Счастливый год или Уроки пряной судьбы

ПРОЛОГ

Шестидесятые годы прошлого столетия, замечательное время. Эпоха свершений — взять уже Гагарина, покушение на обитель бога — дымили заводы, школы и институты кишели юркой и настырной порослью, разворачивались грандиозные стройки. Воспрянувшие после войны члены общества претворяли, мечты и чаяния были в ходу, жизнь представлялась доступной и желанной… Впрочем, жили еще преимущественно в тесноте и это вносило в существование изрядный смак.

В Стенинской гостиной — семья обладала двумя комнатами — вызывающе громоздилось пианино. Инструмент, вообще говоря, был симпатичен и шел непритязательному интерьеру комнаты. Но исключительно в закрытом виде: как только Петя, вихрастый отрок, садился за клавиши гонять гаммы, ладный антураж исчезал напрочь.

На кухне коммунальной квартиры подле стола сидел, развернув газету, Стенин Алексей Федорович, недавно демобилизованный капитан, ныне преподаватель и хозяйственник в ПТУ, папаша нашего героя. Возле умывальника в фартуке возилась соседка Роза, сдобное и доброе существо бальзаковского возраста. Подле своего стола нечто сочиняла с полотенцем в руках иная соседка, Людмила — известная змея, красивая молодая шатенка нахальных наклонностей, жена старшины Анатолия. Слышались звуки пианино, гаммы. Люся озлобленно шмякнула полотенце о стол.

— Нет, это невыносимо!

Сорвалась, исчезла в тени коридора. Верх газеты упал, лицо Стенина бесстрастно смотрело вслед силуэту. Роза создала комментарий:

— Та-ак. Театр военных действий обеспечен.

Гражданин вздохнул:

— Нда…

— Слышал? Люська к генералу ходила, жаловалась.

— Слышал, как не слышать. Квартиру ей отдельную подайте. У меня выслуги-то куда поболе, а молчу.

Пауза. Роза разомкнула губы:

— Жалко Толю, такой мужик справный… Любовь зла.

— Нда.

— Вообще-то капает на мозги ваша эстрада.

Стенин жалобно заскулил:

— Роза, ну хоть ты-то!

— Да нет, я ничего… — Помолчала. — Все одно продам — жалился мне Петька, фортепьяну он распрекрасно не привечает.

Федорович в сердцах отбросил газету. Сокровенно, вполголоса горевал:

— А меня не достало? То ж Шура. Кто там у нее — Рыхтер… ы-ы… Нахауз? Тьфу ты — Нейгауз… Маринка долбякала, ничего не вышло, теперь на Петьку сели. Заветная мечта жизни, видишь. Елочки мотные, заместо пианины какой бойкий гарнитур можно взять. Гэдееровский. — Сдернул со стола газету, сердито, расправляя, затрещал.

Петя в комнате уныло отвернулся от нот к матери, Александре Андреевне, копошащейся неподалеку по хозяйству. Уныло канючил:

— Все вроде. Можно погулять?

Мама создала строгость:

— А этюды? Восьмой у тебя совсем не идет.

Петя обречено вернул голову, с ненавистью листал альбом…

Другой день, мать вошла в комнату, озиралась.

— Петя! Ты где? Заниматься!.. Да что за наказанье.

Вышла. Дверца шифоньера чуть приоткрылась, в щель светился глаз хлопца, створка снова захлопнулась. В комнату обратно стремительно вторглась мама. Рыскала по комнате, заглядывала под кушетку. Распрямилась, стояла, сердито сверкая прыгающим взглядом. Сорвалась с места, рывком открыла дверцу шифоньера. Вжавшись в одежду, Петя стоял с палкой в руках — замотал истово, словно отбиваясь. Истерически причитал:

— Я не буду заниматься! Не буду!

Мать остолбенело глядела на сына. Тяжело развернулась, подошла к кушетке, грузно села. Смотрела перед собой не мигая, долго. Голова упала в ладони, безнадежно заплакала. Петя устало, взросло смотрел на женщину. Выдрался из шкафа, медленно тронулся в гостиную. Пошли звуки пианино.

Класс музыкальной школы. Петя играл этюд, рядом сидела учительница, Эмма Ильинична, вяло поглядывала на мальчика, в позе читалась досада. Тронула парня за плечо:

— Ладно, ладно… Ну что, на сегодня все, задание ты понял? (Петя кивнул.) Тогда до свиданья.

Ученик поднялся, собирал в папку ноты, тетрадки. Двинулся к двери. Эмма Ильинична крутанулась на вращающейся банкетке.

— Петя, подожди. (Мальчик остановился, постно развернулся.) Послушай… Я даже не знаю, как сказать… Ты ведь не хочешь учиться музыке?

Петя замер, понурился. Уставившись в пол, слабо кивнул. Эмма Ильинична вежливо произнесла:

— Знаешь что, может мне стоить поговорить с твоей мамой?

Петя тут же вскинул голову, горячо отрицательно мотнул:

— Нет-нет, что вы! Я буду заниматься. Не надо этого.

Эмма Ильинична, вздохнув, сокрушенно убрала взгляд.

— Ну хорошо, Стенин, иди. И постарайся в следующий раз не опаздывать…

В сараях с проходами и громоздкими поленницами — здесь же несколько гаражей — шла игра в прятки. Галила громогласная девочка Таня, уже на облик большущая вредина и хлызда. Закрыв глаза ладонью и явно подглядывая, талдычила:

— Я иду искать! Кто не спрятался, я не виновата!

Игрунья отслонилась от стенки строения, пытливо оглядывала окрестность. Осторожной поступью следопыта шагала к ближайшему укромному месту. Мурлыкала под нос:

— Кто не спрятался, я не отвечаю.

Петька затаился за поленицей дров. Он видел, что показалась тень — медленно росла. Напружинился. Когда вот-вот должна была показаться сама Танька, вскочил и помчался к туки-туки. Однако девочка, поняв, что соперник ее опередит, подставила ногу. Парень, между тем, не упал хоть и споткнулся, выправился и несся дальше. Вслед раздалось благим матом:

— Ой-ой, гад! Ой, мамочки, он мне ногу сломал! — Танька рухнула на землю, учинила кататься. — Ой, мамочки, как больно! Ой, я сейчас умру!

На ор выбежали остальные ребята, выстроились кругом, испуганно глазели на пострадавшую. Петя оправдывался:

— Да я тебя почти не задел. Ты же сама ногу подставила — так нечестно.

Таня вдруг резво и вполне здорово вскочила.

— Ах, нечестно? Ну, ты получишь! Ты сейчас полу-учишь!

Стремительно и совершенно не хромая удалилась. Мишка Шалапов (Шалопай) — закадычный друг — четко транслировал ее действия:

— Елки-зеленые, надо сматываться. Она опять отцу нажалуется, тот в прошлый раз Саньку чуть не убил.

Петя трусовато бурчал:

— Чего это я буду сматываться. Ничего такого я ей не сделал.

Вовка Дюкин предложил:

— Закроемся в нашем дровянике.

Вбежали в обширный отсек, втроем заперлись изнутри. Остальные ребята остались на улице. Петя, Мишка напряженно сидели на дровах. Дюкин, поеживаясь, мотался взад-вперед. Раздался грозный стук в дверь. Ребята встрепенулись, замерли. Сквозь щели обозначилась фигура Глазырина, отца Тани, известного пьяницы и дебошира. Добавился сиплый и гневный голос:

— Открывайте, сучата, или я ворота вышибу!

Ребята переглядывались, остались в замерших позах.

— Открывайте, кому сказал! Я, мля, вас всех передушу!

Дюкин испуганно и вопросительно посмотрел на Петю. Тот захлопал ресницами, убрал встречный взгляд. Глазырин категорически пообещал:

— Все, шабаш. Сейчас не откроете, я поджигаю сарай.

Дюкин понуро, со страхом тронулся к двери, снял щеколду.

Расхристанный, страшный мужик ворвался, остановился. Пьяные, налитые кровью глаза поочередно охватывали мальчиков. Ткнул пальцем в Петю:

— Ты?

Не раздумывая, подскочил к мальцу и, схватив за уши, поднял сантиметров на тридцать. Повторил подобно еще пару раз, затем уже более милосердно, но методично начал драть… В проеме испуганно толпились ребята, заворожено наблюдая за сценой. И только Таня вдруг начала безмолвно смеяться: у Пети, он был в коротких штанишках, по ногам потекла жидкость.

Вдруг в дверях появилась Марина, сестра Пети, миловидное создание восемнадцати лет. Она беззвучно растолкала ребят, схватила большое полено, молча подлетела сзади к Глазырину и со всей силой шарахнула по голове.

На скамье сидели Петя и Мишка. Одно ухо Пети было перевязано через голову, друг сочувствовал:

— Болит?

Петя гордо втолковал:

— Да ни фига не болит… Врачи сказали, раковина лопнула, небольшая потеря слуха.

— Да, не повезло.

Петя скосил хитроватый взгляд.

— Это как сказать…

Петя — он уже без повязки, нормальное, здоровое лицо — играл какой-то этюд, все время сбивался. Мать находилась тут же, чем-то занималась. Напряженно поглядывала на сына. Парень прекратил играть, тупо уставился в клавиши.

— Что, сынок? — порхнул заботливый вопрос.

Петя поднял голову, в глазах пылала решимость.

— Мам, не получается. По-моему, слух запаздывает. Стучу по клавише, а звук только через какое-то время приходит.

Мать внимательно смотрела на гражданина.

На кухне сидел Стенин. Звуки фортепиано оборвались, в кухню вошла мама Шура. Супруг, оторвавшись от газеты, озабоченно следил. Та молча и сосредоточенно начала заниматься посудой. Мужчина смотрел настороженно, не выдержал:

— Чего?

Жена, безнадежно и не видя:

— Хитрит, подлец… — Распрямилась, будто освобождаясь. — Ну что ж, ничего не поделаешь, будем пианино продавать. — Тут же поникла, печалью налились глаза.

Стенин виновато и душевно запел:

— Шур, ну не судьба. Куда нам… от мотыги-то.

Женщина подняла глаза, скомканная, виноватая улыбка тронула губы.

—

Петя стоял подле двери некой квартиры, в руках священно расположилась книжка. Дверь открылась, обнаружился сосед по парте, долговязый очкарик Павка Губин.

— Заходи.

Петя несколько робко переступил порог… Гостиная губинской квартиры была характерна книжными шкафами во всю стену, где за стеклом парадно расположились ряды книг. Петя стоял у отделения с фолиантами, мерцающими золотистыми переплетами — серия «Мир приключений». Жадно рассматривал. В комнату вошел отец соученика, Сергей Афанасьевич.

— А-а, Петя. Здравствуй, голубчик. Что, уже прочитал? Ну-ну, выбирай другую. — Сергей Афанасьевич уселся в высокое, потертое, но еще роскошное кресло. — Удивительно, с какой жадностью ты поглощаешь книги. Отрадно. Ты знаешь, мы мало кому даем, но твоя тяга к чтению непременно стоит поощрения. Продолжай, может что-нибудь из этого и выйдет… — Повернулся к сыну. — Павлик, ты закончил с уроками?

— Разумеется, папа.

Сергей Афанасьевич, обратившись к Пете, зондировал:

— Если б ты еще Павлушку к своим забавам приобщил. Он такой нелюдим. Скажем, взял бы его в футбол погонять.

Павка артачился:

— Папа, я прошу, оставь! Мы не однажды разговаривали.

Сергей Афанасьевич сдался:

— Ну хорошо, хорошо.

Петя:

— Правда, айда с нами, мы завтра с молотовцами рубимся.

Павел пылко топырился:

— Я никак не смогу! У меня завтра кружок.

Сергей Афанасьевич досадливо буркнул под нос:

— Ну да… Замечательная, тем временем, игра — футбол. Я в свое время был изрядным голкипером.

—

Петя бесцельно шлялся по комнатам. Одна поменьше, детская, тут базируются Петя, Наташка, пятилетняя сестра, и Марина; другая большая, не заставленная — пианино продали, однако гарнитур пока говеет в лабазах — гостиная. Вышел в коридор, прошел в кухню, здесь обосновалась с папиросой в пальцах тетя Роза. Добродушно взглянула на парнишку:

— Чего хмурый, двойку схлопотал?

Петя напористо опроверг:

— Ну наверно! — Тут же, впрочем, осел. — Да блин! Велик-то угнали… сейчас бы погонял.

— Да, агрегат у вас знаменитый был. Таких великих великов… Опять же полкоридора занимал. Как только ты на нем ездил?

— Запросто, без седла!

— А-а… Ватрушку хочешь?

Петя кивнул. Получив вещество и жуя, бездельно слонялся по кухне. Поинтересовался:

— Слышь, Роза, а что там с Люськой случилось? Что-то ее не видать.

— Мал еще, тебе не понять.

— Ну Роз — колись.

Дама вздохнула:

— Хахаля богатого нашла. Туда ей и дорога.

Петя мстительно присоединился:

— Это точно!

Вспомнилось.

В объемистой прихожей находились дядя Толя, крупный и стройный старшина в форме, и тетя Люся. Оба в нервах. Женщина визгливо излагала мужу пожелания:

— Чтоб ты, сволочь, сдох! Чтоб у тебя кишки выпрямились!

— Люсь, перестань, — увещевал товарищ. — Он — друг, как не одолжить. Проживем, есть же еще деньги.

— Ты мне сто лет уже сумку обещаешь, божился, что купишь в этот раз!

— Потерпи месяц.

В коридор выскочила Марина, держала гордую осанку.

— Прекратите этот бедлам! Надо, в конце концов, иметь совесть, люди занимаются.

— А ты, вертихвостка, молчи! — не спустила Люся. — Шляешься по ночам! Куда родители смотрят!

Марина сузила глаза, подбоченилась, покачивала головой.

— А это совершенно вас не касается, неуважаемая. Я на ваши нотации смотрела с очень высокой колокольни.

— И ты мне не указывай, не можешь научиться, дура, с ватками обращаться! Мокрощелка!

У Марины мгновенно увлажнились глаза.

— Как вам… как тебе… — Горестно юркнула в комнату, не закрывая дверь. Незамедлительно из проема вынырнула любопытствующая рожа Пети.

Люська орала на супруга:

— Чтоб не возвращался без денег!

Дядя Толя тронулся к двери свой комнаты.

— Ну и не возвращусь.

Люся схватила в ряду обуви, стоящей вдоль стены прихожей, здоровенный сапог мужа: «Ах так!» Запустила предмет в мужика, тот отклонился. Сапог пролетел мимо и ровно каблуком, спокойно и четко приник к испуганно-восторженной физиономии Петра.

Тем же вечером парнишка сидел на своей кушетке, отстранил открытую книгу, внимательно слушал — во весь глаз горел синяк. Из коридора через закрытую дверь приглушенно слышался знойный голос матери:

— Ты мне, паразитка, за все свои выкрутасы ответишь, лопнуло терпение! Теперь не спущу, споешь у меня!

— Это еще посмотрим! Вы меня не знаете, мигом со света сживу! — возражала Людмила.

— Анафема, холера!

— Корова!.. — Блажила: — Не тронь волосы!.

—

В окно раздался стук, Петя с книгой в руках стремглав сорвался. Шалопай заполошно довел до сведения:

— Герка чужого посадил! Белогривый сизарь — вообщ-ще кранты!

Петя метнулся — гармошка книги кувыркнулась по дивану. Вспомнил про ключ, его забрала сестра, велев сидеть дома — однако не запирать дверь было дело заурядное. Побежали на задворки городка, где невзрачную скобу сараев оживляла колокольня голубятни. Тройка разновозрастных ребят, прохваченная дрожью азарта, напряженно следила за действиями старшего, который длинным шестом с тряпкой на конце аккуратно пытался загнать внутрь сидящую на клети стаю голубей.

— Вон видишь? — сдавленно, боясь превысить голос, прокряхтел Мишка. — Между буробоким и рябым.

— Да я сразу просек! Блин, — умеренно пылко сокрушался Петя, — не мог раньше-то позвать? Самый цимес пропустил!

