Назад, в «родные пенаты»
А тут подоспело и бурение.
Как я уже имел возможность убедиться по работе на Крестецком листе, мои старшие коллеги (Вигдорчик и Зельдина) предпочитали на бурение не ездить. Причины для этого были разные, но результат один, — обслуживать бурение приходилось мне одному.
Правда, у этого была и положительная сторона: в процессе проведения буровых работ на каждой из скважин производился и промежуточный, и заключительный каротажи. Проводили его геофизики из геофизической партии ЛКГЭ. Главным геофизиком и основным каротажником в этой партии был Леонид Григорьевич Кабаков (Лёша).
И хотя при моём появлении в помещении каротажной станции Лёша командовал отключить все приборы (считалось, что я обязательно что-нибудь, если не сломаю, то закорочу, — что, в общем-то, было правдой), но мало-помалу совместные поездки и многодневные (вернее, многосуточные) бдения на каротаже сблизили и сдружили нас.
Мне эти поездки дали очень много. Лёша обладал (слава Б-гу, и обладает) огромным интеллектом и большим запасом знаний не только из области геофизики, но и из самых разных областей знаний: от литературы, музыки и живописи до индийской философии. Сын репрессированного профессора-механика, он прожил непростую жизнь и, тем не менее, сумел «сам себя сделать». Я многому у него научился.
У Лёши была мания: нести знания «в массы». Поэтому в качестве рабочих он собирал вокруг себя каких-то странных людей (многие из них имели за спиной уголовное прошлое), читал им классику, давал слушать классическую музыку, водил по музеям… Они отвечали ему уважением и бесконечной преданностью, что, впрочем, не мешало им время от времени совершать не совсем правовые поступки (как-то похищение курей, копку картофеля на чужих полях и кое-что ещё покруче) — правда, всегда не корысти ради, а пропитания коллектива для. Временами это заканчивалось скандалом, в котором принимала участие и местная милиция. Но пойманные, они делали всё, чтобы даже тень подозрений не падала на их Лёшу.
Второй полевой сезон на Прионежском листе ознаменовался переходом к картированию северной части территории.
Вот где пригодились знания, полученные от Е. М. Михайлюк и её коллег.
Не помню, чем занимались в этом сезоне М. Е. Вигдорчик и его супруга Е. А. Зельдина.
Я поставил себе в качестве обязательной задачи — посещение и описание всех коренных выходов иотнийских кварцито-песчаников (правильнее из-за преимущественной псаммитовой структуры и преобладающего кварцевого же цемента называть их кварцево-кварцевыми песчаниками) и прорывающих их габбро-диабазов (которые тоже из-за долеритовой, а не офитовой структуры правильнее называть габбро-долеритами).
В Западном Прионежье не было ни одного обнажения этих пород, которого я бы не посетил и не описал. Иногда поиски их занимали месяцы. Как-то геолог А. Г. О. принёс мне образец шокшинских песчаников, который он, якобы, отбил от коренного выхода. Я пролазил больше месяца, пока не убедился, что такого выхода просто нет. Позже он признался, что отбил его от валуна (!). Слава богу, этот «геолог» достаточно быстро сменил профессию и стал журналистом…
«Офицерские ужины»
Впрочем, среди достаточно напряженных будней бывали и редкие «праздники».
К ним следует отнести и так называемые «офицерские ужины». Инициатором и главным организатором таких «ужинов» был наш старший техник-гидрогеолог Иосиф Самуилович Коган — бывший майор-химик (начхим полка или даже дивизии?), прошедший всю войну, но не потерявший интереса ко всем радостям жизни. Обычно такие «ужины» он приурочивал к тем дням (вернее, вечерам), когда Елена Зельдина уезжала куда-нибудь (чаще всего это был Ленинград). Надо сказать, что, несмотря на должность старшего техника-гидрогеолога, гидрогеологией как таковой Иосиф не занимался. Зато на нём лежали непростые обязанности завхоза партии.
Ещё утром, при разнарядке на день, Иосиф, делая таинственные знаки, сообщал Мише и мне, что на вечер он планирует «офицерский ужин». Это означало необходимость вручить ему небольшую сумму и к вечеру обязательно вернуться на базу.
Вечером, эдак часов в шесть мы собирались у него. На столе стояла бутылка водки, три граненых стак ана, лежал с десяток луковиц с перьями, на газете лежала селёдка и ровно нарезанный хлеб. Народ (это мы трое) чинно усаживался вокруг стола. Иосиф разливал водку по стаканам и произносил всегда одну и ту же фразу: «Господа офицеры»! При этих словах Иосиф Самуилович Коган, Михаил Ефимович Вигдорчик и Давид Иосифович Гарбар чинно вставали, выпивали водку и садились закусить луковицей, селёдкой и хлебом. Никаких излишеств при этом не полагалось.
Потом это всё повторялось. И так до полного удовлетворения «господ офицеров».
Потом Иосиф ложился отдохнуть, а мы с Мишей вываливались на совершенно пустую улицу и гуляли по ней, иногда во весь голос распевая «Вы слышите, грохочут сапоги…».
Так отдыхало «офицерство» нашей партии.
Совершенно иначе проходили вечера, когда на базу приезжал Лёша Кабаков сотоварищи.
Его ребята тотчас подключали каротажную машину к поселковой электросети (что нередко приводило к обесточиванию части посёлка). В машине включалась радиола, ставились плёнки «на костях» или пластинки с записями классической музыки, из вьючных ящиков доставалось сухое вино, которое разливалось по металлическим кружкам и выпивалось под «умные разговоры» о поэзии, философии и других хороших вещах. В это время на улице разводился костёр, на котором готовилась какая-нибудь каша и непременный чифирь. Покой коллектива охранял Полканчик — сторожевая овчарка ростом с телёнка, — его привязывали на длинный поводок, чтобы он мог оббегать вокруг машины. Движение по этой улице прекращалось… Местная милиция тоже нас не беспокоила. Впрочем, после окончания ужина всё приводилось в изначальное состояние.
Эти встречи, эти разговоры
Из событий того времени в памяти остались ещё несколько эпизодов.
К первому из них относится ещё один приезд геофизиков. Помню, что как-то вечером я задержался в камералке с какими-то бумагами.
