодию, потянул ее вниз, сопрано взлетело вверх, вплелись другие голоса, наполняя вечерний воздух томлением и несмелой лаской.
Даша вышла на балкон и замерла, пораженная. В отеле напротив на балконе танцевала простоволосая девчоночка в черной майке с узкими бретельками и широкой разноцветной юбке. Ее руки то взлетали, словно крылья, то падали, обрубая невидимые нити между ней и партнером: кудлатым пареньком в рубашке в крупную красно-белую клетку и обрезанные до колен потертые джинсы. Изгибаясь, словно тростинка на ветру, девочка кружилась, то приближаясь к мальчику, тянувшему к ней руки, то отталкивая его, упираясь ладонями в невидимую стену… При каждом повороте юбчонка взлетала, обнажая загорелые ноги. Словно в противовес гибкому телу прямые жесткие ладони то разрушали препятствия между партнерами, то торопливо возводили их снова. Даша с удивлением поняла, что ребята и пели сами, несколько девчонок и мальчишек, сгрудившихся в углу балкона, составляли хор, а удивительной красоты баритон принадлежал кудлатому парню.
— Мы, наверное, вам мешаем?
Даша не сразу осознала, что это к ней обращается поднявшаяся с шезлонга красивая, представительная женщина в длинном, облегающем фигуру сарафане:
— Извините, что устроили репетицию на балконе: здесь не так жарко и больше места.
— Нет, что вы, — смешалась Даша и тихонько вернулась в комнату. Рука потянулась за пультом, чтобы выключить телевизор и невольно задержалась. Известная певица Большого театра, чей юбилей отмечали на всех каналах, негромко говорила, вспоминая мужа: «Самое главное в жизни — любовь, все остальное — только иллюзия». Повлажневшие глаза певица старательно отводила от камеры.
…Об Алексее Дашка думала постоянно. Представляла себе его глубоко посаженые синие глаза, русый короткий ежик на голове, щетину на щеках и подбородке. Длинные руки, ноги… Почему-то каждый раз вспоминалось вычитанное в какой-то книге описание героя: «длинный, как день без завтрака», и Даша улыбалась. Сжимаясь пружинкой от страха и желания, она тянулась к его рукам, губам. Как та девочка на балконе запрещала себе это, и опять тянулась. Ей очень хотелось рассказать Алексею о себе все. О первом глупом и совсем не романтичном поцелуе, о мужчине, которому она несколько лет торопливо бросала по утрам: «Да-да, милый, все было замечательно», — и поспешно отводила глаза.
С тех пор Дашка не очень любила слово «милый», но разве дело в словах… Вдруг, совершенно ясно и отчетливо Даша поняла, что сама виновата во всех своих несчастьях: просто она всегда выбирала тех, кого не опасалась полюбить слишком сильно.
Дашка очень любила маму. И очень не хотела повторить ее судьбу.
Отец умер, когда Дашке едва исполнилось четырнадцать. Он постоянно был в командировках, и в Дашкиной жизни занимал совсем немного места. Конечно, она любила отца, но детским чутьем догадывалась, что свои «Жигули» он любил сильнее, чем их с мамой. Во всяком случае, в гараже отец проводил значительно больше времени, чем с дочкой. И мечта у него была: черная «Волга». Даша не умела мечтать о «Волге»: ей хотелось в зоопарк, мороженого, да еще и платье такое, как у подружки… Девчонка, что с нее взять.
Как отец познакомился с грузином, который предложил обменять «Жигули» на вожделенную черную красавицу, Даша не знала. Отец забрал все деньги, которые были в доме, позанимал у кого мог… А через неделю его остановила милиция, сообщив, что машина числится в угоне и принадлежит какому-то большому человеку в Тбилиси. Отец пришел пешком домой, лег на диван и умер.
Никто из окружающих не мог поверить. Петя? Из-за машины?! Коллеги вспоминали отца как балагура и весельчака. Такого, каким он никогда не был дома.
Мама на похоронах с каким-то повизгиванием рыдала и причитала, некрасиво бросалась на умершего, цепляясь за гроб так, что двое мужчин с трудом подняли ее.
Краем уха Даша слышала осуждение соседок, зашедших то ли попрощаться, то ли полюбопытствовать:
— Кто мог подумать: Наталья Ильинична — с виду такая интеллигентная женщина, а голосит как баба деревенская.
