Когда в лазурном весеннем небе, на высоте двух высотных домов, крохотными белыми точками летают голуби, я вспоминаю брата. Случилось, что жизни нужно было далеко унести меня, чтобы я понял, какое значение он играет в моей жизни.
Он старше меня на десять лет, и ему пришлось быть мне нянькой и наставником. Это удел всех старших братьев и сестер. Родители наши служащие, никто никогда не имел к искусству никакого отношения. Брат с малых лет лепил. Его отдали в художественный кружок дома пионеров Ленинского района Москвы (теперь это Чертаново). Трудно сказать, как на него там повлияли учителя, мне-то кажется, что повлиял на него прадед Алексей Никитович Воронцов, начавший брать Игоря с собой на рыбалку и за грибами, заразив любовью к природе. А еще прадед растил и торговал на птичьем рынке мотылем. Он у нас был легендарной личностью во всех отношениях, начиная от невиданных ссор в коммунальной квартире с бухгалтером Михельсоном, заканчивая совместными рыбалками с маршалом Жуковым. Жизнь его нелегкая помотала, война, ранение и немецкий плен. После войны Алексей Никитович поработал сапожником-кустарем, едва не стал батраком у писателя Пришвина в Дудино, будучи человеком малограмотным, он писал пространные письма своему младшему другу художнику Синицыну. В общем, прадед наш был артист на все руки. Если бы не прабабка Прасковья Степановна, деда бы занесло.
А Игорь стал любимым внуком Воронцова — «Игоря» звал его дед.
Глядя, как лихо работает с пластилином брат, мне самому хотелось что-то слепить. А круг его интересов был широк: появлялись кони, бизоны, волки, тигры, слоны, индейцы. В какой-то момент его гений подсказал ему, как сделать поделки еще прекраснее. И вот уже он покрывает их лаком. Как красив залакированный пластилин! Совсем по-другому, ярче заиграли цвета. Но индейское племя Игорь убрал от меня на самую высокую книжную полку, чтобы я не достал и не поломал хрупкие фигурки. И как я ни пробовал, как ни ставил на письменный стол пуфик, как ни тянул руки, коробку достать не получалось. И я плюнул на это дело. Тем более, было, чем заняться. Окрыленный мечтами, я слепил гнездо и прилепил его к обоям. В гнездо я посадил двух синиц. Вокруг гнезда на обоях выступило жирное пятно. Правда, за такие проделки нас не ругали, а рукоприкладства у нас в доме не было. Только бабушка ворчала.
У Игоря тем временем на балконе завелись голуби, а папа построил для них теплую голубятню. И сейчас мне кажется, сердце начинает биться чаще, как я вспомню этих голубей. Белые, смышленые и непугливые. Брат иногда заносил их в комнату и они летали, хлопая крыльями — ух-ух-ух-ух. Садились ему на руки и плечи. А еще он показывал фокус, набирал в рот воды и поил своих птиц. Предлагал он разучить фокус и мне. Но я боялся. Лучше любоваться со стороны.
К последним классам школы Игорь уже великолепно лепил. Его работы стояли в кабинете биологии за стеклом. Были это динозавры и другие звери. Дома в стенке стояли его скульптуры: поверженные барс, тигр, индеец на коне, охотящийся на бизона, миниатюрные голуби.
Но родители хотели, чтобы он освоил какую-то более к жизни приспособленную профессию, и настояли: брат поступал в институт Менделеева. А с первого курса в 1986 года мой брат отправился служить на флот и отбарабанил от звонка до звонка три года. Служил в Мурманске, а потом дослуживал в Кронштадте. А я смотрел на его скульптурки, иногда лил слезы и писал ему письма в армию.
Когда Игорь вернулся, все поменялось: умер наш отец, а страна разваливалась. Химический институт он бросил, работал столяром на мясокомбинате, водителем-экспедитором, пожарным на аэродроме в Быково, а в конце концов — освоил профессию секьюрити.
Ну зачем так подробно писать про все эти семейные дела, спросите вы? В конце концов вы поймете, о чем я говорю, и к чему клоню. Работая, чтобы прокормить жену и грудную дочь (как-то все быстро «наросло»), мой брат не оставил своего увлечения, а продолжал много трудиться. Он окончил Заочный институт прикладного искусства, находившийся тогда в одном из переулков у Покровской улицы. Стал много писать маслом и резать по дереву.
С каким восторгом в его однокомнатной квартирке в Бирюлево я смотрел его работы! Поверьте, теперь уже ни одна самая грандиозная выставка искусства не способна повторить то огромное и радостное чувство, рождавшееся в моей душе от каждого нового листа, холста или поделки! А множество выставок пересмотрел. Эти нехитрые сюжеты: пейзажи родного солнечногорского района, дачи, церкви, деревни, дубы, голуби в небе, реки. Как дрожало сердце, как ждало чего-то. Восторг, ожидание путешествий, желание самому немедленно начать что-то делать. Мой брат казался мне небожителем.
Когда он стал дарить нам свои картины, я был счастлив. Я ясно помню это ощущение полного счастья. На бедных стенах с потертыми обоями вдруг появились картины! Только бабушка ворчала: Устроили тут галерею! Но в душе, думаю, Игорюшу она обожала. В семье у нас все друг друга любили, поэтому и жили счастливо.
