Первые самостоятельные шаги. Ленинград
После первых нескольких дней радости от встречи с Раей, после некоторой стабилизации нашей новой, теперь уже семейной жизни (нам отвели угол за ширмой в комнате, в которой жили Раины родители и её сестра), я начал искать работу.
Первые надежды были радужными: у меня диплом с отличием, меня сразу же с руками оторвут в любой из геологических организаций Ленинграда. Кроме того, узнав о моём намерении отправиться в Ленинград, профессор А. В. Фурсенко дал письмо к доктору наук Е. П. Брунс, работавшей в главном геологическом институте Ленинграда ВСЕГЕИ. Так что с устройством на работу у меня не будет проблем.
Но действительность оказалась несколько иной. Первые походы по геологическим организациям ничего не дали: всюду смотрели мой диплом, потом мои документы, а потом, не объясняя причин, отвечали вежливым отказом. В отделе кадров одного из главных геологических мест, куда я обратился, — в Северо-Западном геологическом управлении начальник отдела кадров, небольшой плотный человечек, глядя невидящим глазом сквозь очки с золотыми дужками, сказал: «Мы с улицы не берём». Этот ответ, этот взгляд и эти очёчки я запомнил на всю жизнь. Потом я узнал этого человечка, я даже работал с ним в одной организации, но он меня, вероятно, не помнил (мало ли кому из евреев он отказывал), а я ему об этом не напоминал. Но сам этого не забыл.
«С улицы не берут». Но у меня ведь есть письмо А. В. Фурсенко к Е. П. Брунс. Позвонил по указанному на конверте номеру телефона. В ответ в телефонной трубке раздался низкий мужской голос, сообщивший, что Елизавета Павловна с инфарктом лежит в больнице. Много времени спустя я узнал, что это говорил её муж Сергей Сергеевич Шульц — знаменитый геолог, профессор ЛГУ и так далее. Но тогда… Тогда круг замкнулся.
Месяц тянулся за месяцем, а я болтался без работы и чувствовал я себя не только безработным и никому в профессии не нужным, но и каким-то брошенным. Мелькала даже мысль о возвращении в Минск. Кто знает, какое бы я принял решение, если бы не поддержка Раи…
Прошло ещё несколько недель. Все попытки устроиться хоть в какую-нибудь организацию с геологическим профилем, в какое-нибудь «гипро», — заканчивались отказом. И вдруг кто-то из знакомых Раиных родителей позвонил и сказал, что есть шанс устроиться в какой-то институт Вниигеофизика. Конечно, я был готов идти куда угодно. Пришёл в дирекцию этого института (на самом деле это был филиал московского головного института с таким же названием). Дирекция института располагалась на Васильевском острове. Возглавлял её тогда Юрий Самуилович Рысс.
При первой встрече он показался мне очень строгим и жёстким. Впрочем, может быть он и хотел таким казаться. Позднее я узнал, что его профиль геоэлектрохимические методы поисков и разведки, что человек он добрый и вполне способный понимать другого, входить в его проблемы и обстоятельства.
По его указанию я был направлен в группу, занимавшуюся созданием и внедрением в практику приборов люминесцентного каротажа нефтяных скважин. Группа располагалась в здании на Канале Грибоедова, недалеко от Собора Воскресения Христова на Крови, (Храм Спаса-на-Крови). Народу в группе было немного. Возглавлял её кандидат наук Эмиль Анатольевич Аб. Большинство сотрудников было технарями, к геологии прямого отношения не имевшими. Меня, вероятно, приняли в группу для того, чтобы осуществлять какую-то связь между техническими возможностями изобретаемого прибора и потребностями геологической практики. В частности, предполагалось, что с помощью люминесцентного анализа промывочной жидкости, вытекающей из скважины, можно будет обнаруживать в ней плёнки нефти. Конечно, предполагалось, что в дальнейшем можно будет, опуская усовершенствованный прибор в скважину, обнаруживать нефть уже прямо в стволе. Более того, высказывалось предположение о том, что изучая характер люминесценции, можно будет даже различать нефть разных месторождений, горизонтов и так далее. Первое время меня посадили осваивать приборы. Дело это для меня было совершенно новое и совсем непонятное. Ничего такого в университете мы не проходили и о таком даже не слыхивали.
Сидение за приборами продолжалось несколько месяцев. Бесконечное сидение в темноте и просмотр на экране десятков и сотен образцов нефти не только изнуряли физически, но и вводили в некий моральный ступор. Отдохновение приносил только короткий час обеденного перерыва, когда я мог встретится с Раей в закусочной на Бродского, или сходить в Дом книги, что располагался на углу Невского и Канала Грибоедова в бывшем доме фирмы Зингер.
«Деньги есть, — Уфа гуляем, денег нет, — Чишма сидим»
Но всему приходит конец. И моему сидению у монитора тоже.
Руководство филиала решило, что прибор уже в достаточной степени готов для проведения полевых испытаний, и группа должна провести их на одном из разведываемых нефтяных месторождений.
По какой-то неведомой причине в качестве полигона для проведения испытаний была выбрана Шкаповская площадь Туймазинского месторождения, что в Башкирии.
Местом базирования группы был выбран посёлок (теперь это уже крупный город) Октябрьский. Аппаратура, продовольствие и скарб были отправлены к месту проведения испытаний на автомашине, а сами члены группы ехали поездом.
Приехали. В качестве жилья нам выделили большую комнату в одном из бараков. В комнате стоял стол и несколько кроватей по числу членов группы.
Через несколько дней, после устройства и налаживания контактов с местным руководством, отправились на одну из буровых, на которой нам и предстояло проводить испытания. Было уже начало зимы. В Ленинграде ещё только выпал первый снежок, а в Башкирии снега было уже полно. Да и морозы стояли совсем не ленинградские. Наша экипировка, отнюдь, не позволяла работать в таких условиях. Но руководство треста Туймазыбурнефть пошло нам навстречу и вскоре каждый получил ватный костюм, валенки с резиновыми калошами-бахилами и перчатки. Остальное пришлось надевать своё. В качестве рабочего места возле буровой нам поставили вагончик, в котором должна была разместиться испытываемая аппаратура и дежурная смена.
Работу решили вести вахтовым способом. Каждое утро, чуть свет два человека очередной смены садились на вахтовую машину и вместе со сменой буровой бригады отправлялись к месту работ. Вечером очередная машина привозила ночную смену и забирала отработавших. Каротаж шёл непрерывно (если не считать остановок из-за поломок). Так продолжалось больше двух месяцев. Постепенно привыкли к работе и стали даже замечать что-то вокруг себя.
Запомнилась такая картина: мы едем по совершенно белой равнине, и вдруг огромный круг зелёной травы, растущей вокруг фонтана сжигаемого попутного газа. Местные товарищи говорили, что к этим островкам травы всю зиму сбегались голодные зайцы, за которыми повадились охотиться местные браконьеры, устраивавшие себе лёжки за брустверами из снега. Не знаю, насколько это правда. А вот то, что ночью водители ехали по разведываемой площади, не включая фар, могу подтвердить лично. От горящих факелов ночью было так же светло, как и днём.
