Два рассказа: Новая буква и Словари, или Что такое любовь

Новая буква

Меня отучила задавать вопросы ещё в самом раннем детстве одна зловредная девчонка, которая к тому же очень любила приврать. Было это так. Когда моя сестра Людмила училась в первом классе, я в школу ещё не ходила. Глядя со стороны, как, уча уроки, мучилась она и её подружки, составляющие из букв слоги, а потом слова, я догадывалась, какой это тяжкий труд. Подобное испытание предстояло потом и мне, и я с тревогой ожидала своего ужасного будущего.

На всякий случай я осторожно поинтересовалась у подружек сестры:
— А эти буквы долго надо учить? Ну, чтоб читать.
— Ты что? — вытаращила глаза белобрысая и шустрая Валька по прозвищу Гадючка. — Да ты хоть знаешь, сколько их?
Её ужас передался и мне.
— Сколько? — почему-то шёпотом спросила я.
— У-у-у!.. Тысяча!

Так и выпалила, бессовестная, глазом не моргнув: тысяча! (При этом никто из присутствующих её не поправил.)
Не знаю, почему она назвала именно это число: или сама толком не знала, сколько букв в алфавите — они ещё не закончили изучать «Букварь» — или хотела напугать меня получше.

Цели своей она добилась. Я приняла всё за чистую монету. Мне стало так страшно, что просто жить не хотелось. Мне было неполных шесть лет от роду, слово «тысяча» я услышала, пожалуй, в первый раз в жизни и совсем не представляла, много это или мало. Но судя по тому, как Валька округлила глаза, было много. Очень много.

Она воткнула в меня свою тысячу как занозу. На душе было тоскливо. Валька часто обижала меня и высмеивала. Из-за каждого пустяка. Особенно после того, как я посмела в присутствии их, на полтора года старших меня, сказать, что я тоже умею считать до десяти и дальше.

Надо признаться, счёт мне дался без особого труда. Сестра и её подружки, готовя уроки, считали всегда очень громко, перебивая друг дружку в случае ошибки; а я сидела тихонечко в углу, как мышка, и мотала себе на ус. Запомнила даже, как одна из них сказала пренебрежительно:

— Ну, девчонки, после десяти только «одиннадцать» надо запомнить, а остальное — семечки, добавляй только «-надцать» и всё: тринадцать, четырнадцать…

Я прикинула: в самом деле: легко. И ушла по своим делам. А на другой день, когда они повторяли счёт, я осмелела и сказала:

— Я тоже умею считать как вы!

— Ну, давай, — подбодрила сестра.
Честно досчитав до десяти и перевалив через трудные «одиннадцать» и «двенадцать», я бойко стала тараторить дальше:
— Тринадцать… девятнадцать, десятнадцать…
— Чего-чего? — хором закричало строгое жюри.
— Девятнадцать, десятнадцать, — повторила я. — А что?
Как они смеялись! Как они меня вышучивали! Даже дурочкой назвали, неделю проходу не давали и надолго прилепили кличку «Десятнадцать»: «Эй, ты, Десятнадцать, иди сюда!»

После неудачи с цифрами спрашивать о буквах и вообще задавать какие-либо вопросы не хотелось, и я пошла на речку — смотреть на воду. В трудную минуту это очень помогало: приходило в голову что-нибудь хорошее.

Успокоилась, решила набраться терпения и выучить все буквы, сколько бы их там ни было. Другие же учат — и ничего, никто не умер.

В первый класс меня отправили в шесть с половиной лет, потому что дома не с кем было оставлять, а детского сада в селе не было. Учительница показала букву «А», которую я уже знала, как и несколько других Словом, не так уж тяжело, жить можно, дело потихоньку двигалось. И вдруг на очередном уроке она сказала совершенно обычным голосом:

— Ну вот, вы уже все буквы изучили, сегодня — последняя, и всё.

Я встрепенулась. Как это — всё? Тех, которые мы усвоили, было всего ничего. Никак не тысяча! После уроков арифметики я уже в общих чертах представляла, что такое тысяча, — и настроила себя на долгое и упорное постижение именно такого количества букв.

Учительница уж как-то слишком обыденно сообщила нам важную новость: вы все буквы изучили. Ради такого большого события в нашей жизни могла бы как-нибудь и поторжественнее обставить дело. Я и сейчас утверждаю: прОпасть, отделяющая грамотного человека от неграмотного, очень велика, и такие вещи надо рисовать не жалея красок.

Может, раньше наша учительница так и делала, но она была пожилая, ей всё надоело, она не тратила лишних слов и не посчитала нужным в нашем классе сообщить радостную весть хотя бы другим голосом.

Только… Чего я расстраиваюсь-то? Можно считать, гора с плеч свалилась. Радоваться надо: все мучения позади (хотя, по-честному, мучений никаких и не было).

И тут меня осенило: если всё так, как говорит учительница, значит, я теперь и сама могу книги читать? Этого мне давно хотелось. Тогда ещё не было телевизора, тем более Интернета, чтение было единственным детским развлечением и окном в мир. В кино нас, маленьких, днём не пускали, а вечером с собой не брали.

Однако я не очень поверила, что трудностей больше не будет (оставался нерастраченным солидный запас настроя на мучения), и решила пока никому ничего не говорить, чтобы не спугнуть неожиданно свалившееся на меня счастье. Надо было всё проверить и убедиться лично (Фомой неверующим я была уже тогда).

Дома я первым делом схватила первую попавшуюся книгу — это был «Конёк Горбунок» Петра Ершова (её по вечерам читал нам дедушка) — и принялась водить пальцем по строчкам, тщательно выискивая незнакомые буквы. Для верности произносила все названия вслух.
Проверила одну строчку, другую, третью… Вроде бы все знакомые. Ну не может быть! Должна же быть тысяча. Даже если Валька Гадючка и преувеличила раз в десять, то всё равно штук сто букв должно остаться.