С тех пор мне стало казаться, что я счастливый человек, у меня все есть: с тех первых картин, начавших свое существование на стенах нашей квартиры в Чертаново. Еще были книги — неотъемлемая часть моей жизни и быта. На мое, сейчас уж точно не помню, -летие Игорь подарил мне деревянную скульптуру летящего глухаря. Он знал, что это моя сокровенная, самая любимая птица и вырезал мне ее. До сих пор этот глухарь летит со мной по жизни, и сейчас он на стене.
Шло время, я рос, взрослел, учился, женился, у меня появились дети. Но одно из самых восхитительных и дорогих моих воспоминаний — встречи с братом.
Часто я ездил к нему в Бирюлево и много часов проводили мы в голубятне, наблюдая за чудесными птицами, живущими своей жизнью. В какой-то момент кажется, что это почти куры: так же за ними нужно чистить, так же кормить зерном, смешанным с семечками, поить. Но стоит только…
Вот вы вышли на улицу и открыли леток. На улице март. Небо высокое, лазурь ясна и так чиста, как никогда не бывает в другое время года. Голые стоят дубы и березы, за ними зеленеют сосны. Все залито солнцем, полдень, и такой во всем мир! Мир на душе. Кровь бьет в висках. А хозяин берет шест с тряпкой на конце и спугивает стаю белокрылых птиц с насеста. Сперва лениво, невысоко, кружатся голуби. Все им хочется присесть. Но свист и шест с тряпкой отпугивают их от alma mater. Все выше поднимаются птицы. Они уже над домом, все шире делают круги, вот уже они превратились в белые точки. И тут на земле мы замираем. Стоим и смотрим. А некоторые, бойные, голуби начинают кувыркаться. И забываешь про холод, что время уже идет к обеду, что скоро придется ехать домой, а там тебя будут ругать. Белые птицы в лазурном небе, солнце, март. И когда птицы все же начинают спускаться, вдруг пронзает мысль: святой дух снизошел. Не зря все-таки святой дух в храмах изображен в виде белого голубя. Почему эта любовь брата к птицам стала такой большой? Почему он, хотя жизнь у него непростая, а временами собачья, продолжает творить — лепить и рисовать? Я часто думал об этом. И знаю, наверное, почему. Но отвечу общо: так на роду написано.
Кстати, должен вам еще сказать, что мой брат не нуждается особенно в собеседниках, ценителях и друзьях, человек он замкнутый, сам в себе. И к выставкам, о которых я ему рассказывал, относился Игорь с пренебрежением. Но однажды спросил: «Тут мне предложил один, ученик Эрьзи, выставиться в зальчике на Новокузнецкой. Ты как думаешь»? Я как у меня в таких случаях бывает конечно ему посоветовал поучаствовать. И вроде мне казалось он согласился с моими выводами. Но потом на выставку не поехал. И ничего у него с «учеником Эрьзи» не вышло.
Игорь нетщеславный человек. Как мог я старался всяческие «пропагандировать» его творчество, написал о нем две статьи, опубликовал их в газете и журнале, пригласил знакомого киношника, и в бирюлевскую квартиру приехала съемочная группа «С добрым утром». Чтобы как-то раскачать своего старшего, заставил его написать, а затем отредактировал два его очерка о грибах и о голубеводстве. Но не в коня корм пошел, он так и остался равнодушным ко всякой публичной «мишуре» и известности. Сам он ничего не сделает, чтобы стать известным. И я однажды зарекся что-либо делать.
Был момент, когда мне казалось, что мой брат остановился, не желает видеть очевидных вещей, не хочет развиваться, и все прочие ля-ля-ля приходили мне на ум. А сейчас прошли годы. И «земную жизнь пройдя до половины, я очутился» перед любопытным фактом. Мало кого, оказывается, из профессиональных художников я любил и люблю, как моего родного старшего брата. Я знал лично очень известных и славных художников, некоторых можно считать классиками, много я говорил и писал об искусстве. Но всем этим обязан я нашему Чертановскому житью-бытью и моему брату с дареными им картинами и скульптурами. В те далекие времена и зародилась тяга к прекрасному, переродившаяся в почти профессиональное дело. Но и сейчас мне кажется, что чувствовать, чем тогда — я не могу.
В прихожей у нас висит картина «Леший»: на буром медведе сидит сероглазый старик, на плече у него черный ворон, а в руке узловатый посох. Каждому гостю эта запечатленная нежить смотрит в глаза. Создает настроение. Сказка начинается. Я до сих пор жив верой в сказку.
Мой брат возмужал, восторженности (какой и всегда-то в нем было немного) поубавилось, жизнь наложила свой отпечаток на этого удивительного человека, но «растет» он все от того же корня. Корень у нас один. Когда появляются его новые работы, я радуюсь. Готов и криком кричать, но выработал уже сдержанность, ставшую привычкой.
Показываю Шиле, Климта, Брюллова, привозят Модильяни, мы ходим по выставкам. Приглашают нас и друзья, мы с удовольствием идем. А сердце мое часто щемит: как там Игорь? Я все, как мальчишка, жду его новых работ. Жду чуда и ощущения восторга, чистоты и счастья. Возраст возрастом, но из одного корня мы с ним растем. Братская любовь. Да и искусство суть любовь.