Две оды — Тредиаковскому и Екатерине Второй

ТРЕДИАКОВСКИЙ

Странно ль быть добродетели так увенча́нной успехом?
Тредиаковский

Начать судьбу с побега — славный знак,
с безденежья, с упреков — так и надо;
запеть с чужого голоса, чтоб свой,
укрытый быв пуховою периной,
окреп, поднаторел. Нам рано петь
о собственном — чужое не освоив,
нам, русским, своевольничать нельзя.
Не та пора, чтоб побоку его –
учителя, гиганта, Буало…

Пришедши пеш по бедности своей
в Париж, который голоден, изящен,
учен и горд, — жил нищ, скитался пьян,
познал любовь, в которой изъяснялся
стихами по-французски.
Сколь бесстыдству
быть лучше не по-русски… Чистота,
превыспренность — вот что заносим в строки
любовной нашей лирики, холодной,
как северная девственница, песни.

Униженный, ославленный, избитый,
я дело делаю, которому награда –
страсть велика. Гексаметр российский
и меонийцу самому не тесен,
Вергилию приличен.
Слово, слово,
другое слово — сладостных зачатий,
от языка чужого понесенных,
полным-полно; я сею озимь, мне
доголодать до сладкого приплода
нет сил, и не сжевать благого корма
мне хилыми зубами.

О Телемах, сын нежный, воин храбрый!
Тебя воспеть мне есть охота, жар,
есть время, есть перо, бумага есть,
есть русская словесность, есть урок,
ей заданный.

Пишу преславный эпос. Добродетель
беспримесно слагается в стихи,
слог не лукав, долга, правдива повесть,
ее прочесть уже есть добродетель,
уже урок.

Льстецы всегда у трона, Телемах.
Цари орлиным зреньем видят вдаль
охват страны, но слепы к тем, кто рядом,
поэтому такая мразь вокруг,
поэтому властителей судьба
так ненадежна: царь, затмивший разум
обставшей ложью, царь, закрывший слух
для голоса народа, царь, забывший
себя, свой долг суровый, царь, сменивший
постылый труд на легковесный грех, –
такой царь обречен.
Учись, трудись,
будь прост и добродетелен. Поэт
да будет тебе ментором, приставлен
самой Афиной, разумом самим.

Страна, восстав, права, мой Телемах.
Отступит Бог от делателя лжи,
от нечестивца, от прелюбодея;
народ, орудье Божье, страшно не
само, а то, чьей поднято рукою.
Как с этим спорить, если Бог за них,
кого молить, когда ты против Бога?

Какая развеселая страна
Россия наша! Сколько упражняться
готовых в остроумии — от самых
верхов до нижней палубы! Вот так
и просмеем отечество — придут
вертлявые шуты, их станут слушать,
поддакивать; их колкостей боясь,
век отшатнется от стихов суровых,
серьезных: ироничный прИщур прав
всегда, и гогот прав — в аду так будем
посмеиваться над святою правдой.

Я оштрафован счетом тыщу раз,
две тысячи; водой сырой опившись,
я повторяю стрОку за строкой,
всё наизусть, и дождевая хлещет
по мне вода: так климат наш российский
способствует поэту в униженьях;
да, так оно и надо: стой, шепчи —
строка, другая, труд был сочинять
и стыд читать. Так мне мое бесстыдство
далось дороже, чем иному честь.

Нахрапистый и цельный Ломоносов —
какой же он поэт? Куда ему!
Пусть он гремит ретортами, пусть спорит
с Лавуазье за первенство — помора
как ни учи, а хамова черна кость
наружу выпирает. Он — поэт?!

Пей, Вася, пей — нет радости на свете
ни пьяному, ни трезвому — ты пей:
как слоги все в силлабике равны,
так, пьяные, мы все в одной и той же
идем цене, а протрезвеем — кто
ударный, безударный, как судить?
Как меня били — очень я ударный,
как я кого пытался — безударный…

Так вот кому сомнительная слава
из наших первому, вот чья судьба
для проклятых поэтов образец —
прямой и честный, не на блудный лад
парижский, а по-русски. Горько, стыдно
сивухой стыдную запить судьбу —
почти аскеза это наше пьянство,
суровое условье бытия,
его постылой черновой работы.

Всю эту муть и муку в стих ни-ни,
знай про себя да славь императрикс.

Не звонок голос мой, сквозь немоту
природную выделываю штуки
с трудом премногим, с потом, тем достойней,
тем праведнее — ведь не вертопрах,
а свой брат, честный труженик, подъемлет
громаду языка.
Мой герб — Сизиф,
самозабвенно громоздящий камни,
не слышащий ни стонов, ни проклятий,
ни песен местных заунывных, злых.

И как-то начинает поддаваться
усильям творчества огромный русский ад.

