Фифочка

Заглянув после долгого перерыва в «Фейсбук», Владимир Левин обнаружил на своей странице коротенькое письмецо, скорее даже записку от Леночки Фельдман. Он с волнением перечел её несколько раз, несмотря на то, что читать было практически нечего, никакой информации о Леночке записка не содержала:

«Здравствуйте, Владимир Ильич!
Случайно узнала, что вам исполнилось шестьдесят пять лет!
Поздравляю! Летом собираюсь в Москву. Очень хочу увидеться.
Лена Фельдман

Он тоже хотел ее увидеть! За двадцать пять лет, что минули с их последней встречи, Владимир Левин не раз вспоминал Леночку, не раз мечтал обнять ее, прижать к себе, обладать ею, как прежде. Воспоминания Левина были исключительно теплые, светлые, будто никогда ни одного пятнышка не проскользнуло между ними.
Несколько месяцев счастья… Счастливого, безумного секса, необыкновенного… он был благодарен Леночке…
О, это было чудеснейшее рандеву, невероятное, неповторимое, нежданный подарок судьбы, какой выпадает только раз в жизни. Владимир Ильич представил Леночку обнаженной на пустынном морском берегу. С нее, будто с прекрасной нимфы, каплями стекала вода. Никогда, ни до, ни после, не встречал он такой завораживающей чувственности, такой всепобеждающей красоты, несмотря на то, что уже не один год знал Леночку. Она словно нарочно соблазняла его, словно дразнила и призывала — и он все больше сходил с ума, все больше терял голову. Он овладел ею прямо на песке, и потом снова, и снова — и при этом оба они знали, что впереди у них лишь короткая ночь, что это в последний раз, в самый последний, а завтра приедет Миша и все закончится. И Леночка будет с другим, с этим самым Мишей, а он, Левин, должен будет уехать навсегда.
Роза Михайловна хитро поглядывала на них, она, конечно, все понимала, да и что тут было не понять — она давно смирилась с Леночкиным вольным нравом — это была тонкая и очень умная женщина, актриса, исключительно красивая в свои пятьдесят с чем-то. Левин никогда не видел ее на сцене, но, с Леночкиных слов, она была чрезвычайно талантлива и много лет играла главные женские роли, пока не развелась с отцом. Леночка, как две капли воды, казалась похожа на нее. Такая же красивая, такая же божественная фигура, такая же жадная до мужчин…
В соседней комнате плакал ребенок, девочка, и Леночка вставала, кормила ее грудью, а Левин лежал, с нетерпением ожидая возвращения Леночки. Горизонт чуть светлел. Левин подошел к окну и отдернул штору: на востоке выплывало из-за гор огромное красное солнце. Совсем как Бог Ра из школьных учебников. Ему показалось, что солнце в самом деле находится в колеснице, запряженной в четверку невидимых лошадей.
Миша сам привез его на эту сказочную виллу с садом среди песков у Средиземного моря. Наверное, в таком же саду, эдемском, и согрешили когда-то Адам и Ева…
…Вскоре кто-то позвонил, какой-то мужчина, о чем-то Миша разговаривал с ним по телефону, потом торопливо собрался и уехал, словно нарочно устроив им невероятные каникулы.
Миша, конечно, догадывался, не мог не догадываться. И тогда, и раньше. Но ревнивцем он, к счастью, не был никогда. Брак у них с Леночкой был свободный — обоих это устраивало.
Интересно, Леночка все еще с Мишей? По-прежнему в Израиле? Как-то лет двадцать назад Левин позвонил Розе Михайловне в ее московскую квартиру на Багратионовской. К телефону подошел незнакомый человек, не слишком приветливый, и сказал, как обрезал: «Ее здесь нет». Владимир Левин собирался спросить, где Роза Михайловна сейчас и не знает ли он что-нибудь про Леночку, но в трубке раздались длинные гудки. С тех пор он больше не звонил…
Однако совсем неясно было, отчего Леночка подписалась «Фельдман»: «Лена Фельдман». Это была девичья, досценическая фамилия ее мамы, Розы Михайловны, которая на сцене носила псевдоним: Полевая. Оксана Полевая вместо неблагозвучной для театрального начальства Розы Фельдман. А отец — и соответственно Роза Михайловна после замужества — тот и вовсе был Познанский. Ибо происходила Леночка из артистической семьи. Ее и саму с детства прочили в актрисы, и она вполне могла стать народной или заслуженной, талант у нее был несомненный, темперамент и красота, но тут особенные обстоятельства, в некотором роде скандальные, отчего Леночке вместо театрального училища пришлось пойти в медицинское, потому что физику с математикой она терпеть не могла. Медсестрой Леночка, правда, работала очень недолго. Совсем не тот у нее был полет.
Леночкины родители развелись, когда она училась в школе. Отец ее был известный режиссер. Но вскоре после развода он громко хлопнул дверью и подал на выезд. Леночка рассказывала: у отца идеологическая комиссия не пропустила пьесу — он так и не понял из-за чего, но сильно обиделся и высказал им все, что о них думал. После этого его несколько лет не выпускали, пока он не женился на американке. «У них и в самом деле была любовь», — делилась Леночка. Будто отец много раньше познакомился с американской стажеркой.
Леночка с Розой Михайловной предполагали, что с отъездом отца все решилось на очень высоком уровне, даже на самом высоком, вскоре после отъезда президента Никсона из Москвы, но Леночке и Розе Михайловне перекрыли кислород. Роза Михайловна находилась с отцом в разводе — и все равно: Познанская. Так что даже хотела поменять фамилию обратно на Фельдман. У нее в это время кто-то был, но — женатый и снова с неблагозвучной фамилией. А Познанский — это опять-таки был псевдоним, означавший, что предки Леночкиного отца происходили из Познани, но он каким-то образом сумел поменять документы. Он и в Америке, в Бруклине, оставил эту фамилию, Познанский, и ставил очень авангардные спектакли. В Бруклине ему никто не мешал.
Однако, если не Познанская, то отчего не Погоржельская? Именно под этой фамилией знал ее Левин. Недавняя супруга известного художника-авангардиста. Правда, известного не широко, а в определенных кругах, больше среди иностранцев. Еще недавно он считался почти диссидентом, но его почему-то не трогали, так что иногда Погоржельского сравнивали с Виктором Луи, только помельче. На тот момент, когда Владимир Левин познакомился с Леночкой, бывшие супруги как раз оформляли развод.
Самого Погоржельского Владимир Левин видел всего один раз, да и то издали — такой маленький, черненький, суетливенький живчик, он привозил к Леночке сына. Приехал с шиком, на «Волге», иномарок в Союзе не было и в помине. Зато Погоржельский входил в моду и процветал. Как раз начинались кооперативы, и он у богатых кооператоров шел на ура. И — рассказывала Леночка — у комсомольцев тоже. Комсомол чуть ли не в один день превратился в бизнес-клуб, комсомольские боссы занимались обналичкой и богатенькие буратины спешили приобщиться к искусству. А главное, увековечить себя.
Подробно разглядывать Погоржельского Владимир, можно сказать, имел честь только на автопортрете, как и прочие его картины: цветы, натюрморты, Леночка нагишом, она же под прозрачной тканью вроде махи — Леночка была упоительна и призывна, sex appeal, с ума можно было сойти. Он и сходил, молодой был, падкий на женские прелести. И Леночка тоже, она знала свои… неотразимые достоинства, что ли, мужчины летели на нее, как мухи на мед…
Зато сынок, чтоб жизнь не совсем казалась медом, очень трудный был ребенок. Лет семи, маленький ростом и нервный — в отца, настоящий звереныш. Хотя понять можно: отец с матерью, как кошка с собакой. Владимир в их отношения не вникал — зачем ему? Однако Погоржельского недолюбливал. Если портрет — зеркало, то Погоржельский явно был похож на таракана с усищами. К тому же, сноб. Это со слов Леночки. И чуть ли не сексуальный маньяк. Он постоянно менял натурщиц и ни одну не пропускал. Однако запомнил Владимир не его, а Погоржельского младшего. Как-то они шли с Леночкой, он сейчас не помнил, куда, но вроде бы по Арбату, было темно и грязно — самая разруха и очереди, конец восьмидесятых, — продукты с каждым днем исчезали, люди вспоминали про карточки и шептались о Гражданской войне. Так вот, этот Миша, да, тоже Миша, только маленький (большой еще сидел в своем Свердловске) — пристроился сзади и лупил Левина по ногам. Подкрадется — и ударит, подкрадется — и снова, так что Левин не на шутку разозлился. Леночку Миша маленький не слушался, и Левин не знал, что делать с этим поганцем.
Между тем шли, кажется, в кондитерский. Леночка обещала познакомить Левина с заведующей. В тот раз, или в другой, много лет прошло, не вспомнить, но вошли они с черного входа. С переднего было не протолкнуться. На полках — шаром покати, один-два вида дешевых конфет; кругом разгоряченные, потные лица, и очередь с улицы. Леночка заведующей что-то доставала, какие-то тряпки. В других магазинах и того не было, а тут все-таки: Арбат. Иностранцы покупали матрешек и зимние шапки, и еще из-под полы — ордена. С тех самых пор Владимир и запомнил: звереныш. Ревновал жутко. Особенно отчего-то именно к нему, Левину.
У Погоржельского Леночка вначале служила натурщицей. До него у кого-то еще, Левин давно забыл фамилию. Леночка что-то рассказывала — тот тоже был известный, из МОСХа, но приторговывал за валюту. Познакомились прямо на улице, первый был красавец-мужчина, но Погоржельский ее выкупил.
— Он на меня накинулся как одержимый, — делилась Леночка. — Он меня и душил, и облизывал, и заставлял делать ему больно. Настоящий художник, с фантазией… Или сексуальный маньяк. У него комплекс Пигмалиона, это он сам рассказывал, он обожает своих натурщиц… Не может пропустить ни одну… — Леночке, когда ее выкупил Погоржельский, исполнилось чуть больше двадцати.
Погоржельский, надо думать, остался Леночкой доволен — не скупился на подарки и написал с нее массу портретов — один, довольно странный, на котором Леночка была совсем не похожа на себя, а скорее на деревянного идола, висел прямо над кроватью, так что Левин часто его разглядывал, — но, увы, Маэстро оказался до сумасшествия ревнив и истеричен, не раз и не два угрожал Леночке перерезать себе вены.
— Ты, конечно, совсем не давала ему повод? — Усомнился Левин.
— Бывало, конечно, — засмеялась Леночка. — Первое время я старалась быть паинькой. А потом мне все это надоело. Он воображал себя супергероем, эдаким маленьким мачо. А на самом деле — обыкновенный хлюпик.
Про Погоржельского Левин знал немного. Что Леночка прожила с ним несколько лет и что расстались они со скандалом из-за новой натурщицы, Юлечки, которую Погоржельский привел вместо Леночки в мастерскую. Впрочем, и Леночка к тому времени не раз наставила ему рога. Ребенок их, Миша, тот самый, что лупил Левина по ногам, остался при разводе с Погоржельским и Леночка вроде бы была довольна, но несколько лет спустя они с новым мужем, Мишей старшим, решили Мишу маленького похитить, когда Погоржельский привез по их просьбе сына в Израиль. Миша старший, тот, понятно, служил всего лишь исполнителем, чужой ребенок был ему совершенно ни к чему, все, очевидно, затеяла взбалмошная Леночка. Однако, затея провалилась: дело дошло до суда и израильский суд присудил вернуть Мишу маленького Погоржельскому. Ребенка, со слов Розы Михайловны, будто бы спрашивали, где и с кем он хочет жить, и Миша маленький выбрал отца. Но это, наверное, случилось через год после той сумасшедшей ночи.