Мишка радостно подкинул:

— Ты ч-чо, такой гон был, я молчу! Там еще кобчик появился, вообщ-ще атас!..

Загнав птиц, Гера, шестнадцатилетний, высокий и худосочный парень, спустился с крыши сарая, вдохновенно пылил:

— Козырный голубь, видели? Хвост, перо. Видели? Пару дней выпускать не буду, пусть привыкает. — Задумался. — Черт, самец — самочку надо. Без пары уйдет.

Мишка ляпнул:

— У Тугана нечетная голубка есть, крест на пузо. Он вчера Гудрону за полтинник торговал.

— Брешешь! Ба-ля, где же взять?

Герка яростно перебирал лица ребят, все в смущении переглядывались. Молчали. Петя окаянно чесанул голову.

— Ёлы-палы, я знаю где! — Сказал сам себе тихо: — Была, не была. — Поднял голову. — У меня бутылки пустые есть. На полтину потянет.

Дружно сорвались, Петя шел ходко, однако физиономия была озабоченная… Все остановились возле его подъезда. Наш пострелец юркнул в двери. Ребята стояли напряженно, Гера достал сигарету, закурил. После пары затяжек отдал — все молча и деловито по кругу затягивались. Появился Петя с авоськой, где звенели несколько пустых молочных бутылок. Так же деловито двинулись прочь от подъезда.

Позже, родители еще не пришли, Петя нервно сновал по комнате, замер: в коридоре послышались шаги. Парень резко сел за стол, раскрыл какой-то учебник, нарочито вчитывался. В комнату влетела Марина, грозно сверкала глазами.

— Где пустые бутылки?

Петя атаковал:

— А я почем знаю!

Марина схватила какую-то тряпку, с размаху шлепнула брата по спине. Петя заслонился локтем.

— А чего ты дерешься-то!

Марина отбросила тряпку. Отчаянно распинала:

— Ты же, мерзавец, меня под монастырь подвел! Мне папа специально на билет в театр оставил! — Люто, сквозь зубы, воздев кулак, выдавила: — Как бы д-дала по башке!.. — Обмякла. — Гад ты, Петя.

Мальчик налился красными пятнами, сжался, вонзив глаза в книгу. Промямлил:

— Ну… там… так получилось…

Марина тяжело пошла из комнаты, Петя тягуче и виновато смотрел вослед.

—

Перемена, носилась ребятня. Санька Трисвятский, Мишка и Петя укромно сосредоточились в углу туалета, в руке Саньки торчала папироса. Пацаны по очереди прикладывались. Мишкина очередь, он, по-дамски зажав пальцами папиросу, глядел на красивый, ровный пепел.

— «Друг», трехамортизированные — нормально, я таких не видел. Где взял?

Санька гордо поведал:

— У бати спер.

Мишка вздохнул:

— А мой не курит.

Санька посочувствовал:

— А чего — больной что ли?

— Сам ты больной, — ощетинился сын, затейливо пустил вверх дым.

Санька прищурился и под блатного скривил рот:

— Дай в зубы, чтоб дым пошел.

Мишка сунул предмет…

Вразвалочку шли по коридору, навстречу двигалась Марья Даниловна, классная руководительница. Поравнявшись, остановилась.

— Стенин, ты переписал контрольную?

Петя косноязычно буркнул:

— Так я начал… а там, ну это…

— Мое терпение имеет пределы, имей это в виду!

Вдруг Марья Даниловна насторожилась, начала пощупывать воздух носом. Наклонилась к Пете. Всполошилась:

— Ну-ка дыхни на меня! Ты что — курил?

Петя автоматически немного отвернул лицо.

— Ничего не курил!

Марья Даниловна возмущенно отстранилась.

— Так, чтоб завтра же твой папа был в школе! Ты меня понял?

Петя жидко кивнул — он давно учиху понял.

Марья Даниловна ушла, всей позой демонстрируя негодование. Санька авторитетно констатировал:

— Это пи…ц!

Ребята понуро, особенно Петя, продолжили путь. Проходили мимо трех девочек из класса. Толстая Лидка Зыкова, знаменитая тем, что всех — даже учителей, пусть и за глаза — отправляла «в пим дырявый», Осипова, известная плакса, причем глаза мочит чаще так, на непредусмотренный случай, и симпатичная Лариска Вершинина. Зыкова глядела на ребят с презрительной ухмылкой, радостно трунила:

— Ну что, Стенин, нарвался?

Петя жгуче отпружинил — точно, она сдала:

— А тебе-то что. Ябеда!

Зыкова нагло подошла и резко сделала подножку. Петя рухнул. Вскочил, возмущению не было предела:

— Ты что, Зыкова, ты что! Я же тебя, блин… я же тебя!..

— А будешь чернилами мазаться.

Зыкова зло потрясла кулаком и вразвалку ушла. Остальные девочки, Лариска вкупе, смеялись. Пацаны тоже прыснули, но Мишка ладошкой прятал смех. Петя пламенно доказывал:

— Да елы, я бы ее… если б не девчонка… — Оправился, стряхнул сор с брюк. — Вот дура!

Семья сидела за кухонным столом, ужинала. Батя был подшофе, но очень умеренно — это на руку, может прокатить. Мама внушала сыну:

— Убери руки со стола и не ложись, ешь по-человечески. Сколько раз повторять!

Петя приобрел осанку, однако скоро снова чуть не распластался над столом. Отец разговаривал с супругой:

— Ты когда дежуришь, поди, на выходные попадает?

Мать на секунду задумалась.

— Да, в воскресенье.

— В деревню надо ехать, картошку садить.

— Может, на следующей неделе?

— Нет, машину уже заказали… Ну ничего, мы с Петькой управимся. Юрка поможет.

Мать огорчилась:

— И подмениться никак… Маринку возьмите.

— Да ладно, пусть девка учится. И Наташку на нее придется оставить.

Малая не преминула:

— Я тоже хочу в деревню!

Мать порекомендовала отцу:

— Наталью можно на Розу. А то я на работу возьму.

Наташка напористо потребовала:

— Я хочу с Мариной.

Отец ласково пообещал:

— Мышь хотела, кошка съела. Ладно, посмотрим.

Петя разогнулся, принял строгую позу.

— Эта… а чего Гитара на меня бочку катит и катит.

Отец поднял бровь:

— Какая Гитара?

— То есть эта… ну… классная! Я зашел в туалет на перемене, а там старшие парни накурили. Я вышел, а она на меня — дыхни. А чего — я совсем не курил!

Петя резко осел, уставился в тарелку. Отец размеренно отвел от Пети взгляд, внимательно осмотрел свою ложку, облизал, звучно щелкнул ей в лоб Пети. Парень вздрогнул, кинул руку ко лбу: «Ой, блин!» Морщился от боли, усиленно тер место. Отец, отведя смурной взгляд, продолжил есть. Петя кряхтел, продолжая тереть ушиб, сквозь веки просочились слезы — не прошло. Наташка испуганно застыла, широко разинув глазенки, неотрывно смотрела на брата.

Безрадостно шлепает домой Петруха, стоически волоча свой тяжкий крест. Черт, ладно вызов родителя в школу, но вчерашний позор с Зыковой, на глазах у Лариски Вершининой!.. Нахлынуло воспоминание, острое хоть и давнишнее.

Петя рядом с Лариской сидят за столом в ее квартире, перед ними раскрыты тетради. Пацан старательно, язык высунут, выводит что-то ручкой. Девочка деловито наблюдает. Совестит не без раздражения:

— Господи, какие каракули! Стенин, я устала показывать, как надо держать ручку. Угораздило меня взять тебя на поруки.

Петя обиженно сопит. Лариса, мягко:

— Петя, соблюдай наклон. Здесь главное — наклон.

Парень, совершенно уже высунув язык и приникнув к тетради, выписывает. И уже очаровательная улыбка держится на лице прелестницы:

— Ну вот, ты же можешь! Вполне удобоваримо получилось.

Лариса встает, идет к громоздкому шифоньеру. Открывает створку, наклоняется и открывает нижний ящик. Достает коробку шоколадных конфет. Вынимает из него одну, подает Пете, тот зачарованно принимает. Убирает коробку, смотрит на мальчика.

— Ну что же ты? Ешь.

Петя осторожно откусывает, медленно жует. Настороженность сменяется констатацией невыразимого наслаждения. Лариска насмешливо улыбается. Входит ее мама.

— Ларочка, отвлекись на минутку, помоги мне.

Мама выходит, девочка за ней. Петька облизывает пальцы. Когда остается один, одолевают чувства, на лице мучительная гримаса. Он кидает взгляд на шифоньер, с усилием отворачивает. Берет ручку. Кладет. Мигает тяжело, сердито.

Петя встает, нерешительно подходит к шкафу, безвольно смотрит вниз. Стремительно открывает дверцу, наклоняется и проделывает, но молниеносно, все, что совершала Лариска. Только он успевает закрыть дверцу, раздаются шаги. Тотчас прыгает к столу, впихивает конфету в рот и судорожно глотает. Падает на стул.

Входит Лариса, степенно идет к столу.

Петя, сжавшись, красный, с вытаращенными глазами, уставленными в стол, сидит в неимоверном напряжении — он подавился. Взрывается кашлем, изо рта выпрыскиваются черные куски. В ужасе вскакивает и опрометью выбегает из комнаты.

Воспоминание постепенно перелезло в мечтания. Наш герой в компании друзей, в мушкетерском плаще, сапогах с ботфортами и при остальных делах, отбивает у гвардейцев фаэтон. В средстве передвижения Лариска. Она, опираясь на руку Пети и подобрав длинное платье, выползает из кареты.

— Ах, Пьер, вы были бесподобны.

Петя жутко галантен, делает поклон, совместно сооружая начиненной перьями шляпой восьмерку.

— О чем вы, мадам! Это нам как два пальца…

Глава 1. ЛЕТО

Эх, лето — жизнь! Петя потянулся в кровати и обратно свернулся, размазывая по телу сладкую дрему. Сознание, которое он научил быть послушным предсонному внушению однако уже внедрилось, туго вспомнил, что договорились с пацанами относительно рыбалки (разумеется, существовал и наказ маме разбудить, но той случалось жалеть сыночка). С трудом разлепил одно веко — муть не сразу растворилась — взор добыл циферблат. Неохотно вылез из-под одеяла, зевая, тронулся в ободрительное помещение.

Петро, Шалопай и Санька Трисвятский задорно перемещались к замечательному озеру Шарташ.

— За садами пойдем? — подбросил Мишка, практически зная ответ.

— Да ну, обходить… — блюдя иерархию, глуховато распорядился Петя — он признавался в троице наиболее авторитетным. — Через болото. Там и червь богаче.

Миновали железнодорожное полотно, два маленьких озерца — Очки. На огородах копнули червяка. Ступили на трубу, что пересекала неширокое и длинное, местами с обширными плешинами ржавой, мрачной воды болото с присущей растительностью. Под трубой было мелко, ловко эквилибрировали, для страховки погружая в воду комли удочек. Прежде его не боялись и скакали по кочкам, по проложенной тропе, но в прошлом году утонул здесь Боря Копайгородский, субтильный еврейский мальчик из параллельного класса. По слухам, сам так решил, испугавшись нечаянной двойки.

На озере помимо рыбаков, в основном на лодках, людей не наблюдалось, час ранний, на прижитом месте было пустынно совершенно. Безукоризненная плита воды источала свежесть, чрезвычайно глубокое, лощеное и неживое без облаков небо, казалось, сопутствовало прохладе. Лезть во влагу решительно не хотелось, но здесь обычно ловили порядочно от берега — рыба отчаянно избегала мель, по всей видимости, нежась ключами.

Первую невзгоду принял на себя Петя — издержки авторитета — зайдя повыше пояса, долго не решался окунуться, как это положено делать, и торчал, разведя локти высоко. Насмелился, аккуратно погрузился по шею, оставив руки с удочкой и причиндалами — внутренности хорошенько схватило — задержался, осторожно распрямился. Тотчас, будто приняв ритуал, пошел кусаться малек. Теперь с полным правом развернулся, махнул дружкам, сдавленно поделился:

— Ага, будет клев.

Пацаны в трусах, съежившись и перекрестив руки на животе, скептически и заворожено смотрели…

Верно, улов произошел ничего себе.

— На тридцатчик потянет, гадом буду, — лучился Петр, снимая окуньков с ладошку с проволоки, просунутой через жабры, и суммируя добычу в старую сумку.

— Сколько не достает? — аналогично лоснясь, поинтересовался Санька.

— Сороковник где-то. Не беда, я в кино не схожу — это двадцать три копейки. (Раз в месяц мама выделяла десять копеек на детский билет и тринадцать на сливочное мороженое). Еще нашкуляем где-нибудь.

— Помните, прошлым годом фантики собирали? — мечтательно внес лепту Мишка. — Рупь сорок три я нашел. Вот бы сейчас… — Возбудился. — А что, может пошмонаться?

— Ага, держи карман… Случайность — кроме тебя никто не находил, а сколько собирали.

— Не пукайте, я организую… — самоуверенно обнадежил Санька. — Ты уверен, что Туган за рупь отдаст?

— Без булды. На рынке пару простых можно и за восемьдесят копеек сторговать.

— А чего тогда?

— Эти прижитые, местность знают. Потом у Тугана стая сменная, он голубей продает. Стало быть, от нашей не уйдут… И уж больно красивые, белые.

Поясним суть дела. Как мы помним, население городка охотно держало голубей, коль скоро архитектура — пустыри, множественные сараи, максимум двухэтажный рост построек — располагала. В отрочестве мало с чем сравнимо чудо созерцания за полетом этих милейших птиц (не сравнивать с современными сизарями помоек) — голуби кувыркаются, причем иногда через хвост, пикируют, летят назад, выделывают в воздухе такие кульбиты, что дух захватывает, — изумительны простой трепет от подчинения стаи командам, сознание власти над этими крылатыми существами. А взять азарт во время приманки чужака и загона его в клетку! Процедура непростая: уже на клеть посадили вместе со стаей, нет ясности — не всякий пойдет в незнакомую обитель, свои-то при чужом ерепенятся. Завели, дня три выдерживают, не выпускают с остальными. Ну что, пробуем… Если не ушел, сел после гона — все, он свой.

Гера Шаповаленко имел в наличии отменную клеть, сооруженную ему старшим братом, и крепкую в пять коренных пар стаю, плюс пару-две меняющиеся и одиночек (иногда пары не приживались, уходили по наитию). Собственно, держали определенное количество птиц в зависимости от размера клети, возможности кормить (дают пшеницу, ее надо покупать в зоомагазине, больше взять негде). Излишек продавали или обменивали (иные кидали в суп). Зачастую в соратники привлекались посторонние. По разным причинам: удобство снабжения кормом, денежные вливания, силовое укрепление — конкуренция голубятников осуществлялась разными методами — наконец прелесть разделения восторга хозяина. Напарник Геры от дела в данный период отмежевался.

Помните проделку с пустыми молочными бутылками? В Герасиме отложилось. И вообще зачарованность Пети птицей мира не могла ускользнуть, уж так его захватывало. Быть зрителями никому, естественно, не воспрещалось, всегда при гоне крутилась пацанва, а вот хозяйствовать — это когда сам наяриваешь палкой с тряпкой на конце на крыше, залихватски свистя; стая мерно, спиралью, изумительно трепеща, идет в непомерную высь. Взяла свой рубеж и пошел широчайший хоровод (чья стая выше, тот король, ибо и красивей, и для приманки чужого ловчей; собственно, просто — выше). «Тугановские низко ходят», — и сморщится щека в презрительной гримасе. Голубятник знает, ниже обычного встала стая — хворает какой-либо голубчик. Либо погода.

А вокруг такая синь! Облачка, что белые помидоры — ядреные, живые. Эх, где взять крылья!.. Вот черная точка — кобчик. Камнем, сволочь, сваливается в стаю и только брызги. Сердце рвется. Однако показался над горизонтом чужой — это, братцы, коррида… Ну и прочие бытовые штуки.