— И не говори, истинное горе всегда молчаливо.
Дашке тогда стало безумно стыдно за мать. Она до сих пор попрекает себя за тот глупый подростковый стыд, да ведь не вернешь…
Спустя много лет, Даша все-таки набралась смелости спросить:
— Мам, почему ты так? Он ведь машину свою любил больше, чем нас с тобой.
Мама долго молчала, перебирая худыми пальцами какие-то совсем ненужные бумажки, потом ответила:
— Знаешь, Дашенька, это откуда-то изнутри пришло, совсем независимо от меня. Корни-то деревенские, а там этой городской чопорности нет: когда разрывает от горя — кричи. И неважно, любил ли он: я его любила больше жизни. Свою любовь и выплакивала.
Дашка вздохнула: как давно ее никто не называл Дашенькой…
Ближе к утру увидела во сне лес возле родного города. Взметнулись, перечеркивая небо, красные стволы сосен, зеленеют ели, отсвечивают салатовым цветом молодые побеги, свечками поднимаются светло-коричневые шишки. Где-то вдалеке кукует кукушка.
— Кукушка, кукушка, сколько любовь продлится? — подумала во сне Дашка.
— Не задавай глупых вопросов, — сурово огрызнулась кукушка. — Это от тебя зависит: ишь, взяли моду все на нас сваливать…
Взмахивая крылышками, оживленно обсуждая насущные семейные вопросы, стрекотали ласточки. Над городом висело белое небо, лениво колыхалось почти такое же, до бела отмытое Черное море. Ни небо, ни море не были ни выгоревшими, ни бесцветными. Просто прозрачно-чистые, то ли отмытые дождями и высушенные ветрами, то ли, как обычно, вычищенные заботливыми женскими руками, любящими чистоту и порядок.
На песочной полоске пляжа — ни одного человека. Такой уж народ курортники: в отпуске хочется попозже проснуться, не спеша позавтракать, и лишь потом, не торопясь, занимать места под зонтиками. Не понимают они, что только вот так, один на один, можно по-настоящему почувствовать море.
Сбросив сарафан, задерживая дыхание, Даша зашла в прохладную воду. Сквозь слой воды видно, как суетятся и машут хвостиками мелкие рыбешки, просвечивают крупные плоские камни, поросшие зеленым мхом. Вообще-то плавать Дашка не умеет: несколько метров по-собачьи — не в счет. И еще ей очень не хочется мочить волосы. Как же! Море все решает само за них двоих. Как и в любви, в море — главное забыть обо всем и безоговорочно верить тому, кого любишь. Дашка вдруг поняла, что притяжение, возникшее между ней и морем — уже навсегда. И никакая сила не смогла бы заставить ее выйти на прибрежный песочек, добровольно отказавшись от ласкающих волн. Даже на миг не хотелось расставаться друг с другом…
Дашка и не заметила, как волны затащили ее совсем близко к причалу, туда, где швартовалась белоснежная яхта…
Ох, уж эти обаятельные загорелые болгарские моряки, которые поднимают такой шум, заметив женщину у самого борта яхты… Ох, уж эти женщины, которые невинно улыбаются и морякам, и всему миру…
В дорогу Дашка взяла нетолстую книгу в мягкой обложке. Автор рассказов был любимым писателем Алексея. Когда-то давно она читала эти рассказы, по правде говоря, обращая больше внимания на сюжет, сокрушаясь от того, как много в них невостребованной женской любви. Расстраивалась, читая рассуждения бравого красавца-военного, не утратившего с возрастом обаяния, о былой возлюбленной: «Да, конечно, лучшие минуты. И не лучшие, а истинно волшебные! Но, боже мой, что же было бы дальше? Что, если бы я не бросил ее? Какой вздор!»
«Сколько ненужной любви на свете, — вздыхала Дашка. — Но ведь нельзя забрать ее у того, кому не нужна, и передарить какому-нибудь нищему бедняге, словно монетку на паперти. Любовь — не милостыня, не проститутка, по чужим рукам не гуляет. Так и пропадет зря. Можно, конечно, попробовать закатать в баночке, простерилизовать и оставить до лучших времен. Только потом откроешь… Ни аромата, ни вкуса, все ушло в ожидание».