Потом поняла свою ошибку: я ведь «Конька Горбунка» наизусть знаю, поэтому, наверное, и пропускаю. Надо взять незнакомую книгу или газету — тогда точно будет. Может, для детей одни буквы применяют, а для взрослых другие, настоящие? Мне ведь нужно точно знать! Взгляд мой упал на газету «Известия», которую как депутат получала моя мама. Это лучше будет, решила я.

Вожу пальцами по строчкам. До чего же буквы малюсенькие! И опять ни одной незнакомой. А газета большая, серьёзная, не то что детские сказки. Я недоумевала. Неужели и вправду все буквы знаю? Тогда сколько же их на самом деле-то?

Достала свой «Букварь», начала листать и пересчитывать, для верности ставя рядом с буквами номера простым карандашом (чтобы потом стереть их).

К вечеру я насчитала ровно тридцать три буквы — ни больше ни меньше. Я точно говорю. Я два раза пересчитывала. Недоставало… Сердито сопя, я в столбик, как тогда учили, написала нужные числа и произвела вычитание из тысячи. Не хватало — страшно сказать! — 967 букв.

Но постой! Ведь я вроде бы читаю? Читаю… Читаю!!!

Только теперь я догадалась, что Валька Гадючка просто наврала мне. Обманула. Бессовестная какая, — негодовала я. — Так обдурила! А я ведь целых полгода мучилась. Ну, я ей покажу! Всё на улице расскажу: в алфавите 33 буквы, а она говорит: тысяча. Никто не верьте! Брехуха она! Вот сейчас пойду на улицу и всем расскажу, всем! Да!

Взглянув в окно, я увидела, что идёт сильный дождь. Выходить на улицу расхотелось: там всё равно никого нет.

И тут я вспомнила, что научилась читать. Брехуха Валька сразу отошла на второй план. Я умею читать! Теперь никого просить не надо, а то вечно «отстань, некогда, иди отсюда!» А сейчас когда захочу, тогда и буду читать, и просить же ж никого не надо, — радостно бормотала я.

Когда нам задали на дом выучить алфавит наизусть, я это сделала раньше всех и с большим удовольствием. Потому что запомнить тридцать три буквы — это совсем нетрудно, это вам не тысяча. Я и сейчас на спор могу назвать все буквы алфавита всего за семь секунд.

Однако то, что в нашем алфавите так мало букв, стало беспокоить меня. И тут я задалась целью… придумать новую букву. Свою. Вот здорово будет! Оставаясь наедине, чаще всего на речке, произносила разные слова медленно, вслушиваясь в их звучание и пытаясь по звуку определить, какой не отражён нашими буквами. Как ни старалась, как ни тёрла лоб — ничего не получалось, результата не было…

Неожиданно продолжить дальнейшие поиски помогла мне всё та же Валька Гадючка.
Я, конечно, тогда не смолчала и, едва закончился дождь, побежала на улицу и, собрав публику, высказала всё, что накипело, Вальке прямо в глаза. Как человек, спасающий истину, я не могла поступить иначе.
Вся детвора сурово осудила Вальку Гадючку. Каждый припомнил её грехи: когда, кому и сколько она врала. Набралось немало. Гадючка убежала вся в слезах. Даже жалко её стало. Может, мы слишком сильно повоспитывали её всей улицей, и бедная девчонка так переживает, что её уже три дня на улице не видно.

Но она и не думала переживать. Она действовала. Валька придумала для меня дразнилку. Дело в том, что я произносила звук «Г» совсем не так, как большинство жителей Кубани. На Кубани говорят мягко, на украинский лад.

Мама учила меня грамотному произношению. Она родилась в Вологодской области, после окончания медицинского училища её направили на работу в кубанское село, где она и осталась жить. И вот, когда я приходила домой и «гэкала», мама поправляла: говори правильно. Говорила правильно, но на улице высмеивали и дразнили: «Городская!». В селе городских презирали.

Валька придумала дразнилку в стихах. Она появилась на улице весёлая и звонко прокричала, показывая на меня пальцем:

Гуси гогочут, город горит.
Каждая гадость на «Г» говорит!

Стихи были сделаны по всем правилам детских считалок: чем больше нелепостей и меньше логики — тем больше успех. Стихи публике понравились. Их выучили все дети и повторили много раз. Теперь в слезах убежала я.

Двойная жизнь мне порядком надоела: дома одно «Г», на улице другое — и попробуй перепутать. Тут ругают — там дразнят. А белой вороной быть не так уж легко.

И тогда я решила: надо, чтобы буквы «Г» было две. И писать их по-разному. Каждый знает свою, и тогда дразнить не будут. Работы прибавилось. В Москве о новом проекте ещё ничего не знали.

Старое написание я решила оставить за маминым «Г». Требовалось найти новое изображение — для мягкой кубанской. Я поворачивала новую букву носиком влево — не смотрелось. Приделывала внизу лапки, разглядывала и вздыхала: не то! В общем, возни было много, а дизайнерское решение никак не приходило.

Набросками были изрисованы все свободные клочки бумажек. Соседка по парте, заглянув мне через плечо, хмыкнула: «Ты, Элька, глупая какая-то. Только одни валенки и умеешь рисовать. А я умею и яблоки, и груши, и арбузы!» — «Это не валенки!» — сердито пробурчала я, но пояснять ничего не стала: выдавать секреты раньше времени в мои планы не входило.

* * *

Чем закончилась тогда моя затея с новой буквой? А ничем. Письмо в Москву я так и не послала: не знала куда. А задавать такие вопросы мне надолго отбила охоту насмешливая Валька Гадючка. С тех детских лет я усвоила: кое до чего лучше доходить своим умом, вопросов никаких не задавать и держаться до последнего. Да и полученную информацию надо проверять. Это потом очень помогало мне в моей взрослой жизни.