Камералка была расположена в деревянном доме, для удобства разгороженном картонными перегородками на несколько импровизированных «комнат». Сидим мы с коллегами в одной из таких комнат и чем-то занимаемся. За «стеной» шумят о чём-то своём геофизики.
И вдруг выстрел! Вначале мы как-то не поняли в чём дело. Но вдруг заметили, что поверхность «стены», разделявшей наши «комнаты» почернела и задымилась. Причём, полоса стала прочерчиваться по стене, дошла до потолка и пошла под углом вниз. Мы поняли, что это ракета, и она может прожечь стену и войти к нам. Все попадали на пол и с некоторым интересом следили за зигзагами перемещавшейся ракеты. Ощущение, скажу вам, не из приятных. Наконец, след замер, и мы поняли. что опасность миновала. Побежали в соседнюю комнату и застали геофизиков в нашей недавней позе — на полу. Выяснилось, что кто-то из них чистил ракетницу и случайно, проверяя свою работу, выстрелил. Странная история. Но запомнилась.
Второй случай произошёл тоже в камералке. Я опять задержался на работе и сидел в одной из уже упомянутых «комнат». Больше никого, как мне казалось, в камералке не было.
Вдруг слышу: за стеной кто-то разговаривает. Да не просто разговаривает, а несёт матом.
Слов его собеседника не слышу, но, судя по «разговору», беседа ведётся с накалом.
Захожу и вижу такую картину: на полу в спальном мешке лежит один из наших старших буровых мастеров (В. Ф. Р.). Возле мешка стоит опорожнённая бутылка из-под водки. Это он (В, Ф. Р.), оставшись в камералке для составления нарядов (что в конце каждого месяца было его и иных мастеров обязательным служебным долгом и главной головной болью), — так вот, оставшись для составления этих нарядов и подустав от трудов праведных (и неправедных, — ибо составить наряды на бригаду по тем временам действительно было решением задачи по определению квадратуры круга), наш В. Ф. Р. выпил с устатку и прилёг отдохнуть.
И надо же, чтобы на его несчастье (или счастье?) в углу осталось включённым радио. Вот с ним-то, вернее, с читавшим по радио «Последние известия» диктором и разговаривал В. Ф.
И как разговаривал! Каждой фразе диктора он оппонировал, причём, оппонирование велось на доступном ему языке. Надо сказать, что я с удовольствием прослушал этот «диалог».
И ещё одна история:
Уже после окончания полевого сезона время от времени мне приходилось приезжать в Вознесенье — чаще всего по делам бурения. Надо сказать, что в те поры постоянной гостиницы там не было, а камеральное помещение наше начальство на зимний сезон не арендовало. Приходилось выкручиваться. На этот случай я пользовался гостеприимством заместителя начальника пристани Виталия Огородника. Он имел отдельную комнату в общежитии и разрешал мне пользоваться ею в период его отсутствия. А поскольку он был холост и слыл большим охотником до местных див, то отсутствовал он почти всегда, а я, зная, где лежит ключ от комнаты, пользовался этой оказией.
Вот и на этот раз. Приехав в Вознесенье, я заселился в комнату Виталия, поел и улёгся спать.
И вдруг! Где-то часов около 12 ночи меня разбудил сильный шум и гам. Проснувшись, я обнаружил, что комендант общежития, которому тоже были известны привычки Виталия, привёл в его, якобы пустую комнату, целую ораву людей. Надо сказать, что люди это были особенные.
Немного придя в себя от прерванного сна, я понял, что это бригада музыкантов из Ленинградской областной филармонии, «гастролировавшая» по весям района. Невзирая на моё присутствие (или, возможно, даже не заметив его), они громко делились впечатлениями от дороги (!), крепко (не то слово!) общались со своим администратором и вообще вели себя несколько вольно для столь позднего времени суток. Я попробовал высказать им своё мнение на сей счёт. В ответ они довольно миролюбиво пригласили меня принять участие в импровизированном застолье, но никоим образом не изменили ни стиль своего поведения, ни лексику и тональность. От приглашения я демонстративно отказался, но спать уже, конечно, не мог и тихо наблюдал за этой компанией. Надо сказать, что приняв вовнутрь и ещё раз высказав администратору всё, что о нём думают, они постепенно угомонились, разместившись на принесенных тем же комендантом раскладушках.
Рядом с моей постелью (вернее, с кроватью Виталия, на которой я устроился на ночь) поставил свою раскладушку один из этих «лабухов». Увидав, что я не сплю, он представился: Юрий Блюдзе. Это имя мне ничего не говорило. Тогда он сказал, что он бывший муж Лидии Клемент. Это имя я уже знал, и поинтересовался, чем он занимается? И тут он «открыл» мне свою душу: он рассказал, что учился в Ленинградской Консерватории, был дважды оттуда изгнан: первый раз за аморальное поведение в женском общежитии (подробности он рассказал, а я утаю); второй раз — за появление в нетрезвом состоянии на выпускном экзамене, где должен был, как тенор, исполнить арию Ленского, но сильно приняв на грудь (для снятия предэкзаменационного стресса), уснул на пне и, несмотря на усилия дирижёра, которым тогда был его соученик, будущий знаменитый композитор Андрей Петров, — несмотря на все его усилия, так и не смог ничего пропеть, и прямо с этого экзамена был изгнан самим ректором из консерватории без права восстановления. С тех пор он и работает в этой Филармонии (и он дал недвусмысленную характеристику этому заведению).
Что в этой истории было правдой, а что вымыслом, — я, конечно, не знаю, но слушать его было интересно и очень смешно. Так прошла почти половина ночи.
Наутро я еле поднял голову от подушки и тихо ушёл по своим делам, оставив всю буйную компанию досыпать, Больше я никого из них не встретил. Вот так жизнь сводит и разводит.
И ещё из «приключений» той поры.
Однажды мне понадобилось добраться до Ровского карьера, что расположен на правобережье реки Свирь сразу после выхода её из так называемого Ивинского разлива, который возник при строительстве плотины Свирской ГЭС.
Мой знакомый, уже упоминавшийся Виталий Огородник предложил воспользоваться тем, что через Вознесенье с Белого моря на Балтийское перегоняют адмиральский катер «Альбатрос» (ожидался какой-то государственный праздник, — чуть ли не День морского флота, и для встречи его потребовался этот катер). Конечно, я с благодарностью и радостью согласился, — ещё бы (!) — вместо того, чтобы добираться на перекладных, меня доставят прямо на место.