Ещё одно воспоминание: как-то мы с коллегой (не могу вспомнить ни одной фамилии…) оказались в снежном плену. Целый день шёл снег, — так что вагончик оказался почти им засыпан. При первой же попытке выбраться из него по естественным потребностям ты оказывался по грудь в снегу, и для отправления этих самых нужд должен был вытаптывать себе плацдарм. Смена не явилась. Топливо во времянке закончилось. Электричество, запитываемое от местного дизеля, тоже, — лампочка начала «подмигивать». Продукты! Никто не рассчитывал на создание неприкосновенного запаса. О том, чтобы добраться до буровой не было и речи. На душе становилось тоскливо. Так прошло часа четыре. И вдруг мы услыхали грохот трактора. Грохот приблизился, потом затих, потом снова стал раздаваться, но уже постепенно удаляясь.
Значит, о нас забыли… Об идти не могло быть и речи. Скучно, девушки…
И вдруг, через какие-нибудь полчаса опять грохот. Показался трактор с вагончиком на полозьях в виде прицепа. Оказывается, кто-то из бригады вспомнил, что там осталась вахта «геофизиков». С шутками и невоспризводимыми идиомами нас приняли в вагончик, и трактор взял путь на Октябрьский. Дорога, по которой он грохотал, скорее, походила на траншею, по краям которой в виде невысоких столбиков стояло то, что ещё вчера было столбами электропередач.
Ну, и «на закуску» ещё одна история. Одну из комнат в общежитии занимала группа из трёх китайцев. На одной из буровых проходили испытания какого-то нового оборудования, и китайцы должны были убедиться в его качествах. Для этого они посменно по 8 часов, не отрывая задних мест от стула (даже по естественным надобностям), просиживали у устья скважины (!). Иногда мы общались. Как-то в свободное от сидения на стуле время один из китайцев на мой вопрос, чем он объясняет высокую рождаемость в Китае, ответил так: у вас в России есть радио, есть электричество, есть кино. А у нас ничего этого пока нет. Поэтому, когда наступает вечер, остаётся только одно развлечение… Интересно, как бы он ответил мне сейчас?
Но слово за слово. А испытания завершились, и мы в полном составе возвратились в Ленинград. Новый год — «петард, хлопушек треск!..»
После Нового года опять начались бесконечные будни с этим изнурительным смотрением в экран монитора, в поисках невесть чего… Тоска.
Конец спортивной карьеры
Единственное, что вносило разнообразие в мой быт того периода, было занятие спортом. После переезда в Ленинград я по рекомендации Ларисы Петровны Болдыревой обратился к её бывшему тренеру Константину Трофимовичу Булочко.
К. Т. Булочко — легенда советского спорта, заслуженный мастер спорта, заслуженный тренер СССР, многократный чемпион СССР по фехтованию, — в те поры возглавлял кафедру фехтования и бокса Ленинградского института физической культуры имени П. Ф. Лесгафта. Одновременно он был тренером сборной Ленинграда. А это была знаменитая сборная: в неё тогда входил трёхкратный олимпийский чемпион и многократный чемпион мира и СССР по фехтованию на рапирах В. Ф. Жданович, — кстати, он был в той сборной, кажется, вторым номером, а первым номером и капитаном сборной был В. Я. Балон (позднее он станет постановщиком фехтовальных боёв на Одесской киностудии, даже сыграет несколько ролей в фильмах этой и других студий). Меня приняли в состав этой сборной четвёртым номером. Третьим, кажется, был Мотя Рабкин из Горного института (?)
Тренировались мы или в зале института физической культуры имени Лесгафта, или на Зимнем стадионе. Кстати, там я встречал знаменитого бегуна Владимира Куца, и
не менее знаменитого боксёра Геннадия Шаткова, а также многих других именитых спортсменов.
Впрочем, моё участие в сборной Ленинграда было недолгим: как только начались полевые работы, я уехал в поле. А кому нужен спортсмен, который не ездит на соревнования…
Но я хотел рассказать не об этом, а о трагикомическом завершении своей спортивной «карьеры».
Дело было так:
Однажды мне позвонил тренер сборной по фехтованию Ленинградского государственного университета Игорь Вячеславович Ясеницкий, с которым мы были знакомы по сборной Ленинграда, и попросил выступить на городских межвузовских соревнованиях за сборную ЛГУ. Формально я имел на это право, ибо состоял в вузовском обществе «Буревестник». При этом Игорь сообщил, что перед соревнованиями предполагаются месячные тренировочные сборы, участники которых обеспечиваются трёхразовым питанием в одном из ленинградских ресторанов.
Я недолго думал и согласился: и само участие в соревнованиях привлекало (я ещё недалеко отошёл от спорта), да и талоны (при моей скудной зарплате) тоже не казались лишними. Согласился. Но поставил условие, что ни на какие сборы ходить не буду, — я ведь работаю, — а вот талоны с удовольствием приму. Игорь согласился, — видимо, особого выбора у него не было.
Талоны мы с Раей и несколькими коллегами с удовольствием реализовали в ближайшем ресторане (уже не помню его названия) на Садовой.
Наконец наступило время соревнований.
Спортивный зал стадиона Динамо, что на Крестовском острове Ленинграда.
Народу довольно много: участники, болельщики, судьи. Судейскую коллегию возглавляет Константин Трофимович Булочко. Сам он не судит. Но внимательно следит за ходом соревнований, за его участниками.
Начинаются бои. Я раз за разом выхожу на дорожку. Выступаю достаточно успешно: какие-то бои выигрываю, что-то проигрываю. В общем, счёт положительный.
В один из перерывов между боями ко мне подходит Константин Трофимович и тихо, чтобы никто не слышал, говорит: Давид, ты только на длинный выпад не иди. Я так же тихо спрашиваю: почему, Константин Трофимович? Он отвечает: ты с него можешь и не уйти.
Надо сказать, что «длинный выпад» предполагал прыжок на несколько метров и попытку нанесения укола с очень большой дистанции. Это и от тренированного спортсмена требовало огромных усилий, а тут…
И, конечно, опытный глаз заслуженного тренера сразу увидел и мою физическую подготовку, и то, что выигрываю бои я, в основном, за счёт прошлого спортивного опыта.
Я запомнил эти слова и больше никогда не соглашался участвовать в спортивных соревнованиях.
Только иногда, бывая на соревнованиях уже в качестве зрителя, я испытывал некое щемящее чувство…
Но всё проходит. Прошло и это.
Спасибо фехтованию, которому было отдано много лет моего детства и юности. Спасибо моим тренерам и коллегам. Спорт не только развил меня физически, но научил и ещё кое-чему, что иногда дороже силы. Спасибо.
Ленинградская комплексная геологическая экспедиция (ЛКГЭ). «Мужчины нам нужны»
Своими ощущениями от пребывания во Вниигеофизике я поделился с отцом, который в начале 1959 года приехал посмотреть, как мне живётся.
Каково же было моё удивление, когда в один из вечеров, папа сказал, что видел в центре Ленинграда, напротив Гостиного двора вывеску какой-то геологической организации.
В первый же обеденный перерыв я отправился по указанному адресу, благо от моей работы до Гостиного двора было несколько минут ходьбы.
Пришёл. Я очень хорошо помню этот день и обстоятельства того моего прихода.
Действительно, над входной дверью в продолговатое полутораэтажное здание бывших Перинных рядов, располагавшееся между Перинной линией Гостиного двора и Думской улицей, со стороны Перинной линии висела доска с названиями организаций, размещавшихся в этом здании.
На первом этаже располагалось Ленинградское статистическое бюро. А вот на втором этаже значилась Ленинградская комплексная геологическая экспедиция (ЛКГЭ).