Однако, отчего все-таки Леночка подписалась Фельдман? — Все снова, не раз, и не два прокручивал в голове Левин. Если Леночка не хотела писаться Погоржельской, — рассталась-то она со своим художником со скандалом: делили имущество и маленького Мишу, а больше выясняли, кто кому и сколько раз наставил рога («Любовь разбилась вдребезги о ладью жизни», — с улыбкой повторяла Леночка услышанную где-то фразу) — любовь разбилась, но не до конца; изредка, как догадывался Левин, они встречались до самого Леночкиного отъезда в той самой необъятной кровати среди взирающих со стен картин и стыдливо отвернувшихся статуэток Мадонны из папье-маше, где он, Левин, провел одни из лучших часов своей жизни, — если Леночка не хотела писаться Погоржельской, так ведь оставалась в запасе и другая фамилия: Бялик. Очень даже поэтическая фамилия в честь этого самого Миши-рогоносца. Или Миши-старшего. Но, хоть и рогоносец, мужчина он был молодой, приятный и даже красивый, спортсмен и куда как виднее художника-мазохиста со всеми его комплексами и премиями (а что Погоржельский получил престижную премию, так это Левин слышал по телевизору самолично вскоре после того, как Леночка с Мишей-старшим умотали в Страну обетованную). Обыкновенный оксюморон: за что раньше третировали и били, а пару раз даже заводили для острастки уголовное дело, за то же самое и наградили Погоржельского в Новой России!
А ведь могла быть и Левиной! Могла? Вообще-то, едва ли, Леночка его не рассматривала… И он, пожалуй, тоже… Хотя, с ума сходил! Те двое, по всей видимости, извращенцы! Только совершенно по-разному…
Погоржельский, тот, очевидно, с гонором, ну как же, гений, нонконформист, андеграунд (хотя, за хорошие деньги обходился без шелухи!), это он будто бы вывел Леночку в свет, то есть в странный мир изгоев, непризнанных гениев, геев и фарцовщиков, и по каждому поводу (а поводы, надо полагать, находились во множестве!) устраивал сцены — эдакий маленький ревнивый Отелло с кнутом! Обожал, когда Леночка его била. Он будто и вешаться любил. Только не до конца, а так, для кайфа, и вскрывал себе вены. А Миша Бялик, тот совсем наоборот, он просто не представлял, что такое ревность. Настолько, что Левину иногда казалось, будто Леночкины измены доставляют ему радость. Да, что-то такое, болезненно-извращенное. Гипосексуальное отступление от нормы. Однако, милашка, женщины на него кидались, не подозревали. Леночку это, надо думать, устраивало. А может и привлекало.
Леночка своего Мишу пристроила к Левину в помощники. Вначале он вроде бы старался. Но скоро освоился и доставил Левину немало ненужных волнений. Хорошо, что вовремя отделился. Жену с двумя детьми оставил в Екатеринбурге. Но это его дело, и Леночки. Как-то проговорился, что еле унес ноги от тамошних бандитов. Рассказывал, что все под ними, что город бандитский, покруче Москвы. Хотя, куда еще круче…
Интересно, где они с Леночкой познакомились? На дискотеке? На Арбате? Он, Владимир, деликатничал и никогда не спрашивал Леночку. А ведь мог бы. Все происходило при нем, но у него за спиной. Правда, и он тоже…
…Да, бурное время. Кооперативы. Кооператоры. Молодость…

Веселое время, перестройка. Монолит лишь слегка зашатался, только пошли первые легкие трещины, никто не предполагал и предположить не мог, что исполин стоит на глиняных ногах…
Владимир Левин стал одним из первых кооператоров и так совпало, что как раз в разводе и свободен. До последнего он трудился в спортивном диспансере. Он и сам когда-то был спортсменом, но так и не осилил мастера спорта. Работа, можно сказать, блатная: особый мир, спортсмены. К тому же поездки за границу — Левин, правда, не вырвался ни разу, что называется, по усам текло, а в рот не попало, — зато поколесил по стране. В Совдепии тоже что-то находили: обувь в Ереване, в Риге знаменитый бальзам, в Самарканде виноград и дыни, в Закавказье — коньяки и тряпки, там к этому времени лихо развернулись цеховики. Плюс свои люди в Одессе и Таллине.
Спортсмены, пожалуй, первыми по достоинству оценили перестройку и поняли к чему все идет. В отличие от прочих граждан, они с давних пор возили контрабанду и доллары, занимались фарцовкой, а в новое время раньше всех снюхались с бандитами и подались в рэкет. По закону еще нельзя было, за валюту сажали, но — плотину уже прорвало. И милиция, и ГеБня, и таможня, все сразу как-то сникли, хотя, скорее наоборот, состояли в доле.
Словом, жизнь стронулась, сдвинулась, повернулась, а он, Левин, оказался в нужное время и в нужном месте. Вот его и уговорили — не сам, сам только еще размышлял, крыша и уговорила, друзья спортсмены — зарегистрировать кооператив. Едва только приняли закон о кооперации. Сел в поезд в незнаемое, в другую жизнь…
…Нет, Левин потом не жалел. Напротив…
С первым кооперативом Владимир бегал несколько месяцев: писал устав, переписывал, стоял в очередях, ходил из двери в дверь — собирал подписи, глубокой ночью попал на прием к Лужкову. Тот в это время заведовал кооперацией. Бюрократия та еще. По-другому не умели. Комиссия человек двадцать-тридцать. Сидят за столом, скучают, гоняют чаи. Несколько часов на ногах ради одной закорючки. Ужас… А сколько раз теряли документы моссоветовские секретарши. Будто нарочно. Все складывали в ящики и забывали — и приходилось по многу раз начинать все сначала. Не многие дошли до финиша из той, первой волны…
Но Левин дошел. И даже нашел помещение. Не сам нашел, ребята-спортсмены помогли — заброшенный поповский домик по соседству с раскуроченной церквушкой. Снаружи развалины, войти страшно, но внутри ничего, можно было поставить несколько списанных по случаю снарядов. Но и это по знакомству и через авторитета, сам Владимир не знал толком кто, зато заметил, что криминал очень быстро сошелся с чиновниками.
Словом, открыл спортклуб. Но это только называлось: «спортклуб». На самом деле обыкновенная качалка для бандитов и рэкетиров. Хотя, конечно, не только. Но в то время это была самая платежеспособная публика. Левин, конечно же, не на это рассчитывал, но, как говорится, человек предполагает, а Господь располагает. Однако все оказалось к лучшему. Бандиты — они тоже люди и у них тоже свои правила. Что называется, кодекс бандитской чести. Они собирали оброк с торговли, с ларьков и с рынков, хотя по большей части они же рынки с ларьками и держали, крышевали предприятия и банки, но больше потом, при Горбачеве все только начиналось. Первыми воровать стали директора, учреждали кооперативы прямо на производстве, выводили денежки, а уж потом пришли бандиты. Но качалки и медицину бандиты не трогали, уважали, разве что какие-нибудь залетные, отвязные. «Несистемные», как говаривал Миша Бялик, уж он-то был специалист по бандитам, научно подходил, классификацию составлял, интересовался очень сильно. С кем-то там в корешах ходил. А может врал, Миша любил прихвастнуть. Но Бялик появился позже…
…Совсем не то, что сейчас, совсем другая публика, хотя, конечно, не только бандиты и рэкетиры. И все же… ходила в качалку по большей части разная шушера — спортсмены, воришки, братва средней руки, менты (эти обыкновенно задаром), — однако заглядывали и люди очень серьезные, вроде братьев Квантришвили, Япончика и Деда Хасана, но это позже, когда с легкой руки Миши Бялика Владимир Левин открыл по соседству ресторан. А в те, самые первые годы, и мысли такой не было, и он сам — совок совком, платил аккуратно налоги, а про Япончика и Деда Хасана даже не слышал. Да тех и не было в Москве, они тихо досиживали сроки. Криминал еще только поднимался…

В исполкоме и познакомился Владимир Левин с Леночкой. Он несколько месяцев ходил по инстанциям и как раз вернулся из Моссовета в район, к самой начальной точке, отстоял очередь и входил в кабинет, в последнюю, можно сказать, дверь. Левин был исключительно зол и нервы на полном пределе, еще чуть-чуть и он бы взорвался, и вот тут она, Фифочка. В сапожках на высоком каблуке, в шикарном ненашенском пальто, и шарф тоже, будто из французского фильма. Попросила ее пропустить, то есть провести мимо всей этой кипящей, бурлящей, на последнем взводе, матерящейся публики. В первый момент Левин хотел ее послать: тоже мне Фифочка — не догадывался, что в скором времени точно так, Фифочкой, станет называть ее Роза Михайловна, мать — хотел послать, но что-то ему помешало. Уж больно была она хороша. Возраст он не определил. Они с мамашей всегда выглядели очень молодо, намного моложе своих лет. Словом, Левин передумал и протолкнул ее мимо себя, так что из заветной двери они вышли вместе.
В отличие от Левина Леночка никакой кооператив не учредила — она и пришла неизвестно зачем, и была вовсе не из деловых женщин, а чистая Фифочка, которая очень любила мужчин, а еще больше любила одеваться, — зато сразу прибилась к нему. Впрочем, тут еще большой вопрос, кто к кому прибился: она к Левину, или Левин к ней. Он скоро понял, что — Фифочка, но от этого еще больше был от нее без ума. Как бы там ни было, начиналось все очень романтически: цветы, Большой театр, знаменитый ресторатор-кооператор Федоров на Кропоткинской. К Федорову стояла немыслимая очередь, записываться нужно было заранее: отбоя не было от иностранцев, сливок общества и авторитетных людей. Как же, первый кооперативный ресторан в Союзе, о Федорове гремели газеты и телевидение, а тут еще громкий скандал: знаменитый кооператор попался на том, что покупал мясо не на рынке, как обещал, а из-под прилавка в магазине за взятку. По такому случаю собирались завести уголовное дело и прикрыть флагмана советских кооперативов, но в конечном итоге Федорову все сошло с рук.
С Андреем Федоровым обо всем договорилась Леночка. С ее слов, она знала Андрея давно — еще с тех пор, как он работал в знаменитом ресторане «Русь» в Салтыковке: там тоже собиралась братва, играл чудный ансамбль, изредка постреливали, а на будущего кооператора завели уголовное дело, так что креативный замдиректора лишь чудом не получил срок. Так вот, Леночка бывала там вместе с Погоржельским: тот писал портрет героя общепита. В то время Андрей Федоров не был еще всесоюзно известным, хотя все от него чего-то ожидали, но был уже чертовски богатым и — «он так жадно на меня смотрел; у него были такие глаза», — сообщила Леночка. Она, очевидно, не преувеличивала: Леночка в самом деле познакомила Левина со знаменитым кооператором. Андрей Федоров оказался невысоким мужчиной с томным взглядом ловеласа и многоженца и кошачьей походкой двуногого хищника.
Но что Федоров, прославленный ресторатор — то была только прелюдия, мимолетная сюита, главное блюдо ожидало Левина впереди. Главное блюдо — сама Леночка. С букетом цветов, раньше времени по такому случаю сорвавшись с работы, Владимир Левин прибыл на Смоленскую набережную в квартиру, где еще недавно Леночка проживала вместе с Погоржельским и откуда ревнивый художник недавно сбежал. Ибо оказалось, что не только с Погоржельским. Фифочка, похоже, коллекционировала знаменитостей. Среди ее — клиентов? Любовников? Мужчин? — Обнаружились вскоре народный артист Романов, писатель Блудников и профессор Гильдебрандт, известнейший в узких кругах, да что там, чуть ли не единственный на тот момент в стране психоаналитик. Сама Леночка и сообщила об этом Левину пока он принимал душ. И даже вещественные доказательства предъявила: портрет артиста, написанный Погоржельским, книгу за подписью Блудникова и… плетку. Плетка была от профессора Гильдебрандта, который, со слов Леночки, возжаждал устроить любовную оргию.
— Кто кого бил? — не понял Левин. — Я, знаешь, без всех этих прибамбасов. Без изысков.
— Оно и видно, — слегка обиделась Леночка. — Это было очень даже прикольно.