В указанное время я на пирсе. Действительно, катер выглядел, как на параде: белоснежный, с прекрасными обводами — просто загляденье. Поднялся на борт. Познакомился с командой: боцман и два или три матроса. Спустился в каюту. Первое, что я увидал, был ящик, заполненный непочатыми бутылками водки. Честно говоря, я не придал этому значения, — эка невидаль — водка. Но моё мнение на этот счёт несколько изменилось, когда уже в Свири я увидел, что члены команды поочерёдно спускаются в каюту и возвращаются оттуда несколько подшофе. Впрочем, это не моё дело. Моё дело не пропустить выхода из Ивинского разлива и вовремя сойти на берег.
Но «путь и далёк, и долог»… И по мере того, как наш Альбатрос продвигался по Свири, его экипаж всё более хмелел, пока в один прекрасный момент один из матросов просто не в состоянии был выбраться на палубу. Дольше всех держались моторист и боцман, но и они рухнули при входе в акваторию собственно Ивинского разлива. Надо сказать, что Ивинский разлив, как и большинство из известных мне водохранилищ, возникших в советское время при постройке плотин, обладал всеми присущими таким водохранилищам особенностям: кругом было море всякого хлама, из воды торчали кроны ушедших под воду деревьев, — и перемещаться по нему даже в светлое время дня было непросто, а тут наступала темнота. Если бы я понимал, в каком мы оказываемся положении, я бы, наверное, впал в панику. Но я ещё этого не понимал. Правда, слава Богу, мотор нашего катера, оставленный без присмотра моториста, вскоре заглох. И мы начали дрейфовать, пока просто не ткнулись в какую-то кучу прибрежного хлама и остановились.
Наутро команда мало-помалу стала приходить в себя. Снова завели мотор и с Б-жьей помощью добрались до нужного мне места. Честно скажу, я с облегчением сошёл на берег и ещё долго смотрел вслед удалявшемуся Альбатросу. Видимо, запасы «горючего» на борту были исчерпаны, ибо в ближайших «Последних известиях» было показано, как очередной главнокомандующий с этого самого Альбатроса принимал очередной парад кораблей, вошедших в Неву в связи с очередным праздником. В дальнейшем, видя парад на воде, я с ужасом вспоминал свой опыт плавания на этом самом Альбатросе. Нет ничего дороже «дешёвого сыра» в мышеловке…
Но вернёмся к рабочим будням.
В этот сезон были описаны габбро-диабазовые карьеры в Рыбреке (Ропручье) и Щелейках, разработки шокшинских кварцито-песчаников в Шокше, Каменном бору, в выход песчаников в районе деревни Юксовичи, даже острова на реке Свирь.
Небольшое отступление:
о «шокшинских кварцитах» и «западноонежских габбро-диабазах» Западного Прионежья
Думаю, что каждый, кто когда-нибудь бывал в Москве и приходил на Красную площадь или в Александровский сад к могиле Неизвестного солдата, видел там за звездой с вечным огнём, слева от могилы — стену из «малинового кварцита» с надписью: «1941 ПАВШИМ ЗА РОДИНУ 1945»; из такого же материала сделаны тумбы и верхний портик Мавзолея В. И. Ленина и тумбы-памятники городам-героям.
В Петербурге мы видим его в ансамбле алтаря Исаакиевского собора, в отделке парадных залов Зимнего дворца; из шокшинского кварцита выполнены мемориальные доски на стенах Казанского собора. Из него изготовлены монолитные колонны вестибюля Старого Эрмитажа и средняя часть постамента памятника Николаю I. Шокшинский кварцит использован во фризе Инженерного замка в Петербурге. Его даже называли «царский или вельможный камень». В искусствоведческой литературе этот камень носит еще одно название — «шоханский порфир», из-за внешнего сходства с порфирами Персии и Ирана.
Известно, что саркофаг Наполеона изготовлен тоже из этого камня. В 1847 году по распоряжению Николая I в Париж было отправлено 47 монолитов шокшинского кварцита, из которых скульптор Висконти отобрал 16 для изготовления саркофага Наполеона в церкви, что во Дворце инвалидов. Там же в Париже шокшинским кварцито-песчаником выложена звезда вокруг Триумфальной арки на площади «Этуаль де Де Голль».
Из него изготовлены памятник неизвестному солдату в Петрозаводске, памятник в Ялте и во многих других местах.
Из шокшинского кварцита изготовлено и «восьмое чудо света», — им вымощено несколько километров шоссе ведущего из Петрозаводска куда-то на север (не помню, куда именно). Местные знатоки говорили, что по мере необходимости брусчатка из этого шоссе выковыривалась и ею мостились мемориальные места в Петрозаводске: площадь Гагарина, площадка вокруг памятника Неизвестному солдату и много ещё где. Недавно я прочитал, что плиткой из шокшинского кварцита вымощен и «Президентский дворик» в Кремле (!). В советское время существовало негласное постановление о том, что использовать шокшинский кварцит можно только для памятников руководителям партии и правительства. Это не мешало использовать его и для мощения, для футировки плавильных (и парных) печей, для изготовления щебня…
Не менее широко использовались, хотя и не были так знамениты, западноонежские габбро-диабазы (габбро-долериты). Ещё в моё время ими был вымощен весь центр Ленинграда. Говорили, что диабазовая кладка пружинила под копытами лошадей, что облегчало им бег (?). Позднее диабазовую плитку стали менять или просто заливать асфальтом, как говорили водители, из-за того, что после дождя она становилась для автомобильных шин скользкой — «мылилась». Широко использовались габбро-диабазы и для облицовки зданий. Из этих пород изготавливался (и изготавливается) щебень. Помню, нас водили в какое-то карельское камнелитейное предприятие, где показывали каменное литьё из западноонежского диабаза.
Вот с такими «именитыми» комплексами предстояло мне иметь дело.
Правда, при всей их именитости, никто не знал ни их мощности, ни условий залегания, ни характера взаимоотношений интрузивных пород с осадочными, ни стратификации осадочных пород, ни многого иного. Всё это предстояло, по возможности, выяснить.