Поднялся на второй этаж. Первое, что я увидел, было объявление о смерти главного геолога экспедиции Евдокии Васильевны Демьяновой. Я подумал, что в такой день со мной вряд ли станут разговаривать. Тем не менее, спросил у кого-то из проходивших мимо, где мне найти начальника экспедиции? В ответ мне указали на дверь, рядом с этим объявлением. Постучался. Вошёл. Узкое вытянутое помещение, в конце которого у окна, на стуле боком к столу, поджав одну ногу под себя, сидит немолодая женщина и курит. Рядом сидят ещё несколько женщин. Спросил, могу ли я видеть начальника экспедиции. В ответ: это я. А Вы кто? Представился. Сказал, что работаю в Ленфилиале Вниигеофизики, где занимаюсь изучением люминесценции нефти, но очень хочу настоящей геологической работы, поля. В ответ: полевики нам нужны. И мужчины тоже. И весь разговор. Потом добавила, что, если руководство филиала не будет против и даст мне перевод, то я могу принести документы и оформляться.
И никаких рекомендаций, прямо «с улицы». Можно представить, как я летел вечером домой, как рассказывал папе, Рае, её родителям!
И действительно, через несколько дней, получив от Ю. С. Рысса «переводку», с необходимыми документами я явился в экспедицию и без лишних хлопот 23 марта 1959 года был зачислен в Порьягубскую (позднее Оленеостровскую) поисковую партию на должность «старшего геолога-коллектора».
Но «недолго музыка играла» …
Наше пребывание в составе Ленинградской экспедиции было недолгим — в июне того же 1959 года партия была переведена в состав Кольской экспедиции, а я получил повышение аж до должности «прораба-геолога» (!). С этим мы и отбыли к месту работ, на Кольский полуостров. Но это уже новая история.
Первый полевой сезон
Буквально через несколько недель после моего зачисления в состав Порьягубской партии мы выехали к месту полевых работ, в город Кандалакшу.
Партия должна была заниматься поисками алмазов. Как я понял, это был уже второй, заключительный сезон проведения полевых работ. Народу в партии было не очень много. В большинстве своём все они работали там и в прошлом году. Новичков среди инженерно-технических работников было двое: начальник партии В. Н. П. и я.
В. Н. П. был несколько странным персонажем. Геологией, как таковой, он не занимался. Своей обязанностью он считал доставку продовольствия, заброску его на точки и общее руководство, которое, в основном, заключалось в перманентных скандалах со старшим геологом партии Н. А. К. и всеми остальными сотрудниками.
До нас, младшего персонала он не снисходил, обращаясь к любому с одинаковым: «Эй, ты!». Но подлинным его призванием, его страстью были покупка, заклание и свежевание барана, а затем приготовление и поедание шашлыка. Это была песня! Некоторые из нас иногда удостаивались быть приглашёнными к трапезе и могли воочию наблюдать, как страсть меняет человека. В этой области он был высоким художником, даже немного поэтом!
Всей практической работой партии руководила старший геолог Н. А. К. (дальше НАК). Она принадлежала к той когорте женщин, на которых в первые послевоенные годы держалась вся геология Северо-Запада, и в частности, Кольского полуострова. Считалось, что она замечательный петрограф. Возможно, что это так и было. Утром, приходя в камералку, она обычно первым делом расчехляла микроскоп, клала на его столик дежурный шлиф, после чего как-то сразу отвлекалась на какое-нибудь срочное дело. Так проходил весь день. Вечером шлиф вынимался, возвращался в предметный ящик, а микроскоп возвращался в исходное положение и накрывался чехлом. На следующий день всё повторялось сначала.
Нас, младший персонал НАК обычно не называла ни по имени, ни по фамилии, предпочитая придумывать для каждого какую-нибудь кличку (не всегда безобидную). Особое удовольствие НАК доставляли бесконечные перебранки с начальником. Причём, делалось это прилюдно, — так что мы все были тому немыми зрителями.
Видимо, начальник жаловался на НАК в экспедицию, ибо однажды нас посетил сам начальник Кольской экспедиции знаменитый Зиновьев. Выгнав всех из камерального помещения, Зиновьев провёл с НАК «беседу». Мы слышали только вступление: «Надька!..». Далее следовал монолог, который я не рискую воспроизвести.
Впрочем, в конце концов, НАК победила, ибо по возвращении с полевых работ начальник был отозван в распоряжение руководства экспедиции, а камеральную группу возглавила всё та же НАК.
Но это я забегаю вперёд. А пока мы только приехали в Кандалакшу.
Первые несколько дней ушли на устройство с жильём, которого начальник нам, конечно, не приготовил. Я устроился на квартиру к одинокой старушке, которая владела половиной дома на самом берегу реки Нива. Река, что называется, была в те поры «курице по колено», ибо её воды сдерживались плотиной расположенной выше по течению гидростанции Нива-3. Камеральное помещение располагалось тоже на самом берегу, в здании то ли бывшей школы, то ли в здании бывшей метеостанции (?).
В конце недели НАК устроила показательный спектакль: все сотрудники партии были выведены на берег Кандалакшского залива, и каждому было предложено продемонстрировать его умение мыть шлихи с помощью деревянного лотка. После массового позорища было установлено, что мыть шлих до «серого» умеет только один рабочий Фёдор. Я вообще держал лоток в руках впервые. Думаю, что и остальные тоже.
Установив такое владение основным средством получения искомой информации, НАК объявила, что поисковые маршруты будут осуществляться тремя группами под руководством её самой, прораба-геолога Бориса Т. и прораба-геолога Давида Гарбара. При этом было сказано, что сама НАК и Борис Т. будут проводить поисковые маршруты площадного типа в окрестностях Кандалакши и на территории мыса Турий, а моя группа будет заниматься отдельными поисковыми маршрутами линейного типа. В мою группу были включены студентка-дипломница ЛГУ Кира Полянская и рабочий-старшеклассник Петя (за белобрысость получивший тут же кличку «Петя-финн»). Учитывая сложность нашего маршрута, на первое время группе придавался проводник из местных охотников.
Перед выходом в первый маршрут
слева направо: Я, Кира Полянская, Петя Петров
по кличке «финн», рабочий А Костенко, проводник Ю Байков
Первый маршрут. Старший сын Леонид. Первый выговор
Выход нашей группы назначался на 8 июля 1959 года.
В качестве первого нам был назначен маршрут в район посёлка Алакуртти.
Накануне нашего выхода в маршрут к Кире из Ленинграда приехал её муж, Женя Полянский.
Это событие решено было отметить. Не помню, сколько и чего было выпито, но уже очень поздно вечером мне пришла в голову мысль позвонить в Ленинград и поговорить с Раей, которая вот-вот должна была родить. Решено — сделано. Мы с Женей вышли из их избы, в которой отмечали его приезд, и отправились на почту. Идти было достаточно далеко, да и настроение наше было таково, что решили подъехать на попутной машине. «Попутным» был выбран рейсовый автобус, водителю которого было сказано везти нас на почту. В качестве оплаты за проезд Женя протянул водителю горсть смятых трёшек и пятёрок. Нравы в Кандалакше того времени были таковы, что ни водитель, ни немногочисленные пассажиры автобуса не стали возражать двум подвыпившим амбалам, и нас благополучно доставили к дверям ближайшего почтового отделения, после чего автобус стремительно умчался прочь.