Не послала я тогда письмо в Москву — и правильно сделала (вообще иногда полезно бывает чего-нибудь так и не сделать). Всё, что меня интересовало, узнала в институте, куда поступила на филологический факультет. Так вот, вторая буква «Г», которая звучит по-украински мягко и с которой у меня было столько проблем, в природе — но не в нашей азбуке — существует и называется так: «Г» фрикативная.

У предшественников нашего алфавита букв было гораздо больше, чем сейчас: в кириллице, например, их насчитывалось сорок три. Долго продержались ныне забытые буквы юс большой и юс малый, ферт, фита, ижица, ять и другие. Оказалось, что можно обходиться и без них.

Осталось ровно тридцать три буквы. Я считаю, что этого достаточно, трогать алфавит больше не надо, и торжественно обещаю никаких новых букв не придумывать. Ни к чему это. А то если каждый школьник придумает по новой букве, какая неразбериха начнётся!

Главное ведь что? Главное — хорошо использовать те буквы, которые уже имеются. Посмотрите, сколько книг написано, и всем — и поэтам, и прозаикам, и журналистам, и юристам, и учёным — хватило всего-навсего тридцать три буквы. А больше и не нужно.

Так что алфавит совершенно демократичен: он даёт абсолютно всем равные стартовые возможности. А уж кто как распорядится этим богатством — будет писать стихи или прозу — это от самого человека зависит. Как пошутила в своё время одна центральная газета, Льву Толстому тридцати трёх букв хватило, чтобы написать «Войну и мир».

И вам хватит.

Словари, или Что такое любовь

Вплоть до восьмого класса я не знала, что на свете есть толковые словари русского языка (простой орфографический словарик у нас дома, конечно, имелся, а вот других не было). Это может показаться странным, ведь сейчас о толковых словарях все знают чуть ли не с детсадовского возраста, но я училась в послевоенное время в глухом кубанском селе, хорошие книги тогда было трудно купить.

Сомневаюсь, что и наша учительница русского языка и литературы подозревала об их существовании. Она давала такие разъяснения, которые часто не подходили по смыслу. Спросишь у неё «Что такое сепаратный мир?» (встретилось в учебнике), а она, слегка помявшись, отвечает: «Ну, это такой… позорный мир». Я записываю, дома перечитываю фразу с непонятным словом, но объяснение «позорный мир» никак не вяжется! Потом уж нашла сама: «отдельный, заключённый отдельно от военных союзников».

В другой раз хотела узнать, как расшифровывается ТАСС («ТАСС уполномочен заявить»). Она ответила: «Тайное агентство Советского Союза». Опять нестыковка: если тайное, так зачем этот ТАСС каждый день раскрывает тайны — нельзя же! Значит, опять не то. А спросить не у кого.

Обращаться к учительнице становилось опасным — это уже ощущалось мною всё сильнее. Вычитала в «Морских рассказах» Станюковича выражение «мириады звёзд»; оно понравилось своей необычностью и певучестью (не то что громыхающее «миллиарды», а мириа-ады!). Там, кстати, и сноска была: мириады — неисчислимое количество. При первой же возможности применила новое слово в сочинении «Как я провела лето» в предложении «Мириады звёзд сияли на небе». Довольная, сдала сочинение.
Учительница переправила мои «мириады» на «миллиарды» да ещё засчитала как две (!) ошибки. Обида моя плескалась через край: почему аж две? Оценку за плохой почерк она снижала — с этим я уже смирилась (почерк и вправду неважный), а тут за что?
Сбегав в библиотеку, я принесла ей первоисточник. И вот учительница вместо того, чтобы похвалить меня, такую умную, такую любознательную, такую начитанную девочку, начала стыдить: «Вечно ты, Пасько, выламываешься. Ишь, умная какая выискалась!..».

Она рассердилась не на шутку. Оценку она не исправила. Когда она кричала, от неё пахло луком. Жила она бедно. Но учителей мы, тогдашние ученики, считали небожителями, а она оказалась такой же, как и мы: она ела лук. Это меня поразило.

Я любила читать медленно, вникая в значение каждого слова. Когда встречалось непонятное, выписывала его и старалась найти разъяснения в книжных сносках или же пыталась дать собственное толкование — в меру своего понимания, конечно.

И до сих пор уважаю себя тогдашнюю, четырнадцатилетнюю, за то, что вовремя догадалась, своим умом дошла: надо располагать все слова по алфавиту. Так будет удобнее искать. Правда, для этого нужно завести целых тридцать тетрадок (по числу значимых букв в алфавите), а денег у меня не было.

Пришлось ждать какого-то праздника (только по большим праздникам мама могла давать нам по 50 копеек на конфеты). Тетрадь тогда стоила две копейки. Купила сразу пачку — 25 штук, недостающие тетрадки выменяла на ленточки, коробочки и прочие детские ценности у других ребят.

Работа закипела. Я отдавала себе отчёт, насколько важным делом занимаюсь. Мне давно хотелось сделать что-нибудь полезное для всех. Пусть работа займёт много лет, но ученикам потом ни у кого не нужно будет спрашивать значение слов: раскроют мой словарь — и, пожалуйста, читайте разъяснение. Я и не подозревала, что составляю… толковый словарь. Не знала, что их, словарей, справочников, энциклопедий, на свете много, и всё давно объяснено, и все велосипеды изобретены. Мне ещё предстояло это узнать и получить положенный судьбой щелчок по носу.

Ученики действительно стали чаще обращаться ко мне, а не к учительнице (и она об этом узнала): «Эля, скажи: „проблема“ — это что значит?». А я как раз недавно нашла и вписала «проблему» в свою тетрадку на «П»: «Проблема — это вопрос, требующий разрешения». Я начала задирать нос: как много знаю!

И вот однажды я получила задание… такое сложное задание, которое не могла выполнить очень долго. Ко мне подошла рослая красивая десятиклассница (тогда это был выпускной класс) и, розовея от смущения, попросила найти объяснение слова «любовь».