— Я, знаешь, работал с дочкой этого самого Гильдебрандта. Она была у нас простой лаборанткой. Рассказывала, что у него шикарная коллекция всяких предметов для пыток: плетки, хлысты, щипцы, чуть ли не устройства для испанского сапога и гильотины. Я удивлялся, думал, вот странный интерес. А оказывается, вот оно что. Сексуальный садист.
— Я ее видела, смазливая девочка, — сообщила Леночка. — Отец жаловался, что не хочет учиться. Одни мужчины на уме.
Фифочка, при всех своих головокружительных достоинствах — красивая, модная, сексуальная, в некотором роде пикантная — с тех пор, как не стала актрисой, тоже не хотела учиться. Кое-как закончила медучилище и тоже работала одно время лаборанткой — у этого самого профессора Гильдебрандта.
И без всяких «изысков» Леночка была чудо как хороша, так что они — Левин и Леночка — к полному взаимному удовольствию прожили месяца три-четыре. О, это были чудные месяцы, незабываемые, ни до, ни после ни одна женщина не волновала так Левина и не доставляла ему такого наслаждения, как Леночка. Так, по крайней мере, теперь казалось ему, а уж он-то знал толк в женщинах. Прошел школу жизни, полный курс. Да, вроде бы знал. Хотя перед Леночкой он во все времена был всего лишь грубый, неловкий ученик. Было в ней что-то такое, особенное, невозможное…
…Да, было. Любовницей Леночка была замечательной. Они встречались по нескольку раз в неделю и над ними витал — или это он все потом выдумал? — то ли дух, то ли неспокойный призрак Погоржельского: картины, на которых тот изображал оргии, неестественный блуд, Леночка в волнующих позах, его брошенные костюмы в шкафу, его кисти, коллекция фаллосов, какие-то таблетки, духи, африканские снадобья, особенный лак для ногтей. Иногда Левину казалось, что призрак не только Погоржельского, когда он обнаруживал сигареты на тумбочке, пустую банку из-под пива, или трусы в ванной. Но Леночка смеялась и объясняла, что это подружка-медсестра со своим ё-арем. Вообще у нее было множество подружек и все, как на подбор, мягко говоря, были исключительно сексуальны.
Не считая мелочи вроде чьих-то трусов в ванной, все было прекрасно — настоящий пир тела, золотые месяцы любви. Леночкина квартира напоминала Владимиру храмы в Кхаджурахо с их необузданным, бьющим через край эротизмом, — однако мысли о женитьбе в голову Левину не приходили. Вернее, приходили, но он их решительно отвергал. Во-первых, маленький монстр Миша. Он жил то ли у отца, то ли поочередно у бабушек, но самая мысль, что с этим болезненным ревнивцем когда-нибудь придется жить под одной крышей, повергала Левина в ужас. А во-вторых, сам он не был ревнив, но вовсе не мечтал отрастить ветвистые рога. А между тем, за то время, что у него развивался роман с Леночкой, Левин обнаружил, исключительно с ее, Леночки-Фифочки слов, целых полдюжины своих предшественников на, так сказать, любовном фронте. Сколько же их было всего, и о ком еще Леночка умолчала, Левин мог только воображать.
Первым из тех, о ком поделилась Леночка, оказался старший научный сотрудник от Гильдебрандта — со слов Леночки, он, как и шеф, занимался сексологией, но, в отличие от солидного Гильдебрандта, вечно спешил, всегда был при исключительно важных делах, забегал лишь на одну минуточку и тотчас хватался за телефон.
— Он все время смотрел на часы, так что даже как-то меня обкарябал, — сообщила Леночка. — Он редко снимал брюки. Зато пациентов у него было пол-Москвы. Одна интеллигенция. Все больше режиссеры и артисты. Недавно он поехал в командировку в Швецию и там остался. Гильдебрандт — швед, вот он и организовал.
Судя по рассказу Леночки, старший научный уехал только пару месяцев назад и, значит, еще недавно забегал, иначе откуда бы она знала про Швецию? Разве только от Гильдебрандта. Но хоть старший научный, интеллигентный человек. Не такая уж плохая компания.
Другой предшественник Левина был комсомольский вожак в пионерлагере, куда в качестве вожатой перед десятым классом отправилась Леночка. Согласно воспоминаниям Леночки, это был супермужчина, половой гигант, абсолютно безыдейный, но зато он здорово пел и играл на гитаре и за одну короткую смену успел лишить невинности сразу всех пионервожатых. — Естественно, тех, кто сумел сохранить свое целомудрие до него, — со смехом заключила Леночка.
Об этом «гиганте» Фифочка, судя по всему, все еще вспоминала с ностальгией и не теряла его из вида, но вроде бы издалека. Несколько лет он подвизался в комсомоле, создал центр НТТМ, занимался обменом и обналичкой и давно стал долларовым миллионером вроде Артема Тарасова. Позже, расставшись с Леночкой-Фифочкой, Левин сам следил за супергероем: бывший комсомолец шагал по трупам, скупал активы, создавал империю, становился олигархом, взял жену из администрации президента, купил одну из самых больших в мире яхт, а заводы его дымили, отравляли землю и воду, и люди вокруг его заводов умирали от рака. И Владимир Левин радовался, когда этот непотопляемый олигарх, про которого он прочитал в «Википедии», что в свое время тот очень тесно был связан с бандитами, попал в санкционные списки. Хотя — родственничек… В некотором роде…
Третьим оказался бородатый импозантный грек с острова Афродиты, куда Леночка ездила с Погоржельским перед самым разводом. Возможно даже, что этот Аполлон — таково было имя красавчика-грека — и переполнил чашу терпения Погоржельского. Но в рассказах Леночки все выглядело чрезвычайно красиво: белый песок, пальмы, Средиземное море, пятизвездочный отель, монастыри, руины, поездка в Иерусалим — Владимир Левин так и не дознался, когда же она успела и куда в это время запропастился Погоржельский.
Четвертым был Леночкин одноклассник. Он-то, по всей вероятности, и стал первым. Это юный кавалер, единственный из всех, пошел по кривой дорожке, но она, дорожка, как оказалось, тоже вела в гору — талантливый мальчик поступил в театральное училище, куда оказалась закрыта дорога Леночке, и подавал блестящие надежды, однако вскоре непостижимым образом вступил в компанию ломщиков. Оказавшись в колонии на Урале, он очень быстро освоился, попал под крыло самого Усояна и за неизвестные Леночке подвиги был коронован. В это же самое время за Леночкиного одноклассника хлопотала творческая интеллигенция Москвы, так что срок ему скостили и в начале Перестройки он оказался в столице. Леночкин одноклассник вовсе не был похож на братка — так, во всяком случае, утверждала Фифочка — опрятный, модный, он не дымил сигаретами, не ширялся, не пил и не плевал под ноги. Напротив, в скором времени за счет общака он открыл банк и его не раз замечали в правительстве.
— У него татуировка на груди, — сообщила Фифочка, — на правой стороне у него Станиславский вместе с Немировичем-Данченко, он же очень любит театр и помогает артистам, а слева, у сердца — тут Леночка понизила голос и закончила шепотом, — у него наколот мой портрет. У него в колонии была с собой моя школьная фотография. Не как сейчас, а с длинными волосами. Вот с нее и накололи.
— А что дальше? Любовь? Когда он вернулся? — Не без опаски спросил Левин.
— Нет, все давно закончилось, — поклялась Леночка. — У них обет. Они же как монахи. Им нельзя иметь семью.
— «Ну, ну, — смеялся теперь Левин. — Как монахи». Он давно перестал быть лохом и тоже кое-что про них знал, про криминальный мир России. Немало читал в последнее время и разговаривал со знающими людьми. И пришел к выводу, что нет ничего страшнее российских тюрем, где вся власть у паханов, где мужчины насилуют друг друга, где бывшие люди превращаются в запуганных животных, и где ничего не стоит стать неприкасаемым. А уж с женщинами, как скоты.
Он видел их близко, но никогда — рядом. Они его не трогали и вроде неплохо относились, и все равно, он так и не привык к ним. И рад был, когда все это закончилось. Даже несмотря на деньги. Вот уж кто денег не жалел. Из-за какой-нибудь певички или стриптизерши кидали пачки долларов. Но и не пропускали никого…
Про пятого Леночка-Фифочка упомянула вскользь. Это был ее преподаватель из училища. С ним Леночка заключила очень даже выгодную сделку: ей не пришлось зубрить к экзаменам анатомию.
А вот шестой…
…Месяца три-четыре они прожили с Леночкой совершенно счастливо, то есть Левин приходил к ней на ночь раза три в неделю и при этом совершенно ничего не подозревал. Он находил иногда какие-то вещи: пачку сигарет, грязное белье, незнакомую рубашку в шкафу, тапочки, противозачаточные пилюли, но верил Леночке, что это приходила со своим ё-рем подруга. Она и в самом деле приходила, Левин ее встречал, такая откровенная телка, слегка вульгарная, но что-то в ней было. Она тоже нравилась Левину, причём так сильно, что как-то он не удержался. Леночка, пожалуй, знала, не могла не догадываться, да та бы и сама ляпнула… Они между собой не стеснялись… Но Леночке, пожалуй, было все равно. Для нее это был секс, только секс, не больше. Никаких, как убедился Левин, особенных чувств. Просто кошка. Хотя относилась очень даже по-дружески. В некотором роде Леночка взяла над Левиным шефство: он был разведен и бесприютен, только и знал, что работу. Да и, как бы сказать, очень долго был пай-мальчиком, правильным, скромным, отличником в школе. И в институте тоже. А Леночка-Фифочка, ох, Леночка, гетера! Да, гетера, гейша, куртизанка, бл-дь, звезда салонов! Фифочка! У нее везде имелись свои фарцовщики. В Москве восьмидесятых не только не было бутиков, в совдеповской Москве не знали даже это слово! Дикари! А Леночка все знала! Королева! Ей привозили одежду из Парижа! То ли иностранцы, то ли наши дипломаты.
Именно Леночка открыла ему дорогу в другой мир! В ту пору Левин носил туфли «Цебо», тяжелые и жесткие, как колодки, да еще с большой вмятиной — ничего лучше нельзя было найти в московских магазинах. Так вот, однажды Леночка устроила ему сюрприз! Левин пришел, как обычно, после работы на Смоленскую — это был его день, понедельник, — Леночка встретила его не в пеньюаре, как всегда и не в неглиже, что тоже иногда бывало, а в плотном бархатном халате. Она провела Левина в комнату, таинственно усадила на диван, приложила палец к губам, махнула рукой и откуда-то из шкафа (так не могло быть, но Левину показалось, что именно из шкафа), вынырнул фарцовщик. Он был маленького роста, лет двадцати пяти, в невероятных джинсах и держал в руках сразу две коробки.
— Примеряй, — скомандовала Леночка, — и, о чудо, сразу две пары английских туфель оказались перед Левиным. Он примерил: обе пары подходили идеально, кожа была тонкая и мягкая, нежная, теплая (то мог быть обман чувств, но Левин до сих пор уверен, что теплая), совсем не похожая на каменную «Цебо». Он долго мучился, решая про себя, какую из этих пар взять, ему не приходило в голову, что можно взять обе. Мучился до тех пор, пока Леночка решительно не прервала его муки.
— Ты что, Володя, ты никогда такого шика не видел? Бери обе и не раздумывай! Носи на здоровье! Какой же ты все-таки папуас, совок! Я, Володенька, сделаю из тебя человека! Во всех отношениях сделаю!
И ведь делала. В другой раз он пошил в ателье бордовый костюм. Он хотел пошить белый пиджак с черными крапинками — такой он видел по телевизору на американском космонавте, — но в ателье имелась только черная унылая ткань и еще бордовая. Он гордо пришел к Леночке, ожидая ее одобрения, а она:
— В таких костюмах ходят только где-то в очень глухой деревне. В лучшем случае в райцентре, — настроение было испорчено безоговорочно, но он тотчас поверил ей и подчинился, больше он этот костюм никогда не носил. Он всегда доверял ее вкусу, вкус у Леночки был наследственный и безупречный, так, по крайней мере, всегда считал Левин. И в самом деле, Леночка как в воду глядела: в скором времени появились новые русские в малиновых и бордовых пиджаках — им, конечно, завидовали, но и потешалась над ними вся страна. Рассказывали анекдоты, как раньше рассказывали про Чапаева.