Конечно, ответить на эти вопросы, пользуясь данными, получаемыми при описании обнажений (даже таких представительных, какими были выходы этих пород в карьерах) не представлялось возможным. Оставалось бурение.
Бурили мы тогда много и относительно глубоко (до 900 и более метров). Всё это надо было описать, опробовать, сдать на анализы, на шлифы, изучить эти шлифы и анализы и попытаться сделать выводы и построить геологическую карту.
«Лучше перебдеть, чем недобдеть»
Так или иначе, но обработка материалов и составление карт и отчёта шло полным ходом, когда со мной чуть было не произошла карьерная «катастрофа». Дело было так:
По внутреннему разделению обязанностей мне было поручено следить за хранением топографических карт. Для этого мне был выделен металлический ящик, в который по вечерам укладывались все находившиеся в работе карты, после чего ящик запирался и опечатывался. В знак моей особой «миссии» кто-то из моих коллег над ящиком повесил лозунг, составленный из вырезанных из плакатов и наклеенных на ватман букв:
«БДИ! Лучше перебдеть, чем недобдеть»
Ну, посмеялись и оставили этот лозунг висеть. Оставили и забыли. Привыкли.
И всё бы ничего, но на мою беду в нашу комнату как-то вошёл по своим топографическим делам парторг экспедиции с запоминающейся фамилией Курицин.
Увидев лозунг, он посинел от возмущения, сорвал его и унёс с собой, пообещав мне массу неприятностей. Насчёт неприятностей наши местные общественники были ой как горазды. Через день или два комсорг экспедиции Герман Григорьев сообщил, что нас с ним вызывают на заседание парткома. Я не был членом партии, но в ту пору состоял в комитете комсомола экспедиции. По секрету Герман сообщил, что мне шьют дело о «нарушениях правил хранения (?)» спецматериалов. Минимум, чем это могло грозить, — это «выговор с занесением» и лишение допуска, — последнее означало — профессиональный крах, ибо без карт и отчётов (они тоже имели гриф секретности) я не мог заниматься ни составлением карты, ни написанием отчёта. Что-то надо было делать. Выход нашёл тот же Герман. Дело в том, что в экспедиции у парткома и комитета комсомола был общий сейф, куда товарищ Курицин и поместил этот криминальный вещдок. Наступил урочный день. Мы с Германом пришли в указанную комнату. Меня посадили на стул перед партийным синклитом. Герман сел в сторонке. Курицын открыл заседание, объявил о «персональном деле» комсомольца Гарбара и изложил «суть дела». Потом он произнёс пламенную речь о бдительности и её потере. И, наконец, в подтверждение своих слов полез в сейф за вещдоком, который и должен был продемонстрировать всю глубину моего падения. И тут наступила кульминация: минут пять мы все наблюдали спину нашего партийного руководителя. Потом на стол полетели бумаги из сейфа. Потом товарищ Курицын повернулся к нам. Лицо его было ещё более синим, чем во время ареста лозунга. Нам с Германом было велено выйти. О чём говорили за закрытыми дверьми партийные лидеры, мы не слышали. Но, примерно, через полчаса нас пригласили войти, и председатель объявил, что заседание парткома переносится. О новом сроке нам сообщат… Я жду этого «сообщения» уже более 50 лет.
Вечером за бутылкой Герман показал мне злополучный лозунг, и мы вместе разорвали его на мелкие части и спустили в унитаз. Ключи от партийно-комсомольского сейфа были только у двух человек: у секретаря парткома и у секретаря комсомольского комитета. Обвинить Германа в хищении вещдока парторг не мог, как не мог и признать, что из сейфа парторганизации может исчезнуть документ. Вот такая, понимаешь, «загогулина».
К весне закончили отчёт, в чертёжном бюро вычертили карты. И мы передали материалы на экспертизу в Редсовет ВСЕГЕИ.
Володя Гундяев
Но прежде, чем рассказать о рассмотрении листа во ВСЕГЕИ, пару слов о Чертёжно- оформительском бюро нашей экспедиции. По уровню профессионализма среди других геологических организаций Ленинграда оно стояло очень высоко. Возглавляла его в те поры Елена Александровна Левицкая. Кроме мастеров-картографов, в бюро было много молоденьких (и хорошеньких) чертёжниц. Среди них где-то в 1962 году появился молодой человек. Особого внимания мы на него не обращали — он ведь не девушка. Помню только, что я несколько раз сталкивался с ним в переплётной мастерской, где, пользуясь благосклонностью и любовью к выпивке нашего переплётчика Никодима Матвеевича (он, как правило, получив свою бутылку, тут же выпивал её и падал под верстак, позволяя делать в мастерской всё, что угодно), я переплетал там свои книги и извлечения из журналов. Одновременно со мной там несколько раз переплетал какие-то свои книги и этот тихий и скромный молодой человек из чертёжки. Впоследствии оказалось, что это был будущий Святейший патриарх всея Руси Кирилл (тогда просто Володя Гундяев). Вот что об этом написано на официальном сайте Московского Патриархата: «По окончании 8-го класса средней школы Владимир Гундяев поступил на работу в Ленинградскую комплексную геологическую экспедицию Северо-Западного геологического управления, где и проработал с 1962 по 1965 год в качестве техника-картографа, совмещая работу с обучением в средней школе».
Защита в Редсовете ВСЕГЕИ
Но вернёмся к защите листа на Редсовете ВСЕГЕИ.
По положению Редсовет ВСЕГЕИ был главной инстанцией, которая рассматривала листы масштаба 1:200000 со всего СССР и рекомендовал (или не рекомендовал) их к изданию. Пройти Редсовет означало получить «знак качества». Редсовета геологи боялись и, конечно, недолюбливали. Там это знали и тоже отвечали нам взаимностью.