Наверное, такое чтение на пляже выглядело немного потешно: Даша ловила насмешливые взгляды проходивших мимо загорелых юношей и девчушек в купальниках, прикрывающих только самое-самое необходимое; удивление пожилых мужчин и старушек, скользивших глазами по обложке, но оторваться от книги не могла. Теперь уже Даша читала по-другому, вчитываясь в каждую строчку, всей душой понимая: «Я читал, жил чужими выдумками, а поле, усадьба, деревня, мужики, лошади, мухи, шмели, птицы, облака — все жило своей собственной, настоящей жизнью. И вот я внезапно почувствовал это и очнулся от книжного наваждения, отбросил книгу в солому и с удивлением, и с радостью, какими-то новыми глазами смотрю кругом, остро вижу, слышу, обоняю, — главное, чувствую что-то необыкновенно простое и в то же время необыкновенно сложное, то глубокое, чудесное, невыразимое, что есть в жизни и во мне самом и о чем никогда не пишут как следует в книгах».
Вот это «не пишут как следует в книгах» — Дашку задевало. Очень хотелось прочитать о любви не выспренне-романтичные грезы, не пошловато-грязную физиологию, а то невнятное, что жило в сердце и вызывало необъяснимое смятение. Может, потому и откликалась душа на такую простую фразу: «В десять часов утра, солнечного, жаркого, счастливого, со звоном церквей, с базаром на площади перед гостиницей, с запахом сена, дегтя и опять всего того сложного и пахучего, чем пахнет русский уездный город, она, эта маленькая безымянная женщина, так и не сказавшая своего имени, шутя называвшая себя прекрасной незнакомкой, уехала». Фраза эта просто переполняла Дашу ощущением мелькнувшего счастья. Чтобы хоть чуть-чуть защититься от этого наваждения, Дашка словно мантру твердила вычитанные где-то, когда-то слова Шаляпина, обращенные к автору рассказов: «Черт тебя подери, Ванька, читать невозможно — в глазах рябит от твоей образности», — и счастливо улыбалась…
Впрочем, в глазах рябило не только от образности, но и от солнца, пляшущего на страничках. Даша отложила книгу в сторону, прищурив глаза всмотрелась в далекий парусник на горизонте, синеющие за туманом горы, бесконечные мачты яхт у причала, вытянутые на берег лодки. Почему-то ей показалось: эти несколько дней, так наполненные ожиданием чуда, останутся с ней навсегда. Еще она вдруг поняла: вернется в свой город, возьмет вино, подаренное старым виноделом, и сама пойдет к Алексею. Забылось то, из-за чего они так отчаянно разругались перед ее отъездом. Ушло все ненастоящее… Осталось только сердце, дерзостно распахнутое навстречу счастью. И неважно, что будет потом…
А на балконе напротив Дашкиной комнаты опять репетировали. Гул машин, с усилием взбирающихся в гору, перекрывал чарующий баритон: «…не грусти, я всегда в пути. Я всегда иду тебе навстречу…»
А У НАС ВО ДВОРЕ…
Верхушка березы под ветром раскачивается, точно кто-то кистью беличьей по небу рисует. Каштаны отцветают, лепестками их цветов засыпаны дорожки во дворе, кажется: всю ночь метелица бушевала. Шелестят тополя на ветру, липы о своем шепчутся, сороки раскричались до невозможности…
— Смолкни, оппозиция дворовая, — ругается на сорок дворник Лукич, шаркая метлой по тротуару и старательно заметая мусор под лавки.
Возле второго подъезда с утра кучкуется мужская команда пенсионеров. В спортивных костюмах с вытянутыми коленками, выгоревших футболках и джинсах, из которых давно выросли внуки, они горячо обсуждают цены на бензин, пойдет ли наконец обещанный синоптиками дождь и последнее выступление президента.
Лукич, сам не очень понимая почему, обходит соратников стороной, хотя в иные дни может дискуссировать с ними часами, и, зажав орудие труда между коленями, присаживается на лавочке у четвертого подъезда.
Сморщенный, словно перезревшая, засохшая на дереве груша, в широкополой соломенной шляпе, фирменной зеленой жилетке ЖЭСа, надетой на голое тело, с короткими кривыми ногами, обтянутыми спортивным трико, Лукич сам себе кажется старым ковбоем, только что спрыгнувшим с необъезженного мустанга.