А часы «Ролекс»?! Опять-таки Леночка достала их у фарцовщика и торжественно вручила Левину. Потом, правда, Миша Бялик утверждал, что «Ролекс» у Левина не настоящий, потому что родной швейцарский «Ролекс» стоит десятки, а может и сотни тысяч долларов. Вероятно, он был прав, но Леночкины часы честно прослужили двадцать лет и служили бы еще долго, если бы их не украли.
Вообще Леночка оказалась очень ценным человеком. У нее везде водились свои люди, фарцовщики. Левину она долго меняла рубли, деревянные, которые каждый день теряли в цене — на американские доллары. На зелень. Хотя еще не отменили статью. Но время было уже не то, совок загибался и на статью не обращали внимание. Он, конечно, давал Леночке деньги, деньги у него водились, — да только деревяшки и водились, купить на них ничего было нельзя, — но Фифочка стоила того. У нее всегда зелень была по хорошему курсу.
Только раз нехорошо вышло. В торговле было пусто абсолютно. Смеялись: как у Торричелли. Союз в агонии: то Тбилиси, то Вильнюс, то Сумгаит, а Леночка достала американские платья. Левин их запомнил надолго: белое с зеленым, никаких других не было. Красивые платья. Все и накинулись. Подшивали, ушивали. И вот на Новый год вся компания, все женщины — все в одинаковых платьях…
Теперь ему казалось, что он совсем не собирался на Леночке жениться. И все же, если бы она захотела… Так хорошо, что хоть за одну ночь… Как там, полцарства за коня… Нет, за эту бесподобную, неутомимую кобылицу… Ведь все знал: и про рога, и что обед не сварит, и что капризна, и что на уме одни мужики. И еще тряпки. Хотя, какое это высокомерное, совковое слово: «тряпки». Мнили о себе много, хотели учить мир, а сами с голой задницей… Вот и вся правда…
Да, все знал, Фифочка и не скрывала. Но все равно подумывал. Гнал от себя эту мысль, а она возвращалась. Он ее, мысль эту, в дверь, а она в окно…
И вот, месяца три-четыре прошло — днем кооператив, бандитская эта качалка, расписанные подонки, быдло, мат-перемат, а по ночам, вернее, через ночь, Леночка. Отрада за все его труды. И вот что обидно: она и не думала про него всерьез. Может, оттого, что без изысков? Хотя, он ведь очень скоро воспринял, кое-чему научился. Или оттого, что слишком серьезный? Он не понимал тогда, и сейчас тоже… Одним словом, только легли:
— Слышишь, Володя, я выхожу замуж.
— За кого? — Он не сразу понял. Подумал: может, за него? Он не собирался, но если бы она велела… Он не знал, как мог бы поступить… Леночка из него веревки могла вить. Любовь? Или наваждение? Что-то вроде того. Она завлекала его своими ночами, своей неистовостью, своим сексом.
— За одного человека. Он из Екатеринбурга.
Только теперь понял Левин, что — не он, совсем не он Леночкин избранник. А — кто? Почему? Выбрала другого на роль рогоносца? Или — любовь? А с ним как же? Не разберешь, кто этот другой: счастливчик? Или наоборот?
Он ведь через ночь приходил. А другими ночами, значит, особенно по выходным, никакая, выходит, не подруга. Хотя… И трусы, значит, вовсе не подружкиного ё-ря?
— Что за человек? Я его знаю? — Не спросил, прохрипел. Что-то сразу случилось с голосом.
— «Почему не я?» — Хотел спросить Левин, но не стал.
— Хороший человек, — проворковала Фифочка. — Да ты не волнуйся, для нас с тобой ничего не изменится. — Ее рука соскользнула вниз, прямо на сакральное место, так что Левин едва не застонал от сладостной боли.
— То есть как? — Спросил он. — Как ничего не изменится?
— Он пока останется в Екатеринбурге. У него там дела. Он будет только приезжать.
— Кто он? — Снова спросил Левин.
— Он бухгалтер на бандитской фирме. Они там сейчас тузы, — поделилась Леночка. — Директор у них под крышей.
— Бухгалтер? — Не без ревности переспросил Левин. Будь его соперник космонавтом или летчиком, или кем там еще, он мог бы понять. Но бухгалтер? Человек в нарукавниках, сидящий за калькулятором!
— Вообще-то он инженер. Но ты же знаешь, что инженеры сейчас не нужны. И получают инженеры копейки.
— Хоть богатый?
— Пока не очень, — сообщила Леночка. — Но они там выводят деньги с завода. Говорит, что скоро разбогатеет. Такое время, что нужно спешить!
О, это была замечательная ночь! Наверное, одна из самых замечательных ночей в его жизни! Он обожал Леночку! В том, что она была чужая жена, но принадлежала ему, Левину — что в эти дивные ночи принадлежала без остатка, что Миша Бялик находился где-то далеко и не мог помешать ему наслаждаться с Леночкой, что его фаллос был так же тверд, как рога этого бухгалтера, в этом заключалось что-то особенное, возбуждающее, греховное, пьянящее!
Грех правил бал на Земле! Уже он-то, Левин, видел эту жизнь изнутри, видел эти рожи, эти татуировки, что становились теперь хозяевами жизни. Вчера еще правили директора, что учреждали кооперативы прямо в сердце своих заводов и высасывали из них кровь, вчера еще командовали начальники со Старой площади, а сегодня — эти!
Он включал телевизор и видел те же лица и бесконечный съезд. Жизнь явно шла не туда, иллюзии таяли, как тает весенний снег — и только у Леночки все было прелестно! Пир во время чумы! Что же, пусть будет пир во время чумы! Леночка умела, как старый ослоухий Мидас, превращать грязь в золото!
Она сдержала слово: в их жизни ничего не изменилось. Миша Бялик прилетал на несколько дней, проводил их на Смоленской набережной в их широкой, мягкой постели, где по-прежнему витал неистребимый дух бедняги Погоржельского — это его эротические картины, фаллические фигуры на спинке кровати из слоновой кости и многогрудая Афродита кричали от любви, а Леночка была похожа на вечно юную жрицу Астарты — прилетал и улетал обратно в свою рифейскую столицу, где чахли заводы, где воздух на годы вперед был пропитан металлической пылью, а Уралмашевские сводили счеты с Центровыми. Улетал выводить деньги. Но деньги, сколько их ни выводили, отчего-то не иссякали.
Это продолжалось многие месяцы, так что со временем Миша Бялик, которого Левин никогда не видел, в его воображении все больше начинал превращаться в призрака, периодически прилетающего в Москву терзать Леночкину плоть. Но стоило Мише улететь, все тотчас возвращалось на круги своя и Леночка с удвоенной энергией бросалась навстречу Левину. Миша Бялик словно разжигал ее, доводил до белого каления, но никогда не удовлетворял до конца. Такое положение вполне устраивало Левина — он пользовался свободой и в то же время наслаждался по высшему разряду, — как неожиданно Фифочка сообщила, что Миша-бухгалтер переезжает насовсем, что там у него крупные неприятности и он боится за свою жизнь.
— Везет деньги, которые выводил? — спросил Левин.
— Его кинули, — сообщила Леночка. — Там очень крутые разборки. Бандиты заставили отдать все деньги. С ними не поспоришь.
Что же, Владимир Левин был морально готов ко всему. Он знал, что никакой праздник не может продолжаться вечно и что когда-нибудь наступит конец. К тому же он начинал уставать и собирался устроить собственную жизнь. Жить в вечном треугольнике, как Маяковский, его не прельщало. Тем более, что как раз в это время он со своими спортсменами открывал сразу два филиала. Но ровно через неделю Фифочка со своим новым мужем пригласили его в гости. Познакомиться с Мишей Бяликом, бывшим бухгалтером.
— Ты говорил, что у тебя есть невеста. Я ее тоже приглашаю, — сказала Леночка.
Отношения приобретали официальный характер и потому Левин действительно взял с собой свою будущую жену. Он, конечно, ничего не рассказал ей про свои отношения с Леночкой, но разве можно обмануть женщину? А она, Светлана, была очень умная девушка. Она знала, что даже Господь Бог не может отменить прошлое и потому сделала вид, что поверила Левину. И только много лет спустя призналась, что сразу поняла все, что Фифочка — пустышка, Элизабет Тейлор московского розлива. Только, как ни обижался Левин, так и звала ее всегда: Фифочка.
— Неужели все мужчины настолько глупы, что им нравится такая вот пустоголовая Фифочка? — Спрашивала деликатно, «все мужчины», но имела в виду лишь одного, а именно его, Левина.
— «Однако обаятельная и сексуальная», — возражал Левин в таких случаях про себя. Впрочем, со временем эта тема, о Фифочке, перестала их волновать.
Зачем его пригласили, Левин понял, только когда пришел к Леночке. Когда не отвертеться было. Неудобно. Фифочка, оказывается, знала, что путь к сердцу мужчины лежит через его желудок. Она, правда, знала это чисто теоретически, у нее имелось иное сильнодействующее средство, а потому Леночка по большей части кормила Левина бутербродами и холодными закусками из продуктов с Киевского рынка, изредка — каким-нибудь редкостным дефицитом. Но то — раньше, пока Левин состоял в роли героя-любовника, в этот же раз торжественный ужин явно готовил Миша Бялик, хотя и при активном Леночкином участии. Повар он оказался изумительный, вполне мог бы работать в ресторане, а уж в тот вечер Миша, кажется, превзошел самого себя. На столе стояли хинкали из телятины, телячьи языки, блины с икрой и с севрюгой — знай наших, — и это посреди голодной, дефицитной Москвы, когда даже в ресторанах кормили какой-нибудь похлебкой и больше не шли из Москвы колбасные электрички, вроде бы даже ввели карточки. Да, много чего было, кажется, Кинзмараули и коньяк, глаза разбегались; с тех пор уже тридцать лет прошло, а Левин, вспоминая, все еще глотал слюни. Что там были за блюда, он с тех пор подзабыл, очевидно, салат Оливье, но, главное, жареная картошка. А он, Левин, обожал жареную картошку. Вот за картошку он с радостью и продался. Так, по крайней мере, потом шутила жена. Хотя, ведь и пьян был, но пьян не сильно, весело. Настоящий пир во время чумы!
Теперь он смутно вспоминал: разговор за столом шел пессимистический, депрессивный, а все равно ему было весело! Больше всех говорил Миша: про какие-то деньги, которые он выводил, миллионы. Про какого-то директора, который сбежал за границу. Плакался, что в итоге получил шиш. Что какие-то крутые заставили платить дань.
Вообще, утверждал Миша, все перевернулось, как в доме Облонских. Директора, парторги — все кинулись воровать. Мишиного деда когда-то посадили за то, что он был образованный, из ненаших, и заставили строить завод заводов. Он и умер на великой стройке, не дожил до сорока. И вот теперь Бендукидзе, бывший лаборант. Все разваливается, все рвут на части, вчерашние комсомольцы становятся банкирами и директорами, никто ни с кем не может договориться, стреляют прямо в цехах. Он включал телевизор и указывал на Ельцина:
— Вы верите, что он демократ? Он просто играет на публику, а сам рвется к власти. Он за власть не только Родину, он мать родную продаст. Он крепостник по натуре. Я от людей знаю, которые видели его близко. Коммунист, он и в гробу коммунист. Сволочь.
Миша отчего-то всхлипывал и делал вывод:
— Валить надо! — Но пока он не валил, а пытался устроиться в столице. Но в Москве у него никого не было, кроме Левина и на Левина смотрела Леночка, и во взгляде ее заключалось обещание, и Владимир не хотел ее обидеть.