Я была польщена столь высоким доверием. Раньше-то ко мне обращались только одноклассники, а тут десятиклассница, а если учесть, что она по два года сидела в четвёртом и седьмом классах, то ей вообще было уже около девятнадцати лет. И такой солидный человек обращался ко мне, восьмикласснице!

Сгоряча я тут же пообещала найти ей это слово, не представляя, какое непосильное обязательство взяла на себя. Было это в середине зимы.

К сожалению, пошла я по ложному пути: читала книги наугад — вдруг толкование нужного слова попадётся само. Но удача не приходила. Дело шло к весне, а результата всё не было. Личный опыт тоже не помог выработать подходящее разъяснение: сама я ещё влюблена не была. В ту пору мы вообще должны были знать только три вида любви: к Родине, к Коммунистической партии и к родителям. Я чувствовала, что это не подходит, должно быть ещё что-то возвышенное — то, о чём пишут в стихах и романах.

Десятиклассница уже два раза подходила ко мне с вопросом: «Ну, нашла?» — «Нет пока. Ищу», — виновато отвечала я.

А на дворе началась весна, пригревало солнышко, таял снег, и вот десятиклассница в третий раз поймала меня в узком школьном коридоре, грозно надвинулась и сказала только одно слово: «Ну?!».

Мне опять нечего было ответить. Я честно не вылезала из библиотеки, листала десятки книг… Безрезультатно. Уж такое слово неуловимое попалось: вроде в жизни и есть оно, а объяснения ему нет. Библиотекарше порядком надоело моё ежедневное присутствие (она не любила вязать носки при свидетелях), и она спросила, почему я сижу тут и листаю книги, а не читаю их дома. Пришлось рассказать про свой словарь, благоразумно опустив главное: про любовь (а то бы она мне такую любовь показала — на всю школу опозорила!).
Пожав плечами, она сказала:
— Да лучше я тебе словарь Ожегова дам.

До сих пор помню тот ржавый ключик, которым она открыла застеклённый шкаф. Вынув фолиант в буровато-зелёном переплёте и стряхнув с него пару сухих тараканов, библиотекарша пояснила: «Справочники и словари на дом не выдаются, но ты возьми пока, а завтра принесёшь».

С трепетом раскрываю громадную книжищу посередине — и первое же увиденное слово — «Проблема». Толкование: «Сложный вопрос, задача, требующие разрешения, исследования». Правильно! Почти как в моём словаре. Нет, ну до чего же здорово! И только хотела полистать назад, до буквы «Л», как библиотекарша подала голос:
— Ну, тебе дали словарь домой — чего ты тут стоишь?

Книга была огромная, в портфель не влезала. Я прижала её к себе и как на крыльях полетела домой: сверять словари.
От нетерпения я мчалась во весь дух (а бежать было километра два), на середине дороги устала, совсем запарилась, расстегнула пальтишко, сбросила шапчонку, положила тяжёлую книгу на пенёк, раскрыла её и нашла наконец слово «Любовь».

То, что я прочитала, окатило меня холодным душем. Я ничего не поняла. Там было написано: «чувство самоотверженной и глубокой привязанности…». О том высоком, необъяснимом, таинственном, волнующем, красивом, которое я смутно представляла, сказано такими холодными и суконными словами? Что такое привязанность? У нас в селе привязывали коров, коз и привязывали не глубоко, а крепко. А самоотверженный — это что? Какое скрипучее и рычащее слово… И всё вместе это означает Любовь? Какой ужас! Я долго стояла в недоумении.

До меня медленно доходило, что такое нельзя говорить моей десятикласснице. Просто нельзя. Ничего не поймёт, подумает, что насмехаюсь, — и прибьёт! Или так дёрнет за ухо, что до вечера ойкать будешь. Рука у неё, говорили, была тяжёлая.

Что же мне делать? Стало так досадно! Ну почему, почему нельзя было дать пояснение к слову ЛЮБОВЬ как-нибудь по-иному, по-человечески: чтоб прочитаешь — и сразу понятно стало всё то, из-за чего люди совершали подвиги, писали стихи, делали глупости, стрелялись на дуэлях, увозили чужих невест прямо из-под венца, убегали из дома без спроса у родителей, растрачивали казённые деньги, начинали войны, пели серенады под балконом лунной ночью, сходили с ума, уезжали на Кавказ, отправлялись вслед за мужьями в холодную Сибирь, сочиняли прекрасную музыку, теряли аппетит и сон, сооружали дворцы и замки, которые сохранились до сих пор, наставляли мужьям рога, писали длинные нежные письма, травили соперников сильными ядами или травились сами, посвящали любимым великие географические открытия, уходили в монастыри, бросались в омуты, пруды, реки, озёра (а также прыгали с высоких скал в море); то, из-за чего и сейчас люди травятся, пишут стихи (только бумагу переводят), делают глупости, бегают в самоволку, выводят новые сорта тюльпанов, роз и других цветов, бросают жён и детей, уезжают на край света, теряют аппетит и сон, царапают на стенах заветные имена, сбегают из загсов в день свадьбы, без конца посылают друг дружке короткие эсэмэски, пропускают уроки, дёргают девочек за косички, в городах лазают в чужие окна через балконы, рискуя жизнью, на большой высоте (да-да, я знаю, я читала!); в общем, что же она за штука такая, эта ЛЮБОВЬ, из-за которой люди в каждом столетии не знают покоя, делают что-то необычное и вечно наступают на одни и те же грабли?!. Тут даже взрослые не могут разобраться, а уж дети и подавно.