В помещение почтового отделения меня, конечно, не пустили. Но заказ и деньги приняли, велев ждать на ступеньках. Женька сказал, что пойдёт достать покурить, а я уселся ждать заказанного разговора. Не знаю, сколько я таким образом прождал, пока, наконец девочка-телеграфистка не закричала, что Ленинград «на проводе». Спросонья я не сразу сообразил, кто со мной говорит, а сообразив, попытался объяснить Рае, что я «подшофе». То ли слышно было неважно, то ли это слово было Рае внове, но она так долго переспрашивала меня, что деньги закончились и нас разъединили. С чувством выполненного долга я направился к углу, где и нашёл Женьку, стоявшего с папиросой. Когда мы с ним добрались до дому, обнаружилось, что у него за пазухой более десятка пачек с папиросами (видимо те, у кого он просил закурить, предпочитали отдать ему всю пачку, только бы он не потребовал чего-нибудь ещё…).
Не помню, когда и как мы разошлись. Но спал я в своей постели.
Утром 8 июля меня разбудил Петя-финн. Сил встать не было, и я молча указал Пете на коврик возле кровати, куда он без всяких слов рухнул и уснул.
Второй раз мы проснулись от громкого крика нашего начальника. Оказывается, тот решил проверить, как мы вышли в маршрут, и, обнаружив на крыльце спящего проводника, а в доме нас с Петей-финном, пришёл в бешенство. Вскочив от крика и не совсем соображая спросонья, что надо делать, мы похватали заранее приготовленные сумки и рюкзаки и, добежав до квартиры Полянских, подняли и их, после чего стремительно бросились наутёк от вопившего нам вслед начальства.
Бежали мы ровно столько, сколько надо было, чтобы наш начальник отстал. На окраине Кандалакши мы остановились, забрались в какой-то сарай и уснули. Так прошёл первый маршрутный день.
Весь маршрут должен был составить более ста километров (туда и обратно), и был рассчитан на 8-9 дней. Первый день был потерян. Предстояло наверстать упущенное.
Не стану рассказывать в подробностях все перипетии этого маршрута (да я их и не помню). Помню только, в один из дней наш проводник сообщил, что за нами следом идёт медведь. При этом он «успокоил» нас тем, что медведи летом не агрессивны, а этот просто идёт из любопытства. И действительно, время от времени невдалеке за деревьями виднелось нечто бурое, стоявшее в обнимку с деревом… Это, конечно, придавало нашему маршруту необходимую дополнительную скорость.
Надо сказать, что геологически наиболее качественно к маршруту была подготовлена Кира Полянская: она работала в этой партии и в этом районе уже второй год и хоть немного разбиралась в его геологии. Конечно, это её следовало назначить руководителем маршрута. Но она была ещё студенткой и не имела «права ответственного ведения работ». Так что я был «головой», а она — «мозгами» этого предприятия. С собой у нас было продуктов на 8-9 дней, у каждого вместо спального мешка был чехол от спальника и вкладыш, а у проводника был тент от палатки — один на всех. Саму палатку и спальные мешки тащить было тяжело. Обходились малым.
Маршрут проходил по весьма залесённой местности. Обнажений было мало, да и особого интереса они не представляли.
Из событий этого времени запомнилось одно: как-то мы устроились на ночлег в лесу: нарубили лапок, разожгли костёр, наклонно поставили тент (на случай дождя), улеглись. Утром проснулись. Я сел описывать точку, а Петя-финн включил радиометр. И вдруг слышу Петин крик: оказывается, радиометр показывает очень высокие значения радиации — почти зашкаливает. Проверили работу радиометра рабочим эталоном, который я, на всякий случай (как особо секретную вещь), носил в кармане брюк, — радиометр исправен. Обошли всю поляну: всюду высокие значения радиации. Собрали образцы радиоактивного мха, уложили их в пробные мешки. Почва подо мхом давала нормальные показания. Отправились дальше. Так или иначе, маршрут закончился. Но у него было два следствия: одно радостное, другое огорчительное.
К радостному я отношу известие о том, что у меня родился сын! Оказывается, после нашего телефонного «разговора» Рая на следующий день родила. Вот и не верь в силу слова. Сына назвали Леонидом (Лёней) в память о моём любимом дяде Лёве (Льве).
К огорчительным следствиям я склонен отнести свой первый выговор, полученный от молодого главного геолога экспедиции Кирилла Беляева. Когда в конце сезона мы приехали в Апатиты, на базу экспедиции в Тик-Губу, то при приёмке материалов мне было вменено в вину то, что, обнаружив такую высокую радиоактивность, я «не оконтурил проявление канавами», а ограничился лишь сбором образцов мха, который к тому же при проверке оказался не радиоактивным. За это я и получил выговор. О том, что мы с группой попали под облако наведенной радиации от одного из взрывов, проводившихся в те поры на Новой Земле, и речи быть не могло, — это было тогда величайшим секретом. Прораб Боря успокоил меня, сказав, что первый выговор, — это как медаль, — украшение для полевика. Тем и утешился. Но до этого ещё был целый полевой сезон. А в нём — всякое. И об этом речь впереди.
Сын родился!
Сразу после возвращения из маршрута и получения известия о рождении сына Леонида (он родился как раз в день нашего выхода в маршрут, 8 июля 1959 года), мои коллеги, отобрав у меня получку и оставив только небольшую сумму на продукты для следующего маршрута, закатили «той» в честь роженицы, сына (Леонида) и его отца, то есть меня. Начальник купил очередного барана, Женя Полянский где-то на рынке выторговал у приезжих грузин бочонок вина, остальные тоже чем-то расстарались. Пир получился знатный: кто-то даже уснул в канаве с ведром недопитого пива между колен.
Потом было два дня на баню, на приведение материалов в порядок, и в новый маршрут, на этот раз вглубь Кольского полуострова. Но это уже другая история.
«А путь и далёк, и долог…» (От Умбы до Умбы)
Следующий маршрут заслуживает особого описания. Честно говоря, рассматривая этот маршрут с высоты (или глубины) своих сегодняшних 80 с лишним лет, могу сказать, что никому из своих подчинённых, даже отягчённых грузом знаний и опыта, превосходящих на порядок мои тогдашние, я никогда не дал бы маршрута, подобного моему.
Попробую объяснить почему. Но сначала к описанию самого маршрута. Итак:
Выданный нам маршрут предполагал выход из посёлка Умба, что на западном берегу мыса Турий Терского берега Кандалакшского залива Белого моря. Мы должны были подняться вверх по течению реки Умба, идя вдоль её правого берега, дойти до озера Пончозеро, обойти его с восточной стороны, далее подняться вдоль правого берега реки Кицы до озера Канозеро, обойти его вдоль восточного берега, далее подняться вдоль реки Кана до озера Верхнее Контозеро, пройти тоже вдоль его восточной стороны, переправиться через реку Кана у места её впадения в озеро Верхнее Контозеро, пройти на юг вдоль западного берега озера Верхнее Контозеро, далее по азимуту спуститься на юг до озера Нижнее Контозеро, пройти вниз по течению реки Чёрной до северного берега озера Канозеро, обогнуть его вдоль западного берега, выйти к реке Родвинга, спуститься до озера Пончозеро, пройти вдоль западного берега озера Пончозеро до реки Умба и, наконец, пройти вниз по реке Умба вдоль её левого берега до поселка Умба, то есть сделать такую замысловатую восьмёрку, в центре которой находилось озеро Канозеро. Там, где-то на реке Чёрной нас должен был ожидать запас продуктов для обратной дороги. Продукты для прохода до Верхнего Контозера мы должны были нести на себе. Протяжённость маршрута составляла что-то около 250-300 километров (с отходами на ближайшие точки), а его продолжительность была рассчитана на 28 дней. Никакой связи с базой не предусматривалось, ибо раций, даже самых примитивных, в партии не было. Не было ни ружей, ни ракетниц. Зато каждый был снабжён двумя индивидуальными пакетами времён второй мировой войны.