«Ради родинки смуглой одной», — а тут намного больше, чем родинка. Тут — сокровенное… Сокровище… И не Багдад с Бухарой отдавал он Фифочке, а всего лишь брал ее Мишу в помощники. К тому же жареная картошка… Это сейчас из-за диабета жареную картошку запретили врачи…
…Словом, он дал согласие сразу и безоговорочно. Пожалел он только через несколько дней, все как следует взвесив. И то не очень. Он устал от этой бандитской качалки, устал от этой блатной публики. К тому же открывал еще два зала. Надеялся, что там, подальше от центра, придут люди поприличней. Но нет. И там… Время было голодное, время крутых и безголовых, приличные люди сидели без денег. «Вот и пусть там сидит Бялик, пусть лялякает с бандитами», — решил Левин.
Вообще-то Миша Бялик был симпатичный парень. Смазливый, кудрявый, кругломордый, ходил в спортивном костюме, как качёк, однако рыхловат по сравнению с теми, интеллигентен, едва ли сверхмужчина, но что-то в нем было. Милашка. Ласковый. Нравился слабому полу. К любому умел подойти. Вот это Левина и смущало. С Бяликом все время требовалось быть настороже. С бандитами и рэкетирами разговаривал на их языке. На фене. Умел рассказать анекдотец, покурить с ними, поплевать под ноги, выругаться. Словом, Левин опасался. Даже стал держать дистанцию с Леночкой. На всякий случай.
Начал Бялик с того, что устроил администратором Фифочку. Она и сама просилась раньше, но Левин отказал наотрез. Для ее же блага. Незачем ей было якшаться со всякой швалью. Эти, чем ниже рангом, тем нахальней. Еще и выпендривались друг перед другом. Придурки, блатные, петухи, козлы… Шушера… Могли и изнасиловать ненароком. Фраера…
Администраторши у Левина были жесткие, боевые, из бывших спортсменок, постарше. Он не сам решал, советовался, кого брать. Сам бы он не потянул. Не раз и не два приходилось обращаться к авторитетам. Опять же не сам, через спортсменов. И вот этот Бялик, не спросясь…
Захотел заработать? Или, Левину это иногда приходило на ум, специально подставлял Фифочку? Было в нем что-то такое, извращенное. Любил участвовать в оргиях. Даже Левина как-то приглашал. Будто Леночки было ему мало.
Только какой из Фифочки работник? Не успела заступить в должность, убежала по своим делам. Она ведь всегда была занята: фарцовщики, менялы, портнихи, плейбои, красивая жизнь. Думала, деньги на ветках растут, как мандарины. Так что Левину сразу звонок от другой администраторши, Железновой.
— Владимир Ильич, убежала ваша Фифочка. Я целый день одна сижу. В туалет не могу отойти. И этого нет, Миши. Зачем вы только его взяли? От него одни неприятности.
Вот так сразу: фифочка. С маленькой буквы. Что-то, значит, было в Леночке такое. Ну да, одета в заграничное, бровки, ноготочки, маникюр-педикюр, глазки — на мужчин смотрит. Откровенно так смотрит. Обычно наоборот, это про мужчин говорят, что глазами раздевают, оценивают. Ан нет, и женщины тоже. Эмансипация…
Пришлось Левину наводить порядок. Он отругал Мишу и стал уговаривать Леночку. Леночка, к счастью, не настаивала, разобралась, что работа не по ней и что публика не та тоже, не ее ранга. Она ведь — львица, а тут по большей части шакальё. Предложила вместо себя для денег мамочку, Розу Михайловну.
Тогда и познакомился Левин с бывшей артисткой Полевой-Фельдман. Надо сказать, умная оказалась женщина, деловая, с железной хваткой. Вся в Леночку, вернее Леночка в нее. Такая же фигура, грудь, ноги, лицо. Красавица, хотя за пятьдесят. Мишу Бялика она терпеть не могла. Отчего, Левин мог только догадываться. Фанфарон. Не такого, конечно, хотела она для Леночки…
Не будь она Фельдман, была бы народной артисткой, а так… Хотя, не все так просто. Во всем виноват оказался Познанский. Вообще-то на самом деле не Познанский, а Берг, припомнил Левин, но как-то в молодости он сумел поменять документы, за что его потом и били, когда он подал на выезд. Что, мол, двойной перебежчик, не только страну предал, но еще и собственную фамилию переменил. Что, мол, предательство заложено в нем было смолоду. Патриотические спектакли ставил, а вот… «Двоедушец» — так и писали тогда, «двоедушец» и еще чуть ли не матом. Как же, как раз самая борьба с сионизмом, делилась Леночка.
— «Мог стать не Познанским, а Горским. Или Горным. От слова „берг“, то есть гора», — вспоминал Левин. Но как ни крутись, ни мимикрируй, а все равно псевдоним — в конце концов, он устал от псевдонимов и сорвался: не только разругался с комиссией, когда не приняли его пьесу, но еще и письмо подписал — против антисемитизма и за свободный выезд. Да еще и женился на американке. То есть по советским меркам стал законченным диссидентом.
Познанского после долгих мытарств отпустили, не смогли не отпустить, но стиснув зубы и по-глупому, обозвав напоследок — и от него, и в его защиту получили в ответ десятки писем и протесты по «голосам», с той стороны, словом, отпустили со скандалом и отыгрались на Розе Михайловне. Отобрали все роли и больше не пустили на сцену. У нее, правда, был выбор, могла покаяться за бывшего мужа и отмежеваться от него, поклясться в лояльности, но не захотела. Не то, чтоб она была бескомпромиссный человек, но ей было противно, и она не смогла. Сделала сознательный выбор, после которого пришлось устроиться секретаршей в Утильсырье. Они с Леночкой тоже хотели уехать, но побоялись, что не отпустят. Не решились стать отказницами.
Администратором Роза Михайловна пришлась к месту. Строга. Все эти братки, шушера всякая, у нее трепетали. Боялись. Интеллигентная женщина, красивая, на загляденье, однако умела…
В пьесе Бабеля комиссаршу играла по молодости с триумфом. Ну вот, пригодился опыт. Умела рявкнуть, а чаще и голос не повышала. Зато взгляд… Артистка. Настоящая комиссарша… И, главное, Левину она симпатизировала. Наверное, жалела, что Фифочка выбрала Бялика, а не его.
Да, Фифочка. Роза Михайловна так и говорила: «моя Фифочка». Снисходительно так, хотя и с любовью. Словно удивлялась, откуда у них с бывшим мужем, с Познанским, могло вырасти такое легкомысленное создание. Хотя… Было в кого. Про Познанского Леночка рассказывала, что он не пропускал ни одну юбку. Красавец с усами. Режиссер. И мама тоже… Артисты… Они играют в любовь… Это их любимые роли…
… Миша Бялик оказался ловкачом. Вроде ничего плохого он Левину не сделал, не увел бизнес, однако, доносили, изучал обстановку, подкатывался. Но завел связи, обжился в Москве и решил отделиться. Открыл сауну, а при ней ресторан. Или наоборот, ресторан с сауной. Надо полагать, что-то все же привез из рифейской столицы. Ну, повар-то он был отменный. Понимал в еде толк. Чревоугодник. А в сауну те же бандиты ходили. По большей части с проститутками. Солнцевские. Да, время такое. Начало девяностых. Самый пик реформ. Разруха. Грязь. Мальчики мечтали о рэкете, девочки шли в проститутки.
Бялик вроде хорошо начал. Говорили, близко сошелся с солнцевскими, даже открыл епи притон — к нему не только бандиты ходили, но и менты, «мусора» — да, хорошо начал, но продержался недолго: назанимал денег и проиграл в карты. Хотя, может и не все проиграл. И тогда только одно и осталось: валить. Так они с Леночкой и оказались в Израиле. Леночка давно хотела уехать. Не обязательно в Израиль. Еврейка она была никакая: ни языка, ни истории, ни национального чувства. Просто мечтала свалить из России.
Перед отъездом Бялик едва не подложил Левину свинью. Предложил купить у него ресторан. Но Левин воздержался. Лишних денег у него не было. Да и — страшновато. Он не умел, как Бялик, ладить с авторитетами. И оказалось, что правильно сделал. Не успел Миша уехать, как ресторан с сауной бандиты забрали за долги. А через год с чем-то Владимир Левин решил посетить родину своего дедушки…
И вот, четверть века никаких вестей после той ночи…

Не откладывая, Владимир Ильич написал ответное письмо Леночке. Он действительно сильно обрадовался. Не то, чтобы вспыхнули прежние желания и чувства, а ведь были, были! Но чувства оказались мертвы, только сексуальные воспоминания беспокоили ночью и сны Левина были беспокойны, так что утром он проснулся разбитым. Присутствовало больше всего любопытство: что она делает в Израиле? С Бяликом, или с кем-то другим? А может, одна? Левин давно был женат, с тех самых пор, когда они расстались, и все же греховные мысли лезли в голову. Впрочем, и еще, определил Левин, одиночество. Старых друзей и подруг он давно растерял, многие разъехались по заграницам, а новых никого не было. Разве что знакомые по делам, по не слишком активному бизнесу, случались даже короткие интрижки, но все было не то, совсем не то, как когда-то с Леночкой. Имелись, правда, еще друзья в «Фейсбуке» и в «Одноклассниках», но это же чистая профанация. Никто из прежних, из друзей и давних любовниц, из однокурсников давно о нем не вспоминал, и он тоже. Даже старшая дочь из Германии писала-звонила исключительно редко. И вдруг Леночка. Не забыла, значит, эти блаженные месяцы, эти медовые, безумные ночи без сна, когда засыпали только к утру и Левин вечно опаздывал на работу. Леночка отсыпалась потом днем, а он, Левин, сидел и клевал носом в своем диспансере. И мечтал о следующей ночи…
Иногда, бывало, на рассвете их будил ревнивый Погоржельский. Хотел проверить, одна ли Леночка в своей постели? Хотел прийти? Или — мстил за безумство их ночей? Как же, Погоржельскому было от чего негодовать: со стены на Левина с Леночкой смотрел его портрет и, казалось, все видел, и к утру наливался такой злобой, что даже чернел от негодования. И Левин, чтобы не смущал этот виртуальный, пристальный взгляд, нередко накрывал портрет простыней. И все равно, этот взгляд будто прожигал материю, Левин часто ощущал его на себе.
Но то — давно, много лет назад. Сейчас же Левина восхищал прогресс,
те же социальные сети. Раньше люди уезжали и исчезали — навсегда, без всякой надежды свидеться, за кордоном начинался другой мир, чужой и якобы враждебный Тартар, оттуда нельзя было никогда вернуться, и нельзя было пересечься, как нельзя вернуться из загробного мира. Сколько людей уехало и потерялось, люди как иголки в стогу сена пропадали на этой земле, но вот рухнула прежняя власть и железный занавес вместе с ней, появились интернет и социальные сети, и Леночку, будто иголку, притянуло назад, пусть и на короткое время, словно мощнейший коллайдер.
«Дорогая Леночка, я очень рад. Как ты? Жду тебя с нетерпением. Пожалуйста, сообщи о приезде заранее, чтобы я никуда не уехал. Где ты? С кем? Привет от меня Мише», — написал он и долго думал, что бы еще дописать? Быть может, спросить про Розу Михайловну, про Мишу маленького, про дочку — Левин не помнил, как ее звали, — но решил ничего не дописывать. Все же двадцать пять лет прошло, слишком много за это время утекло воды.
Он отправил свое письмо и стал ждать, но ответное письмо долго не приходило. И Владимир Левин стал думать, что Леночка больше не напишет, что она передумала относительно встречи или не приедет в Москву. Да мало ли что могло произойти, разве можно угадать, чего хочет и о чем думает женщина? Тем более такая финтифлюшка, как Леночка. Но вот, когда он уже совсем не ждал и ничего, кроме разочарования, не испытывал, она прислала целых две строчки:
«Письмо получила, спасибо! Приеду летом, сообщу заранее.
Целую. Лена Леви».