У Редсовета были свои эксперты — в основном из числа сотрудников того же ВСЕГЕИ. Мне досталась Наталья Сергеевна Иголкина — строгая дама средник лет и неизвестной мне и поныне геологической специализации. Отношения с нею сразу не заладились. Она стала предъявлять мне какие-то претензии по иотнию, в котором я к тому времени знал каждое обнажение. Я с ней не соглашался. Тогда она записала всё это в отзыв. Наступил день рассмотрения листа на заседании Редсовета ВСЕГЕИ. Пришли и мы с М. Е. Вигдорчиком. Он доложил. Стали зачитывать отзывы. Председатель Редсовета Александр Павлович Марковский — гроза геологов, спросил у нас, согласны ли мы с замечаниями экспертов. Миша встал и сказал, что со всем согласен. И тут меня дёрнуло, — я вскочил и сказал, что с замечаниями Н. С. Иголкиной категорически не согласен. Наступила угрожающая тишина. Председатель спросил у Миши, кто я такой? М. Е. ответил, что я соисполнитель листа. Тогда А. П. Марковский сказал, что он спрашивает у ответственного исполнителя, а не у меня. Что оставалось делать? Встать и уйти — сорвать защиту. Но кровь кипела. Рассмотрение продолжалось. И вдруг кто-то задал вопрос, на который Миша не смог ответить. Он сказал, что это вопрос ко мне. Председатель, — Отвечайте, молодой человек. Наступил мой «звёздный час»: я встал и сказал, что отвечать не буду, ибо я не «ответственный исполнитель», а всего лишь «соисполнитель». Опять тишина — ещё более грозная. Напряжённость разрядил один из членов Редсовета, отец нашего сотрудника Жени Эпштейна, Сергей Владимирович Эпштейн. Он громко рассмеялся и, обращаясь к А. П. Марковскому, сказал: А ведь он нас уел! Тут уж все рассмеялись. Александр Павлович решил, что это выход из положения, и предложил мне всё-таки высказаться. Я сказал, что начну с возражения рецензенту и высказал свои резоны. Видимо, «резоны» показались убедительными, ибо Александр Павлович обратил весь свой гнев на несчастную Н. С., которая пролепетала что-то невразумительное и пообещала снять эти замечания. Гнев председателя усилился, и он пригрозил ей выводом из штата рецензентов Редсовета. Что называется, — показательная порка своих, чтоб чужие боялись. После окончания этого спектакля я ответил и на второй вопрос. Но мой ответ уже никого не интересовал. Спектакль окончился. Не знаю, реализовались ли угрозы относительно Н. С. Иголкиной? Больше она никогда не была моим рецензентом. Но с тех пор, каждый раз, встречая меня в коридорах ВСЕГЕИ, Александр Павлович неизменно обнимал за плечи и под удивлённые взгляды сотрудников спрашивал: «Как дела, дорогой мой?». Думаю, что ни имени, ни фамилии моей он не помнил. Запомнил только строптивого молодого человека, что было редкостью среди геологов, защищавших листы на заседаниях Редсовета ВСЕГЕИ.
Свирский лист
Следующим был соседний, Свирский лист (P-36-XXIX).
Но к нему я подходил уже в ином качестве. В январе 1963 года меня назначили начальником автономного Южно-Ладвинского отряда в символическом составе Свирской партии. В чём был смысл такого выделения, я уже не помню, но тогда принял и это выделение, и это назначение с радостью — уж больно надоело мне пахать на Мишу и его жену Лену. Впрочем, эта автономия длилась ровно год и в январе следующего 1964 года нас опять влили в Свирскую партию, присвоив мне звание старшего геолога.
Но вернёмся к Южно-Ладвинскому отряду.
Базировались мы в посёлке при станции Пай, что на железной дороге Ленинград-Петрозаводск.
Надо сказать, что более гиблого места, чем место, где расположен этот посёлок, сыскать трудно. Кругом сплошные болота и заболоченные леса. Ситуация, видимо, усугубилась после того, как была построена Свирская ГЭС и образовался так называемый Ивинский разлив — огромный водоём в среднем течении реки Свирь. Эти места, видимо, всегда были гиблыми, ибо именно их выбрали советские чекисты для организации огромного комплекса лагерей. В Пайском районе располагались лагеря, в которых, как говорили старожилы, Сталин держал своих грузинских соратников. Мне довелось походить по этим местам и понасмотреться на остатки этих лагерей. Однажды мы наткнулись в лесу на останки бывшей «узкоколейки», у которой и шпалы и рельсы (!) были сделаны из берёзовых чурок. Но это ещё не всё, — рядом с этой «узкоколейкой» мы обнаружили колесо от вагонетки, на которой возили спиленный лес. Колесо было тоже сделано сплошь из дерева — мы вчетвером не могли поднять его из болота (!). А ведь у вагонетки было четыре таких колеса и ещё кузов, и на ней должен был лежать заготовленный лес, — какими силами надо было обладать, чтобы таскать это всё! А ведь толкали такие вагонетки полуголодные люди…
Кстати, о спиленном лесе: там же нам доводилось встречать километры поленниц, сложенных из спиленных и разрубленных на ровные чурки дров, так никогда и не использованных по назначению. Они сохранили лишь форму и при прикосновении рассыпались в труху. Однажды рабочий, шедший на буровую, зашёл за одну из таких поленниц и… потерялся. Нашли его только через три дня. Всё это время он плутал между бесконечными рядами таких поленниц, сложенных заключёнными несколько десятков лет тому назад. Это был конвейер не только по уничтожению людей, но и по бессмысленному уничтожению лесов и всего окружающего мира.
С этим районом у меня связано и ещё одно воспоминание: после трёхдневного маршрута по Порутомским болотам и спанья в заболоченном лесу в мокрых спальниках мы подошли к реке Ивинке в месте её современного впадения в Ивинский разлив.
Переправа, переправа…
Утром я вошел в воду, чтобы почистить зубы и помыть лицо. Нагнулся. А разогнуться уже не мог, — это был первый в моей жизни приступ радикулита. Потом было три дня возвращения. О том, чтобы идти обратно без работы не могло быть и речи (кто же полезет сюда ещё раз?). На каждой точке меня усаживали на снятый с моей же спины рюкзак, рабочий бурил скважину, техник раскладывал керн, я описывал. Потом меня подымали, надевали на спину рюкзак, и мы отправлялись дальше. Каждый шаг сопровождался такими междометиями и эпитетами, которые я сейчас не могу воспроизвести. И так все три дня. Когда мы вошли в посёлок, меня привели в мой дом и сняли с плеч рюкзак. А уже раздеться я так и не смог: встал на колени перед кроватью и так проспал всю ночь. Утром меня опять под руки доставили в медпункт. Врач сделал 40 уколов блокады, меня посадили в поезд и отправили в Ленинград. Выйти из вагона я ещё смог. А вот поднять ногу, чтобы сесть в такси, — уже нет. Таксист спросил, не пьян ли я. Но получив ответ, что это приступ радикулита, помог мне и сесть, а потом и выйти из машины у дома (говорят, радикулит — профессиональная болезнь шоферов). Но прошло две недели, и я вновь в строю. И снова Пай. И снова маршруты. И так до конца сезона.