Конечно, ни я сам, ни группа не были подготовлены к проведению этого маршрута. Тот небольшой опыт, который я приобрёл в маршруте в район Алакуртти, ни в коей мере не мог служить основанием для проведения такого сложного и продолжительного маршрута, каким являлся маршрут Умба — Верхнее Контозеро — Умба. Да и обеспечение оставляло желать лучшего. Начальство явно рисковало, отправляя нас в такой маршрут. Не знаю, что они об этом думали и на что надеялись. Мы же не только не думали об этом, но и не представляли всей сложности предстоящего мероприятия. Да и времена были иными.
В состав группы вместо Киры Полянской ввели того самого рабочего Фёдора, который во время проверочного «экзамена» единственный сумел отмыть шлих до «серого». Надо сказать, что появление в нашей группе Феди, выходца из Уссурийского края, таёжника, в значительной степени предопределило благополучный исход маршрута.
Итак, отправились. Первая часть маршрута прошла относительно благополучно: рюкзаки постепенно освобождались от продуктов, но легче не становились, ибо заполнялись многочисленными образцами и шлихами. Первую ошибку мы совершили, сложив самые тяжёлые продукты (консервы, крупы) в наши с Федей рюкзаки. Хлеб положили в рюкзак к Пете. На подходе к Верхнему Контозеру зарядил дождь. С небольшими перерывами он шёл почти неделю. Всё промокло, и ежевечерние просушивания у костра не решали проблемы. Ощущалось, что все уже изрядно устали.
Первое происшествие случилось со мной. Решив сэкономить силы своим спутникам, я отправился вокруг озера Вехнее Контозеро один и налегке, оставив их ожидать моего возвращения на южном берегу с тем, чтобы они просушились и приготовили ночлег. Договорились, что после моего возвращения и ночёвки отправимся в обратный путь.
Поход в одиночку был грубейшим нарушением правил по технике безопасности, и я в который раз на собственном опыте убедился в справедливости выражения, что «каждая строка этих правил написана кровью».
Переход через реку Кана
Первоначально ничего не предвещало неприятностей. Где-то к середине дня я дошёл до северной оконечности озера. Оставалось перебраться через впадавшую в озеро реку Кана и спуститься по западному берегу к месту предполагаемого ночлега. Моста, конечно не было. Зато всё устье реки было забито брёвнами — типичный залом. Решил перебраться на противоположный берег по этим брёвнам. Первые несколько десятков шагов прошли нормально. Но где-то на середине реки я вдруг почувствовал, что бревно, на которое я вступил, как-то странно покачнулось и стало уходить из-под ног. Ощущение непередаваемое. Я постарался перепрыгнуть на соседнее бревно, но и оно стало уходить под воду. К тому же непрерывные дожди сделали брёвна скользкими. До сих пор не могу представить, как, какими усилиями, перепрыгивая с бревна на бревно, хватаясь за осклизывающую с них кору, подтягиваясь, я сумел перебраться на противоположный берег. Моё счастье, что в этом месте река была не очень широкой, а залом был плотным. Потом я узнал, что этот залом (как и многие другие на северных реках) был организован хозяевами сплавов, когда в эти места пришла советская власть. Многие из них простояли лет по 40-50 и, конечно, насквозь прогнили. И это было просто чудо, что я сумел остаться в живых. Правда, тогда я этого не осознавал. Немного полежал на берегу, а потом на подгибающихся от пережитого страха ногах спустился к своим товарищам. Конечно, о происшедшем со мной я ни тогда, ни потом никому не рассказал. Да и что было рассказывать, — сам виноват.
«… И нельзя повернуть назад»
Вечером стали готовиться к завтрашнему дню: если до этого мы шли, всё время держась каких-то ориентиров (реки, берега озёр), то сейчас предстояло пройти достаточно большой участок пути, ориентируясь только по компасу — идти по азимуту.
Кроме того, надо было не просто выйти к озеру Нижнее Контозеро, но и сориентироваться так, чтобы не промахнуть мимо ожидавшей (??!) нас закладки продовольствия. И всё это надо было делать под непрекращающимся дождём.
Для начала решили произвести ревизию оставшихся в нашем распоряжении продуктов. И тут нас ждал «сюрприз». Оказалось, что тот самый хлеб, который мы так легкомысленно сложили в рюкзак к Пете-финну, промок, и он, никому ничего не говоря, его выбросил (!!!). Что делать?. Продукты кончились, хлеба нет, соли тоже. Осталось 24 куска сахара.
И тут сказались опыт и смекалка Фёдора: немного «посетовав» на пропажу хлеба, он быстро насобирал грибов, сварил их в чайнике, и мы, давясь от несолёного варева, как-то «поужинали» этими грибами. Потом вымыли чайник, и Федя заварил в нём каких-то замечательных трав. Попили чайку с кусочком сахара и легли спать.
Утром собрались в обратный путь. И тут я совершил ещё одну ошибку: разделил оставшийся сахар на три части и раздал каждому по 7 кусков. Маршрут начался.
Надо сказать, что до этого времени я несколько раз ходил «по азимуту». Но так, чтобы идти по компасу несколько дней подряд, мне ещё не приходилось. Впрочем, всё когда-то надо начинать. Вечером у костра мы с Федей заметили, что Петя пьёт чай почему-то без сахара. Оказалось, что весь свой сахар он съел во время дневного перехода (!). Пришлось опять «национализировать» оставшийся у меня и у Фёдора сахар и впредь выдавать его поштучно каждый вечер. Так прошло ещё два или три дня. Грибы уже не лезли в горло (после этого я ещё долго не только не ел грибов, но и видеть их не мог).
Но вот и Нижнее Контозеро! Немного прошли вдоль берега и из последних сил соорудили плот, на котором попытались спуститься вниз по речке Чёрной. Какова же была наша радость (и моя гордость!) когда буквально через 500-700 метров на берегу реки мы увидели сделанный из ветвей шалаш, и в нём оставленные нам продукты!
Днёвка!
Надо сказать, что пришли мы исключительно вовремя. Вследствие непрерывных дождей вода в реке поднялась и стала действительно чёрной. До продуктов оставалось не более 20-30 сантиметров, и, приди мы на день-два позже, вода смыла бы припасы.
Но нам повезло! Решили сделать днёвку: отъесться, обсушиться, отоспаться. Подняли продукты, сделали настоящий шалаш, развели костёр, стали готовить еду. Учитывая, что среди продуктов оказалось полведра масла, я решил на радостях сделать пончики. Как делаются пончики, я представления не имел. Но из оставленной муки развели тесто, поставили на огонь ведро с маслом, и когда оно закипело, я стал большой ложкой черпать тесто и бросать его в кипящее масло. Каково же было огорчение, когда из ведра стали вынимать какие-то галушки из теста, спекшегося снаружи и абсолютно сырого внутри. Первый опыт пончиковыпекания в полном смысле этого слова вышел комом. Впрочем, это не снизило градуса нашей радости. Федя изготовил что-то более скромное, но и более съедобное. Наелись. Улеглись спать. Весь следующий день я занимался обработкой дневников и проб, Федя хозяйничал у костра, а Петя на крючок, изготовленный из булавки, безуспешно пытался поймать во вздувшейся от дождей реке какую-нибудь рыбу.
