Школа страха меня защитит

* * *

Я воду брал рукой
и пил, теряя пыл.
Был растворён волной
и, возмутясь, мутил.
Я брал от водных сил
не думая, любя.
Веслом по каплям бил,
как погонял себя.

На больше, чем могу,
чем надо, чем хочу,
я не уменьшил гул
ни морю, ни ручью.

Сквозь блеск я видел дно,
сквозь отраженье — суть.
И понял я: с водой
самим собою будь.
Я верил не в удел —
в круговращенье вод…

Таким бы я хотел
быть и с тобой, народ.

80-е

Грифон

Твёрдым клювом и мощным крылом
всякий миг он готов ополчиться.
Не считаю его орлом,
но боюсь больше, чем птицу.

Жаркой лапы львиная стать
разрывает мясо любое,
и с удвоенной силой летать
учит он на просторах боя.

Если, страхи преодолев,
я освоить символ сумею —
сокрушительным стану, как лев,
как орёл, пронзающий змея.

Школа страха меня защитит —
и победным кованым звоном,
оружейник! мой шлем и мой щит
увенчай летящим грифоном!

Портрет дерева

Я вижу, ты уже бревно
на складе лесопилки,
но узнаю я всё равно
натёки и прожилки.

А скоро обдерут кору,
бруски поделят кольца
и линии годов порвут —
без времени покойся.

Забудет ветер, хоть с тобой
боролся каждым утром,
затянет плёнкой голубой
твой абрис изумрудный.

Пусть семена покров проткнут
меж старыми корнями —
они начнут отсчёт секунд,
не разделённых с нами.

За то, что ты в себя собрал
погоды, да и взгляды,
в твоих корнях ищу, собрат,
последнюю прохладу.

Руны

После первой свалки посмотри налево:
там овальный камень в крупной сетке глубоких морщин,
похоже на руны канувшего племени.

После камня можешь посмотреть направо:
свалка кончилась. Но и пня больше нет,
на который ты любила забираться —
и я снимал тебя в широкой чаше гор,
полной облаков, деревьев и черепичных крыш.

Все равно видно деревню,
пусть теперь и без переднего плана.
Широченный пень выкорчевали, свалку оголили.
Руны нашего времени.

Хэллоуин — наш

Вы ещё не видели наших гримас,
не смеялись нашим праздничным шуткам.
Погодите! Что значит — ну, не сейчас?
Не бегите! Что значит — жутко?

Вы ещё не слышали наш раскатистый смех,
мы ещё не сказали своего честного слова.
Какие правила — против всех?
Какие обманы — у зверолова?

Вы думали маска, а это — лицо,
верьте страху, не верьте показу.
Не пытайтесь понять подлецов,
не садитесь играть ни разу.

Всё, что есть у вас, мы возьмём за раз,
безъязыкой улице и крик сгодится.
Вы ещё не видели наших гримас,
вы ещё полюбите наши лица.

Вы ещё не знаете, что такое ад,
это — наш рай с общим туалетом.
Думаете, это понос, а это — распад…
Многие лета.

* * *

Кто придумывает — тот и называет.
И пока другой ещё зевает,
он просовывает гибкий свой язык
в сердцевину чуждого наречья,
старые слова слегка калеча.
Ничего — другой уже привык,

но пока он ищет имя снега,
ожидая откровенья с неба,
копоть принимая за кровать,
кто-то изобрёл взамен кухлянки
куртку, лёгкую, как пиво после баньки,
чтобы легче золото копать.

Ты отдай за скорость разуменья
тяжкий труд любого поколенья.
Офисов бессмысленная мзда —
коротка хазарская кольчужка,
и вприпрыжку не шепчи на ушко,
ты своим не будешь никогда.

Тот варяг, кто выправил кольчугу,
драгу, пушку, а вчера — подпругу,
тот сегодня слово смастерил.
Приноси, как жертвоприношенье,
слов своих невыношенных жженье.
И в конце — черта чужих чернил.

* * *

Минотавр на кольцевом метро
едет поработать бюрократом,
взгляд набычась — вот его тавро.
Минотавр — убийца многократный,
Ариадны на одно лицо
в узких облицованных туннелях.
Зря не вдели в нос ему кольцо,
зря в бычке тирана проглядели!

Он доедет — и замкнётся цепь,
крепостные стены лабиринта.
Под Лубянкой ненадёжна крепь,
надо вверх наперекор инстинкту.
Там в кольце крутых кремлевских стен
он не будет маяться уродством…

Полубык — не человек совсем.
Людоедство — это просто скотство.

* * *

Говорит людоед людоеду:
— Всё никак я к тебе не заеду,
погоди, — соберусь,
до тебя доберусь!
И в ответ: — Не пугай и не трусь!

Зарядка

Пока не кончится зарядка,
не та, где «ноги шире плеч»,
а та, от прошлого заначка,
что ты решился приберечь,
успеешь тайно обогреться
у тихо тающих углей.

Такое ты урвал наследство
у тех, что были понаглей,
тех, кто серебряную вечность
сменяли на бумажный пыл,
кто замахнулся шире плеч, но…
Но по воротам не пробил.

Сумеешь током напитаться,
учась и слышать, и смотреть,
витым шнуром ассоциаций
войдя без разрешенья в сеть?
В ней вне времён и предпочтений
текут созвучия, сплетясь,
и каждый неизвестный гений
не потерял с другими связь.
Слова меняются местами
и не поймёшь их ворожбу,
пока опять светло не станет
от пеплом занесённых букв.

* * *

Рыцарь Рваное Сердце,
сэр Сорванная спина
и другие герои столетней войны
на самоуничтожение,
в процессе общения
получившие травмы,
не совместимые с нормальной жизнью,
высятся пьедесталами без головы.

Одряхлевшие волки,
впавшие в ступор рубаки,
уцелевших прицелов пустые глазницы,
сорвавшиеся с цепи шестерёнки
тянут одну-единственную ноту,
как общую руку на собрании.

Старатели долгостроя,
аскеты распределителя,
вечные пружины бараньих рогов,
создатели врагов,
истребители возможного
выиграли свою войну
и оставили следующему столетию
нервно-паралитический дух победителя.

 

* * *
Виктору Улину

Кто влезет в душу к электрону?
Корявых кварков толкотня
не заполняет потаённых
и нежных уголков меня.

Куски дробятся, свет и тени,
галактики летят, пыля…
Решают нити тяготений,
какие перейти поля.

Глаз вылезает из орбиты —
натужно лезу не туда,
и что с того, что кварки биты,
но линия моя тверда?

Моё паденье неизбежно,
так тянет близостью ядро.
Последняя осталась нежность —
и взрыв, как новый оборот.