Из приключений:
Из маршрута с песнями
Как-то поздно вечером мы возвращались из маршрута. Возвращение не было таким уж мирным: где-то на подходе к деревне (кажется, это была деревня Пидьма или Хевроньино?) мы проходили по овсяному полю. Шли молча, ибо устали. И вдруг услыхали выстрелы: один, второй. Я, как и положено маршрутчику, шёл первым. Слышу, около головы что-то прожужжало, — как-будто шмель пролетел. Откуда ночью шмель? Может, показалось? Спросил у идущих сзади: не слышали ли они чего-нибудь. Кто-то мне ответил, что слышал выстрелы. Так, переговариваясь, продолжаем движение. И вдруг слышим — дальше неприводимый оборот с восклицанием (!) — вроде люди! Мы заорали, что мы, действительно, люди.
Подходим к краю поля. Навстречу два мужика с ружьями. Оказывается, они сидели в засаде на медведя. Им сказали, что медведь повадился ходить «в овсы». Вот они его и решили покарать. Нас в темноте они приняли за медведей — куртки-антиэнцефалитки и рюкзаки изрядно деформировали контуры фигур. Хорошо, что не попали. Жакан — пуля серьёзная. С тех пор, подходя к деревне, я всегда или затевал громкий разговор, или запевал какую-нибудь песню (хотя песенного настроения могло и не быть).
Кстати, о встречах с медведями
Встреча с диким животным на его территории всегда опасна: он там хозяин, ты — гость, причём, не всегда вежливый и понятливый. Встреч было много.
Но я остановлюсь лишь на встречах с медведями. Их было несколько — и опасных, и смешных. Я уже писал о том, что в первый свой «полевой маршрут «на Алакуртти» мы шли по сплошному лесу. Как-то я заметил, что наш проводник несколько нервно оглядывается. Спросил: в чём дело? Он молча указал на сосну в конце просеки. Там мы увидели медведя, который стоял на звадних лапах и с интересом рассматривал незваных гостей. Надо ли говорить, что оставшуюся часть дневного пути мы проделали с повышенной скоростью.
Гораздо менее приятной была история с медведицей на левом берегу Свири. Мы с моей спутницей — студенткой-практиканткой из ЛГУ (увы, забыл фамилию) собрались на левый берег, чтобы осмотреть предполагавшиеся там обнажения. Местный егерь, давая нам лодку, предупредил, что там вчера произошла трагедия: двое полковников из местного охотохозяйства встретили там медведицу с двумя медвежатами. Одного они убили. И тогда медведица бросилась на этих горе-охотников. У одного сразу отказало ружьё, и он сдуру вскарабкался на ель. Другой со страху бросился в лес. Пока второй приходил в себя, медведица вскарабкалась на эту ель и вырвала у убийцы ягодицу. Его товарищ, вернувшись, выстрелил в воздух. Медведица спрыгнула с дерева и ушла в лес, а истекающего кровью горе-охотника вертолётом увезли в Подпорожье.
Рассказанная история не обещала ничего приятного. Но дело есть дело. Переплыли, Осмотрели следы вчерашней трагедии. Кровь ещё не смыло. И мы могли видеть следы этой трагедии. Никаких обнажений не нашли и с большим облегчением возвратились в избу егеря. Пронесло.
Но из историй с медведями, вспоминаются и комические.
Как-то на Прионежском листе я привёл группу в район озера с таким экзотическим (а главное, редким!) названием, как «Круглое». Пока ребята (а их было человек десять — всё студенты ЛГУ) разбивали палатки, я решил сходить в короткий маршрут. Это было грубейшим нарушением правил по технике безопасности. Но что было, то было. Вышел. Немного отошёл от озера и наткнулся на малинник. Ну, как тут было не остановиться… Вдруг чувствую, что на меня кто-то смотрит. Подымаю глаза — напротив, через полянку у куста стоит медведь и тоже ест малину. Не помню, как я вскинулся и куда бежал. Слышал только, что сзади громко трещат кусты… Видимо, и медведь испугался и бросился наутёк, — если бы он гнался за мной, то я бы сейчас не писал эти строки.
Прибежал к озеру — всё при мне. Недосчиталось только шапки… Студентам, конечно, ни слова.
И в заключение ещё одна история.
Это было на том же Прионежском листе. Мне надлежало развезти рабочих вдоль дороги Вознесенье — Петрозаводск (она проходит по западному берегу Онежского озера с юга — на север) и расставить их, примерно, через километр — для того, чтобы они копали шурфы. После этого я должен был отправиться в маршрут. Предполагалось, что после окончания маршрута, я опишу разрезы, вскрытые шурфах, и доставлю рабочих на базу.
Маршрут закончен. Мы с водителем возвращаемся. Подъезжаем к первому (по ходу) шурфу. Шурф вырыт сантиметров на тридцать-сорок. Возле валяются лопата и рукавицы. И никого.
Покричали. Никто не отвечает.
Едем дальше. Следующий шурф вырыт немного глубже. И та же картина…
И так до самого берега Свири. Там на берегу, у парома сидят все рабочие и чего-то ждут.
Оказывается, ждут нас. Спрашиваю: в чём дело?
Отвечают: к нам приходил медведь!
Спрашиваю: ко всем сразу? Нет, — к нему (и указывают на первого рабочего). Спрашиваю: а вы почему здесь? Молчат.
В конце концов, картина прояснилась. Рабочий, действительно, принялся рыть шурф. И вдруг почувствовал, что на него кто-то смотрит. Поднял голову, — видит у телеграфного столба стоит на задних лапах медведь и внимательно смотрит на него. Конечно, он бросил лопату и рукавицы и наутёк. Добежал до второго, крикнул: медведь! И оба пустились дальше. Так и собрали всех на берегу Свири.
Честно говоря, я не поверил. Усадил всех в кузов, и мы отправились к шурфам.
Приехали. У первого шурфа, действительно, увидели следы медвежьих лап.