Наутро собрались, разложили по рюкзакам оставшиеся продукты и отправились к уже знакомому озеру Канозеру.
«Бабка Тучиха»
Маршрут вдоль западного берега озера Канозеро проходил нормально, если не считать бесконечных заболоченных пространств, среди которых там и здесь выступали холмы, сложенные коренными породами. На этих холмах, по-видимому, в давние времена стояли заимки или охотничьи избы. В одной из таких полуразрушенных изб нам даже довелось как-то заночевать. Видно было, что изба давно не посещается, ибо там не было обязательного для таких мест набора оставшихся от прежних посетителей продуктов, не было и приготовленных для нечаянного путника дров в печке. Да и сама печка представляла собой печальное зрелище. Лишь на одной из деревянных лавок лежала полуистлевшая лосиная шкура.
Переночевали, оставили в избе охапку дров, спички и соль. С продуктами у самих было неважно. Прошли ещё немного на юг, обошли губу Кирвинскую и вышли к истокам реки Родвинга. В этом месте на берегу озера стояло две или три избы. В одной жила семья саамов-смотрителей метеопункта, в другой одинокая старуха, которую звали «бабка Тучиха». Попросились к ней на пару дней. Нам надо было сделать несколько отходов и за один день мы бы не управились. Бабка согласилась. Стали обустраиваться на ночлег. Перед сном, как водится, попили чайку с сахаром, поговорили. Тучиха (так её звали все вокруг, да и сама она себя так называла) с явным удовольствием пила чай (видно было, что сахаром ей «баловаться» приходится не часто) и очень немногословно отвечала на наши вопросы. Она сказала, что живёт здесь с довоенных времён, что на соседнем острове у неё пасутся олешки и несколько овец, что продукты (пару-тройку мешков муки и пару мешков сахару) ей завозят по зимнику, остальным она обеспечивает себя сама.
Когда укладывались спать, она положила в голову кровати ружьё, а в ногах на кровати улеглась её собачка. Мы расположились кто на лавках, кто на полу.
Утром бабка встала, взяла ружьё, кликнула собаку и на небольшой лодке отправилась «проведать олешков, а то мужики говорили, что там где-то видели медведя».
После её отплытия сосед-саам как-то скупо сказал, что это непростая старуха, что всю войну она где-то в лесу скрывала сына-дезертира и что, якобы, сама застрелила своего мужа, который «по пьяни» сказал, что выдаст сына и старуху властям. Так ли это было на самом деле или это легенда, не знаю. Но в те поры мы поверили каждому слову, хотя видно было, что старуху он не любит и немного побаивается. Впрочем, нас это не касалось.
Отправились в так называемые отходы — однодневные маршруты с возвращением в Зашеек.
В один из вечеров я заметил, что старуха как-то иначе смотрит на нас и реагирует на разговоры скупее, чем обычно. После ужина она вызвала меня на крыльцо и довольно спокойно спросила, ночевали ли мы в той самой избе, которую встретили в лесу.
Я ответил утвердительно. Тогда она сказала: «мужики бают», что оттуда исчезла лосиная шкура. И добавила: «мужики серчают». Какие мужики, кто серчает, — этого ни она не сказала, ни я не спросил. Да и чего спрашивать. Мы ни в маршруте, ни после никого не встречали. Но таёжная «связь» работает безотказно. И угроза вполне серьёзна. Я тотчас вызвал своих спутников на то же самое крылечко, передал им разговор с Тучихой и добавил, что если завтра злополучная шкура не окажется на этом крыльце, я первым в маршрут не пойду, ибо не хочу получить заряд из самострела.
Не знаю, кто и зачем брал эту шкуру (могу предположить, что это сдуру сделал Петя, ибо старый таёжный волк Фёдор был хорошо знаком и с таёжными законами, и с мерой наказания за их нарушение). Как бы то ни было, но наутро свёрток со шкурой лежал на крыльце. На мой вопрос» не отнести ли его в ту избу, бабка сказала, что этого не требуется, — «мужики всё сделают сами». «Расплатились» с Тучихой сахаром и парой банок консервов и отправились вдоль берега Родвинги в сторону озера Пончозера.
На Родвинге наблюдали запомнившуюся картину: саам вёз в Умбу «жену рожать». Так вот на Канозерском пороге роженица вышла из лодки и берегом тащила её через пороги, а хозяин, сидя в лодке, направлял её, огибая выступающие из воды камни… По сути, это было правильное решение, но внешне выглядело несколько странным.
Умба
Прошло ещё несколько дней. Мы благополучно с юго-запада обогнули Пончозеро и спустились вниз, вдоль реки Умба прямо в одноименный посёлок. Вероятно, наш внешний вид был настолько странным, что даже у видавших всякое местных жителей мы вызывали некоторое подозрение. На нас не было ни одной целой одежонки: когда-то зелёные куртки были грязно-бурого цвета, брюки были разорваны в десятке мест, дыры на них были зашиты обёртками от индивидуальных пакетов, сапоги… Впрочем, сапог как таковых не было, а была какая-то странная конструкция из резины, брезента и всё тех же прорезиненных обёрток от индивидуальных пакетов…
Не прошло и часа после того, как мы устроились на ночлег в какой-то избе, как туда в сопровождении хозяина вошёл местный милиционер и потребовал предъявить документы. Наши документы были в порядке. Тем не менее, он предложил мне пройти с ним в отделение милиции. Пока они выясняли, что наша группа не зарегистрирована в местном отделении (начальство «забыло» о существовании такого обязательного правила), пока связывались с Кандалакшей, пока… я тихо дремал на скамейке в коридоре. Когда возвратился к месту нашего ночлега, ребята уже спали, а сильно подвыпивший хозяин, извиняясь, объяснил, что принял нас за беглых, коих в тех местах, действительно, было предостаточно.
Наутро мы, не мешкая, устроились на ближайший катер, который и доставил нас в Кандалакшу.
Коллеги, выслушав наш рассказ, сообщили, что за это время общими усилиями закартировали Колвицкий участок, а НАК ещё ухитрилась набрать несколько вёдер ягод и наварить неимоверное количество варенья…
Каждому, как говорится, своё.
Терский берег
Прошло ещё три или четыре дня, и мне было сказано, что следующим объектом маршрутных исследований будет Терский берег Белого моря. Собственно, не весь Терский берег, который протягивается по южному обрамлению Кольского полуострова более, чем на 500 км, а только та его часть, которая заключена между устьями двух рек: Кузреки — на западе и Варзуги — на востоке. Протяжённость маршрута около 120 км., а продолжительность 10-12 дней.
Состав группы оставался прежним. Но было и нечто новое: наш начальник сообщил, что пока мы будем идти пешком по берегу, описывать встретившиеся обнажения и через каждый километр мыть шлихи, он будет перемещаться параллельно нашему маршруту вдоль берега на моторной лодке и руководить нами дистанционно. Поэтому я должен в полевых книжках в качестве маршрутчика писать его имя. Будь такое сказано месяцем-полутора раньше, я бы счёл это нормальным и естественным. Но я был уже «хожалым» — опытным маршрутчиком, и потому ответил, что пусть он тогда ходит вместе с нами…
В ответ на вопли и угрозы я посоветовал ему обратиться к НАК, которая, собственно, на правах старшего геолога и выдаёт нам маршруты. Тема была закрыта. Но я понял, что до конца своих дней приобрёл врага. Впрочем, в молодости это не так сильно смущает.