Скамейка возле четвертого подъезда притулилась к раскидистой шелковице. Там, где обычно собираются бабушки для обсуждения своих животрепещущих проблем, на краю лавочки сидит сухонькая старушка. Лукич вольготно раскидывает руки по спинке скамьи, словно пытается объять необъятное, и бросает в воздух:
— Как думаешь, Анна, чемпионат по футболу кто выиграет?
— «Арсенал», кто же еще, — собеседница, не задумываясь, называет команду, за которую болеет зять, и удивленно смотрит на дворника:
— С каких пор, Лукич, мы на «ты» перешли?
Анна Ионикиевна, так зовут старушку, одета соответственно возрасту: во что-то совершенно непонятное и бесформенное, седой пучок на голове удерживается дешевой заколкой. Зато на ногах, скрюченных артритом — единственная обувь, которая налезает: внучкины кроссовки с мигающими при ходьбе огоньками. Соседки, скучающие днем на скамейке, обычно провожают Анну сочувственным:
— Наша-то, инопланетянка, ишь, так и полетела в магазин, так и полетела…
Лукич, смущенный вопросом, озадаченно чешет затылок:
— Так ведь возраст у тебя подходящий, да и живем на одной площадке. Не достаточно, что ли?
— Ну, не знаю…
Анна Ионикиевна задумчиво гладит кота, которого вывела на прогулку. Толстый рыжий Васька лежит на коленях, прикидываясь самым добродушным котом на свете.
— Того гляди, помрем скоро, а все «выкаем» друг другу, — неожиданно добавляет Лукич, — что, и на том свете так будем?
— Думаете, и там на одной лестничной площадке поселимся? — улыбается собеседница.
Но дворник неожиданно обижается:
— Ты, Анна, значит, считаешь: меня в ад, на сковороду потянут? Напрасно ты так, не сильно уж я и грешил. Ну, выпивал. Так может, и Он, — поднимает Лукич глаза к небу, — иной раз, когда совсем уж расстроится, что такими непутевыми нас создал, себе позволяет.
— Нет, нет, что вы, — пугается старушка: она совсем не хочет обижать соседа, а еще больше не желает разговоров «о Нем». Выросшая в атеистические времена, Анна верит по-своему, как умеет, но ни с кем обсуждать эту тему не собирается.
— Если вам… тебе, — с усилием исправляется Анна Ионикиевна, — так хочется, давай попробуем…
К Лукичу подбегает Василиса, успевшая искупаться в фонтане возле ближайшего магазина, и, отряхнувшись, разваливается возле его ног. Лукич разлетевшиеся во все стороны брызги не замечает, старушка с огорчением незаметно пытается стряхнуть грязные капли с цветастой юбки, а рыжий Васька напрягается, словно сжатая пружина.
Левой задней лапой Василиса ожесточенно чешет бороду и раздумывает о женской сущности. «Филькина грамота вся эта любовь, если разобраться. Наговорили с три короба: и жизнь без нее — не жизнь, и счастье, и горе… Да зачем оно вообще нужно: то, от чего пользы нет? Что ни говори, а странные эти люди. Вот когда у нее, Василисы, течка — разве она про любовь думает? Ну, играют гормоны, ну, дурь всякая в голову лезет, так ведь преходяще все … Слава богу, на втором-то десятке Василиса это уже усвоила».
Василиса — крупная лохматая дворняга, которую Лукич щенком подобрал у мусорных ящиков. Лапы у нее тонкие, почти голые, зато длинные шерстяные лохмы свисают с боков и падают на нос, полностью закрывая умные глаза. Вопреки ожидаемому, шерсть Василисы мягкая, шелковистая, а еще у нее тонкая душевная организация. Василиса любит стихи и тайком от хозяина, когда внук Лукича бросает свой ноутбук на столе, заглядывает на сайт «Зверьемое.ру».
«…Твои драные джинсы и монгольские скулы», — неожиданно громко вздыхает Арбенина.
«Ты была моей тайной, зазнобой моей», — гремит на весь двор смартфон выскочившего из подъезда пятиклассника.
Васька вздрагивает и расширенными зелеными зрачками пялится в глаза Василисы.
Василиса — тайная Васькина любовь. Нетрадиционная ориентация, скажете вы. Ну да, нетрадиционная. Зато совершенно бескорыстная: он любит ее все триста шестьдесят пять дней в году, а не только в период течки. А еще Васька зарегистрировался на сайте «Зверьемое.ру» под ником «Золотой» и теперь упорно шлет Василисе сердечки и солнышки, в надежде, что она все-таки догадается о его чувствах.