Увы, ничего не объяснил мне словарь, не дал ответа на такой важный вопрос.
В оправдание Ожегова могу лишь сказать, что я потом немало словарей пересмотрела, но такого определения, от которого затрепетало бы сердце, жарко взыграла и быстрее помчалась по жилам кровь и захотелось бы воскликнуть: «Ах, правда! До чего же верно!» — такого определения ни в одном толковом словаре, ни в одном самом толстом справочнике и ни в одной самой лучшей энциклопедии я не встречала.
Видно, те филологи и большие учёные, кому поручали писать словарную статью на букву «л», никогда ничего такого не испытывали, знать не знали, ведать не ведали, не читали ни Петрарку, ни Шекспира, ни Пушкина, ни даже советского Степана Щипачёва, который пытался доходчиво объяснить суть явления через отрицание: «Любовь — не вздохи на скамейке и не прогулки при луне».

А между тем…
Ромео и Джульетта, Пигмалион и Галатея, Орфей и Эвридика, Одиссей и Пенелопа, Данте и Беатриче, Петрарка и Лаура, Тристан и Изольда, Отелло и Дездемона, Хосе и Кармен, Лейли и Меджнун, Пер-Гюнт и Сольвейг; наши русские Пётр и Феврония (о них моя бабушка Александра Максимовна поведала мне как чудесную сказку, когда я училась ещё в третьем классе); Руслан и Людмила, капитан Грей и Ассоль…
Многих из них нет ни в справочниках, ни в учебниках истории, потому что эти живые и вымышленные герои не завоёвывали чужих стран и не правили государствами, но они живут в наших сердцах.

Есть такое старинное изречение: миром правит любовь. И разве это не так?
Сколько их было на свете, разных завоевателей и правителей — фараонов, императоров, диктаторов, царей, королей, шахов и султанов, — а кто им рад, кого из них помнят с восхищением и нежностью? Да, пожалуй, никого. И чего этими завоевателями восхищаться-то? Столько крови пролили, уйму народа угробили, погубили чьих-то сыновей и отцов, принесли горе в каждую семью… Что же тут хорошего?

Некоторые умники говорят: «Без войн не было бы истории». Сказать бы этим романтикам, начитавшимся книжек о завоевателях: вам-то тепло сидеть в своих кабинетах и рассуждать так, а солдатам каково? Ведь на войне всегда то холод, то жара, то дождь и грязь, руки помыть совершенно негде, а ещё часто убивают или ранят. Конечно, когда ранят не тебя, это не больно, поэтому и не жалко людей.

И напрасно разные завоеватели думают, что если войдут в историю, то их потом будет приятно вспоминать. Спросили хотя бы школьников, так те ответили бы, что ученики вообще терпеть не могут все эти исторические войны: одних дат, их начал и концов вызубрить надо сколько!
А чем ведь всегда кончалось? Империи те развалились все до одной. И всё прахом пошло, напрасно старались, только людей зря губили. Так какая же радость помнить всяких захватчиков?

А вот этих, которые завоевали наши сердца без всякого оружия и правят нашими лучшими чувствами, люди берегут в своей памяти.
Учителя не заставляют учеников запоминать их, грозя поставить за незнание плохую оценку: их и так не забывают, называют их именами своих детей, славят в стихах и песнях всех стран.
Эти герои совершили только один подвиг — подвиг любви — и тем обессмертили себя. И это оказалось в тысячу раз важнее, чем присоединить к своему государству кусок чужой земли. Влюблённым чужого не надо, они богаты красотой своих чувств — и этим дороги всем нам.

Короче говоря, нигде-нигде в словарях не было сказано про любовь так светло и возвышенно, как я это чувствовала, но выразить словами тоже не смогла.

И, если уж речь зашла о том, замечу попутно. Когда училась в институте, прочитала не то в «Известиях», не то в «Комсомолке» фельетон: в каком-то большом справочнике (чуть ли не в Большой Советской Энциклопедии) не оказалось толкования слова любовь. Вообще. Пропущено. Как будто и нет такого в природе. Впрочем, чего ж вы хотите? В стране, где не было секса, и про любовь нечего вспоминать!

Закрыв словарь и забыв застегнуть пальто, я уныло продолжила свой путь домой. На плечи давило теперь уже две беды. Первая: не знала, что я скажу десятикласснице; вторая: то, о чём мечтала, уже сделано другими. Я оказалась не у дел. А ведь так настроилась за много лет своей жизни написать большой и хороший словарь. Теперь, выходит, ни к чему? У меня отняли мечту и дело жизни. Надо было менять жизненные планы. Я стояла на распутье…

Правда, в четырнадцать лет крушение жизненных планов переживается не так трудно, как потом. Я, конечно, погоревала, что Ожегов так поторопился и раньше меня составил свой Словарь, но делать было нечего. И, пока синица (то бишь словарь) была в руках, я, даже не пообедав после школы, принялась из чужого большого словаря переписывать значения слов в тощие свои тетрадочки, потому что книгу предстояло завтра вернуть в библиотеку. Переписывала только незнакомые слова, остальные старалась запомнить.

И тут случилось маленькое чудо. За него я благодарна весне. Это она подарила мне глоток свободы. Ведь я мчалась домой расхристанная, а весной так легко подхватить простуду. Нос, конечно, заложило, поднялась температура. Радость какая! Отличный повод не идти в школу. Как и все ученики, я простуду очень любила: где ещё возьмёшь такие внеплановые каникулы?
Простуда — это не так уж и больно, зато стоит трёх дней свободы, это вам каждый скажет. Все твои одноклассники дрожат на уроках, а ты полёживаешь себе — и в ус не дуешь. К тебе приходят робкой стайкой друзья, приносят что-нибудь вкусное и школьные задания.
Вкусное можно съесть, а уроки не учить — и ничего тебе не будет. Наоборот, все ученики встанут за тебя горой: она болела! И учителя вместо того, чтобы поставить вполне заслуженную двойку, вынуждены с кислой миной сочувствовать тебе.