Собрались, запаслись продуктами и отправились к начальной точке маршрута.
По сравнению с предыдущим, это был не маршрут, а просто прогулка: справа берег моря, слева невысокие холмы, под ногами песок, над головой чайки. Фёдор не только виртуозно мыл шлихи сам, но и научил этому ремеслу и нас с Петей. С тех пор я до конца своих полевых работ с гордостью показывал всем желающим, что значит мыть шлих «до серого». Горжусь этим и посейчас.
«Бытовые условия» маршрута тоже были не в пример лучше: в те поры на Терском берегу, примерно, через каждые 10-15 километров располагалась изба, в которой жила рыбацкая бригада, занимавшаяся ловлей сёмги и других промысловых рыб. Населяли эти избы, по преимуществу, староверы. Так что, если считаться с их законами и нормами, то можно было быть уверенным, что тебя и накормят (в том числе и рыбой разных сортов, и сёмужьей икрой свежайшего приготовления, и даже вареньем из морошки), и напоят (чаем, ибо в путину там был жёсткий сухой закон), и, конечно, дадут крышу над головой. Небольшой запас консервов, взятый с собой, так и остался неиспользованным. От нас требовалось только не курить, не лезть своей кружкой в общий бак с водой, не ходить по избе в обуви и не сквернословить. Разговоры за жизнь, особенно вечером, очень приветствовались. Да, ещё нельзя было произносить слово «рокана» (легенда гласит, что когда-то в этих местах у Петра Первого пропал камзол –«рокан», — видимо, от шведского rосkеn «сюртук». В этом обвинили местных староверов, людей честнейших и достойнейших. Обида до сих пор гложет душу их потомков).
Маршрут проходил спокойно, если не считать маячившего на горизонте начальника. Впрочем, через несколько дней, убедившись в том, что дневники я подписываю своим именем, он отчалил в неизвестном направлении и больше не появлялся.
Мыс «Корабль»
Где-то, не доходя до деревни Кашкаранцы в прибрежном песке нам стали попадаться небольшие кристаллы аметистов. В Кашкаранцах, в избе, в которой остановились на ночлег, мы увидели, что детишки играют этими кристаллами. Спросили, откуда они? Нам ответили, что дальше по берегу их много, а на мысе Корабль и вовсе полным полно. Так мы впервые услыхали про мыс Корабль.
Это теперь он объявлен заповедником, Государственным геологическим памятником природы. Тогда это было глухое, заброшенное место, интересное только чайкам и нам.
Вот что написано об этом месте в Википедии: «Мыс представляет собой крупный выступ, расположенный на небольшом узком полуострове и занимающий невысокий, отвесно обрывающийся холм. Выступ сложен песчаниками красного цвета (что обусловлено большим количеством лимонита) с вкраплениями аметиста. Уникальное месторождение памятника относится к штокверковому типу]. К поверхности земли выходит жила аметиста видимой площадью 20 на 5 метров и мощностью 15-20 сантиметров. Кроме аметиста в породах мыса встречаются полевой шпат, мусковит, кварц, флюорит, кальцит и барит. Месторождение известно аметистовыми щётками с ровной и иногда достаточно тёмной фиолетовой окраской, размером до 500 см² с кристаллами величиной от нескольких миллиметров до 2 сантиметров. Окрас аметистовых щёток ровный, от бледно-сиреневого до тёмно-фиолетового. Изредка в щётках наблюдаются вкрапления гетита. В западной части памятника расположен флюоритовый шток, где в песчаник вкраплены прожилки флюорита мощностью до 15 сантиметров, чередующегося полосами густо-фиолетового и белого цвет… Месторождение аметиста на этом месте было известно и использовалось поморами уже с XVI–XVII веков».
Могу только добавить, что поморам и монахам Соловецкого монастыря это месторождение было известно, а нас наши руководители на сей счёт просветить не удосужились. Впрочем, нет уверенности в том, что они и сами об этом знали.
Конечно, первым делом начали отбивать образцы, друзы аметиста, зональный флюорит, щётки дымчатого кварца… Всё это отбивалось на хвостовике огромной торпеды, выброшенной на берег. Никому и в голову не могло прийти, что торпеда не разряжена. Так продолжалось до тех пор, пока с проходившего мимо пограничного катера нам в мегафон на «понятном языке» не «объяснили», что эта за торпеда и кто мы такие. Пришлось сменить место обработки образцов. Потом началось описание всего проявления. За этим занятием прошёл весь день. Заночевали на соседней рыбачьей тоне, где наш рассказ об аметистах не вызвал никакого интереса. Впрочем, не вызвал он интереса и у наших руководителей, ибо не был связан с поисками алмазов.
Из этой экспедиции я притащил в Ленинград целый рюкзак аметистовых друз и образцов зонального флюорита, которыми «угощал» своих друзей и знакомых.
Маршрут заканчивался. Впереди было 1-2 перехода до устья Варзуги.
Из этих дней вспоминается, кажется, чуть ли не последний переход, когда на нас напали чайки. Такого я ещё не видел: сотни птиц пикировали, стараясь клюнуть прямо в голову. Пришлось закрываться деревянными шлиховыми лотками и быстро-быстро бежать прочь. Вероятно, мы каким-то образом нарушили их исконные владения. Тут я вспомнил нападение на меня летучих мышей в Крыму.
Но вот и Варзуга. Немного проблем с посадкой на пароход, стоявший далеко на рейде (была опасность уронить в воду тяжёлые рюкзаки при подъёме по навесным трапам). Но всё закончилось благополучно, и через некоторое время мы уже в Кандалакше.
«А теперь» (Кандалакшский архипелаг)
Опять пару дней на обработку материалов, и новое задание. Правду говоря, я предполагал, что описанными маршрутами (всё-таки 50 маршрутных дней за два месяца!) мои полевые работы будут исчерпаны. Тем более, что на дворе уже стояла осень. Но оказалось, что НАК и Боря не уложились в отведенные ими же сроки, и нам предстояло ещё «немного поработать» на южном берегу и на островах Кандалакшского залива.
Маршруты на южном берегу залива были однодневными и по сравнению со всем предыдущим достаточно простыми. Удивило только то, что, распределяя маршруты, НАК обычно ставила Бориса между собой и мной. Потом кто-то разъяснил мне эту хитрость: таким образом она проверяла точность маршрутных записей нашего коллеги. Удивляла и ещё одна вещь: несмотря на то, что мы работали в пределах гагачьего заповедника, Борис ухитрялся брать с собой мелкокалиберное ружьё, что было строжайше запрещено. Впрочем, если бы только этим исчерпывались все странности.
Когда южный берег залива был закартирован, наступила очередь островов. Надо сказать, что для подобного рода работ время было выбрано совсем малоподходящее: в заливе начались шторма, из расщелин время от времени вылетали снежные «заряды». Под один из таких «зарядов» попали и мы однажды.
Вот зарисовка этого события:
Тот день (Когда я итожу…)
«Когда я итожу жизнь, что прожил»,
Я вспоминаю одно и то же:
Тот день, словно он предо мною ожил;
Все ту же картину. Одно и то же.Октябрь. И последний в сезоне маршрут.
В сезоне первом, что тоже важно.
Да, каждый сезон нелегок и крут.