Вернувшись домой, Анна долго скептически рассматривает свое отражение в зеркале, потом решительно встряхивает головой, вытаскивает из похоронных денег две десятки и отправляется в парикмахерскую.
Жизнь во дворе идет своим чередом.
Школьники, возвращающиеся с экзамена, громко обсуждают диктант:
— Восклицательные предложения наша Елена читала вот так, — девчоночка с золотистыми кудряшками, падающими на лицо, копирует учительницу.
— Мы рады школе! — в конце предложения тонкий голосок взвивается к немыслимым высотам, а девочка еще и подпрыгивает, бросив на землю ранец, почти превращаясь в требуемый знак препинания.
Мама ведет из детского садика дочку. Двухлетняя красавица, вся в розовом, толкает перед собой кукольную коляску с голышом внутри и канючит, не выговаривая половину букв:
— Ма-ам, помохи… Тяжео…
Мама вздыхает и берет на одну руку дочь, другой волочит коляску.
Через арку, соединяющую корпуса, во двор заходит стройная женщина. Лицо скрывают широкие поля малиновой шляпки, такого же цвета юбка струится до самой земли, переливаясь по подолу огоньками, светлый тонкий шарф прикрывает плечи.
Василиса бросается к незнакомке, чтобы облаять, но на полпути резко тормозит всеми четырьмя лапами, пораженная открывшейся ей красотой: на тонком кожаном красном поводке женщина ведет большого огненно-рыжего кота.
— Р-р… гав, это ты? — Василиса смущенно размахивает длинным, похожим на метелку, хвостом.
— Мур… мяв, — потягивается и выгибает спину дугой апельсиновый красавец Васька.
Лукич искоса наблюдает за происходящим, наконец несколько неуверенно приближается:
— Простите, гражданочка, вы что-то ищете? Может, помочь вам надо?
— Мы же на «ты» перешли, — смеется Анна Ионикиевна, и добавляет, — а «Манчестер Юнайтед» твой и в подметки «Арсеналу» не годится.
В ПОПЫТКЕ ОГЛЯНУТЬСЯ НАЗАД…
Трудно сказать, кто больше изменился за время разлуки: город детства и юности или героиня рассказа… Город, конечно, далеко не пацан: как-никак, в этом году двести семьдесят «стукнет», но и героиня, увы, не легкомысленная девчонка…
Впрочем, о возрасте мы постараемся больше не вспоминать: и городам, и женщинам столько лет, сколько им хочется. Нет? Ну и пусть — нет. Тут все зависит от веры в себя и убежденности. Наша героиня, пройдя паспортный контроль в аэропорту, спрятала документ, нахально напоминающий о возрасте, в потайной карман сумки, застегнула молнию и почувствовала себя молодой. Можете не верить, но так бывает.
Город, в котором героиня не живет уже много лет, конечно, стал другим. Красивее и моложе… Надо признаться, предыдущая фраза начиналась со слова «лучше», но автор подумал и стер… Разве молодость лучше зрелости и мудрости? Она просто другая. Так и город не побоялся вульгарных красок, эклектики сооружений, примитивизма слоганов и билбордов… Но только чопорная старуха станет упрекать молоденькую девчонку за дранные джинсы и юбку, кончающуюся там же, где начинается: разве не сродни они подъездам домов и подворотням, дразнящих тайнами своих жильцов. А боевая раскраска, серьги и кольца в самых странных местах — всего лишь реклама, помогающая девчонкам отвоевывать места под солнцем…
Считать себя чопорной старухой героиня категорически отказывалась: радовалась помолодевшему городу (пусть даже фасады, подкрашенные к футбольному мундиалю уже слегка осыпались), озабоченным прохожим, незнакомым юным лицам. И, посмеиваясь над собой, машинально искала в пробегающих мимо стройных девчонках бывших однокурсниц.