Пользуясь своей неслыханной удачей, я продолжала переписывать ожеговский словарь. Счастье длилось недолго: через три дня простуда пошла на убыль. А у меня не закончена работа. Я, конечно, схитрила: улучив минутку, выскочила в одном платьице во двор, немножко постояла, полизала сосульки, чтобы продлить дни болезни.

Только у нас дома много не напритворяешься. Мать-то у меня — медик. Она мигом всё поняла, принесла здоровенный шприц, заправила его и коротко сказала: «Поворачивайся!». И все мои хвори как рукой сняло.

Словарь я успела переписать до буквы «П» и как ни умоляла библиотекаршу дать мне на воскресенье книгу, она не согласилась и даже покричала на меня немножко за то, что так долго держала на дому справочную литературу. Ссылки на болезнь в счёт не шли. Когда она заперла Ожегова на свой ржавый ключ, то сразу успокоилась: теперь порядок, теперь справочная литература на месте. И словарь больше не дала. Она была человеком долга.

А мне позарез надо было узнать ещё одно слово, для тетрадочки на «Ш»; оно давно было выписано и дожидалось своей очереди быть объяснённым. Это слово шпандырь.
Оно гвоздём сидело в моей памяти и не давало покоя с тех пор, как я прочла рассказ А. П. Чехова «Ванька». Это когда его герой Ванька Жуков пишет «на деревню дедушке»: «Хозяин выволок меня за волосья на двор и отчесал шпандырем за то, что я качал ихнего ребятёнка в люльке и по нечаянности заснул». Сноски в тексте не было, и я недоумевала: чем же можно было избить мальчика? И лишь несколько лет спустя узнала из другого словаря: шпандырь — это специальный ремень у сапожников, которым они прикрепляют к своей ноге обувь во время починки. Значит, Ваньку Жукова били ремнём, узнала наконец я.

…Однако меня ждала ещё неминуемая встреча с десятиклассницей. И вот идёт она — большая, красивая, с толстой русой косой; а я ума не приложу, что ей сказать, и, не дожидаясь вопроса, от великого отчаяния издали в полный голос ору:

—То, что ты спрашивала, не имеет объяснения! Этого в словаре нет! Это надо самой чувствовать — понимаешь ты? Только чувствовать — и всё!
— Только чувствовать? — как-то необычно задумчиво проговорила она, мечтательно заулыбалась и пошла от меня прочь. Потом обернулась и сказала:
— Ты это, смотри… Никому про меня не болтай, а то… — и она показала мне крепкий кулак будущей доярки.
Я пообещала держать язык за зубами — и клятву свою сдержала. Дело прошлое, она через три месяца — сразу после окончания школы — вышла замуж за своего любимого, живёт с ним счастливо, у них уже внуки; но я про тот случай так никому и не рассказывала (вот вам — первым).

Учительница моя бережно донесла свою неприязнь ко мне до самого выпускного экзамена и сумела-таки поквитаться: как мне потом рассказали, не без её участия снизили мне оценку на экзамене за пропущенное в сочинении Тире и слово «невозможно», написанное якобы раздельно.

Дело в том, что я нередко пишу слова с разрывом, даже «мама» могу написать как «ма ма». А тут, как на грех, попалось «не», а с ним, сами знаете, шутки плохи! Но из-за волнения на экзамене мне было не до того.

Учителя начали спорить: считать это ошибкой или простой опиской? (От этого зависела оценка в аттестате). Рядом было сколько угодно слов, написанных с небольшим разрывом — такова уж особенность моего почерка.
Можно было толковать и так и этак.
Одни экзаменаторы предлагали не обращать внимания на пробел, другие, в том числе и моя учительница (я по привычке называю её моей учительницей, хотя после седьмого класса она у меня больше не преподавала) не соглашались. Ах, какой замечательный аргумент она нашла, чтобы переубедить коллег:
— Вы посмотрите, какой тут разрыв. Муха пролезет!
Мух она любила. Вернее, не самих мух, а различные фразеологизмы с этим ключевым словом. Чуть что — она:
— Сидишь тут как сонная муха!
— Какая тебя муха укусила?
— Ну, опять слетелись как мухи на мёд!
— Тишина! Сидеть так, чтоб слышно было, как муха пролетит!

И она-таки убедила остальных силой образного слова. Экзаменаторы перестали заниматься делом, начали представлять себе мух (кто как мог), глядели на пробел, прикидывали: пролезет или нет? Большинством голосов решили всё же, что муха средних размеров может пролезть, а уж маленькая — точно пролезет! Тут моя бывшая учительница кстати напомнила, что и Тире в приведённой мною цитате пропущено… Нет, никак нельзя пятёрку ставить. И поставили мне четвёрку. Я и раньше мух не любила, а после того случая вообще их терпеть не могу.

И вот поди знай, где найдёшь — где потеряешь, и куда повернёт тебя твоя линия жизни. Если бы тогда всё обошлось благополучно и получила я пятёрку, то никогда б не стала обращать внимание на знаки препинания и не написала бы о них книгу. А выходит, по милости своей учительницы написала. Так должна я ей сказать спасибо или не должна?

Никаких обид на неё не держу. Давно уже. С тех самых пор, как поразил меня запах лука, исходивший от неё. Со времён голодного послевоенного детства мне было хорошо известно: лук и картошка — это еда бедных. Вот почему я тогда как-то сразу обмякла, забыла про свои мириады-миллиарды и прочие мелкие обиды. Каким-то шестым чувством в ту минуту я поняла: она не была счастливой. Никогда.

Свои тетрадки я потом долго находила и выбрасывала, потому что выросла и покупала настоящие словари. Хотя одну-то, пожалуй, надо было оставить на память о детстве и о том, как я тогда понимала значение слов.