Значит, понял Левин, с Мишей Бяликом она не живет. У нее другой муж, по крайней мере был. Леви — это почти Левин, только в разных странах фамилия Левин пишется по-разному, однако происходит из общего источника — от левитов из Иерусалимского храма, а те, в свою очередь, из колена Левия. Вроде как сводная родственница.
Ничего больше из письма узнать было нельзя. Разве что Левин по случаю подумал о графе Толстом: как мог Лев Николаевич дать своему герою, русскому помещику и дворянину, еврейскую фамилию? Ведь русских Левиных не бывает. Если как следует поискать, всегда отыщутся еврейские корни. Он сам, Владимир Левин, лет до двадцати не знал, что его собственный дед — еврей. Для него это стало откровением, от него это очень долго скрывали из-за антисемитизма. А уж про левитов и про колено Левия он и вовсе узнал только в новое время, когда стал интересоваться историей и собственной родословной. И оказалось, что он, Владимир Левин, дальний отпрыск рода Гедиминовичей через князей Милославских. Впрочем, вероятно, это было давно и неправда, как говорили в таких случаях в детстве, потому что предки по матери больше века назад измельчали и растеряли все свои титулы, а потом и вовсе лишились дворянства, породнившись с бывшими крепостными. Сохранились только, несмотря на все советские семьдесят лет, семейные то ли предания, то ли легенды про купца первой гильдии прадеда Степунова.
Однако ведь и Стива Облонский — тоже еврейская фамилия? Это-то как понимать?
Следующее письмо от Леночки пришло только через несколько месяцев. Она сообщала, что купила билет до Москвы из Нью-Йорка и должна приехать в середине июля. Как прилетит, сразу даст о себе знать. В Москве она пробудет целую неделю.
Значит, Леночка почти наверняка живет в Америке, понял Левин.
— «Буду ждать, — ответил он. — Как приедешь в Москву, сообщи свой телефон».

Встречу они назначили на Арбате у станции метро Смоленская, почти рядом с тем местом, где когда-то жила Леночка и где они провели столько бурных и счастливых ночей. Только Арбат сильно изменился: в момент их знакомства он был новенький и яркий, но очень скоро подурнел, потемнел и потерял свою прежнюю ауру. Однако сейчас Левину вспоминались толпы молодежи, музыка отовсюду, экзальтированные иностранцы, не жалевшие доллары за Горбачева и Ельцина в виде матрешек, люди с гитарами, барды, открыто ругавшие власть, шикарный магазин «Воды Лагидзе», куда иногда заходили полакомиться они с Леночкой, столпотворение у только возникшей стены Цоя, художники и астрологи на каждом углу, как-то Левин встретил даже Фиделя Кастро с русским ребенком на плечах в окружении восторженной толпы. Теперь же — и книжные развалы оставались на прежнем месте, и торговали картинами средней руки, кафе и ресторанов стало даже больше, а — все было не то: и людей поубавилось, и не видно было почти иностранцев и молодежи, и обшарпанный магазин «Воды Лагидзе» давно закрыт; в основном навстречу Левину попадались провинциалы, с явным опозданием прослышавшие про Арбат, и не было больше пьянящего чувства свободы. Обычная улица, где из обывателей вытряхивают деньги. Разве что появилась окрашенная под золото Турандот.
Левин пришел заранее, он даже успел побродить по Арбату, по «местам боевой славы» — не только с Фифочкой совершал он здесь в былые годы променад, — а она, Леночка, как всегда, опоздала. Но ничуть не изменилась, будто не двадцать пять лет прошло, а — один день. По-прежнему стройна и красива, и антураж соответственный: на высоких каблуках, в обтягивающих брючках, подчеркивающих несравненные Фифочкины ноги, в блузке с рукавами-бабочками, с грудью, еще более шикарной, чем в прошлой жизни, вся в блестках, как много лет назад. Будто японская принцесса, она обожала птичек и бабочек, и они в виде вышивок трепыхались на ее тысячедолларовой блузке и в по-прежнему черных, будто вороново крыло, волосах, так что Левин почувствовал даже некоторую неловкость: сам он с годами старел, полнел, набирал килограммы и носил уже костюмы пятьдесят шестого размера.
В том, что Фифочка не менялась, не полнела и оставалась такой же красивой, явно заключалось нечто наследственное, родовое — четверть века назад примерно столько же лет, как ей сейчас, было ее маме, Розе Михайловне, или Розе из Сераля — когда-то она играла эту красивую роль — и та выглядела точно так же, так что Левин даже поразился семейному сходству. Обе смотрелись на одно лицо, совершенно, с годами это сходство только усиливалось. «Крепкие гены. Наверное, не только внешнее сходство» — с восхищением думал теперь Левин, тотчас вспомнив Леночкины рассказы, что после развода с Познанским, а может и до того, мамочка, она же прекрасная Роза из Сераля, время от времени меняла бой-френдов (это было Фифочкино слово: «бой-френд») и все они, эти бой-френды, были намного моложе мамочки, словно Роза Михайловна владела секретом вечной молодости и красоты.
Левин радостно обнял Леночку и протянул ей розы, как когда-то очень давно, — с годами он все больше становился склонен к ностальгии — и в этот самый момент у Леночки зазвенел телефон. Она долго с кем-то разговаривала, похоже, спорила, потом повернулась к Левину:
— Мой сын Миша. Помнишь? Он тут недалеко на машине. Не хочет ждать, предлагает забрать меня домой. Он живет на Багратионовской, где раньше жила мама.
Еще бы, Левин очень хорошо помнил. Это был тот самый нервный и ревнивый ребенок, который, подкравшись сзади, изо всех сил внезапно ударял его по ногам, так что Левин сразу почувствовал неприязнь. В самом деле, он весь трепетал от страсти, умирал от нетерпения, не мог дождаться своего мига, а тут этот маленький злобный стервец. Теперь он давно взрослый, но, судя по всему, в нем по-прежнему течет ревнивая кровь Погоржельского и вредности с годами нисколько не убавилось.
— Я сам тебя отвезу. Хоть на край света, не то, что на Багратионовскую. — Решительно сказал Левин. — Я ждал тебя целых полгода…
— Хорошо, — Леночка сразу согласилась, и смех ее был совсем прежний; будто тысяча колокольчиков зазвенела у Левина в душе. Он взял Леночку под руку и почти потащил по Арбату — мимо продавцов с картинами, с матрешками и ушанками, мимо фуражек с красными и синими околышами, мимо кителей и галифе, мимо книжных развалов и блистающей ложным золотом принцессы Турандот.
— Когда мы уезжали, здесь было темно и бегали крысы, — вспомнила Леночка. — Маму как-то чуть не ограбили.
— Я не москвич по рождению, — отозвался Левин. — Когда я в первый раз сюда попал, здесь все было перекопано. Лет десять, не меньше. Полнейшее запустение. Мне так кажется, что Арбат оживает и тускнеет вместе со страной. Помню в перестройку: толпы людей, молодежь, художники, поэты, певцы, стена Цоя. В то время здесь пели о лагерях и о свободе, и грозили кулаками Кремлю, который считался цитаделью несвободы. А теперь опять темновато и скучно: по большей части ходят приезжие и водят иностранцев покупать матрешек.
Они зашли в грузинский ресторан.
— Москва очень изменилась, — сказала Леночка, когда они сели за столик и сделали заказ. — Помнишь, когда мы уезжали, Миша устроил прощальный ужин?
— Конечно помню, — подтвердил Левин.
— Мы очень долго искали приличный ресторан. Свой Мише пришлось отдать перед отъездом. В Москве еще ничего не было. А сейчас на каждом углу.
— Капитализм работает, — заметил Левин. — Даже несмотря на всяческую коррупцию. Не благодаря, а вопреки. А где Миша? В Израиле? Вы давно расстались?
— Давно, — сообщила Леночка. — Вскоре после той ночи. Миша набрал кредитов и открыл ресторан вместе с друзьями из России. У него всегда и везде находились какие-то сомнительные друзья. Все вначале вроде бы шло неплохо, но потом эти друзья его кинули. Остатки денег он проиграл в карты и сбежал. И бросил нас с Эллочкой.
— Вроде не по-еврейски, — удивился Левин.
— А он еврей только наполовину, — усмехнулась Фифочка. — Он вернулся к себе в Екатеринбург. Ты помнишь, они откуда-то выводили деньги и остались кому-то должны? Каким-то бандитам.
— Да, — кивнул Левин. — Хотя подробно он не рассказывал.
— Ну вот, бандитская фирма. Он мне как-то рассказывал уже в Израиле. Он вернулся и снова связался с бандитами. Там кругом были бандиты. Еще больше, чем в Москве. Бандитский город. И его убили. Не поделили деньги. Он даже стрелять как следует не умел. Он был у них белым воротничком. Что-то вроде бухгалтера.
— Как ты узнала? — Растерянно спросил Левин. — Ну и как же вы с дочкой?
— Я знала его брата. Они были похожи, как две капли воды, только брат на два года младше. Он после убийства Миши переехал в Израиль. Можно сказать, сбежал.
— Да, жалко, что все так вышло, — сказал Левин. — И как же вы? — Повторил он свой вопрос. — Как вы попали в Америку?
— Если бы в Америку, — нервно засмеялась Леночка. Она смеялась, но Левин заметил, что в ее глазах нет ни капли веселья. Напротив, в них застыла печаль, которую Левин никогда не замечал раньше. («Моя Фифочка привыкла порхать, как бабочка, от мужчины к мужчине. Она не знает жизнь. Я боюсь, что когда-нибудь она обожжется», — вспомнил он Розу Михайловну). — Мы не в Америку попали, а в Африку. В Южную Африку.
— В Южную Африку? — От удивления только и мог переспросить Левин.
— Да, в Южную Африку, — подтвердила Леночка. — Там оказалось намного хуже, чем в России. Люди очень несправедливо устроены. Все только и мечтали, чтобы отменили апартеид: ООН, Международный суд, Советский Союз, США, хотя и в России, и в США в разное время существовали сегрегация и рабство — все требовали отменить апартеид и никто не думал о последствиях. А всем стало только хуже: и белым, и черным. Я как раз попала туда в самую мясорубку. Когда стали убивать белых, особенно фермеров, там практически началась такая гражданская война, которая продолжается до сих пор. Неизвестная миру, но очень кровавая война. За двадцать лет в Южно-Африканской Республике убили больше трех тысяч белых фермеров, а всего больше двухсот тысяч. Каждый день — пятьдесят трупов. Пятьсот тысяч изнасилований в год. Африканцы верят, что секс с белой девственницей излечивает от СПИДа, и вот они насилуют белых девушек, даже детей, хотя и черных не меньше. Еще они верили, что от СПИДа излечивает секс с крокодилами, но крокодилы сумели постоять за себя. Они совершенно дикие, эти африканцы, там чуть ли не каждый третий болен СПИДом. Они постепенно вымирают из-за своей дикости. Раньше там господствовал белый расизм, вполне цивилизованный, а теперь — черный, в сто раз хуже. Только все молчат. Де Клерку и Манделе дали Нобелевскую премию Мира и все делают вид, будто ничего не происходит. Сначала в Родезии-Зимбабве, а теперь в Южно-Африканской Республике. Мой муж, который был после Миши — я вышла за него замуж, когда сидела в Израиле на мели — он меня как следует не предупредил. То есть он рассказывал, конечно, но я не придавала значения. Я не верила, что может быть так страшно. И поехала туда с Эллочкой, на ферму.
Он был богатый, красивый, молодой, тысячи овец, виноградники… И климат там хороший. Но… Нас каждый день могли убить. Панафриканский конгресс Азании — так они называют эту страну — у них был лозунг: «Один фермер — одна пуля». К ним приезжали «Черные пантеры» из Штатов — учили убивать. Это террористы под видом борцов за справедливость. Как у нас, в России. При апартеиде, мне многие говорили, не только белые, было намного лучше. Но люди в мире, в Европе, в Америке, очень любят простые решения. Закрывают глаза и уши и ничего не хотят знать.