На улице Пушкинской неожиданно оказались заняты все лавочки, в тени и на солнце. Немного бабушек с внуками, немного старичков, погруженных в решение мировых проблем, а в основном — студенты, студенты, студенты… С банками пива и колы, булочками, неизменными смартфонами, большими и крохотными наушниками, пританцовывающие, подпевающие… Казалось, именно тут, «в большой аудитории, на пленэре», сейчас начнется очередная университетская лекция. Худенький парнишка бренчал на гитаре, пел что-то не слишком вразумительное, рядом с бейсболкой — листок бумаги: «на свадьбу». Девчонки-студентки улыбались, бросали монетки…
Это неправда, что нельзя возвращаться в город, в котором был счастлив. Наоборот, надо спешить, чтобы не опоздать… Героиня рассказа вне всякой логики подумала про Нотр-Дам-де-Пари, который простоял восемьсот лет, а она его не увидела, и набрала номер, хранящийся в памяти телефона «просто, на всякий случай». В ответ на неуверенное «Это я…» раздалось: «Я не забыл твой голос…».
Она сдержала слезы, выпрямила спину, заулыбалась и пошла по городу молодой, даже почти красивой, наплевав на все отражения в витринах и зеркалах.
Благодаря экскурсоводу — ироничному молодому человеку в жилетке, обладающему большой эрудицией и волосами, собранными в артистический жидкий хвостик, окунулась в странный мир картин Босха и Питера Брейгеля Старшего на выставке в музее.
В музыкальном театре послушала «Жанну д’Арк» Верди, который вместе с Шиллером так вольно обошелся с историей, что зрительница рядом только вздыхала: «В жизни все было по-другому». Ну и что? Фантастически красивые декорации и костюмы, отличный хор, солисты, покорившие слаженным звучанием дуэтов, подарили настоящий музыкальный праздник. А Жанну, конечно, жаль…, но может, исполнив свое предначертание, где-то там, на небесах, она счастлива и не нуждается в житейском сострадании?
На набережной огромные пришвартованные четырёхпалубники «Иван Бунин», «Антон Чехов», «Игорь Стравинский» поманили радостью странствий… Хотя бы на небольшом речном пароходике «вверх по Дону до Сорок пятой линии и обратно…».
К тысячам самых разных формулировок счастья прибавилась еще одна: пройти босиком по отмели левого берега, чувствуя, как проваливаются ступни в мокрый песок, как колют ноги мелкие ракушки… Конечно, мелочь, конечно… Но если добавить к ней речной ветер, чуть пахнущий тиной, зеленоватую рябь на воде, белые буруны волн от проходящего катера, вдруг понимаешь: есть вещи неизменные, не нуждающиеся в реставрации и фальшивом омоложении; они живут в памяти до последнего вздоха. Быть может, и потом, кто знает…
На одном из теплоходов навязчиво вздыхала о любви Диана Арбенина, и захотелось перефразировать ее песню: «А в моих ботинках до сих пор… ростовский песок… Они танцуют так, как я хотела бы танцевать с тобой…».
…Они (пусть и не кубинцы) действительно танцевали так, как могут только влюбленные, когда каждое движение, жест, взгляд — диктует сердце.
Случайно совпало: в городе проходили восемнадцатые Молодежные Дельфийские игры России. Всех выступлений в самых разных номинациях — не счесть, но героиня попала на конкурсные соревнования ансамблей народных танцев. И удивилась, и обрадовалась феерии вдохновения, энергии, краскам на сцене и в зрительном зале. Казачьи переплясы, кубанские и архангельские девичьи хороводы, самые разнообразные дробные шаги, притопы и прихлопы — глаз непрофессионала едва успевал их отслеживать. Почти как на стадионе в решающем матче, над зрителями колыхался плакат: «Вперед, Сибирь! Даешь!» И они «давали» на сцене: юные мальчишки из Омска, девушки Тюменской области, красавицы Новосибирска… Не профессиональные ансамбли народного танца, а коллективы клубов, дворцов культуры, колледжей…
К сожалению, выступающих объявляли как представителей регионов: «Ростовская область, Краснодарский, Пермский край», не называя руководителей коллективов. Но ведь не мэры или главы администрации, а истинные подвижники, работающие часто за гроши, вырастили и увлекли молодежь таким немодным нынче искусством, далеким от «высоких технологий».
Впрочем, как бы их ни представляли, танцоры были настолько красивы и трогательны в переполнявшей их радости, энергии, выплескивающейся на зрителей, в улыбках от сердца и бесшабашной удали, что героиня рассказа, стесняясь пафосных слов, не могла избавиться от мысли: «Как хорошо, что эти мальчишки и девчонки — юная поросль России — есть. В них хочется верить».