Два раза не мог Петрушка унять кипение организма, забывал о школе наперекор домашнему скандалу. Это, надо понимать, поощрительный казус. Словом, случилась из Гериных уст фраза: «Пару свою в стаю принесешь, вместе будем хозяевать». Понятно, пацаны тоже при деле.

Коротко говоря, дед Бондаренко — страстный поклонник ушицы, и снабжение сырьем по установленной таксе оплачивает.

После обеда сбор у длинного картежного стола. Собственно, не так чтобы и картежного, здесь и в домино режутся и в шахматы. Чаще, однако, в карты, порой до утра. Но это с вечера, когда мужичье и взрослые парни с работы приходят. Днем-то приспособление чаще пустует — ребячья пристань.

Небо нахмурилось, с запада синеву нагло съела ровная пелена, из ее чрева равномерно выплывало угрюмое войско небольших и плоских, с опаленными брюхами облаков. Ветерок флегматично трепал молодые листья зрелых тополей, куцая трава блестела обширно и весело. Мишка в одиночестве метал перочинный ножик в дверь длинного дровяника, подле которого торчал стол, когда подошел Петя.

— Сахи нет? — задал пустой вопрос.

Мишка презрительно отвесил губу и сощурил глаза.

— А то не знаешь. Пока требуху не насуропит, вымани его из дома. Проглот, блин… — Артистично оживил лицо. — Ну что, прошло с рыбой?

Петя молча и самодовольно достал из кармана четыре новеньких десятчика. Мишка склонился, повозил монетки. Восторженно пропел:

— Козы-ырно!.. То есть десятчик лишний получился? Козырно!

Петя вежливо упрятал сокровище. На лицо Мишки наехала поволока, в голове не иначе нечто зрело. Он устремил восторженное лицо к Пете, горячо заявил:

— Слушай, мы имеем полное право десятчик на двоих пустить! — С присущей физиономической ловкостью создал деловое выражение лица, тон приобрел соответствующий. — Смотри, Саха поймал всего пять, ну пусть семь рыбок. Остальное мы с тобой, это раз. Дальше — ты же знаешь, как они живут, ему батя денежку постоянно дает. А в третьих… да блин, чего тут рассуждать!

Лицо нашего героя отразило глубокую работу мозга, речь Михаила содержала бесспорную истину. Петя на всякий случай поинтересовался:

— А что в третьих?

— В третьих? (Мишка выдал в матерных обозначениях замысловатый рисунок определенных женских богатств).

Петя заржал, довод был смертельный.

— И что мы сделаем на десятчик?

— Как что! — захлебнулся от возмущения Миша. — Да хоть по пирожку захаваем.

Факт, в местечковом магазине давали дивные бурые пирожки с повидлом по пять копеек, они — а ежели со стаканом газировки по троечку! — были любимым лакомством друзей. Было совершенно очевидно, что нельзя оставлять место для размышления, и через пятнадцать минут парочка возвращалась довольно развязно: Мишка лоснился осознанием выполненной задачи, Петя тускло улыбался в продолжение любезной акции, впрочем, имел в лице морщинку покаяния.

Теперь на столике сидели Ника Шацкий и Колька Малахов. Никушка (Никита) существовал дебеловатым добродушным малым двумя годами старше наших деятелей. Он слыл умницей — и точно, в шахматы не имел к любому сопернику малейшего почтения — однако располагал инфантильными представлениями о прочей жизни и был объектом всеобщего подтрунивания. Колька Малахов, он же Малуха — чрезвычайно лопоухий и дерзкий одноклассник, первый соперник по всем направлениям, отсюда периодически, в зависимости от того, кто держит первенство, недруг, либо относительный приятель.

— Наше вам!

По взрослому обменялись рукопожатиями.

— Чтой-то отсутствие присутствия, попинать не с кем.

— По лагерям разъехались. Леха Ситников вообще в Анапу урыл с маманей.

— Может двое на двое?

— Да ну…

Сопели, ища тематику разговора или то, что могло сойти за новость. Колька оказался самым расторопным.

— Про вчерашний бардак слышали — с Галюхой Климовой? — приглушенно спросил Малахов и слегка качнул головой в сторону двухэтажного деревянного дома. Слабый голос, оттого что строение располагалось напротив столика, через дорожку. Окна Климовых выходили на противоположную сторону, но уши-то — повсеместно.

Произнесенное имя принадлежало цветистой во всех отношениях особе, именно где-то тридцатилетней жене шофера Васи Климова, обладающей тугой, мясистой плотью — грудь и прочие изгибы — словом, тем, по уверениям мужиков, за что «подержаться было бы отнюдь». Добавьте миловидное лицо и нетяжелое отношение к жизни. Все в совокупности, согласитесь, не могло не служить причиной присутствия домыслов и прочей молвы. Словом, пацаны напряглись в крайнем внимании.

Колька хоть и приглушенно, с пузырящейся, однако, слюной и шальными огоньками в очах, излагал:

— Василий вчера приезжает — три дня в поездке был. Домой не сразу попал: тут на столике мужики сидели, налили стопарь — ну, как съездил?.. Шире-дале, Чертогашев под это дело сообщает: дескать, к твоей вчера Контеев заходил, будто за чесноком баба послала. Да чеснок, такая вещь, незадачливый образовался, пришлось сортировать. Полтора часа продукт мурыжили. Выходит мужчина, и глаза, веришь-нет, соловые, как после банно-прачечной процедуры. — Колька всосал слюну. — Чертоган конечно прихватывает, как всегда мозги трелюет, а тот затосковал. Ну, ушел Василий домой, час тишина, другой… — Сдавленно, но красочно: — В итоге выбегает Галька, орет благим матом: я тебя посажу, некультурный! Блузка порвана и буфера прямо сосками наружу.

— Иди ты!

— Я сам видел! — агрессивно прянул вперед, распрямив плечи, Колька.

Прецедент, что вы хотите, Петя и Мишка натужно смеялись, однако блик зависти в глазенках мерцал. Ника простодушно и жадно таращился, открыв рот, несомненно не осознавая всего смака натюрморта.

Шалопай спустить, разумеется, не мог и, захлебываясь — это, в его глазах, придавало сочность рассказу — в который раз принялся повествовать, как он в темноте грохнулся в подвал. Соседка, глуховатая тетя Валя, по рассеянности забыла включить свет и полезла в подпол, который каждая семья имела честью держать для сохранности картофеля и прочего продукта. Как раз из школы пришел Миша и, тоже поленившись воспользоваться выключателем, автоматически направился к шкафу для одежды. Тут и свалился прямехонько на спину озабоченной женщины. Понять ту можно — «Визжит как зарезанная. Убили! Люди!» Мишка чуть не падал от хохота, и действительно, всем было смешно представлять перепуганную и голосящую женщину.

В тему Петя поведал тоже известную историю, как, будучи маленьким, он полез на табурет, чтоб включить свет, встал на край, подставка перевернулась и Петя долбанулся носом прямо о ребро принадлежности. «Нос сломал», — гордо демонстрировал он горбинку.

Притащился Рыба.

— Ну что, тритоны, балдеем? Ну да, ваша пора, каникулы. — Мужик сел, спиной оперся о столешницу, размахнул рубаху, раскинув локти и заведя ладони за голову, подставил себя скупому солнцу. — Эх, пала, золотые годки!..

Гражданин являл собой чрезвычайную живопись. Личность порядка тридцати лет, обладатель многочисленных отсидок, дистрофический, неуемный, огромный любитель марафета и виртуозно сплевывать, весь в шрамах и наколках. Чтоб полней накидать его портрет, упомянем некий эпизод, сложившийся год назад.

Утро полное синевы и безмятежности. Бездельная разномастная шантрапа расположилась в лобном месте — кто в дурака режется, кто валяет. Приходит Рыба (между прочим, имени его никто не знал). Привычно и остро мельтешат радужки, голос неизменно сипл и недужен. Повествует, как весело живется в Питере: белые ночи, разводные мосты, — это его идея фикс, как Рио у товарища Бендера. Через полчаса, тяжело вздохнув, признается:

— Нет, надо опохмелиться — не те годы.

— Накушался что ли вчера? — участвует кто-то. — Что-то тебя не видно было.

Рыба масляно улыбается, греясь воспоминанием:

— Ведро политуры замешали втроем. С Чупахиным и Лявой (пятнадцатилетние подростки).

Проходит время, кто-то интересуется:

— А чего их не видать?

— Чупахин в больнице, помирает, видно. За Ляву не знаю, — вяло вразумляет мужчина, щепотью громоздя соль на обод кружки с пивом…

Он пустился учить ребят жизни в том смысле, что прожить ее надо так, чтоб живым остаться.

— Ты-на по ветру нос держи, он дует согласно розе, стало, разнообразно. То есть крутиться должен, как вошь на гребне. Иначе аля-улю.

Появился Санька Трисвятский, отводил в сторону, хвастливо демонстрировал добытую денежку, ссыпал в ладонь Пети. Подбили баланс, с Мишкиным относительно куцым вкладом хватало. Дальше Туган, сделка прошла сноровисто на все сто, пара белоснежных голубей — у одного на шее примостилась сизая, кокетливая бабочка — перешла в собственность. Сияющие Миша и Петр профессионально держали голубей вдоль брюшка головкой к руке, пропустив между пальцев ножки и обжимая крылья ближе к хвосту, так не вырвутся (Санька не претендовал, он предпочитал общаться с всякой живностью дистанционно), — Петя, как заправский голубятник, опустил руку, отчего голубь находился в перевернутом состоянии, забавно ерзал головкой в разные стороны, придирчиво разглядывая непривычный мир. Напористо и ответственно потащились к Герке.

На вечернем гоне на покатой крыше сарая стоял с шестом уже Петя, свободно передвигаясь, особый шик, по скату. Конек оседлал Мишка, отчаянно свистел, сложив язык и помогая двумя пальцам. Гера наблюдал с почвы, улыбался покровительственно, рядом крутился Санька, не посягая на крышу (земной человек). Впрочем, загонял стаю все-таки старший — всему свое время.

Утром Петя проснулся добротно, почти свежо. С вечера было решено начать новую жизнь, именно делать физзарядку. Суть в том, что вчера вечером Петя продул по общему счету в теннис. Кому бы вы думали? Кольке Малахову, вещь небывалая. Более того, тот нагло подтянулся на турнике на два раза больше. Согласитесь, с такими построениями горячо прокламируемая прелесть жизни являла сомнение. И конечно оказия произошла оттого, что Колька недавно пустился осваивать комплекс физкультурных упражнений, о чем без зазрения совести бахвалился.

Проблема в том, что досконально приемы Малуха не рассекречивал, а козе понятно, вся соль состояла именно в замечательных фигурах. Какой прок могут принести, скажем, приседания — исключительно нытье в ногах. Нет-нет, там неведомое оружие. А Колька ушляк небывалый, способен раздобыть что угодно, широко известно.

Такие размышления владели Петей после завтрака, когда, собственно, и приспело время исполнять задуманный урок. Таким образом очевидно, что пока затею придется отложить. Первая задача — разузнать тайну комплекса. И ничего неразрешимого здесь нет, ибо соученик завзятый меняла, а Петя по случаю является обладателем забойной серии марок. На крайний вариант — Петя пожертвует парочкой бесподобных подшипников для самоката, которые раздобыл отец по горячущей просьбе. А возьмите неимоверную утреннюю синь, которая регулярно сходит к полудню, отсюда в данный момент особенно драгоценна. Гера наверняка уже выгнал стаю.

В полдень наша троица плюс Юра Кочурин спокойно купалась на Карасиках — небольшое мелкое озерцо, бывший гранитный карьер, неподалеку от Шарташа, само озеро не прогрелось, начало лета.

Юрасик — десятилетний недоросль, года три назад приехавший в городок из Баку. Несметного обаяния пухлощекий, рослый пацанчик, он сразу расположил всех — штука не залежалая, новичков нещадно проверяли на качества, и порой весьма пристрастно — и артистизмом и юмором, и добротой, а скорей некой забубенностью, выходками, которые были прежде непредставимы. Его коронный номер был приставание к незнакомым взрослым, что выражалось в лепете, просительном по тону, но на таком невообразимом языке, что неизменно подопытный вводился в забавную растерянность. Штука заключалась в том, что Юрасик немного владел азербайджанским языком. На коверканной смеси его с русским он и проводил эксперименты.

Нынче Мишка в очередной раз подначил на спектакль. Пришли на Шарташ к лотку с мороженым. Троица затырилась за продавщицей, Юрасик тем временем расположился перед ней.

— Бубуни чады? — смешно закатывая глаза, интересовался он, тыча пальцем в замороженный продукт.

— Что тебе, мальчик? — сердобольно откликалась тетя.

Парнишка повторял вопрос, при этом несколько меняя тональность в сторону нервной. Тетя приходила в беспокойство. Процесс продолжался, в словах тетки уже просматривались сердитые ноты.

— Чопо еглы баласы, — набычась и гневно сверкая очами, наседал Юрасик.

— Иди домой, мальчик, — в конце концов роняла злобные слова продавщица. — Иди, иди — нечего тут.

— Чопо еглы баласы, полной жопы колбасы, — зверски скалился пацан и, весь трясясь, заворачивал совершенно непотребную галиматью.

— Граждане, помогите! — паниковала мадам.

Юрасик падал и начинал биться в падучей. С гражданкой случалась истерика… На сцену выходили наши архаровцы. Выныривая из-за тети, Мишка склонялся над извивающимся к конвульсиях подельником.

— Елы-палы, это ж Гарун ибн Рашид. Он в ассирийском рабстве родился и содержался, его наше правительство выкупило. Вы, тетя, ему мороженку дайте, он успокоится. Я с ним такое видел.

Та была готова на все, иногда получали две порции.

Часа в четыре Петя забежал домой, желудок ныл. Стремительно уплетал пирог, которым вчера угостила Роза, запивая молоком. В окно постучал Мишка, сообщил:

— В войнушку погоняем, пацаны уже собрались.

Петя сокрушался:

— Собака, у меня на пестике резинка порвалась. У тебя есть авиационная?

— Найдем.

Друзья стояли у подъезда, сосредоточенно ковырялись с пистолетом. Это сооружение из дерева, проволоки, резинки и пружины, гибрид арбалета и рогатки, стреляющий пульками, сделанными из кусочков проволоки согнутой рогульками… Закончили, помчались.

Все происходило в катакомбах строящегося здания. Вот Петя крадется по коридору среди баррикад строительного хлама. Двигается он, плоско прижавшись к стене и держа наготове пистолет, к проему. Резко выскакивает в пространство, где лестничные марши ведут наверх. На промежуточной площадке выше Пети с нацеленным оружием стоит в изготовке Вовка Дюкин. Стреляет. Мимо. Тут же убегает на второй этаж: ему надо перезарядить пистолет. Петя взлетает следом и несется за противником по коридору второго этажа.

Вдруг впереди Вовки выскакивает Шалопай и пуляет в него. Заряд попадает в лицо Дюкина. Он кидает руки к физиономии, останавливается, сгибается от боли.

— Ой-ой-ой! Падла, ты же глаз выбил! Ой-ой-ой!

Убитый, хныча и зажав лицо руками, вертится как волчок. Подбегает Петя. Испуганно вякает:

— Во ни фэ! Миха, ты что в лицо-то — не по правилам же!

Мишка полон отчаяния.

— Да я же не хотел! Я, блин, это… как его! А она — бац! Ребя, ну нечаянно!

Миша крутится, соболезнуя, подле Вовки, тормошит. Тот серьезно рыдает.

— Уйди, гад! Ты специально, я просек!

Подбегают еще ребята. Петя обнимает Дюкина.

— Ну, перестань, Вов, нечаянно, я свидетель. Споткнулся, с кем не бывает.

— Ага, не бывает — а без глаза не хочешь?..

Через некоторое время Дюкин с лицом в грязных разводах от слез уже гордо демонстрирует небольшую ссадину на щеке. Азартно причитает:

— Мы бы точно выиграли, если б Миха мне в глаз не засадил! Я от Петьки уходил, мы бы точно выиграли!..