— Где ты его нашла, своего мужа? — спросил Левин.
— Он приезжал в Израиль. Эжен принял иудаизм и немного знал иврит. А я немного говорила по-английски. У него мать еврейка.
— А отец? Англичанин?
— А отец — бур. Его маму совсем маленькой девочкой привезли из Германии. Дедушка с бабушкой сбежали от Гитлера. Дедушка Эжена был в Германии известный социал-демократ, может быть даже коммунист. Я не знаю точно, но очень левый. А брат дедушки — они из небедной семьи — пытался уехать из Германии на Кубу.
Ты, может быть, слышал про такой корабль, «Сент-Луис»? Там целая одиссея. Это, можно сказать, еврейский «Титаник». Вскоре после «хрустальной ночи» еврейские беглецы, среди них было много тех, кто ожидали очереди на эмиграцию в США, приобрели туристические визы на Кубу, но визы оказались мошенническими, кубинский консул решил нажиться на несчастных людях. Мало того, пока «Сент-Луис» плыл, на Кубе переменилась власть, и корабль на Кубу не допустили. Честный немецкий капитан попытался плыть в США, но корабли американской береговой охраны преградили ему дорогу. «Сент-Луис» не пустили и в Канаду, и в Доминиканскую республику; волей-неволей пришлось несчастному кораблю и несчастным людям возвращаться обратно в Европу. Но пока они плыли, в прессе поднялся скандал — это путешествие в рай и обратно в ад так и называлось: «плавание обреченных» — в результате беглецов согласились принять Англия, Франция, Голландия и Бельгия. Но большинство это не спасло. Через несколько месяцев началась война и те, кто оказались во Франции, в Голландии и в Бельгии почти все погибли. И брат дедушки Эжена тоже: он застрял в Бельгии, нацисты отправили его в концлагерь и он не вернулся.
А дедушка Эжена занимал видное место в Африканском Национальном Конгрессе. Ему мало было своих проблем, поэтому он боролся за права чернокожих.
У евреев с бурами были не слишком хорошие отношения. Евреи занимали руководящие посты в Африканском Национальном Конгрессе и боролись против апартеида, даже возглавляли черных террористов, а буры, наоборот, симпатизировали Гитлеру и выступали против войны с Германией. И Советский Союз сыграл там свою роль: наши советники в Анголе готовили черных террористов. И никто не думал, что произойдет, если победят черные.
И у Эжена в семье: отец был бур и стоял за апартеид, а мать — левая, выступала против. А Эжен все время колебался между ними. Только погибли его родители вместе: они ехали на свадьбу к соседям, когда их в машине расстреляли черные бандиты.
Когда черные пришли к власти, некоторые белые фермеры из англичан добровольно отдали им свои фермы. И Эжен тоже подумывал. Он все время колебался: то принял иудаизм и собирался переехать в Израиль, то одно время симпатизировал палестинцам, то поддерживал черных, то буров…
— Раздвоение сознания. Тяжелый случай, — констатировал Левин. — Он не был раньше женат?
— Был. У него была жена и две дочки. Но жена уехала от него в Кейптаун и, наверное, собиралась дальше. Скорее всего в Австралию, или в Новую Зеландию. В Кейптауне было спокойнее, чем у нас. Там меньше черных. А мы жили недалеко от Йоханнесбурга.
— А раньше, пока не принял иудаизм, кем он был, протестантом? — спросил Левин.
— Я не знаю, — пожала плечами Фифочка. — Я никогда не интересовалась религией. У нас никто не верил в Бога. Разве что дед Берг в Белоруссии. Но я видела его всего один раз в жизни. Мне казалось, что Эжен атеист. Принял иудаизм, сделал операцию и забыл. Мать у него была левая, вряд ли она верила в Бога. Дед по матери точно не верил, он мальчишкой участвовал в Спартаковском восстании. А Эжену просто нужно было куда-то приткнуться. Он привез нас с Эллочкой и не знал, что делать дальше. Думал уехать в Австралию. Хотел продать ферму, но покупателей не нашлось. А тут стали убивать фермеров-соседей. Сначала одних, а через несколько месяцев — других. Я ударилась в панику. Не могла спать по ночам, потому что бандиты приходили обычно ночью. Боялась наших черных работников. И Эжен тоже нервничал. Поехал на какое-то собрание, где они решали, что делать. С кем-то там поспорил. Кто-то вспомнил про его деда. Нервы у него были не в порядке; нет, у всех у нас были не в порядке. Он вернулся домой с этого собрания, принял какие-то таблетки, а через день застрелился.
-Большой белый крест, — продолжала Леночка. — Могилы белых ставили рядом, одна к одной, и вместе они образовали большой крест, очень большой. Это как символ конца. Как завершение истории белой Южной Африки.
Мы похоронили Эжена и я поняла, что нужно срочно уезжать. Очень срочно. Что в одну из ночей они придут. Они насилуют детей, чтобы избавиться от СПИДа. А потом убивают. Покупателей на ферму я не нашла, я узнала, что это бесполезно, и времени у меня не было, все почти даром раздала соседям и уехала с Эллочкой в Йоханнесбург. Это был большой и красивый город с небоскребами, с очень красивым бизнес-центром в виде башни. Когда-то красивый, — поправилась Леночка, — потому что его захватили черные маргиналы: бандиты, больные СПИДом, наркоторговцы, проститутки, воры. А белым пришлось отстроить новый центр, на окраине. Но, я думаю, не надолго.
— Ты хотела вернуться назад: в Израиль, или в Россию? — спросил Левин.
— Нет, меня уговаривали остаться в Йоханнесбурге, в Южной Африке не хватает женщин, потому что все уезжают, и там немало богатых мужчин, потому что это богатая страна. Как Россия, которую сколько ни грабь…
Но я уехала в Америку. В Нью-Йорк. У меня же там был отец. Он как раз что-то ставил. Какую-то пьесу про русских олигархов. И мама тоже уже была там. Поехала в гости к подруге и сразу нашла себе мужа. Сейчас у нее другой, прежний муж оставил ей наследство и умер, но тогда она зацепилась за Америку. И звала меня.
— Тебе повезло…
— Да, повезло. Хотя ты, наверное, догадываешься, что я нигде не пропаду. Даже среди людоедов. На меня летят мужчины, как мухи на варенье. — Фифочка засмеялась и лукаво посмотрела на Левина. — Они, мужчины, что-то чувствуют, правда? Какие-то особенные токи.
— Да, истинная правда, — подтвердил Левин. — Твою сексуальную энергию. Ты всегда была неотразима. Мы сколько лет не виделись, и вот опять…
— Опять действуют чары? — с кокетливой улыбкой поинтересовалась Фифочка.
— Опять, — кивнул Левин. — Я знаю, что не нужно обольщаться, что нельзя дважды войти в одну реку. И все равно…
— На меня тоже действуют, — созналась Леночка. — Ностальгия. Но как-нибудь в другой раз.
— «Из-за этого паршивца Миши», — догадался Левин. — И все-таки я хочу тебя спросить: почему ты вышла замуж именно за Мишу Бялика?
— А не за тебя? — Леночка широко улыбнулась и Владимир Левин отметил, что зубы у нее по-прежнему хороши. «Не может быть, чтобы все свои. Ведь ей лет пятьдесят пять, никак не меньше, — подсчитал Левин. — Но она совсем не изменилась, только стала больше похожа на маму. Такая же наманикюренная, ухоженная фифочка. Такая же сексапильная. Сколько у нее за жизнь было мужчин?!»
— Да, — ревниво подтвердил Левин. — Почему не за меня?
— Это все чары, — засмеялась Леночка. — Ты же мне не предлагал?
— А ты хотела, чтобы я предложил? — Настойчиво спросил Левин.
— Я как-то не думала, — созналась Леночка. — Я знала, что это невозможно. Нам ведь было хорошо, правда? Без всех этих проблем, без лишней ревности. Тебе, надо признаться, не хватало фантазии. Ты был героем-любовником, пока у тебя стоял штык, а как только он превращался в нахохлившегося воробышка, ты сразу сникал и становился очень скучным. Не то, что бедняга Погоржельский.
— А что Погоржельский? — Левину стало любопытно.
— Он был просто сексуальный маньяк, — сообщила Леночка. — Он даже из заграницы привозил всякие такие штуки, так что как-то раз его задержали на таможне.
— Да, я был слишком деловой, — нехотя согласился Левин. — Такое время. Кооператив.
— Да, ты был сильно озабоченный.
— А ведь нам все равно было хорошо, — напомнил Левин. — Помнишь, как мы Ее звали?
— Пещера блаженства, Бесстыдница, Ад, Адочка, Ненасытница, Rima pudendi, Римочка, — выпалила Фифочка.
— А Его: Герой, Штык, Дьявол, Орел, — торжественно подхватил Левин.
— Даже как-то Автомат Калашникова, — напомнила Фифочка.
— Или просто Калашников, — подтвердил Левин.
— Да, это было наше любимое занятие: загонять дьявола в ад, — хихикнула Леночка.
— Это из «Декамерона». Это я не сам придумал, — сознался Левин.
— Плагиатор, — ласково сказала Фифочка. — Только, знаешь, я на тебя слегка обиделась, когда я сказала тебе про Мишу и ты сразу отошел в сторону.
— А что, мне нужно было вызвать его на дуэль, набить ему морду или обратиться за помощью к бандитам? — Удивился Левин. — Ты вроде не девочка была.
— Вот поэтому мы и расстались. То есть перешли в статус друзей, — подвела итог Леночка.
— Итак, ты оказалась в Нью-Йорке. Одна, с ребенком, — напомнил Левин.
— Я пошла работать официанткой. Это было самое трудное время в моей жизни. Я ведь, можно сказать, почти никогда раньше не работала. А отец был уже на пенсии и у него была другая семья. И мамин муж тоже, он был богатый, но все равно скрипел. Они, американцы, очень жадные, — стала вспоминать Леночка.
— И однажды встретила своего принца?
— Нет. Хотя принцев было сколько угодно. В первый же день мне сделали предложение. А вскоре выстроилась целая очередь. Даже один полицейский предлагал мне руку и сердце.
— Но ты его отвергла?
— Он был неплохой человек. Но очень правильный и скучный. Пуританин. И еще толстый, — пояснила Леночка.
— И?
— Меня выручил Погоржельский. Как раз приехал в Нью-Йорк на гастроли. У него была выставка в Бруклине и он писал портреты наших бывших граждан. В Москве и в Одессе они копейки считали, а в Америке стали думать, как себя увековечить. Два мира, два Шапиро. У Погоржельского там отбоя не было от заказов. Он нонконформист, модернист, ну вот он и писал их в виде горшков, ваз, или какого-нибудь деревянного полена.
— Издевался за их же деньги?
— Нет, это у него называется искусством. Хотя, бывало, и в классической манере. Даже слишком. В каких-нибудь дворянских мундирах.
— И у тебя с ним роман? Все заново? — Не без ревности спросил Левин.
— В некотором роде. Он как раз расстался с очередной моделью.
— Так ты с Погоржельским живешь в Америке? — Догадался Левин.
— Нет. Погоржельский погастролировал, заработал деньги и вернулся назад. Он там котируется только среди русских. Но он часто бывает в Америке. Погоржельский познакомил меня с настоящим американским миллионером. И я… Мне было грех не воспользоваться.
— Вы живете в Нью-Йорке?
— Нет, в Филадельфии. В богатом, но ужасно скучном районе. У нас шикарный дом, но выйти некуда абсолютно. Хоть на стену лезь. Я, может быть, когда-нибудь повешусь.
— А твой муж-миллионер, чем он занимается?
— Он — коллекционер. У него на уме только картины и деньги. Больше всего деньги. Хотя, возможно, не так уж и много по американским масштабам. Он покупает картины, потом продает. Покупает и продает. Ездит на разные аукционы и выставки. Но я даже не знаю, любит ли он картины? Или только деньги? В доме у нас галерея под охраной: несколько стальных дверей с особыми замками и никогда не бывает чужих. Даже мне без Сэма заказан вход в его хранилище. И картин там очень много странных, непонятных: современное искусство. Этим, наверное, все сказано. Но каждая из них стоит десятки тысяч, а может и сотни, а бывает и миллионы долларов.