Подходила я к делу ответственно, отдавая отчёт, что моё личное толкование может быть неправильным. Такие слова непременно помечала квадратиком, чтобы отличить от пояснений, выписанных из книг. Вот, например, в тетрадке «И» слово «импровизация». Впереди стоит квадратик. Своё толкование зачёркнуто, сверху написано уже правильное, ожеговское.
Моё было: «Импровизация — это такая вдохновенная речь, когда сам не знаешь, что скажешь в следующую минуту». Вот так я тогда понимала импровизацию. Разночтений оказалось немало, но авторитету Сергея Ивановича Ожегова я доверяла полностью и свои объяснения повычёркивала.

Помню, привело меня в недоумение слово «лунь». У меня было: «старик с белой бородой, как у Деда Мороза». Оказалось, это птица («хищная птица семейства ястребиных с серовато-белым оперением у самца»). «Луня» я немедленно переписала в свою тетрадку, чтобы показывать одноклассникам, если понадобится. «Седой как лунь» — это выражение часто встречается, но я живых луней ни разу не видела.

Зато толкование слова «закром», которое тоже часто встречается, не произвело на меня никакого впечатления («Закром — отгороженное место в амбаре для ссыпки зерна, муки»). У нас в селе у многих были такие закрома — зачастую это просто деревянный ящик с крышкой.
В закроме вечно водились мыши, он пропитывался их запахом, поэтому когда зерно или мука заканчивались, закром открывали проветривать. Мы, дети, лазали в эти закрома, играя в прятки (в нашем, например, могло поместиться три-четыре дошкольника, не больше). Однажды я не успела убрать левую руку, и крышка, захлопнувшись, пребольно ударила меня.
Поэтому, когда я слышу столь полюбившееся многим выражение «закрома государства», всякий раз недоумеваю: ну кому в голову пришло назвать запасы целого государства так неудачно? Для меня это звучит просто насмешкой: закром-то маленький, их может поместиться в любом амбаре несколько штук (сколько отгородишь, столько и будет). Уж лучше б тогда говорили: амбары государства. Или элеваторы — всё-таки солиднее.

Или вот слово «монстр». Ожегов трактует так: «чудовище, урод». И всё. Коротко и ясно. Но вот выступает один деятель на юбилейном вечере другого и с пафосом произносит: «Вы для нас — пример для подражания, величина, одним словом, монстр».
«Эге, голубчик, — подумала я, смеясь, — да ты, как видно, Словарь Ожегова в руках не держал. Хотел похвалить, а назвал чудовищем и уродом».

* * *

А хотите — расскажу о словаре, который я люблю особой любовью? Может, потому, что мне близко и дорого то трудолюбие, с каким автор собирал по словечку эту свою, несомненно, «самую-самую» работу.

Иногда над теми, кто имеет большое пристрастие к чему-либо (хобби) люди посмеиваются, но ничего. Так вот, у этого автора, что называется, всю жизнь был ветер в голове. Он на протяжении десятков лет думал о… ветре. Куда ветер дует, как он работает, какую пользу приносит людям и какой вред. И как его зовут-величают в разных концах света, где дует ветер (а дует он везде).
За границей уже давно учёные собрали разные названия ветров и даже песни о них поют (мистраль, сирокко, муссоны, пассаты, бриз, зефир, эол, трамонтан), а наименований ветров, дующих на территории нашей страны, толком ещё не знали и не описали.

И вот этот учёный — Леонид Прох задался целью создать ни больше ни меньше как «Словарь ветров». Он читал книги разных писателей и никогда не пропускал описания природы, как это часто делаем мы, а напротив, читал их самым внимательным образом, особенно если там описывали ветер (то-то, наверное, у Тургенева ему было чем поживиться!).

Компьютеров и Интернета тогда ещё не было, и Леонид Прох тратил уйму личного времени, сил и денег не переписку с географами, краеведами и коллегами-метеорологами, умоляя их подробно ответить, что тем известно о ветрах, их местных названиях.
Кто-то отвечал чудаку, кто-то нет, но за много лет он сумел собрать весьма приличную коллекцию. Итогом его усилий и стал «Словарь ветров», изданный в 1983 году в Ленинградском Гидрометеоиздате небольшим по тем временам тиражом в 28 тысяч экземпляров.

В форме краткого толкового словаря там собраны и систематизированы названия, определения и характеристики многих местных ветров и ветровых систем. В словаре насчитывается около двух тысяч терминов.
Вроде бы лишь для специалистов-метеорологов предназначено издание, но Боже ж ты мой, до чего интересно его листать, удивляясь тому, какие талантливые и меткие имена и
прозвища давались главному герою этой книги! Вот уж сколько лет читаю этот словарь и начитаться не могу.

Оказывается, есть на свете ветер руководящий и ветер спящий, удручающий, лихорадочный, арбузный, птичий, утиный, сайгачий, козлиный, белый, рыжий, янтарный, огненный, олимпийский, неистовый, бабий и мужичий, а также… холостой и женатый, хохлачий, кукурузный и гнилой.
До чего неожиданные подчас встречаются наименования: кошачий глаз и кошачьи хвосты, собачьи уши, волкоед, листобой, начальник, противник, покойник, пустой мешок, танцующие джинны, внук тайфуна, галицкие ерши, «Егор сорвал шапку» (такую смешную кличку своему северо-восточному ветру дали те, кто живет на побережье Каспийского моря).
Да по этим ветрам можно географию изучать! Баварский, французский, испанский, египетский, венгерский, афганец, бакинский, армавирский, московский… Есть ветры торговые и городские, есть кислый и мокрогузый.
Обо всех подробно рассказано: кто есть кто, где дует, с какой силой, почему так назван. Не обошёл вниманием автор и ветры Белого моря: сиверко, сивер и север, полночь, полуночь, заморозник, рекостав, баргузник (не путать с байкальским баргузином) и моряна; всток и восток, обедник, лето, полуден и летник, шелоник, побережник, глубник и голомяник, а также паужник (юго-западный ветер на Кольском полуострове. Паужина — третья пора еды у рыбаков-промысловиков, между обедом и ужином, когда солнце находится на юго-западе).
Сельдяной (сольдяной) и семужий — такие тоже есть: один нагоняет воду и рыбу к берегам Белого моря и в устья рек; другой (семужий) нагоняет воду и сёмгу в Печорскую губу. Местные рыбаки называют его уважительно: золотоноша (дает заработок).