Всей гурьбой весело поперли во двор. Вдруг откуда-то вынырнул Санька Трисвятский. С заговорщицким видом оттеснил от остальных Петю и Мишку. Заполошно сообщил:

— Пацаны, на огородах Чипа и Гудрон Машку-дурочку за треху на хор пускают. Валим туда.

— По башке получим.

— Не ссы в трусы, не получим. Малуха уже пристроился.

Довод окончательный, троица мчалась к огородам.

В обширной, изрытой местности, перемежаемой болотистыми, заросшими блюдцами воды, еще издалека виднелись несколько разновозрастных парней. На длинном валуне сидели Чипа и Гудрон, он был самый старший, хозяйски смолили. Плотоядно и угрюмо смотрели на паренька, который неумело и судорожно ерзал на лежащей раскинуто бабе неопределенных лет с дегенеративным лицом — она равнодушно пялилась в высокое небо. Взгляды остальных были от испуганных до нервных.

Друзья нерешительно остановились неподалеку. Миша тихо пророчил:

— Гудрон прогонит, крест на пузо.

Санька непререкаемого не нашел:

— Посмотрим, может, и нет. Вон Малуха — ничего… — Петр молча и скептически скривил щеку.

Колька беспокойно завертелся, увидев одноклассников. Гудрон при подходе ребят настороженно и долго всматривался в них. Отвернулся. Наклонился, поднял початую бутылку вина, отпил, передал предмет Чипе. Тот в точности повторил действия приятеля. Процесс наблюдения за Машкой и парнем безмолвно продолжился… Гудрон снова повернулся к новоприбывшей троице.

— Какого встали. Гони по двадцатчику и становись в очередь.

Санька скептически достал из кармана вогнутые и полустертые в результате игры в чику медяки, посчитал, дипломатично завел:

— Захар, у нас теперь денег нет. Потом отдадим.

Гудрон гневно отрубил:

— Потом и придете! Свалили!

Ребята мялись, но не уходили, однако готовность тикать в позах просматривалась. Не оборачиваясь, вмешался Чипа:

— Ладно, подгребайте. По тридцатчику завтра.

Санька с готовностью дернулся вперед, за ним Мишка. Петя с очевидной нерешительностью тронулся последним — обожгла мысль, где взять тридцать копеек. И вообще. Однако уйти — это демонстративная трусость. Пристроились в очередь. Через минуту навалилась нестерпимая маета — хотелось и кололось.

Потный ветер морщил невеликое озерко, что весело лежало в непосредственной близости, в гладких плешинах воды возились похабные облака. Неприветливо мрачнел раскинутый за болотом лес, крикливое воронье рассыпчато и несогласно возилось в хмуроватом небе. Вдруг раздался неясный возглас, вся когорта дружно повернула головы. Приближались два взрослых мужика, Чертогашев и Копылов. Чертоган громким, пропитым голосом издалека наставлял:

— Эй, шкетня! Вы что там делаете? А ну-ка в ритме вальса отсюда, попишу-зарежу!

Все прыснули в разные стороны. Резво вскочил, сверкнув голым задом, парнишка, лежащий на Машке. Не оглянувшись на мужиков, дал старт и тут же упал, запутавшись в спущенных штанах. Снова вскочил, суматошно надернул брюки, чесанул. Последними неохотно, но торопко, поминутно оглядываясь, потрусили Чипа и Гудрон. Машка села, оправилась, тупо смотрела на приближающихся мужиков.

Вечером разговоров только и было. Спалось между тем ужасно.

Утро многое смыло. Никаких обязанностей сегодня не существовало и идти на улицу почему-то не манило. Петя послонялся, наткнулся на книжку, поразился: он, колоссальный книгочей, уж неделю не притрагивался — небывалая история. Полистал, отложил.

Выйдя все-таки на крыльцо подъезда, бездумно стоял, рассматривал небо. Хмурое нынче досталось, непогода явно осваивала пространства. Впрочем, не сказать, что таковую Петя не уважал, в подобные дни проникновенно читалось — и потом отчаянно тянуло взявшимся цветом черемух, да и боярышник подпахивал. Отчего-то пришли следующие мысли. Петя любит небо, капитально, насыщенно. Занимательно, чувство пришло не с кондачка. Два года назад Петр начал осваивать Беляева из губинской библиотеки — Ариэль. Ох, что он с мальчуганом творил! Собственно, и море поглотило, хоть не бывал ни разу. Тут Ихтиандр поизгалялся. А фильм «Человек-амфибия»? С парнем что-то сделалась, он не мог спокойно жить; мама выдержала в смысле денег три сеанса, дальше отказывала. Петя клянчил где мог, у отца, сестры, Розы, находится вне атмосферы кинотеатра было просто болезненно. Красота морских недр, завораживающие движения человека в жабрах совершали с организмом до испуга прекрасные действия. А музыка?

Собственно, о музыке можно и отдельно. Электронные, синусоидальные звуки и неземной женский голос до такой степени совпадали с чарующей мистикой глубин, что чудилось, нервы берутся на ощупь. Песенка рыбака — обаяние смерти, далекой и вместе донельзя понятной судьбы. А «Эй, моряк»? У Пети пальцы ног скребли стельку, словно при визге коварного предмета о стекло. Нерусское ухарство, западная стилистика корежили жадное до необычного существо, — все это туманило сознание, пронизывало, возносило…

— Что, Петруччио, размышляем о злободневным способе порабощения времени? — раздробил звонкий голос вязкую томность.

Сзади из подъезда выполз Дмитрий Савельевич, дирижер военного оркестра, сосед со второго этажа, как и положено кругленькому, аппетитному толстяку, отчаянный добряк. Он испытывал всеобщую приязнь из-за склонности изъясняться витиеватыми и пустыми фразами (Петя был Петрухильо, Петрушевский и перечень) и огромного расположения к окружающему пространству.

— Призываю, Петр Алексеевич, вникнуть в суть расположенных окрест вещей. Ты, судя по изгибу шеи, очень верно сосредоточился на этой прекрасной тучке. Данная монада, доложу тебе, имеет довольно налитое состояние и вполне может окропить. Отсюда пора смываться, пока тебя не смыли. Ты не возразишь, если я тронусь отнюдь не головой?

— Троньтесь непременно, и даже неукоснительно, — с улыбкой соизволил Алексеевич.

Дмитрий Савельевич мелко и ходко засеменил, зажав под мышкой портфель о двух застежках и мурлыча относительно любви, у которой крылья как у пташки. Обдало настроением. Вектор мыслей сбился, но не совсем, подумалось о Павке Губине. Что-то давненько не видно, поди укатил куда, — вроде не обещал. А не зайти ли?.. Открыл Сергей Афанасьевич.

— Здравствуйте, Павлик дома?

— Здравствуй, голубчик. Нет, Павлушка на даче у тети. Собственно, он возвратится к концу недели. Ты хочешь взять книгу? За чем же дело встало.

— Нет, я просто зашел. Знаете, я еще не прочел последнюю.

— Вот как? Это рекорд. Впрочем, я способен понять и даже одобрить подобную аритмию. — Сергей Афанасьевич несколько увял, чуть наклонился. — М-м… Петя, я надеюсь, ты держишь обещание не давать никому постороннему? Не пойми превратно, но это правило. Пусть читают домашние, однако за пределы вашей семьи…

— Нет-нет, не беспокойтесь! — горячо замотал головой мальчишка.

Сергей Афанасьевич распрямился.

— Превосходно. Послушай, братец, а не выпить ли нам с тобой чаю. Намедни нам доставили шикарный краснодарский чай. Уверяю, ты получишь удовольствие.

Петя знал, что получит. Не от чая, конечно. К тому неизменно существовали приложения в виде разнообразной вкуснятины. И главное — Сергей Афанасьевич имел страсть рассказывать.

Вообще, семья Губиных коренным образом отличалась от населения городка. Не оттого, что тут отсутствовало армейское настоящее или прошлое. Слишком пахуч был… ну, если хотите, аристократический дух. Это притом, что Губины жили в доме из тех двух, где сосредоточен был преподавательский состав Суворовского училища, по сути, элита, народ грамотный. Собственно говоря, и сам Сергей Афанасьевич в Суворовском преподавал, вел физику, но по совместительству: основная служба осуществлялась в Университете, товарищ Губин имел должность профессора. Согласитесь, это звучно. Последние полгода начали отказывать ноги и университет — Суворовское отменилось до того — профессор посещал периодически. Однако квартира часто случалась населена: студенты, аспиранты.

Заметным ароматом дома было поклонение искусству. Немудрено, хозяйка, Зоя Осиповна, вела в консерватории класс скрипки, сестра Павлушки, немногим за двадцать манерная девица в модных очках и прическах, таковую заканчивала, правда по классу фортепиано, да и сам Павка пилил. Надо признать, особенного влечения к инструменту парнишка не находил, хоть, как и во всем, был прилежен. Больше его занимал театр, осилил отцовский ген. Глава семьи был страстным приверженцем, участвовал в спектаклях самодеятельного театра университета, и Петя с подначки Павлика даже посетил «Орлеанскую деву» — Жанна Д`арк, сами понимаете — где Сергей Афанасьевич играл епископа Кошона. Ничего ровным счетом из представления наш парень не понял. Какого рожна девица вообще полезла в сражение — это совсем не ее дело. Рюшечки, косички, знайте место. Даже и не ясно во имя чего «костались», столько религиозного — бог, дьявол — что за чушь! Собственно, в пьесе хоть и гремели оружием, никто никому не зарядил… Куда ни шло, любовная линия. Втюриться во врага (Лионель) — тут что-то есть… С другой стороны, одни уроды. Взять хоть отца девушки — до крайней степени подлая рожа, предать родную дочь! А епископ? Как Сергей Афанасьевич согласился играть такого козла? Не поддается разумению. Хотя… имя церковника Петру нравилось, особенно, когда произносил его Павка, — Кошён, с продолжительным ё, здесь было что-то тревожное. И вообще Жанна чем-то смахивала на Лариску Вершинину… Другой разговор, Павлуха после спектакля сделал некоторые коррективы: дескать, постановка есть интерпретация одного местного драматурга, сделана по мотивам пьес Шиллера и Марка Твена, тут много авторской фантазии, так принято. На самом деле орлеанка совсем не от ран померла, как в спектакле, а была на костре сожжена (это хватко и даже жутковато — собственно, местного автора понять можно, разведи костер на сцене, спалишь к чертовой бабушке весь театр); кроме того, отродясь никакой любви Д`арк не ведала (исключительно драчки поглощали), что и шифруется словом Дева. В общем, первое впечатление было поколеблено — ночью снилась Лариска, объятая пламенем, и Петя из брандспойта добросовестно тушил соученицу… Кстати, и к филармонии Павлик нашего орла приучить не смог, даже при страстном сотрудничестве мамы Шуры. Нет, все бы ничего, но пианисты корчат такие гримасы! Ей богу, есть в конце концов приличия. Особенный удар в этом смысле Петя получил, присутствуя на одном из концертов, что закатила дома Жанна, сестра Павлухи. Такие красивые очки и нате… Словом, Пете льстило, что довелось не только угодить с Павликом за одну парту, но быть принятым.

— А что, друг мой, ты в лагерь нынче едешь? — прихлебывая из блюдечка жидкость, и посасывая литой кусочек колотого сахара, интересовался профессор (хлебать дома аналогично, прикусывая рафинад — это здесь Петя научился, безобразно симпатично смотрелось).

— Ага, на третью смену, — не отмыкал Петя глаз от куска торта, по наущению с осторожным тщанием ковыряя вожделение ложечкой (когда это торт ложками ели?).

Сергей Афанасьевич откидывался на спинку стула, возносил взгляд.

— Я помню нечто подобное, пленительное время… В мои годы лагеря имели несколько другое строение. Собственно, ты, кажется, читал Рыбакова — «Кортик», «На графских развалинах». Нда… А способен ли ты вообразить, Петя, лето на море? Веришь ли, я родился и вырос на море, если тебе известен такой городок как Тамань.

— Ну да, конечно, — воинственно щеголял Петя, — Печорин, как же!

— Превосходно, — плотоядно пошевелившись, устраивался на стуле профессор. — Мы оставим в покое товарища Печорина, коль скоро в школе тебе докуку этим славным образом еще непременно учинят. А вот знакомо ли тебе, мой замечательный друг, как ловят бычка в Керченских краях? Протяжка, отменный способ ловли…

Сергей Афанасьевич, начиняя деталями, пускался пояснять процедуру, чем ловко подцеплял на крючок уже охотничью сторону подростковой натуры и завлекал гражданина в отменную лекцию.

— Я не особенно убежден, что тебе известна, например, природа звукосочетания Тамань. Подошва, ступня, таков перевод с тюркского. И вот отчего обозначено именно так селение… — В ход шла топонимика, дальше технично сворачивалось в исторические ипостаси. — Да, да, голубчик, ироническая Тьмутаракань, что у многих ассоциируется как небывальщина, символ захолустья, имеет вполне реальные контуры. Собственно, это пращур Тамани, одна из столиц великого Хазарского каганата. В девятьсот шестьдесят пятом году победоносным оружием князя Святослава Игоревича город был приурочен во власть Руси…

За окном крапал дождь, владело безмерное чувство уюта. Хозяин витийствовал самозабвенно, он то закидывал шею и говорил монотонно в потолок, то наваливался грудью на стол и, вперясь грозно в визави, живописно калил тон, местами брал спокойную позу, источал мерный голос, но производил чудные пассы руками.

— Нда, папашка-то Святослава, князь Игорь был алчен вельми. Что называется, жадность фраера сгубила. Но княгиня Ольга, его достославная супруга, даст любой, прости, Помпадуре сто очков форы…

Шло красочное повествование о ее интригах, борьбе за влияние, о сумасшедших языческих обрядах, о том как княгиня с всесторонним применением женской хитрости и коварства в мстительном порыве живьем закапывала древлян прямо в ладье, опущенной в глубокую яму, жгла недругов в бане, опаивала медами и речами обольстительными и рубила мечами на погребальном кургане. Завершала повесть романтическая история сожжения вражеского селения посредством голубей с горящей паклей (впрочем, не обойдена была поправка, что этот эпизод — вымысел). Нечто близкое к оторопи селилось в душе впечатлительного слушателя, с застывшей в воздухе ложечкой он ошалело таращил глаза.

— Ты возразишь, а как же христианство — первый шаг от язычества сделан этой великой женщиной! И ты будешь прав — «О, времена, о, нравы!» С исторической точки зрения свершения Ольги перекрывают методические изъяны.

Сергей Афанасьевич неугомонно вскакивал, распоряжался новыми порциями чая. Дальше шли экскурсы в область садоводства, гражданин был всесторонний дока. Неизменно завершалось космосом (еще полет Гагарина не выветрился). Вываливалась масса сведений, сводилось чаще к человеческому гению:

— Возьми хоть Солнце. Температура внутри этого монстра достигает двадцати миллионов градусов. Представь себе печечку, можно обогреть всю солнечную систему. Верно, мы пока не рациональны, но — движемся. Собственно, в этом и фокус, кто разоблачает замысловатое существо материи? Да вот эта невзрачная штуковина (мужчина стучал себя по черепу), наполненная серым веществом; я призываю обратить внимание на всю тонкость определения — серым. Уж исходя из этого, вы, батенька, способны осознать величие человека. И парень дойдет до звезды, не сомневайся… — С пафосом встряхивал головой. — Пер аспера ад астра, через тернии к звездам — прекрасно сказано. Я верю в торжество разума. — Тут же гас. — Впрочем…

Космическая тематика явственно волновала профессорскую душу, это проявлялось забавно уже в ремарках разного рода:

— А вы не правы. Не правы космически. Это даже поражает.

Он, например, вкусно и сноровисто умещая во рту суп, приговаривал:

— Черт бы его взял как хорошо. Космического упоения продукт. (Жене) И не спорь со мной, пожалуйста (чего делать она, разумеется, категорически не собиралась).