Но этот прошел бездумно «отважно».Октябрь в Кандалакше — серьезное время.
Да, осень прекрасна. И ягод навалом.
Но штормы в заливе — тяжелое бремя.
А если заряды — со снегом, со шквалом…Мы в доре вдвоем. Константин на моторе
И я — на руле. Вон и остров Медвежий.
Ничто не тревожит, — ни берег, ни море.
Лишь ветерок… Нет, не буря. Но свежий.Мы в доре вдвоем. Маршрут на исходе.
Еще одна выброска и… пошабашим.
И вдруг из ущелья, что мимо проходим,
Со снегом заряд, — и вокруг, словно кашаИз снега и льда… И воды ледяной.
И дора на гребне волны, как скорлупка.
И небо уже где-то там, подо мной.
И я на весу, лишь цепляюсь за рубку.Мотор словно замер. Не видно ни зги.
И Костя распластан ничком на моторе.
Бог! — он кричит, — Где ты там, помоги!
Море взбесилось, и мы в этом море!Прочь все дискуссии, все разговоры,
Прочь все размолвки, — все мимо, все прочь.
Море взбесилось. Мы в море на доре.
Только что день был. И вдруг пала ночь.Лодку, что сзади вели на буксире,
Ветер поднял и рванул что есть сил.
Сколько той силы в взбесившемся мире?
Крюк на корме, — словно кто откусил.Я уж не помню деталей. Но странно,
Помню я мысль. — не идет с головы:
Это конец. Но зачем же так рано, –
Сына еще я не видел. Увы…Мечется дора в месиве странном.
Вдруг, — словно кем-то захлопнута дверь, —
Тихо вокруг. Вышли мы из бурана.
Море опять словно ласковый зверь.«Когда я итожу то, что прожил»,
Я вспоминаю этот день.
Из многих один, что я в жизни прожил.
И снова душа ныряет в тень.
Дуйсбург. 4.11.1999.
____________________________________________________
«Заряд» – шквальный ветер со снегом и дождем (поморский жаргон)
«Дора» — маленькое суденышко со стационарным мотором (поморский жаргон)
«Сезон» — экспедиционное время (геологическое)
«Пошабашим» — закончим (жаргон)
У этой истории было и ещё одно продолжение: на оторвавшейся лодке находились наши с Костей-мотористом спальные мешки. И когда мы причалили к острову, на котором нас ждала Кира, выяснилось, что у нас на троих один спальный мешок. Костя сказал. что будет спать в доре — там были спасательные пояса и его ватник. После некоторых колебаний Кира любезно предложила разделить с ней спальник, ибо спать без него в октябре было уже невозможно. Правда, предупредила, чтобы «без глупостей». Спать с молодой (и красивой) женщиной в одном спальнике и «без глупостей» — испытание, доложу вам, не из лёгких. «Так закалялась сталь».
Ну вот, наконец, сезон завершён. О том, как проходила приёмка материалов, и чем она закончилась лично для меня, я уже писал.
Дальше дорога в Ленинград, Встреча с Раей! С сыном!
Наша семья
Отпуск! Поездка в Минск. Встреча с родителями, с братом, с друзьями!
Вот где пригодились аметисты с мыса Корабль.
Я так подробно, с такими деталями описываю свой первый полевой сезон (зима на нефтепромыслах в Башкирии — не в счёт), видимо, потому, что именно тогда, в этот сезон произошло моё, тогда ещё не осознанное становление и как геолога, и как человека. Именно тогда я не только понял, но и ощутил на своей, как говорится, «шкуре», что такое моя будущая работа, моя будущая профессия.
Конечно, следующие три с половиной десятка лет многое добавили в этом понимании. Но основа была заложена именно тогда.
Из воспоминаний
Пара небольших зарисовок из кандалакшского прошлого того времени.
Возвращаюсь я как-то вечером из маршрута по ближним окрестностям Кандалакши и вижу идущего мне навстречу нашего рабочего. Всё бы ничего. Но он спокойным и относительно быстрым шагом направляется прямо к обрыву. Что-то заставило меня насторожиться. Почти бегом догоняю и вижу, что он мертвецки пьян. Хватаю его за плечо, спрашиваю, — куда он идёт? Он не может даже папа-мама сказать, но вырывается, пытаясь продолжить движение. С трудом, почти силой (хотя он вдвое сильнее меня) и уговорами заставляю его повернуть назад. Повернули. Не без проблем довёл его до общежития, в котором жили рабочие. Там дым коромыслом. Трезвых нет. Но как-то сумели уложить его на кровать. Для верности руки и ноги полотенцами привязали к кровати. На этот раз обошлось.
А вообще-то, не могу не сказать, что эти рабочие (а среди них преобладали уголовники с серьёзными сроками) были прекрасными шурфовщиками и канавщиками. Правда, в трезвом виде. На «отдыхе» к ним лучше было не подходить. И не подходили. Таковы правила.
Ну, и чтобы закончить эту часть воспоминаний на мажорной ноте, хочу сказать, что в тот сезон, в Кандалакше я впервые увидал Северное Сияние (!) Передать впечатление и, между прочим, степень эмоционального воздействия, сейчас не берусь. Но в памяти это осталось. И хотя потом мне не раз доводилось видеть полярное сияние, но то — первое — осталось навсегда.
И небольшое примечание
Когда через тридцать с лишним лет я приехал в Кандалакшу с контрольным маршрутом, почти ничего из того прошлого я уже не застал. До Умбы проходила бетонная дорога, как говорили, проложенная военными строителями. На мыс Корабль вела туристская тропа, да и сам мыс был объявлен заповедниколм. Думаю, что и на Кенозеро можно было бы добраться без особых приключений. Лишь на топографической карте в районе Кенозерского Зашейка значилось «Бабка Тучиха (нежилое)».
Так время расставляет свои знаки.
Подумалось, что немногие из нас заслужат такого знака.
«Была без радости любовь, разлука будет без печали»
Закончился отпуск. Наступило время написания отчёта.
На отчёте остались главный инженер-обогатитель Абрамов, студентка-дипломница Кира Полянская, и два прораба-геолога — Борис и я. Ну, и конечно, наша начальница НАК. От начальника партии она благополучно избавилась и возглавила так называемую «камеральную группу». Манипуляции с микроскопом продолжались. Борис бегал со шлихами куда-то в лаборатории (между делом ухитряясь сниматься в массовках на Ленфильме). Кира писала свои петрографические главы. Мне было поручено написать разделы, посвящённые геологическому строению района и маршрутным исследованиям. Вот тут-то я и узнал, в каких замечательных местах мы работали. Эти бы знания да в начале сезона!
Написание отчёта проходило тоже не в совсем нормальной обстановке: какие-то скандалы, разборки, выяснение отношений. Как-то незаметно, написав свои главы, исчез Абрамов, потом всё реже стала появляться Кира, занятая своим дипломом. И вся кипучая энергия НАК обратилась на нас с Борисом. Надо было уносить ноги.
Как-то раз я зашёл в Ленинградскую экспедицию (куда, собственно, и поступал) и переговорил с Е. С. Собецкой. Она, в свою очередь, переговорила с Зиновьевым, и мой «развод» с Кольской экспедицией (и НАК!) состоялся: я написал свои главы отчёта и благополучно переместился с Московского проспекта, где камералила наша группа, на Перинную линию, в Ленинградскую комплексную геологическую экспедицию.
Это произошло 1 марта 1960 года.