ЕКАТЕРИНА ВЕЛИКАЯ

Скупая европейская зима,
бесснежная, бессолнечная; ветер
разносит влажность от одной реки
до следующей, никаких природных,
естественных границ — перетекают
династия и мысль, распространяясь
до рубежей действительных, куда
нельзя так просто — нужен проводник,
весомая причина, зов живым
из царства мертвых. Встретивший Вергилий
излишне разговорчив в немоте
обставшего бескрайнего пространства.

Не легче ль быть поденщицей у скорби,
чем здесь царицей? Меру потеряв,
подделываясь к варварству наивных
туземцев, переварварить их, стать
забавой им, примером?
Будешь думать,
что обманула всех, перехитрила,
взяла их скопом, на арапа, — ум
смел, гибок против косности российской.
Но их не взять ничем: здесь всякий ум
смешон упорной ненависти, глуп
перед глухим, не внемлющим народом,
которому ты станешь мать, надежа;
который на тебя пойдет войной
крестьянскою, разбойною; который,
зверь-чудо-богатырь, мрет за тебя
на всяких штурмах, в плаваньях, походах.

Презренна, ненавистна станешь всем:
друзьям, льстецам, родному сыну; внуки
начнут родства стесняться. Блуд один
запомнится, твою составит славу —
одно, что им понятно. А что блуд?
Единственное женское занятье,
доступное здесь до тебя… Пока
возможности расширишь, удивишь
размахом дел неженского ума…

Страдая от бессонницы, пишу
ночь напролет, как будто заклинаю
бежавший глаз моих спокойный сон:
вернись, каким ты был — безгрешным, детским,
немецким, захолустным, протестантским,
каких здесь не бывает.
Снится здесь
бескрайнее, тоскливое пространство:
российские поля, тяжелый плат,
материя на мертвом, крест да крест,
белы снега — и по снегам покатым
лихая тройка скачет, к тем несясь
местам благословенным, где хлябь, грязь
зимой, где сны сбываются мои.

Язык их крут, и здешняя словесность
надрывна, дело хамово, плач вдовий,
хрип смертный; отрицается культура
поэзией, наукой русской — все
не впрок пошло, усугубило дикость
природную: белеют на снегу
статУи, стынут белые на белом,
прекрасные, презрительные, им
в гиперборейских весях пребыванье —
тоска одна, и мрамор устает,
обледененью мрамор уступает,
того гляди растает по весне…

От мыслей мельтешащих ночь светлеет,
чернеет непокорная бумага,
жизнь обретает смысл, порядок, форму
в моих трудах: наказах, драмах — текстах,
которые, составленные мною, –
чистейшей графомании затеи,
написанные пальцем по воде
текущей Леты, только ради счастья
писать и думать, мысли излагать
развернуто и правильно; вот что
здесь не поймут ни разу, никогда –
мечты досужей аккуратный строй,
спокойную расчетливость желаний.

Мне это стало Родиной. Второю?
Единственною. Я воюю сплошь,
со всеми, на восток и на закат
свои полки к победам посылаю,
штык тверд и прав.

8. Суворов

Владеющий штыками,
он служит мне из чести да за веру,
всесилен и тщедушен, прост и свят,
шутник над смертью. Петухом кричит,
пугается зеркал; он ссохся весь,
желая свежей крови ненасытно.
И Бог его хранит, и черт не брат
плюгавцу: брал Давид десятки тысяч,
а этот сколько? Сколько раз по столько?

Потешилась перебирать людишек
в своей постели; вся Россия, вширь
раскинутая, — теплая постеля;
я разогрела каменное ложе,
насытила страну подобьем жизни
свободной, политической. Куда
ни заберешься, мой дружок полночный,
в какие только выси и богатства,
не забывай, дружочек, бабьи ласки.
Уж лучше всяких подлостей, интриг,
военных дел такая к высшей славе
податливая лестница.

10. Петр III

Ты что ж, дурашка, не угомонился?
Убили человека, персть твоя
легла в просторный гроб — что ж нас тревожишь
подобьем бытия, личины множишь,
мелькаешь по России тут и там,
но больше по Уралу? Как-нибудь
я с призраками слажу, распугаю
их знаменьем креста — и хлынет свет,
и расточатся врАзи; я тебя
осилила живого — бестелесный,
безвластный призрак чем возьмет меня?

Мы крепостью огородим Россию —
крестьянскою, живою. Русский бог
за воротАми райска вертограда
в спокойной тишине расположИтся —
нестрашен, благ и сыт. Устойчив строй
тяжолый, строгий: тело государства —
его народ, одушевленный властью,
самодержавна власть души над телом,
иначе смерть.

Се век Екатерины просвещенный,
счастливый век, прелучший для России.

Петру Великому — Екатерина
по камню пишет: райского житья-
бытья оставь условия, взгляни
сквозь небо на страну свою — ну что,
не подвела немецкая чужачка?

Здесь надо каждый раз варягов звать,
чтоб оживить страну, здесь только ты
из русских не по-русски бодро правил.

Добавить комментарий Отмена