До такой меры предпочтения дяденьки — явная любезность к морю и выси, говорению (странная вещь, сызмальства в отличие от прочей мальчишни Петя считал сие первейшей доблестью, сила стояла на втором месте) — соответствовали склонностям нашего мальца, что это не могло не оставлять чувства то ли преклонения, то ли влюбленности. Уже тогда суетились мысли — подчиняется невольно Петр в выборе влекущих стихий редкому, но пронизывающему внушению профессора или это совпадение? Отыскивались факты, позволяющие разглядеть последнее.

Впрочем, если море было прямым вожделением, то притягательность неба не была безоговорочной. Петя, например, не особенно жаловал космонавтов в том смысле, что в отличие от многих стезей, эта не являлась объектом неуемных мечтаний. И не оттого что робел или в этом роде. Просто охотней мечталось… быть королем. Грозой, предводителем шпаны. Что вы хотите, в городке — его так и звали, семнадцатый военный — царили такие нравы, и раз уж тронули тему, завершим ее, чтоб более наполнить воображение.

Уж лет семь как расформировали военную часть, казарменные помещения отдали под поселение военнослужащим неподалеку расположенных Суворовского училища и штаба ПВО (противовоздушная оборона), или обслуживающему эти учреждения гражданскому персоналу: шофера, хозчасть и так далее. Кроме того, несколько домов заняли лица (гражданские и военные) из расформированного в Перми и переведенного в Свердловск завода военного назначения (их так и звали, молотовцы, соотносительно прежнему названию города — Молотов). Словом, постармейский дух еще не выветрился.

Ребятня воспитывалась соответственно. Драки были заурядным делом, при этом всегда осуществлялся негласный контроль со стороны старших возрастом ребят — чрезвычайно поощрялась определенная порядочность, дух чести, товарищество. (Однажды весной катались на плотах в большом котловане, заполненном водой. Петя опрометчиво шагнул на край, на плоте стояли втроем, плавсредство накренилось и пацан соскользнул в воду. Что там говорить, испугался существенно, одежда тянула на дно. Нет, не орал, но лицо и движения отразили. Не раздумывая, несколько старших парней в одежде бултыхнулись вытаскивать.) Собственно, битвы попросту входили в норму общежития. Особенно зимой — это занятие имело вполне действенную эффективность против холодов. Играли, скажем, в Сапун-гору. В районе детского садика существовала обширная насыпь: внутри нее располагался холодильник для продуктов. Произвольно делились на команды (возрастной диапазон участников от семи до шестнадцати). Одна отправлялась на холм, вторая брала его. Вооружение нижних составляли: камни, палки (копья, мечи), — верхних: щиты, кулаки. Сарынь на кичку!

Происходили переломы конечностей, доводилось участников доставлять домой в лежачем состоянии. В конце концов взрослые остановили шалости… Нечего и говорить, представители близлежащих окрестностей, входящих в большой Кировский район, даже не смели задирать никого из Семнадцатого. Надо отметить, делались профилактические рейды соответствующего разряда. Между прочим, кадеты, притом что родители многих пацанов работали в Суворовском училище, считались первыми врагами — возможно, ревность к армейской закалке? Здесь имела место тонкая вещь… Лучшим катком района являлся, конечно, суворовский. Девочки безоговорочно были ярыми посетителями (номинально входа для гражданских не существовало, но на дыру в заборе начальство закрывало глаза) — тогда военные обладали приоритетом. Соответственно парни гродкисты аналогично лезли в щель. Случались весьма боевые стычки.

Естественно, среди юного населения, довольно обширного, выделялись лидеры. Короли. Их было несколько, они были разновозрастны, но держались вместе. Обладали непререкаемым авторитетом, внимание кого-либо из них к младшему жгло ревностью, завистью; если это был ты — царапающей гордостью. Наконец, самые красивые девчонки были их подругами.

После обеда Петя в одиночестве, закинув одну ногу на скамью, сидел вполоборота у известного стола. Дождь кончился, но столешница высохла не совсем, средины старых, чуть вогнутых, шелушащихся и испещренных скабрезного содержания надписями досок мокро чернели, а то и содержали небольшие лужицы. Собственно, место соприкосновения Пети с конструкцией промокло, однако это не мешало и даже сопутствовало лирическому настроению. Кисло торчал одинокий куст сирени возле стола, цветы подсохли и были не для глаз, под ним местный пес Барон, удобно лежа, с остервенением, точно решая жизненную задачу, грыз кость. Ветерок, разогнавший тучи, приятельски ковырялся в волосах, солнце омывало теплом щеки — жилось вполне.

Появился Рыба, плюхнулся за стол.

— Уф, расходится погодка.

Далее, усевшись и сложив руки как правильные ученики за партой, тупо уставился в никакое. Очнулся.

— А ты что один?

Петя пожал плечами.

— Выйдут, шамают поди.

Рыба виртуозно застучал пальцами о поверхность стола, смотрел на пацана внимательно. Длинно и смачно сплюнул сквозь передние зубы.

— А сестра у тебя ничего чувичешка.

Петя захлопал глазенками, не понимая как отнестись к заявлению. На всякий случай презрительно скривил щеку.

— Ну да, клёвая.

Рыба продолжал изучать парня. По всей видимости, обрел мнение, шевельнулся.

— Слышь, филы хочешь подзаработать?

У Пети сжались внутренности, он испуганно вскинул глаза на ханыгу.

— Н-не знаю. В каком смысле?

— Ты не мохай, ничего криминального нет. — Рыба чуть наклонился к Пете, заговорил сипло и проникновенно: — Я ведь не баклан какой, понимаю, кто есть кого, давно к тебе присматриваюсь. Ладный малый, скрупулезно не чушкан. (Рыба резко отмахнул кисть.) Кор-роче, дело к ночи. Я, поал, иногда харчусь в медике — там одно обстоятельство в нарыве. В общем, эти ну… студиозусы — они вскрышняк тренируют на кошках, собаках. Ловишь мысль? Поставка оплачивается… Короче, нагребаем по округе мусек и аля-улю, мы в ажуре. А?..

Деньги нужны были страшно, позавчера Туган переманил в свою стаю одну пару, коренную. Хоть все произошло на глазах, Герка не мог поверить состоявшемуся, предполагал подвох — обычно происходило наоборот. Страдал юноша безмерно, пара была самая любимая и Туган, будучи в курсе, заломил выкуп. Деньги у Геры водились редко, семья бедная. Петя испытывал душевное сочувствие и разносторонние мысли — он сам впрягся, надо подтверждать статус (ребята помогать не станут, они сбоку). И тут Рыба… Добавьте, Петя не любил кошек по той простой причине, что они имели натуру крупных врагов голубей и частенько наносили ущерб… Наконец уважение. Рыба, не последний человек в иерархии городка, предлагает сотрудничество — это вам не ля-ля.

На другой день взялись за дело. Описывать охоту не станем, сердце жалко. Упомянем, что не только руки у Пети были изранены, но и физиономия (Рыба не получил и царапины, причем собрал трофеев больше). Вечером, впихнув в обыкновенный холщовый мешок с десяток особей, попросту закрутив верх и держа его, они перемещались в троллейбусе к пункту приема. Стояли на задней площадке.

Кошки — существа, которые, как мы знаем, гуляют сами по себе, когда же они находятся в столь неоднозначном пространстве — обильное соседство, отсутствие понятия, что вообще происходит, — можно представить состояние. Шок. Соответственно, товарищи держались молча и неподвижно. Петр, уперши мрачный взгляд в стекло, имея крайнюю степень угнетения, не желая демонстрировать изрытое лицо и вообще видеть кого-либо, аналогично немотствовал. Рыба трещал, весьма довольный акцией:

— Ты поал, я засвечиваю бандарь, сверху, заметь, червонец — у чудилы глаза в красных жилах. Ну ччо, кричу, флюй, рискни за всю святую. И все-на, загасился окурок, слил. У меня всего два туза, а там, я чувствую, масть…

Все это сопровождалось вычурной жестикуляцией, свойственной гражданам понятного толка, причем изложение мужчина делал громогласно, совершенно не заботясь об ушах окружающих, если не бравируя. Петя кидал мельком взгляды на пассажиров и с дополнительной жутью отмечал сморщившиеся носы.

И тут хорошенько тряхнуло, пара кошек дружно взвизгнули. Кондукторша, сидевшая почти напротив, пожилая женщина в нагромождении странного тряпья и оттого кажущаяся чрезвычайно пузатой, откинула голову от сумки с деньгами и строго воззрилась.

Кошка в определенном смысле от человека мало чем отличается: если соплеменница вякнула, почему не поступить аналогично. Раздалась еще парочка изречений, для людского слуха благостью нимало не обладающих. Лицо кондукторши поползло, она нервно присоединилась:

— Что за чертовщина!

Рыба, не смущаясь, пояснил:

— Не хори, бабка, поросят везем… куму на развод, хе-хе… сальцом, поал, закусывать — отчетливая вещь.

Петя неимоверно скосил глаз, увидел: лица пассажиров, немногочисленных, слава богу, пошли вытягиваться. И верно, пропеченный прощелыга и сомнительного вида подросток в натянутом на нос кепи — он вооружился, чтоб хоть как-то скрыть глаза — с растерзанным лицом, взглядом мрачным, даже ненавистным. Плюс весьма странная принадлежность — ясно абсолютно, такие люди готовы на все.

Тем временем животные совсем распоясались, у них началась перебранка, очень даже может быть личные разборки — кто поймет, какого свойства сообщения были сделаны. Словом, разгоралось склока, разоряться пошли все заключенные. Присоединилась и кондуктор, кажется, среди пассажиров нашлись возмущающиеся. Рыба, не долго думая, пнул по мешку. Надо признать, это произвело эффект, ребята умолкли. Но кратковременно, наши охотники были явно неразборчивы и насобирали несомненных бузотеров — после небольшого молчания поднялся дружный вой… Рыба врезал ногой теперь от души, дало противоположный результат: животные взбесились. Мешок вопил, кувыркался, ходил ходуном. При этом Рыба странно приплясывал, оберегая ноги от беспорядочных ногтей, и понимая, что ни в коем случае нельзя отпускать предмет, ибо ну ладно поросята, но что подумают, если пленники выберутся. В общем, представьте натюрморт.

Впрочем, уже очевидно было, что с поросятами мулька не прошла. Собственно:

— Вы что творите! — кричала кондуктор. — Сейчас же убирайтесь из троллейбуса! Кошкодеры!

Петя уже не пытался скрыть облик, развернулся и, дрожа всем телом, ждал, когда произойдет остановка и откроется дверь — как раз, хвала господу, подъезжали к пункту — чтобы сделать рывок. Это произошло, счастье, дверь с лязгом растворилась, и Петя дал старт. Плотная кучка граждан, толпившаяся у дверей и вожделевшая свободных мест, кое-как позволила парню протиснуться. Совсем иное произошло, когда на выходе образовался Рыба. Он высоко держал перед собой мешок, тот визжал, вопил — весь реестр синонимов — при этом извивался. Кучка в ужасе отпрянула.

Рыба величественно ступил на асфальт, потенциальные пассажиры с содроганием расступились. И все ничего, если бы…

Это была полная дама в лихой прическе, цветастом платье и платочке на шее, который не скрывал сочные шейные складки. Дама метким взглядом оценила природу мешка (быть может, поскольку действие происходило в районе мединститута, знала о насущном обороте товара и денег) заголосила:

— Люди, это он! Товарищи, у меня кошечка пропала, Гладиолус, эти ублюдки воруют кисок и продают! Убийцы! Держите его!

Нельзя сказать, чтоб у потенциальных пассажиров предложение нашло горячий отклик — транспорт имел расписание. Однако нашелся сердобольный гражданин равновеликой с пострадавшей комплекции.

— Мужчина, что находится в этой котомке? — блюститель высокомерно ткнул пальцем в мешок.

Между тем, привлеченные необычными звуками и речью мадам, прохожие начали останавливаться и обращать внимание — ситуация резко набирала отрицательные колера. Заметим, мысль рвать когти, давать стрекоча, тикать, улепетывать роскошно освоила Петин организм. Но чему учили — вообразите, как после этого соблюдать общежитие? Парень вкопано стоял в сторонке, таращил глаза на эпизод. Рыба не растерялся ни на секунду, громогласно и даже весело удовлетворил общий интерес.

— О чем вы вообще тут трете? Я штатный экспедитор, доставляю законный товар, документы прекрасно оформлены. Никакого Хризантема в упор не видел.

Обращался он к мужчине, стало быть, отвернулся от дамы. Та, тем временем, сдернула туфель с ноги и, живо не по весу подлетев сзади, треснула недруга каблуком по голове. Рыба от неожиданности выронил мешок и отскочил. Развернулся, глаза округлились: «Ну ты, лярва!», — Рыба подскочил и озлобленно замахнулся, беря на испуг. Дама согнулась и завизжала уже совсем отчаянно.

— Наших бьют! — возник в стороне истошный женский крик.

Из заинтересованных выделился плечистый верзила и направился к Рыбе. Тот осознал очень опытно, что дело швах. Нешуточный путь субъекта, по всей видимости, в том числе позволил нащупать истину: лучший способ защиты — нападение. Руководство было реализовано творчески.

Когда после удара каблука мешок уронился — он сразу раскрылся — киски, за исключением, может, пары-тройки, почему-то не стали пользоваться свободой — кто знает, до чего они там договорились — очарованно и беззвучно наблюдали за представлением. Этим и воспользовался наш предприниматель: осознавая отчетливо, что рукопашную проиграет, он использовал подручные средства. Схватил за загривок смазливую белую кошечку и нервно запустил ей в угрозу. Следом пошла вторая. Надо признать, урок зверьки выполняли тщательно: хищно верещали и вцеплялись в амбала когтями, всеми действиями показывая, что за Рыбу (извините невольную игру слов) порвут. Вспомните, еще недавно товарищ был прямой насильник — о, женщины! Вообразите пейзаж. Самое славное, что в то время как пострадавший с чувством испуга и омерзения неловко сковыривал с себя животных, Рыба восторженно подпрыгивал и вскрикивал:

— А? Исходишь доблестью?! Люди мира на минуту встаньте?!

Петя был в отчаянии, неистово хотелось исчезнуть с лица Земли. Иные намерения просматривались у Рыбы, — он, как «экспедитор», исполняющий «штатные» обязанности, схватил мешок с «товаром», лихо его крутанул — вынуждены обратить внимание, несколько оставшихся животных ничего против не имели — забросил за спину и, взмахом руки призывая Петю присоединиться, побежал прочь. Ничего не оставалось, как следовать указанию. Однако перепуганный обстоятельством, мальчишка нашел волю ныть:

— Да брось ты их!

Рыба ни в какую не желал отпустить добычу. Кошки в свою очередь очнулись, бились о спину приверженца и истерически верещали. Картина была невыносимая.

Тем временем, сердобольный дядя отбился от двух посягающих и бросился вдогонку. Он наверняка был в прошлом атлет, догнал чахлого Рыбу расторопно — Пете приходилось соблюдать темп — сорвал сзади мешок, бросил и, обняв за горло оглоеда, разъяренно принялся душить. Рыба, извиваясь, хрипел.

И тут с Петей неизвестно что сделалось, он прыгнул на дядьку и зубами впился в локоть. Тот вскрикнул и отпустил хулигана. Теперь наша парочка дала деру. Неслись без оглядки, долго, забежали в какие-то строения. Вокруг никого не наблюдалось, Рыба согнулся и дышал со свистом, как паровоз, изо рта свисла длинная слюна.

Оклемался минут через десять, разогнулся, глаза были красные. Еще несколько минут молчал, совсем восстанавливая дыхание, Петя, давно придя в себя, хмуро не смотрел. Рыба трехэтажно разразился — ожил. После крупной тирады такого рода перешел на человеческую речь, где преобладали сожаления о потерянной собственности. Тронулись, немотствовали. Конечно приключение не изжилось, что отмечалось периодическим потрясанием кулака и яростным обращением неизвестно к кому: «Ну, гондоны штопанные, я вас еще сделаю!»

Наконец Рыба пошел изъясняться на посторонние темы. Вдруг резко умолк, взор сосредоточился, он куда-то вглядывался. У Пети екнуло сердце, переполненный жути он повел зрачки вслед взору товарища и увидел славную кошечку, что сидела возле стены дома и, подняв лапу, самозабвенно точила о нее язык.