Значит, правда. С рабочих взятки гладки.
Но ещё более экзотичной была встреча с лосем во время гона. Этого я не пожелаю никому…
Впрочем, я ведь собирался рассказать лишь о медведях.
Баня в Паю
Бывали, правда, и весёлые минуты. Вот одна из таких:
Возвращаемся из маршрута. Торопимся, — ибо на том полустанке, к которому мы держим путь, поезд стоит не больше минуты. Подбегаем, еле успевая. Уже на ходу вбрасываем в тамбур рюкзаки, бур. Цепляясь за поручни, влезаем сами. Проходим по вагону, чтобы найти свободное место. И первое, что мы видим: нам навстречу идёт мой приятель Дима Малаховский с огромным чемоданом! Откуда? Куда?
Оказывается он едет к нам в гости. Едет из-под Великих лук, где стоит его партия.
После первых объятий, приветствий, спрашиваю: что в чемодане? Жду в качестве ответа, что там нечто питейно-закусочное. Оказывается-таки нет, — Дима открывает чемодан: там лежат два дубовых веника (!).
Тут я должен сделать некоторое отступление:
Когда я приехал в качестве мужа к Рае в Ленинград, её отец, Вениамин Давидович решил познакомить меня со своими друзьями. Знакомство было несколько странным, — оно состоялось в Пушкарских банях. Там по воскресным дням, с самого открытия собиралась небольшая группа любителей. Это были очень разные люди: кроме моего тестя — прораба-строителя атомных электростанций, там был его коллега — дядя Саша; был там ещё бригадир грузчиков в Ленинградском порту (фамилию не помню); был бывший охранник С. М. Кирова, чудом уцелевший от репрессий после гибели вождя; было ещё несколько человек разных профессий и возрастов. Объединяла их любовь к парилке. Объединение это называлось «Общество любителей пара на полке» — «ОбЛюПнаП». Нравы были строгие, но патриархальные. Каждую субботу члены общества созванивались и договаривались: кто — что приносит. Каждый раз роли менялись. За этим следил «комендант». Ему же докладывали, — кто не сможет придти в следующий раз, и по какой причине. В обществе существовали звания: генерал — таких было трое, в том числе и мой тесть (звание «генерал» присваивалось за 25 лет непорочного хождения на полок); за 15 лет такой «службы» присваивалось звание «полковника», за 10 — «майора». Дальше шли звания: лейтенант, сержант и рядовой. Для новичков было ещё звание «вольноопределяющийся». Особых привилегий звания не давали. Разве что «генералов» должны были парить чины пониже. Конечно, после парилки и помывки общество выпивало, закусывало и довольно долго беседовало, обсуждая насущные темы. Банщики были «прикормлены» и не мешали обществу «отдыхать», оберегая наш угол от нескромных глаз. После испытательного срока и «проставления» меня тоже приняли в это общество. Более того, когда мы с Раей переехали с Петроградской на Малую Охту, я ещё больше пяти лет ездил к открытию бани на Пушкарскую, за что был досрочно за «особые заслуги» произведен из «майоров» в «полковники» (!). Через некоторое время я привёл туда и Диму. Его банная «карьера» развивалась несколько скандально: его дважды разжаловали — однажды за то, что при нём кто-то «поддал» в печку холодной водой, а второй — за то, что при нём же кто-то открыл в той же парной форточку, а он «не принял мер». Но парильщик он был завзятый и, несмотря на эти огорчительные моменты, продолжал посещать банные собрания коллектива.
Однако, возвращаюсь к нашей встрече в поезде.
Наутро пошли договариваться относительно бани. Посёлок Пай стоит в низине. Речки поблизости нет. Поэтому бани расположены на задворках приусадебных участков. Договорились с одним из хозяев о том, что мы арендуем у него баню на целый день.
Натаскали воды, разожгли каменку, нагрели воду и парную, приготовили веники, пошли париться. После первого захода (а их полагалось делать 3-4) Димка выскочил наружу, чтобы охолонуться. Речки нет, Прыгать некуда. И тут ему взбрело в голову спуститься в колодец, стоявший возле бани. Колодец использовался, так сказать, для технических нужд (воду для питья брали из другого, расположенного ближе к дому). Не спрашивая ни у кого, он встал ногой в ведро, прикреплённое к журавлю, и рухнул в колодец. Рухнул и стал там тонуть. На крик выбежали не только мы из парной, но и хозяин из своей избы. К крикам Димы добавились крики хозяина о том, что мы испоганили ему колодец (!). Вытащить стакилограммовую тушу моего гостя тоже было не просто. Когда мы общими усилиями извлекли его оттуда, это была ещё та картина: Дима синий от холода, весь в тине и грязи… Хозяин орёт, мальчишки, сбежавшиеся на крики, хохочут… С трудом отмыли нашего гостя. С хозяином поладили, добавив к установленной плате пару бутылок сорокаградусной — за «осквернение» колодца.
Вечером учинили «банкет» по поводу приезда нашего гостя и его чудесного избавления от утопления. Потом долго вспоминали Димино купание в Паю.
«Хирургическая операция» в полевых условиях
Ещё история из того времени. Одной из самых больших опасностей в местах, где мы работали, были клещи. В нашей экспедиции работало несколько человек, укушенных в своё время энцефалитными клещами. Это были искалеченные на всю жизнь люди. Поэтому для нас опасность оказаться укушенным клещём была, отнюдь, не теоретической: в поле мы не только неукоснительно носили антиэнцефалитные костюмы, но и безропотно соглашались на послемаршрутные осмотры друг друга. Обычно мужчины осматривали мужчин, женщины — женщин.
Надо сказать, что клещи, буде они попадали на тело человека, не только предпочитали впиваться в самые мягкие ткани, но почему-то делали это в самых тесных и узких местах — в подмышках, в промежностях…. После этого предисловия — к теме.
Прибегает как-то после маршрута ко мне одна из наших женщин и в панике сообщает, что «Леру К. укусил клещ». На мои слова: «так достаньте его. Только не оставьте в теле головку», — она смущённо объясняет, что укус пришёлся не куда-нибудь, а в самую интимную часть женского тела. И что никто из женщин отряда не берётся проводить извлечение гада.