Сэм вообще очень оригинальный. Он иногда неделями никуда не выходит, а с миром общается только через компьютер. А чтобы не набрать вес, он сидит на особой диете, он сам себе готовит, и каждый день по два часа занимается в спортзале и еще утром и вечером плавает в бассейне. И ходит всегда с оружием. Даже на ночь кладет револьвер под подушку.
— Так он боится грабителей? Но ведь вы живете не в Южной Африке.
— Это у него семейное. Его прадед был гангстером и бутлегером. Этого прадеда привезли ребенком из Белоруссии, убежали от погромов из царской империи. Семья была очень бедная и многодетная, и вот, чтобы подняться и стать богатым, он стал одним из вожаков мафии, ее кошельком, как говорит Сэм. Он много раз убивал, но полиция так и не смогла доказать, что это он убийца, а потом убили и его самого. Сэм подозревает, что свои. И этот страх перед убийством передается у них по наследству. Он даже меня иногда не хочет видеть и тогда мы с ним неделями не встречаемся в этом огромном доме. Мне иногда кажется, что он сумасшедший, но время от времени он будто стряхивает свое сумасшествие, словно старую одежду, и как ни в чем не бывало отправляется по делам.
— А ты? Ты тоже сидишь взаперти?
— И я. Только два раза в неделю приходит женщина, негритянка, помочь с уборкой. А больше мне и поговорить не с кем. Разве что изредка езжу в театр. Но иногда я вырываюсь: в Париж, Лондон, на Доминикану, или на Ямайку. Я особенно люблю Ямайку: там чудные пляжи с белым песком и множество музеев. Когда-то на Ямайке находилась столица пиратов, Порт-Ройял. Как говорили, «самый первый город греха во всем христианском мире» — карибский Садом и Гоморра в одном лице — и он, как настоящий Садом, погиб от землетрясения. Ушел под воду. И негры на Ямайке совсем не такие, как в Южной Африке, не дикие зулусы и кóса, которые верят в колдунов и шаманов и ненавидят белых людей, а очень даже цивилизованные и приятные. На любой вкус. Там все, как пелось у нас в совке в одной блатной песенке: «Едут сучки белые к черным кобелям». И ведь едут, летят на Боингах и Эрбасах! — С восторгом сообщила Фифочка. — Пиратов на Ямайке давно уже нет, но все равно это остров греха — до сих пор! Именно на Доминикане и на черной Ямайке, а вовсе не в ЮАР сбылась мечта Нельсона Манделы о многорасовом обществе! Если, конечно, это не очередной фейк, — Фифочка засмеялась, и Левин подумал, что всю последнюю тираду она произнесла с подозрительным восторгом, будто не вообще на Ямайке, не каких-то там белых кобылиц, а именно ее, любимую, ублажал на райском острове посреди океана какой-нибудь молодой и неистовый черный Джек. Но Левин не стал расспрашивать Фифочку, он никогда не задавал ей лишних вопросов. Он и без того позавидовал ей: он-то, Владимир Левин, бóльшую часть жизни безвылазно просидел в Москве.
— Не так давно Обама восстановил на время дипотношения с Кубой, — продолжала между тем Фифочка, — и я успела посмотреть этот несвободный остров Свободы.
— Ну и как он, этот несвободный остров Свободы? — «Ну и Фифочка! Весь мир посмотрела! Жена миллионера! Пусть и слегка сумасшедшего. Ненасытница! И до чего хороша! Вот уж кто умеет жить!»
— Варадеро — это маленькая капиталистическая резервация, где нищая Куба зарабатывает валюту. Там все хорошо: шикарные отели, шикарный песок, шикарная музыка, шикарная еда, даже шикарные проститутки. Только рядовых кубинцев туда не пускают. Да им там и нечего делать — там такие цены, что день жизни стоит в несколько раз больше, чем их месячная зарплата.
— Но я и на настоящей Кубе побывала, — продолжала Леночка. — На Кубе для кубинцев.
Ты помнишь Москву в начале девяностых, когда развалился Советский Союз? Темнота, крысы, жуткие очереди, ободранные дома, жулье! Так вот, это и есть настоящая Куба, только еще хуже! Там карточки на все, даже на сахар! Там человеку положено всего пять яиц в месяц! Куба — остров, где вокруг полно рыбы, но рыбу дают только больным и по специальным рецептам! Недаром кубинцы на гнилых плотах бежали во Флориду!
— Я вот смотрю, что все усилия, все мечты человечества тщетны, — перебил Фифочку Левин. — Что в результате всех революций выходит совсем не то, ради чего они затевались. Что люди никак не могут угадать свой завтрашний день. Что все, кто хотели осчастливить человечество, приносили людям самое большое несчастье! Что борцы за свободу обычно превращаются в самых жестоких тиранов! У нас сейчас мода: футболки с портретами Че Гевары, а ведь он — обыкновенный бандит!
— Ты всегда очень любил философствовать, Вовочка! — Вспомнила Леночка. — Тебя, бывало, хлебом не корми…
— И не только хлебом, — поддакнул Левин. — Пещера, бывало, готова к посещению, золотые ворота открыты… Но вот что, Леночка, я хотел у тебя спросить. Ты говоришь, что одна сидишь в золотой клетке. А дочка? Ей ведь лет двадцать пять? Выпорхнула?
— Она живет в Нью-Йорке. Ее очень тяготил этот дом без людей, похожий то ли на тюрьму, то ли на крепость, где чуть ли не в каждой комнате висят портреты, то прадедушки-мафиози, то дедушки полковника, погибшего в Перл-Харборе. Еще немного и они превратятся в привидения…
Иногда я просыпаюсь от страха. У Сэма, кроме картин, еще коллекция раритетного оружия. Он, как всякий уважающий себя американец, состоит в Оружейной ассоциации… А вокруг дома сплошная, очень высокая ограда. И сверху проволока с электрическим током.
У Эллочки никогда не было друзей. К ней никто никогда не мог прийти…
А сейчас она работает у самого богатого человека в мире, у Безоса, в самом большом в мире магазине, в «Амазоне», в самом большом в мире городе и живет почти рядом с Трамп-тауэр. Там апартаменты стоят пять тысяч баксов в месяц, и они снимают их на троих.
Леночка взглянула на часы.
— Знаешь, уже поздно. Мне нужно собираться. Сын Миша, он страшный ревнивец до сих пор. Он следит за мной не хуже Сэма. Поэтому Сэм легко отпускает меня в Москву. Только в прошлом году мы ездили вместе, он скупал каких-то русских художников. Среди них Погоржельского. Он написал свою новую натурщицу-модель. Мы жили в «Метрополе».
— А чем занимается твой сын? Ему ведь… — Левин запнулся.
— Тридцать восьмой год, — подсказала Леночка. — А он до сих пор не женат. Совсем не смотрит на женщин. Живет один в маминой квартире. Управляет недвижимостью. Ее купил мамин муж, который умер. Он был небедный человек, даже богатый. Миша сдает ее под рестораны в центре Москвы. Что-то вроде современного рантье.
— «Порча нашла на кровь», — подумал Левин. — Фифочке, выходит, не пятьдесят пять, а больше».
Фифочка поднялась. Потом вспомнила:
— А ты как, Вова? Рассказывай. Дочке уже лет сорок?
— У меня еще два сына, — сообщил Левин. — С семьей все в порядке. А жизнь — как на американских горках. Хотя, что рассказывать, по сравнению с тобой…
— Нет, ты не скромничай. Выглядишь ты хорошо. Я как-то читала твой рассказ в журнале. Про какую-то квартиру, из которой сначала выселили пьяниц, а потом отобрали бандиты. Совершенно случайно попался журнал. Пишешь?
— Это в самом деле произошло с одним моим знакомым. У нас все: или их ограбили, или они грабили. А бывало и то, и то, по очереди.
Я тоже по примеру твоего Бялика рядом со своей качалкой открыл ресторан. Мне ведь, если ты помнишь, помогали спортсмены. И со временем наладились связи с чиновниками. А повара я сманил из вашего ресторана. Там все сразу распалось, как только вы уехали. И публика из качалки. Кто посерьезней и денежней. Ходили авторитетные люди.
Все бы ничего, но как-то прямо в ресторане сошлись две банды и стали стрелять. Два трупа, четверо раненых. По счастью, меня в это время там не было. Но, сама понимаешь, стали вызывать, давить. Как это у нас называется: стали оттирать от бизнеса. Или дай взятку: ни много, ни мало пять миллионов. Честно говоря, я к тому времени устал, и бесполезно с ними бороться. Государственная мафия, она посильнее бандитов. Я не разобрался даже, кто там больше давил и, главное, в чьих интересах: правоохранители или чиновники. Пришлось отказаться от аренды. Но, знаешь, и они продержались недолго. Православие оказалось сильнее. Дом когда-то был поповский. Реституция. Так что сейчас на месте бывшего вертепа живет батюшка.
Однако кое-что у меня еще оставалось. Несколько других качалок. Но это были еще девяностые, люди сидели без денег, никакого среднего класса. Так, ни шатко, ни валко. Хорошо хоть, я никогда не брал кредиты. Потом и это все рухнуло в дефолт.
Но помнишь, когда-то ты меня надоумила. Обменников еще не существовало и я стал ходить к твоему Боре. С тех пор я менял рубли на доллары и держал их под подушкой. Потом Боря исчез, вроде бы убили, а я продолжал менять. Это был единственный надежный актив. Ну вот, за десять лет собралась приличная сумма. Хотя, если посмотреть на нуворишей, которые делали деньги из воздуха…
Словом, с помощью своих спортсменов я тоже стал покупать недвижимость.
— Тоже рестораны, как у Миши? — Отчего-то обрадовалась Леночка.
— Нет, какое там. Недвижимость на рынке и в дешевом торговом центре. Маленькие магазинчики, ларьки. Сначала сдавал в аренду, потом стал понемногу нанимать продавцов. Всё женщины из Молдавии. Мужья сидят дома, а они пашут. Недавно запустили маленькую сеть закусочных. Но я там не главный бенефициар. Везде командуют свои люди. Могут договориться, знают, кому и сколько нужно платить. Меня не трогают…
— Да, Миша тоже знает, кому и сколько. К тому же Погоржельский написал портрет префекта и его жены.
— В виде горшков? — Засмеялся Левин.
— Нет, в виде аристократов, — Леночка поднялась.
Левин вызвал такси.
— Мама, — сообщила Леночка, — поехала на отдых в Доминикану. Она передает тебе привет.
— Спасибо, — растроганно поблагодарил Левин. — И ей от меня. Сколько ей лет?
— Восемьдесят два. Она не одна, а с бой-френдом. Он порядком моложе ее.
— Вот это да, — засмеялся Левин. Он проводил Леночку до машины. Они поцеловались.
— Жалко, что меня сторожит Миша. Не знаю, в кого он такой получился, — вздохнула на прощанье Леночка. — Ты как? Есть еще порох в пороховницах?
Левин крепко прижал ее к себе, почувствовал по-прежнему молодое, желанное тело.
— Ты ведь и мертвеца можешь поднять, Леночка, не только мой старый, потертый штык. А я — всегда готов, я ведь бывший пионер! — И, как когда-то очень давно, очень много лет назад, он принял торжественную стойку: вытянул левую руку по швам, а правую поднес к несуществующей пилотке.
Леночка засмеялась и махнула Левину рукой.
— Ладно, в другой раз, обязательно!
Машина тронулась и в несколько мгновений скрылась из вида. Левин долго смотрел ей вслед. Он с печалью сознавал, что другого раза не будет. Никогда не будет. Что прошлая жизнь не повторится. Что ему не хватило авантюризма, да, именно, легкомыслия и авантюризма, которых с избытком имелось у Фифочки.