Через неделю цвет набрали яблони и акация, городок обрел бравый вид. Мама с Наташкой и подругой тетей Мусей отчалила в Анапу, Маринка погрязла в любви и дома практически не показывалась. Свобода! Петя целыми днями шастал на улице, батя не докучал, он и сам зачастую пропадал неизвестно где, забывая приготовить еду. Петю эта сторона не особенно напрягала, Павка Губин находился в городе, у него можно было спокойно перекусить. Кроме того, у Розы образовался новый хахаль, Жора, кларнетист из музвзвода Суворовского, тщедушный красавчик с прилизанными волосами и несколько жеманными манерами. Фирменные ватрушки и прочая стряпня, таким образом, не переводились. Наконец дядя Толя при необходимости мог выделить банку тушенки, которой у него всегда было завались.

Таки относительно Жоры — тот субчик. Что Роза влипнет, было как дважды два четыре, ибо лабух повсеместно таскал с собой гитару и пел. И это было по-нашенски в отличие от фортепьян и прочих вражеских приспособлений. Он делал это технично, с большой любовью к публичности и претензией на театральность. Часто, устроившись с гитарой на табурете на кухне в самый населенный час, он мизинцем приглаживал тонкие усики, приобретал несколько закатившиеся глаза и брал аккорд. Роза млела — собственно, и Петя; правда, мужики прятали кривые усмешки. Один романс Петю просто оковал. Воспроизведем текст.

Разжигаю я костер, гаснет от печали,

Я тоскую по тебе, думаю, гадаю…

А ветер слезы льет в заброшенном саду

И жалобно зовет увядшую мечту.

Ты где-то далеко, меня забыла ты,

Со мной лишь старый вяз, угасшие мечты.

Разумеется, ночью во сне Петр бацал эту песню Лариске. Само собой, она склоняла томно голову, имея из-под ресниц странный взгляд, естественно, пальцы трепетно пощипывали на груди кружева платья…

И тут произошла непонятная штукенция. Не сказать, чтоб Жора проживал у Розы постоянно, даже не так уж часто, но гитару держал у нее. Однажды зайдя к соседке, парнишка делал это свободно, он щипнул струны. Инструмент отозвался печальным голосом, явственно различалось эхо дивной истории, зов далекого сердца. Петя ошеломленно и осторожно еще раз тронул струну — она заплакала. Он сел, устроил гитару на колени, провел по струнам, вздрогнуло где-то в печенке. В итоге утащил предмет к себе в комнату, Роза по предельной доброте натуры не возражала.

К вечеру брал пару аккордов, извлекая чистый, точный звук: разборчивая память крепко отпечатлела фигуры пальцев, которыми пользовался Жора. Тогда же появился тот и видя цепкие способности парня показал аккорды двух песен. На другой день к вечеру Петя очнулся. Пальцы были изрезаны глубокими бороздами, мало не кровоточили и на прикосновение отзывались приятной и шибкой болью; с изумлением вспомнил, что за это время ни разу не покинул квартиру.

Поразило, процесс звукоизвлечения не имел ничего общего с тем, что происходило в случае с пианино. Там было исключительно механическое, чужое — звук Петя извлекал посредством механизма, здесь ноты добывал организм. Через несколько дней парень подбирал аккорды под мелодию только так. Разучил уже со словами несколько песен и Роза во время демонстрации — других пока не посвящали — не опускала чуть приподнятую бровь, произнесла по окончанию: «А чего, очень даже ничего», — и запустила незнакомый, оценивающий взгляд. Батя, искусство все-таки было доведено до масс, на второй песне стащил со шкафа баян и подыграл басовую партию. Впрочем, у Мишки особых восторгов презентация не вызвала. На удачу Жора без уведомления растворился — признаться, Роза не испытала потрясения — и гитара угадала в полное владение нашего творца.

Особую реакцию вызвало умение Пети у Павлика. «Ух ты!» — произнес он непосредственно вслед демонстрации — междометия вообще, тем более такие простецкие, были ему несвойственны — это говорило о многом. Дальше озабоченно смотрел куда-то в угол, наконец произнес:

— Послушай, а тебе неинтересно поучаствовать в спектакле? Понимаешь, мы ставим одну пьесу, нужен актер, умеющий играть на гитаре. Подумай.

— Ты чего, Павло, какой из меня актер, я ж не учился! Да и на гитаре играть не сильно умею — так, тройку песен.

Павлик забросил руки за спину и пошел качаться, переваливаясь с носок на пятки — поза, слизанная у отца.

— Весь мир театр, а люди в нем актеры. Это Шекспир произнес, гениальный драматург, да будет известно… Надобно всего лишь попытаться прочувствовать действие, вникнуть в рисунок обстоятельств. И дальше психика потянет сама. Слезы, к примеру — результат боли физической или душевной. Ты сам не однажды рыдал и знаешь, с чем связаны они. Это и есть урок. Ты равен тому, кого понимаешь, сказал Гете.

Надо сказать, смысл речи обладал туманностью, ибо имена, конечно, были известные, но не Овод же, например, тем более Мартин Иден. Однако справедливости воздать нелишне, качался Павка грациозно.

— Перевоплощение, вот что достойно истинного художника. Я уже не говорю о том, что никто как человек не способен на подобное. Мимикрию и подражание не берем. Прожить чужую судьбу, воплотить ее в коротком временном отрезке — что может быть грандиозней?.. Ты скажешь, это задача драматурга. Соглашусь, но отчасти. Реализовать замысел способен именно актер, он — то звено, что сплетает воедино величественную идею. Слово мотивирует, действие вдохновляет.

Петя слушал уже заворожено. Ясно, что Павка шурует чьими-то наставлениями, скорей всего Сергея Афанасьевича, либо Яворского, руководителя драмкружка, который посещает друг одержимо. Впечатляло… Впрочем, организм испытывал сопротивление. Вихляться, придуриваться перед людьми, что за страсть! Понятно бабы, у них вся жизнь напоказ, но приличному парню… Перевоплощение, мимикрия какая-то. Черт знает, ей богу!.. Однако если не Павлуха приличный, то кто? Взять того же артиста Коренева, что Ихтиандра играет, — а Юл Бриннер из «Великолепной семерки»?

Однако самое четкое впечатление было произведено на Геру. Сами понимаете, по городку пополз слух, что Петя — законченный певец и гитарист, и парень потребовал предъявления. Таковое происходило дома, Роза наотрез не позволяла выносить инструмент за пределы квартиры.

— В один английский порт ворвался теплоход в сиянии своих прожекторов… — в упоении блажил Петя.

— Бали-н! — потрясенно выдавливал Гера. — Вот это да! Бали-н.

Однако особенно в дело случилось услышать экзерсисы Саше Орлову, ухажеру Марины, студенту третьего курса политехнического института. Он тут же показал несколько замысловатых аккордов и дал тексты парочки студенческих песен. «Перевалив через Урал — прощай, Европа — я удрал в далекую страну Хамардабан», — было воспринято Петей особенно горячо. А совсем разойдясь, наиграл и напел уже окончательно неземную вещь Элвиса Пресли. Парнишка, пачкая губы чернильным карандашом и напряженно трепеща, списывал слова.

На другой же день Петя под аккомпанемент шестиструнного брата сокровенно одаривал дружков заморским продуктом. Особенно эффектно происходило, когда, поваживая плечами и отбивая такт ногой, он с нарастанием, предельно проникновенно шел в припев: «Бибапэлула шиз май бэйби…» Гера свалился в восторженный ужас, Санька сделался необыкновенно молчалив, и даже Мишка кривил удивленно губы. Словом, перед мысленным взором временами очень серьезно возникала натуральная фигура Лариски Вершининой.

Разбудил стук в окно, Петя вдавился в подушку. Стук повторился, настойчивый. Парень с трудом порылся в квелом сознании, никаких договоров на утренний сбор не существовало. К Маринке? Но она загодя предупредила, что будет ночевать у Нины, подружки. Приходилось вставать. Сунулся, в сонной пелене маячил Гера, прошипел настырно (глаза испуганные, дикие):

— Выходи. Срочно.

— Чего?.. — недовольно пробурчал Петя и царапнуло оживляя: неужели что-то с птицами?

— Вылазь, я сказал, — угрожающе просипел голубятник.

Вскоре Петя был на улице. Бледноватое небо здорово и невозмутимо лежало над пустынным, спокойным городком. Барон, распластавшись возле сараев напротив подъезда — морда устроилась на передних лапах — лениво приподнял одну бровь и чуть шевельнул ухом, тут же погрузился обратно. Гера яростно зашептал, согнувшись к уху Пети:

— Вася Климов сегодня ночью из рейса приехал. Машина за сараями стоит… Бочек пятнадцать вина. — Гера распрямился и значительно смотрел на приятеля.

— Ну?

— Что ну! Подтянуть можно.

— Что подтянуть? — не понял Петя и опешил, сообразив. — Ты что, рехнулся? Как ты бочку сопрешь?

— Дура! Зачем бочку? Просверливаем дырку, подставляем тару и все в поряде.

Петя ощетинился:

— Отвали, даже не собираюсь! (Чуть сник) Да я и не умею.

— На гитаре волокешь играть, значит, и здесь осилишь, — обозлено процедил наставник. Логика была без того железная, но Гера добил даже с неприязнью: — Я сам все сделаю, ты на атасе постоишь.

Смысл, понятная вещь, состоял в том, что нужны дрель — таковая в семье Стениных имелась в наличии — ведро, желательно два (у Пети чавкнуло в желудке), и главное, свой человек в качестве подельника. Петя отчетливо уяснил идею из сбивчивого пояснения Геры и даже обзавелся мыслью: дорого стоит ему обширное приятельство, ни Мишка, ни Санька не окунаются в чреватые оказии.

— Он один что ли приехал? — со слабой надеждой спросил Петя.

Развеяно было мастерски:

— Не-а, с генацвалями. Киряли все ночь. Спят.

Ведро нашлось одно (из него мыли пол), еще четырехлитровый бидон; грызла мысль якобы не обнаружить дрель, будто бы дали попользоваться соседям, но слишком уж это выглядело ненатуральным, шибко просвечивала трусость.

Ах как великолепен был мандраж, когда, то выглядывая из-за сараев и обозревая опасное пространство, то крутанувшись обратно, Петя обнаруживал, что Гера возится медленно и бесплодно. Маяло, теребило, жгло. И как осязаем был страх, когда старший товарищ отчаянно замахал, призывая к себе.

— Помогай, — прошипел Гера, когда, люто пересиливая себя, примчался Петя, — ничего не выходит.

— А как же атас? — поинтересовался малый.

— Какой в п… атас! — остервенело сообщил молодой правонарушитель.

Технарями ребята оказались очень слабыми. То мешали сверлить поперечные планки кузова, то, когда просверлили дырку, вино ударило в борта, тут же сникло и пошло широко растекаться по бокам бочки — собирать его в емкости не представлялось возможным. Наконец, догадавшись, что нужно сверлить еще дыру сверху, чтоб поддерживать давление и соорудив нечто подле воронки, набрали ведро. Гера, войдя в раж, настаивал и на бидоне, но для этого пришлось бы дырявить еще бочку, а и без того испортили три (Петя пытался соблюсти какую-то пристойность и втыкал в использованные дырки веточки, но Гера отвадил озлобленно), однако наш герой отказался наотрез. Сердце уже просто не сидело на месте, лупило о ребра, и вообще, тело, казалось, готово было на любые подвиги, только не выполнять актуальную работу.

Нужно сказать, вся акция совершалась ради того, чтоб продать продукт — Гере как всегда неимоверно требовались деньги. Однако как продавать, кому? Настолько неожиданным угадало мероприятие, что продумывать все ходы не представлялось приличным. Великий завет Наполеона «главное вступить в драку» (потому дядя и окарался на русских, что в драку в итоге не вступили) торжествовал.

Днем подле машины случилась возня, местные мужики тихо переговаривались, суетилась ребятня. Гера нагло подходил, интересовался происшествием. «Ай-яй-яй, какой скандал. Кто бы мог подумать». Под машиной располагалась лужица — Барон жадно лакал — понапрасну конечно извели достаточно.

— Вай, нэправильни кацо! — размахивая руками и интенсивно качая кепками-аэродромами, галдели виноделы. — Мы кормил, поил, беседы говорил. Вах.

— А чего я-то!.. — оправдывался Вася Климов.

Те наседали:

— Давай ворэ, ты знаешь!

Вася начинал злиться.

— Я тебе Шерлок Холмс? Доставил, договор покрыл — с меня взятки гладки.

Мужики сочувствовали:

— Слышь, ара, след не взять, — тыкали в Барона, наглядное пособие. — Мда-а, продукта сколь изрядно в пустое ушло.

Появлялся участковый, что-то записывал, цокал языком.

— Чистая работа, — тыкал в обломанные затычки-веточки лейтенант. — Не иначе профессиональная шайка действовала.

Оба наших стрекулиста были абсолютно неискушенны, и держать после подобного резюме приключение в секрете? — ну, знаете. Вечером ребятня снимала пробу. Кто-то раздобыл пивную кружку, другой несколько соленых огурцов, по кругу ходили чинарики; хохотали, обсуждая, как обдурили приезжих стяжателей, пенились плевки. Герои жидкость сочли вкуснейшей — Герка специально покачивался и спотыкался: «Блин, я чо-та бухой в дрезину!» — занозистая пацанва заверяла: кислятина… Нечего говорить, через два дня все знали, чьи таланты вершили событие. Вася Климов соорудил наезд на папашу Стенина, но тот дал отпор. Более того, даже не лишка журил сына — надо думать, некоторым образом сооружая компенсацию, ибо сам в отсутствие супруги вел не совсем праведную жизнь — пуще из стратегических соображений наказал сидеть два дня дома. И прекрасно, звон гитары практически не утихал. Впрочем, это в первый, на второй день был совершен очередной подвиг.

Алексей Федорович прекрасно ориентировался, что, будучи дома без присмотра, сын запросто улизнет на улицу, однако соблюсти назидательную акцию надобно из соображений престижа. Поручил, таким образом, дочери держать брата при себе, буде аналогичное уже практиковалось.

Марина, учась в медицинском училище, подрабатывала в мединституте, лаборанткой. Студенты для рассмотрения анатомии взяли привычку препарировать трупы — содержать таковые в форме и входило среди прочих в обязанности девушки. Стало быть, катаверная, что состояла из двух комнат. В одной стояла огромная цинковая ванна прямоугольной формы с нужным раствором, где штабелем жались жмурики. В другой шкафы и прочая принадлежность, а посредине располагалась каталка. На ней приготовленный, надо думать, для расправы, что происходила вне данного помещения, укрытый простыней отдыхал труп. Все было тщательным образом предоставлено Петиному взору — сестра имела фамильный веселый нрав и очень любопытствовала насчет впечатления шустрого братика. Таковое имело место — Петю очень поразило, что трупы разного пола и возраста были неаккуратно свалены. Во всяком случае, бледность подопытного — гордость забубенной наставницы — по ее уверениям была достигнута.

И тут произошло несанкционированное обстоятельство. Примчалась очередная белый халат и взволнованно сообщила, что на кафедру перемещается Иван Иваныч Иванов, требуется присутствовать в лаборатории. Известно, что вообще содержание в катаверной постороннего лица есть нарушение, тем более постороннего в такой степени. Марина всполошилась и не нашла ничего лучшего чем умчаться, замкнув за собой тщательно помещение и наказав родственнику чтоб не пикнул. Мало того, для секретности выключила свет: заковырка в том, что хоть дело случилось полуденное, помещение было оснащено почти сомкнутыми шторами.