Что делать? Ответ прост: ты начальник. Собираю «консилиум»: женщин, которые видели поражённое место, Марка Герштейна, как человека наиболее надёжного, и ещё кого-то из проверенных мужчин… Лера плачет горючими слезами. По словам женщин, осматривавших пациентку, клещ наливается кровью. Медлить нельзя
Разрабатываем стратегию операции: Леру кладут на койку. Сверху устанавливают низкую раму. На раму натягивают распоротый вкладыш от спального мешка размером в детский парашют. В этом вкладыше-простыне прорезают отверстие, в котором только я вижу интимное место Леры, и делаю операцию. Сама операция состоит из нескольких фаз. Вначале я пробую ватой, смоченной в бензине, заставить гада самолично покинуть грешное место. Если это не поможет, я пробую пинцетом извлечь его, не оторвав туловища, торчащего снаружи, от головки, погруженной в плоть. Если и это не удастся, надо будет резать и извлекать паразита хирургическим способом. Обговорили. Сообщили Лере все детали операции. Установили кровать, раму, приготовили вату, бензин, пинцет. Хирург (то есть я) помыл руки, протёр их одеколоном (или духами?), выставили всех мужчин, и я приступил к «операции».
Надо ли говорить, что так хорошо теоретически разработанная операция сразу пошла наперекосяк. Как только я коснулся ваткой интимного места, Лера завопила что было мочи и, дёрнувшись, сорвала покрывало. Покрывало окутало не только её, но и меня. Минут пять мы с ней, каждый порознь, барахтались под этим покрывалом, пока я не стащил его с себя и с неё тоже. Оказавшись совсем нагишом, Лера завопила ещё громче и стала метаться по постели. Женщины схватили её за руки, за ноги и буквально распяли. Как и что я там делал, убейте, не помню. Помню, как минут через двадцать, весь в поту, выскочил из комнаты, держа пинцетом в вытянутой руке клеща. Меня можно было выжать, — такой я был мокрый. Что было с Лерой, и как её приводили в чувство мои ассистентки, — не знаю.
Вечером, обмыв это дело, я, шутя, сказал Лере, что, как честный человек, должен на ней жениться. Но к тому времени я уже был женат, а двоежёнство в СССР карается, как уголовное преступление. Конечно, это была шутка. Но во время «операции» ни мне, ни ей было совсем не до шуток. К счастью, для Леры укус прошёл без последствий.
Для меня тоже.
«Давид, выведи отряд…»
И ещё из событий этого сезона.
Как-то получаю от Лёши Кабакова телеграмму: «Давид, выведи отряд из лесу. Я срочно в Ленинград. Лёша». Я знал, что Лёша «тянет» электроразведочный профиль где-то в низовьях речки Ивинка. Надо выводить. Беру ружьё, в качестве спутника — единственную из оказавшихся на базе — уже упоминавшуюся Леру К., и с утра налегке отправляемся сначала поездом в посёлок Ладва-ветка, оттуда в деревню Ладва и, наконец, вниз по Ивинке на поиски Лёшиной группы. Идём довольно быстро, ибо надо хотя бы в один конец добраться засветло. Примерно, часам к пяти–шести начинают попадаться следы Лёшиной группы: брошенные вьючные ящики, мотки провода, какие-то другие детали снаряжения. По ним и ориентируемся. Сворачиваем в лес. На болоте встречаем пару отработанных (?) батарей. Дальше — больше. Темнеет. И вдруг из лесу по нам кто-то «сажает» из ракетницы. Прячемся за деревья и приступаем к «переговорам». Когда сидевшие в лесу опознали меня по голосу, угроза «расстрела» исчезла. Оказывается, «Лёшечка» несколько дней тому назад ушёл в Ладву и велел ждать его на профиле. Вот они и ждут. Через день ходят в ту же Ладву, закупают в магазине хлеб, консервы имеются, картошкой снабжаются известным способом на полях. И… ждут…
Пришлось передать им Лёшину команду. Наутро, оставив почти всё имущество, включая палатки, в лесу на профиле, группа тем же путём добралась до Ладвы-ветки и отправилась в Ленинград. А мы с Лерой — в Пай. Каждому — своё.
Ровской карьер
Самым приятным эпизодом того сезона было моё знакомство с Ровским карьером. Карьер расположен в излучине, где река Свирь вытекает из Ивинского разлива. Не знаю, как сейчас, но в те поры карьер был полностью заброшен, что облегчало его изучение. Этому карьеру и выходящим в нём на дневную поверхность шокшинским кварцито-песчаникам я, возможно, обязан началом своей научной карьеры. Дело в том, что именно в Ровском карьере мной были обнаружены и описаны многочисленные следы ползанья червей-илоедов. Собственно, такие верхнепротерозойские катышки описывались и раньше. Но именно мне пришло в голову, что это следы жизнедеятельности червей (сказался опыт, приобретённый при описании девонской и каменноугольной фауны).
Когда материалы были осмыслены, из этого получилась статья, опубликованная в Докладах АН СССР (1969 г.). Потом (в 1970 г.) там же была опубликована статья о микрофитолитах в шокшинских кварцито-песчаниках. Правда, до этого в разных менее значительных изданиях мной уже было опубликовано несколько статей, посвящённых геологии и тектонике региона (1967–1968 гг. г.). Но в ДАН СССР эти были первыми.
Через Свирь на «попутке»
На следующий год наши два подразделения слили, и я возвратился в состав Свирской партии, но уже, как я писал выше, с повышением — старшим геологом. Сезон проходил в обычном стиле. Из событий того года вспоминаю свою поездку из Подпорожья на станцию Свирь. Обычно поездом там езды минут пятнадцать. Но рейсового поезда не было, а ждать несколько часов не хотелось. Решил подъехать на «попутном». Попутным оказался грузовой поезд, перевозивший лес. Забрался между вагонами. Сел. Поезд тронулся. Перегон по мосту через реку Свирь. И тут я почувствовал весь ужас своего положения. Брёвна, лежавшие на платформах, казалось бы, неподвижной грудой, вдруг зашевелились, стали двигаться над головой. Что стоило им раздавить эту самую голову. Большего ужаса мне пережить не приходилось. Разве что, когда перебирался по залому через реку Кана… Можно представить с каким облегчением я скатился с этой «попутки». До сих пор помню это ощущение.
Продолжение следует.