А вот какие ветры дуют на Кубани: тримунтана, грего (в разных местах его называют по-своему: греко, грегос, грек — в общем, привет из солнечной Греции), свой фирменный юго-восточный — кубанец, а также левант, гарбий, низовка, полудёнка, понент, маистра.

Но бывает и бунация — то есть полный штиль, безветрие. Знаменитая новороссийская бора удостоилась в книге подробнейшего описания — ей посвящено две страницы текста. Тут и география, и биография, и вся подноготная!

Кроме своего армавирского, частым гостем на Северном Кавказе бывает сосед — ставрополец; навещает Краснодарский край и «горячий парень» — астраханец. Тем, кто постоянно путает ямб с хореем, редакцию с типографией, шурина с деверем, Тютчева с Фетом и Кубань с Украиной, даю справку. Кубань — это не Украина, это Россия. Краснодарский край (другое его название — Кубань, в честь реки Кубани) занимает солидную часть Северного Кавказа.

Опять не очень ясно? Тогда рассказываю понятнее. Где находится олимпийский город Сочи, вы знаете (кто ж этого не знает?). Так вот, Сочи — это город в Краснодарском крае.

Город Армавир, в честь которого назван сильный и холодный юго-восточный ветер, находится тоже на Кубани, то бишь в Краснодарском крае.
Теперь не запутаетесь?

Напоминаю, кстати, что именно в Армавире, то есть на Кубани (река протекает вдоль этого города), значит, в Краснодарском крае, был пойман воспетый Булгаковым кот Бегемот. А то многие не знают, спрашивают, где этот Армавир находится.

Между тем Армавир — это крупный город, после Краснодара он один из самых развитых экономически (только машиностроительных заводов в нём одиннадцать штук, не считая фабрик и комбинатов), около трёхсот тысяч населения, театр, музей, несколько университетов (педагогический институт, который я закончила в 1965 году и преподавателям которого я бесконечно благодарна за полученные знания, теперь стал университетом). Где поймали знаменитого кота, вам сотрудники местного музея непременно покажут, если будете в тех местах. Там памятник коту Бегемоту уже поставлен.

Но вернёмся к книге, героем которой является ветер.

Пай-варрь-пинк — это знаете что? По-саамски — западный ветер на Кольском полуострове.
Я даже представить себе не могла, сколько синонимов у слова «метель». Леонид Прох перечисляет (и объясняет) их: метелица, вея, веялица, вьюга, кура, борошо, да ещё приводит целый ряд коллег метели из всех республик бывшего СССР.

«Выделяют, — отмечает Л. Прох, — общую метель (буран, вьюга, кура, пурга, хурта), низовую метель (замёт, заметь, понизовка) и верховую метель (заверть)». Там ещё какая-то сипуха есть, но, как говорится, зачем нам эти подробности. Кстати, о пурге. Автор утверждает, что это слово финского происхождения (финское пур — туман, бур — вихриться) и подробно рассказывает, чем отличается северная пурга (антициклоническая) от южной (циклонической).

Оно мне, может, сто лет не нужно, но читаешь — и оторваться не можешь. Вот что такое, когда человек сделал своё дело добротно: уважаешь толкового работника. В одиночку ведь делал. Теперь в одиночку словари никто не пишет. Этим заняты целые институты. А он сам сделал, и находятся люди, способные оценить его усилия. С улыбкой вспоминаю одного знакомого книголюба, славящегося своей хорошей библиотекой. Показывая свои книги и зная, как я люблю словари, он, поддразнивая меня, загадочно сообщает:
— У меня есть такой словарь, которого ни у кого в нашем городе нет. И у вас тоже.
И с гордой улыбкой достаёт «Словарь ветров» — моего любимчика — из потаённого ряда своих сокровищ. Тут я ему и выложила то, что знаю наизусть. До сих пор приятно вспомнить, как у него вытянулось и скисло лицо.

Простите, увлеклась. Но уж очень хотелось рассказать именно вам, что такое хороший словарь, как его трудно делать и зато как его ценят и берегут знатоки.

Всегда с благодарностью вспоминаю те три весенних дня, когда я спешно переписывала ожеговский словарь. Ничуть не жалею и не считаю, что поступила так напрасно. Это была хорошая выучка: я и сейчас лучше знаю те слова, которые до буквы «П».

С тех пор и на всю жизнь я полюбила всякие словари, а не только толковые. Особенно пришлись по душе словари синонимов, этимологические (рассказывают о происхождении слов), фразеологические. Фразеологизмы я давно собирала и любила, даже часть кандидатской диссертации написала на эту тему, но в нашем вузе своей аспирантуры не было, а в ближайшем университете в Ростове-на-Дону моя тема не находила спроса.

И я поехала учительствовать в сельскую школу, а потом меня пригласили в газету, так что кандидатом наук я не стала, что ничуть не мешает мне любить русский язык и всегда интересоваться им.

А словари… Спасибо им! Какой чудесный, неведомый мир новых понятий и оттенков разом открылся мне тогда, весной, когда я листала первый в своей жизни Словарь Сергея Ивановича Ожегова. Его труд стал для меня настоящим окном в цивилизацию.

Недаром сказал один мудрый француз, знающий толк в этом деле: «Словарь — это Вселенная в алфавитном порядке».

Так сказал Вольтер.

СЛОВАРЬ — ЭТО ВСЕЛЕННАЯ В АЛФАВИТНОМ ПОРЯДКЕ.

Мари Франсуа Аруэ Вольтер.