Как хотите, а расположение взаперти среди мертвяков, да еще в неприветливом полумраке, притом будучи в неокрепшем возрасте, отличается от содержания, например, в кондитерской. Относительно «не пикать» Петя вообще молчит… Надо воздать справедливости, освоился он достаточно быстро, первая оторопь улеглась, любопытство взяло верх и паренек даже предпринял действия. Скажем, повнимательней рассмотрел содержимое чана, отворив крышки. Опричь, нагло откинув простыню, предпринял исследование трупа на каталке — здесь случилась ладная женщина. Сами сообразите, в те годы увидеть женские достоинства пусть и, так сказать, в нерабочем состоянии было вполне щекотливо. Жуть, разумеется, при всем этом присутствовала, не иначе в пику таковой Петр, ей богу, пощекотал у несчастной — впрочем, кто знает — пятки. Словом, как-то ловко осознал, что имеет некоторое преимущество сравнительно с нечаянными соседями, и получил, следовательно, душевное упокоение. Именно оно, вероятно, и свалило его в сон, когда, утомившись изысканиями, присел на прислоненный к стене стул в помещении с ванной.

Резко проснулся от шума, кто-то ковырял замок. Маринка, обрадовался Петя, и тут же сник, услышав за отрывающейся дверью мужские голоса. Имея радение за родню, понимая, что грозит скандал, соскользнул расторопно со стула и забрался за чан. В соседнюю комнату вошли двое. Он узнал голос — Володя, лаборант, он не раз бывал у них дома. Но смутил второй человек — а не обещанный ли Иван Иваныч гой еси? Таким образом Петр превратился в завзятого разведчика.

Из достаточно внятного диалога — комната, где он находился, обладала чудесными резонансными свойствами — быстро усвоил, что Володя в сопровождении некоего студента прибыл за экспонатом на каталке. Ничего, значит, грозного. Однако следуя манерам, не стал нарываться, беря в толк, что скоро грядет восстановление предыдущего равновесия и он останется единолично дожидаться своей бедовой сестры… Не тут-то было, Володя не намеревался спешить. Дело в том, что ассистирующий студент существовал не в своей тарелке и судорожными замечаниями намекал поскорее удалиться вместе с препаратом — это различалось отчетливо. Видимо, сам запах мрачного склада — не подкопаешься, таковой присутствовал — угнетающе действовал на субтильный организм.

Согласитесь, отменная вещь — присутствовать матерым человеком перед этими слизняками, маменькиными сынками, блатниками, ёшкин кот. Тогда как сам уже второй год подряд заваливаешь экзамен по проклятой химии. При всем том одолевает благородная миссия вооружить случайного помощника духом. Не иначе этот процесс происходил теперь в Петином знакомом. А реализуются такие построения просто — пьется брудершафт.

— Ты главное не боись, доверься мне, — отечески внушал Володя. — Мы сейчас с тобой эту вещь качественно обмусолим. У меня, старик, спиртовое всегда имеется, сам понимаешь.

Студент предпринял хилую попытку оградиться, но Володя повелительно пресек:

— Слушай, ты, в конце концов, будущий врач или рукав из тех, что не пришьешь!

Аргумент подействовал, во всяком случае, слова исчезли, — между тем что-то брякало, звенело, журчало.

— Делай, — раздался наконец пафосный, согласно моменту, баритон…

И тут произошла дикая история. Пыль — Маринка к исполнительным работникам никоим образом не относилась, — до такой подлости засвербело в Петином носу, что на секунду смутился весь разведывательный потенциал. Парень ахнул, незадачливый студент незамедлительно повалился прямиком на горизонтальную даму. Та, недолго думая, рухнула вместе с каталкой.

Володя впал в ступор. Грохот, который произошел вместе с оказией случился впечатляющим и, разумеется, распространился на доброе расстояние. Это не замедлило подтвердиться сейчас же, в комнате возник новый голос. Он был женским и очень даже неслабым.

— Что здесь происходит!

Дальнейшее Петя не наблюдал воочию, но представима была сцена прекрасно. Дама, это, как позже выяснилось, случилась преподавательница Скворцова, сурово воззрилась в ошарашенного Володю. Естественным образом взгляд ее охватил остальное, и за упавшей каталкой она различила бедолагу студента.

— Русаков, что вы там делаете?.. — Вслед уяснению общей картины брови гражданки тотчас поползли вверх, кисти рук взмахнулись к груди — жест ужаса — в голос внедрились испуганные и дрожащие ноты: — Господи, Русаков, зачем вы на ней лежите? Вы с ума сошли! Это неслыханно!

Теперь она обратно вперила возмущенный взгляд в Володю, купно он охватил питейные причиндалы. Мадам в полном ошеломлении встряхнула голову:

— Да здесь вакханалия, содом!.. Комаров, вы участвуете, не отпирайтесь! Вы совсем чокнулись? Это непостижимо уму, мировой скандал!

Весь укроп состоял в том, что хлипкий студент Русаков не сумел исправно пережить приключение и несколько вышел из сознания, отсюда и лежал довольно уютно на безотказной особе, причем в самой окаянной позе.

Тирада вновь прибывшей привела его в ум. Следуя моменту, парень обрел зрение и уяснил ситуацию. Нетрудно догадаться, какие эмоции реальность вызвала: он дико заорал, скатился с трупа и дал такого стрекоча, что любой Дэвид Сайм просто покинул бы дисциплину… Но больше всего покорило поведение Володи — Петя, само собой, не мог уже находиться в укрытии и высунул из-за ванны голову, чтоб хоть визуально приобщиться. Так вот, Вова, конечно отчетливо понимая, что на медицинской карьере в любом проявлении поставлен внушительный крест, очень гордо налил себе полную мензурку спирта и наглядно, подняв локоть на уровень плеча, степенно и самоуверенно опрокинул в себя жидкость. Залихватски затем вдохнул рукав и тылом ладони махнул по рту.

Необходимо отметить, что нарушитель идиллии не произнесла ни звука — вероятно, и столь бурное оживление студента Русакова и поведение лаборанта привело ее в полное оцепенение. Тем временем появился еще персонаж, Петя услышал перепуганный голос сестры:

— Мама, что вы тут натворили! Где Петька?

Она заскочила в большую комнату, братец уже выкарабкался навстречу. Когда он вошел в комнату, где происходило основное действие, тетенька преподаватель максимально вытаращила на парнишку глаза, схватилась рукой за сердце и обессилено откинулась на стену — вслед нахождению опоры глаза закрылись и лицо скривилось. Прочитать мнение относительно появления Пети браться бессмысленно.

Дальше ничего экстраординарного не происходило. Марина и Володя восстановили каталку и труп, преподавательница отчаянно сморкалась в платок и оперировала преимущественно междометиями… Петя перешагнул во дворе в фигуру уже запредельно масштабную.

Естественно, скандал до семьи дошел, ибо Мариной был получен крупный нагоняй на работе. Между прочим, по большому-то счету особенного возмездия заварушка не приобрела: Володя действительно был уволен (мотивировка — спирт) и наверняка благодаря этому благополучно одолел экзамены. Русаков, получив замечательный урок, начал придирчиво относиться к явлению смерти и вырос со временем в отличного хирурга. Вообще, все члены макабрической группировки стали в институте легендами — как и сама мизансцена. Между тем как раз возвратилась «с югов» родительница, и существовали каленые тона — мама и про винную эпопею прознала и о прочих проказах.

— Все, терпение лопнуло, — гневно возмущалась Александра Андреевна, — поедешь с отцом в деревню, до самого лагеря. И попробуй там что-нибудь выкинуть, всю зиму будешь дома сидеть. Как миленький!

Кстати, шорты, что были привезены в подарок из Анапы, были отобраны, и это был чрезвычайный плюс — «парфениться» Петя отчаянно не хотел, примерял, угождая цветущей маме, с нервной дрожью.

Глава 2. В ДЕРЕВНЕ

Село Логиновское расположилось в полусотне километров от достославного города Свердловска. Обычное советское село, родина родителей. Речка, аккуратные избы и дворы со скотиной и неугомонной ребятней. Небо, пожалуй, единственно переменчивая суть в те относительно поступательные времена.

— Принимайте гостей, — тщательно отерши ноги сперва о решетку подле крыльца, в сенях о круглый половик, переступил, наклонившись, порог передней Алексей Федорович.

— Ой, Лешенькя! — обрадовалась старшая сестра мамы, тетя Фрося, полная женщина в мягких чунях, длинном платье, тронутом мукой, и платке, куда поминутно заправляла волосы. Вытерла руку о полотенце, лежавшем на плече, по-мужски протянула руку для рукопожатия. — Петькя, эко место, вымахал за год, на голову.

Доставала из печи незатейливый суп, выпечку, из сенок — молоко, сметану крепкую до желтизны.

— Похлебайтя с дороги, недавно отстряпалась — буди растряслись. Глаза б на эти паровозы не смотрели — как пойдут нырять, того и видно, сойдут. А Юрка, варнак, еще и на крыше ездит. Полны волоса шлаку, никака баня не берет.

Юрка — это ее сын, стало быть, брат Пете, тремя годами постарше.

— Ну что, как? Слышно, председатель новый, — мостил, с наслаждением хлебая, Алексей Федорович.

— Из сельхозинститута выписали — дескать, грамотей. Почин, што ись, озимые засеяли небывалым сортом из заграницы. Да ково, тот же назём, хоть издалека привезен — на корню заморозили.

— А что агроном?

— Ой да… агроном, проку в ём — из обкома разнарядка… Зоотехник ек жо — безусый. Моя Зорька занемогла, этот бает… фу ты, господи… бруцеллез какот, инфекция. Наш-от Семен Палыч от и до кажну скотинку знат, пошшупал — гвоздь проглотила, оцарапала требуху. Дал взвару и вся недолга.

Тетка тараторила, перескакивая с деревенских новостей на вопросы о существовании сестрицы и остальной семьи, впрочем, сама же на них отвечала. Ахала после обеда сооруженным сестрой гостинцам:

— Ой, Шурка — ополоумела, ну куда мне! — Чрезвычайно довольная крутилась в новом платке. — Разорилась, никаку меру не знат.

Тетя Фрося жила с сыном, муж давно загулял так что не воротился, старший сын с семьей жил своим домом. Родни в деревне было много, но останавливаться удобней всего было здесь.

Петя вышел за ограду, дом располагался чуть на отшибе, на горке, вся деревня случилась на виду. Стрекотали кузнечики, зудела обычная деревенская тишина. Спокойно висело полновесное небо с разнообразным и незлым облаком — тени крупными кусками споро бежали по чистым пространствам, солнце было нередким и теплым. Безмерные поля, лес вдалеке, чудо величественных планов. Петя надежно подышал, усладил глаз, неторопливо тронулся к клубу, перед которым располагалась обширная поляна, там чаще всего собиралась ребятня и молодежь: футбол, волейбол, лапта. Тут же вкопан существовал столб для «гигантских шагов».

Юрка уехал на заработки, но Сережка, очередной двоюродный брат, Петин ровесник мог находиться здесь. И вообще, деревенских Петя знал неплохо, каждый год приезжал. Верно, разновозрастная и негустая ребятня играла в штандар, вон и Серега, коротко стриженый крепыш.

Поочередно по-взрослому об руку здоровались. Петя обнажил специально притыренные разномастные, но собранные в красивую пачку от «Трезора», выменянную на марки у Саньки Трисвятского, сигаретки.

— Ух ты, мастевое курево! — простецки восхитился Сережка.

— Я видел такие, — поспешил сообщить Вася Волков, — братан пекус показывал.

— Где достал? — поинтересовался Серега.

Вопрос был предельно правильный, Петя, проигрывая ситуацию вхождения в среду, очень рассчитывал на подобный.

— Да один приятель подкинул, Рыба… зек знаменитый, — как можно снисходительней скривил уголок рта Петя. Вполне безобидная придумка, дает отличный повод для абсолютно необходимого повествования последних подвигов.

Пацаны вперились, напряглись.

— Что за Рыба? Дуру гонишь!

Петя вдохновенно, до слюнной пены разворачивал приключение с кошками. Зачарованная пацанва с жутью внимала, валились друг на друга от хохота. Осталась последняя сигаретка — всего три и было — пускали по кругу. Петя под дымок поражал воображение рассказом о том, как тырили вино. Дальше труп в мединституте. Крыть, конечно, было нечем — жесточайшее уважение светилось в осанках и физиономиях провинциалов.

Домой вернулся поздно, собственно, никого не удивил. Во-первых, папка присутствовал в подпитии — святое дело, походил по родственникам, отметился — и главное, контролем здесь не досаждают: голодными ребята не останутся, полдеревни родни, да и в любом доме накормят, заночевать — то же самое. Свобода, раздолье… Поутру чесанули с Серегой и Витькой в лес, по грибы — как раз пошли маслята, рыжики.

Петя любил чарующее таинство леса. Его страсть к книгам и разнообразным историям — он слыл первым рассказчиком в школе и дворе, в лагерях повествуя черные байки, неизменно приобретал авторитет — была следствием жадного и смелого воображения. Прорывало парня, накатывало, и сподоблялся человек сочинять захватывающие, ядреные истории. Характера, понятно, жуткого, таинственного, на действительность не претендующего, однако вполне удобного для времяистребления. Пересказывать фильмы — не отсюда ли он так любил кино? — было первейшей радостью. Лес угодливо совпадал с жадностью к загадочности, тенистая глубина пространств шевелила внимательное зрение.

Сколько историй было связано с местными лесами — уже название, Пьяный бор — матушка не единожды повествовала!.. До революции здесь водились лихие люди, мама, тетя Фрося с блестящими глазами рассказывали и впрямь волнительные легенды. А приключение с волками! В войну таскали в город молоко, тракт шел через лес. Дезертиры, иной голодный сброд — мероприятие было опасным, ездили обозом. Надо признать, бог миловал, но звери зимой как-то погнались — мама с братом на последней подводе — откупились овчинной шубой.

— Глаза пустые и грустные, как у собаки, и скалится виновато: не обессудь-де, голод.

А заблудился Петя пару лет назад? Вкрапившиеся россказни весьма отпето интонировали событие.

Как раз накануне Юрка поведал об «окаянном лешем Албастом», приблудной душе, что обитает в Пьяном бору и смущает нерасторопных, а то и в нору умыкает. Гапка Тащилина — его работа. Восьмилетняя девочка на самом деле утопла, месяцем прежде произошло, но Юрка настаивал, что там для отвода глаз вытащили специальный манекен, сооруженный КГБ, чтоб не смущать народ, в реальности же Албастый ее приворожил и употребил, вследствие того что Гапка сложилась чрезвычайно бела челом, стало быть, носила жидкую кровь. («Точно, белая ровно молоко, — жутким шепотом вторили наторенные пацаны в ухо Пете. — А шея вся в гречке? Мета».) Сами понимаете, подобную жидкость Албашка использовал в пищу, поскольку иная нужными калориями не обеспечивала, помимо — для секретных махинаций против Николая Угодника, что путника оберегает… Юрка, заметим, верующим не наблюдался — это тетя Фрося лоб перекрестить не гнушалась, а больше во всяких литургиях была наторена, ибо сызмальства, имея великолепный голос, пела при церковных службах — однако докладывал притчу истово. Добавьте антураж. Дело происходило ночью, при костре на берегу речки. Жарили на огне хлеб и карасиков, тянуло бесподобно, не особенно докучал гнус, благодаря отпору терпкого дымка, от огня сыпались в доверительное и исполинское небо светлячки, смешиваясь со звездами, трепетали рдяными бликами лица друзей. И сосредотачивался за миром костерка неодолимый мрак, громоздилась за рекой на фоне фиолетовой каймы неба мертвая гряда леса.

— Он их в пещере за ноги подвешивает к корням дерева, что свисают с кровли, — утробным голосом вещал Юра, вытаращившись без адреса, — корни врастают в пленного и кровь высасывают. Леший затем листьев нарвет и кашу готовит в котелке. Такая процедура. Я, Петя, дерево это тебе потом укажу, убедишься, уж половина листвы отсутствует.

Пейзаж жуткий чрезвычайно, даже досадно парню — чего это Сережка с Васькой в сторонке шепчутся и прыскают. Завидно: отчаянные ребята, не пронимает.

Потащились по рыжики в посадки — рукотворные прямые ряды елей в лесу. Осторожно обходил редкие коровьи лепешки — Петя знал, что не так далеко пасется стадо, недисциплинированные особи заглядывают. Азартно ковырял ножом бугорки мха, запорошенные палевыми иголками, выныривал крепенький грибок, парнишка, высунув язык, заправски срезал, аккуратно устраивал в корзину. Оченно смачный продукт, запросто одному можно навернуть тарелку соленых товарищей. Ежели под сметанкой — вещество.

Юра, Ванька Румянцев, Вася Волков мельтешили в соседних межрядьях, Петя дошел до конца посадок, добыча попадалась редко. Он помнил, что посадок двое: большие, где они теперь промышляли, и поменьше — в сторонке. Кажется там, в глубине леса, если вдоль мелкой канавки идти. Охотничий азарт подкусил — пыркнуться, утереть нос местным; да, мы городские, однако не гвоздем сделаны.

Угодил в чащобу, полосу сухого кустарника. Обходить? Канава потеряется, Петя понимает, надо держаться ориентира. Сунулся, тут и крапива и колючие ветви кустов и липкая и омерзительная плесень паутины. Руки и шею жгло неимоверно, ноги набухли от влаги — сапоги нашлись великоватые (матушка поберегла ботинки), чтоб не сбить ноги, снабдили портянками. Когда выбрался, сел, чесал исцарапанные до крови кисти, проклиная собственный авантюризм. Тут же насели комары, слепни. Встал, огляделся, канавка исчезла. В желудке неназойливо вздрогнуло. Кричать? Но он не мог отойти далеко, позориться ни к чему. Ладно, черт с малыми посадками, вернемся, но только не через кустарник — все одно он где-нибудь кончится. Петя прикинул с какой стороны лучше обойти, двинулся. Вскоре вышел на симпатичную долгую поляну, ударило дружелюбное солнце, коснулся ласковый ветерок. Понежился щедрой милостью леса. Сосредоточился, вспомнил, что солнце все время мелькало в кронах справа; ага, стало быть, нужно снова углубиться в чащу, но чуть в эту сторону — шагнул. Не так долго и шел, когда что-то напрягло.

Он не сразу сообразил. Обычное лесное население: хвойные, лиственные, кусты, папоротник. И тут сердце тягуче заныло, прямо перед ним раскинулось странное дерево. Старое, раскидистое — местами кора облупилась, светился голый ствол, изъеденный жуками. Половина кроны была абсолютно лысой, другая одета в добротную, изумрудную листву. Перед деревом расположилась глубокая воронка — взгляд не достигал дна — аккуратно покрытая ровным, будто искусственным дерном. Никаких сомнений не оставалось — именно то дерево и пещера. Албастый!

Петя замер, со слухом что-то сделалось, звуки леса исчезли, стоял ровный, настырный звон. Оставались живы глаза, мальчик зачем-то повел взгляд в сторону и… стало ясно зачем. В густых зарослях, что обосновались чуть поодаль дерева, шевельнулось некое. Четко различил шерсть и глаза, печальные, сосредоточенные, они смотрели строго на парня… Тело взорвалось, Петя заорал и бросился наутек.

Сколько бежал, неизвестно. Споткнулся, упал, сил подняться не имелось. Горло драла колючая проволока — это единственное, что он чувствовал. Даже страх растворился — одолевала незнакомая пустота, невероятная тяжесть.

Отдышался все-таки, встал, лес вдруг зашумел, запричитал глухо, нелюбезно, враз умолкли птицы, мазнул немилосердный ветер, набежала едкая хмарь. Вкрапился новый звук, гулкий, недобрый — зашлепали крупные капли по траве. Петя поднял голову, на него будто пучки стрел неслась серебряная россыпь, хлябь, сизая, непомерная, лежавшая низко, разверзлась… Лило как из прорвы, промок в секунды. Спекшаяся мгла с миганием озарилась, в густых сумерках возникли коварные тени, с нарастающим шумом, что падающее дерево, ахнул раскат грома.

Петя сидел съежившись в комок, теплая влага, пробравшая насквозь, как ни странно даже умиряла, зачем-то подставил язык под обильные струи, глотал вкусную воду. Оглянулся по сторонам, корзина, понятное дело, канула — даже и не заметил когда. Вдруг сжало предчувствие — заблудился. Заныло, заточило, заскребло — сперва местечково, дальше славно разрастаясь по телу. Он закричал и услышал, с какой безнадежностью шум ливня поглощает голос. Свеженький, никелированный страх, нагромождаясь, легко ломая сопротивление, овладевал существом, Петя свободно, по существу, сдаваясь, заплакал…

Дождь ослабел, вместе в теле возникла хорошая пустота — слезы пошли в навар. Появилось ненасильственное, самопроизвольно утихающее чувство голода. Удивительно, следом организм отвлекся, очистился, мальчик отчетливо, трезво рассуждал. Разумеется, рассказ Юрки был выдумка — вот отчего хихикали пацаны. И дерево и леший, за которого, конечно, он принял заплутавшую корову — теперь же вспомнились рога, торчавшие над так испугавшими глазами — напраслина. Господи, сколько раз он сам в лагерях заставлял с головой зарываться под одеяло впечатлительных сверстников. Петя встал, внимательно озирался. Посветлело, но не оттого что туча растворилась — солнце было скрыто совершенно — от пристальности глаз. Куда же идти? Напряг голову. Солнце не работает — отлично, мох на деревьях растет с северной стороны, проходили в школе — чушь, правая нога сильней забирает — галиматья. Черт, как легко ориентировались деревенские парни — какими средствами? Стал вспоминать, от деревни шли на север, лес идет сплошняком, но если так держаться, рано или поздно выйдешь на железную дорогу — нашел, что, однажды идя в бор, мудро разобрался, где север, где юг. А вот с востока на запад рощи идут вперемешку с полями. В любом случае надо выходить на поляну, искать солнце. Тронулся, ноги показались пудовыми, в сапогах отчаянно хлюпало, кололись нападавшие иголки, но стащить обувь не представлялось возможным. Через полчаса дождь унялся совсем, однако пробрал холод. Вскоре услышал не очень далекий и радостный шум состава.

Домой добрался к вечеру. Разбивала сумасшедшая усталость, и вместе с тем в глубине существа сидело тонкое ощущение собственной прочности — он способен не растеряться, одолеть обстоятельства, выкарабкаться.

— Не, мужики, ремеслуха — это туфта. В армию бы поскорей, Сано Матвеев вернулся, все девки вокруг ошиваются, — весело шумел Сережка, пнул спекшийся комок земли, отдавая пас Пете.

Парень виртуозно взял предмет на щечку ботинка — старые Юркины портки были заправлены в тонкие хлопчатые гамаши — подкинул, переправил Витьке, но комок не дошел, рассыпался. Тот по этому случаю возразил:

— После училища как раз в армию идут. Вернулся — специальность, сразу шуруй на завод.

— А шофер тебе — не специальность? В армии и получил. Хошь, в деревне оставайся, хошь, в город.

— А чего непременно ремесленное, в институт разве не ходят? — без интереса внедрился Петя.

— Да почо — Ритка Рябушкина. Правда, это девки, парни разве после армии… На кой-этот институт, Сано Матвеев Суровцеву вломил, хоть тот ромбиком на груди величается… Ты в институт, небось. В УПИ?

Петя пожал плечами:

— Чего гадать, пять лет еще. А там, глядишь, двенадцать классов сделают. — И вдруг вылезло непроизвольно: — Я вообще, может, по музыке пойду.

— Ништя-як, — уважительно промычал Серега и завихлялся. — Е-е-е, буги-вуги, е-е-е, самогон, е-е-е, сами гоним, е-е-е, сами пьем.

Петя улыбался, но оскал быстро слез — вот это фокус, в жизни он не помышлял о музыкальном поприще, даже когда капитально занимался пианино… Перемещались к лесу по узкой дорожке, шедшей среди высохшего болота, о котором напоминали повсеместные кочки, день сложился безоблачный, отличный ветерок дружелюбно сопровождал, кучерявились невеликие и частые облака.

— Глядите-ко, — вскрикнул Витька, — змея!

В стороне от тропинки свернулась, греясь, землистая и неприметная змейка, лишь за щеками ее сидели два неярких желтых пятна. Витя молниеносно прянул к гаду и, ловко ухватив за загривок, поднес голову к своим глазам. Змея заворожено уставилась и задрожала высунутым раздвоенным жалом.

— У-у холера, — пропел угрожающе и сладко парень. Неожиданно развернулся и сунул руку к лицу Пети. Тот, не успев испугаться по-настоящему, отпрянул и чуть не упал запнувшись.

— Ты чо, дурак?! — возмущенно выпалил.

Пацаны закатились, согнувшись.

— Это уж, — смахивая слезы, простонал Витя, — пустая змея. — В доказательство бросил живность на голый локоть, та незамедлительно и безобидно поползла вверх к плечу.

Обратно шли в тугой усталости, приятно давили весомые лукошки, сверху лежали рубахи. Солнце перло безбожно, висел в пустом небе, разбавленном где-то с краю бледной пелеринкой облаков, одинокий и неудачливый ястребок, нудила спекшаяся тишина, редкий ветерок казался близким родственником. Ноги временами цепляли горячую пыль, оставляя обиженный дымок. Зверствовали оводы, висела, равнодушно тычась и поблескивая пропеллером крыльев, стрекоза, желудки чудесно ныли.

— Ись охота, — безразлично буркнул Витька.

Пунктирно и монотонно свербел кузнечик.

— Парни, я придумал, — вывели сухие губы Витьки, — грибы загоним Кандачихе за молоко, и в пекарне на хлеб поменяем.

Разомлевший Петя не возражал, можно порубать и дома, но пропадает предпринимательская составляющая, так азартно культивируемая в городе обменом марок и прочей принадлежности. И потом на пекарне изготовляли дивный хлеб, такой в городе отведать — дохлый номер. Наконец на папаню может найти, заставит картошку полоть — сам из огорода не вылезает, по осени в город продукт везется отсюда. Прибавили шаг. Повезло страшенно, добыли на пекарне не только горячий еще хлеб, но и арбуз. Ничего вкуснее Петя в жизни своей не едал.

Купаться. Прыснули босиком, оставив обувку и корзины в ограде у Волковых, их дом располагался рядом с пекарней. Плюхнулись в мутную, с обильной ряской запруду — Петя брезгливо, он не любил няшу, которая изобиловала подле берегов. На другом берегу расположилась рыбалить малышня: двое пацанов лет семи и в качестве статиста меньшая босоногая девчушка с неопрятными русыми косичками — одна была заплетена криво — и неряшливым венком из ромашек на голове. Она, стоя почти неподвижно и выпятив живот, угрюмо наблюдала за добычей. Наши молодцы переплыли к ним, Сережка наставительно руководил процессом — совершенно напрасным, рыба была неумолима — Петя, сморенный зноем, безразлично торчал сидя, развалив согнутые ноги, облокотившись на них и сомкнув ладони. Неподалеку степенно тащились белые как первый снег гуси, кто-либо из них возмущенно бузил, поднимаясь и хлопая крыльями, тотчас удовлетворенно садился. Через речку надсадно крякал выводок уток, чудилось, постно и тягуче звенело бледное с мелкими и редкими облаками небо. Тишину не сокрушала ленивая суетня пацанов. Деревня спала. Петя и заметил, как неподалеку в зарослях крапивы мелькнула водяная крыса.

— Ондатра! — воскликнул азартно и где-то вкрадчиво, резво поднимаясь.

— Где? — встрепенулись Серега и Витька.

Сорвались наперерез, увидев напуганного возгласами зверка, мелкими и частыми прыжками устремившегося к воде. Петя задержался — он не знал, как обходиться с этим животным — прянул предпоследним. Последней получилась пигалица. Отсюда он и оказался ближе остальных, когда она отчаянно вскрикнула, попав ногой в одну из норок, обильно нарытых по берегу. Отсюда преимущественно он и занимался повреждением, главным образом пытаясь заговорить назойливые и едкие нюни. Надо сказать, это удалось, и при доставке малой домой — ничего страшного не случилось — она соглашалась идти своим ходом, исключительно держась за руку Пети.

Случай имел продолжение, при встречах существо смотрело на милосердного по-свойски и, воздадим справедливости, это вызывало незнакомое и отнюдь не отрицательное чувство. Развязка получилась симпатичной.

Прошло дня три, Сережка и Петя, бездельно шныряя по деревне, набрели на двор, где толпился народ. Поминки. Естественно, жадные на события пацаны пронырливо затесались среди взрослых. Им была сунута жидкая, но вкусная, хорошо сдобренная медом кутья — употребили моментально. Сладкий мрак самого события занозисто возбуждал, ребята шлындали по двору, жадно ловя приглушенный говорок… Тут же настырно толкался дед Савченко, местный чудак, мотавшийся по деревне летом в опорках, усыпанных репьем, и зимней ушанке. Он постоянно сорил фразами, которые ребятня не понимала, но, насмешничая, заучивала. «Вино не грех — а вина больна», «холодное горячим не бывает», «на грача пойдешь, ворона выйдет», «мука не наука — мука». Дразнить его избежали, не та атмосфера, чего бы в иной обстановке сделать не преминули… Петю дернули за выпущенную полу рубахи — сзади, кисло улыбаясь исподлобья, стояла Сонька, та девчушка, сегодня аккуратная, непривычная в длинном платье, белых носках и сандалиях.

— Ты чего здесь? — ревниво поинтересовался парень.

— Бабушку похоронили.

— А-а, ну да… А чего померла-то? — без умысла спросил Петр. Соня без искры пожала плечами.

И тут его повело. Осунулся, склонился к собеседнице, задушевно известил:

— Дурочка, тут целая история…

Слушала девочка в ужасе — рот открыт, глазенки выпучены (родственники-то что вытворяют). И верно, насобирал Петр. Свалил все что слышал от мамы в одну кучу — она деревенскую тематику муссировала с большим вдохновением — еще и от себя добавил. Ну-да — стих. Стихия!

Нынче же сподобился в ночное. Это был высший пилотаж.

Петя любил коней. Величественное, грациозное животное, настойчиво внушала мама; она, уступая моде, вышивала одно время крестиком — особенно удачны получались сюжеты, содержащие лошадь, «Всадница» Брюллова, например. Роза шутливо называла одного своего ухажера Буцефалом, и когда Павка поведал что это за зверь, Петя от души веселился и почему-то испытал сильное уважение к Розе. Ну, а кино: Чапаев, тачанки. Между прочим, вслед сообщению мимоходом Сергея Афанасьевича, что пулеметную тачанку, «нашу гордость и красу», изобрел совсем не Василий Иванович, а батька Махно, Петя пережил обиду. Вполне возможно, именно на профессора. А с какой ловкостью гарцевал на ладном жеребце Юрка, у него была стройная, казацкая, как он сам называл, посадка. А скачки! Довелось присутствовать, парни устроили соревнование на приз имени Гагарина. Человек десять, Юра все трепал ухо Савраски, что-то нашептывал — Петя никогда не видел его таким нервозным… Показались, трудно различимые стелящимся карьером ноздря в ноздрю неслись впереди три лошади. Легли на гривы седоки, пузырилась куском выбившаяся из ремня рубаха Юры. Уши резала лихая дробь, в ясном нескончаемом небе шла над пылевым облаком россыпь воронья. Пете не хватало воздуха. Вторым братуха прискакал, долго еще не мог сомкнуть распластанные в улыбке губы. Да вы что!

Собственно, Петю в прошлом году Юра катал. Посадил без седла, вел коня под уздцы.

— Ну Юро, дай сам прокачусь, — ныл ненавязчиво Петя, побаиваясь услышать согласие.

— Нет уж, Зойка в прошлом годе навернулась (одна из многочисленных городских сродных сестер), наслушался.

Другое дело волокуши. Этим Петя не раз занимался. На покосе крепят к хомуту лошади две оглобли, что волокутся по земле, на них нагребают копну сена, сажают верхом мальчат, они свозят копны в главные стога. Лошади здесь смирные, безопасно. Однако тоже выходка. Дюжий мужик машет, правь, мол, сюда. Петя исправно колотит лошадь по бокам — но-о, милая! Однако ступает лошадь чуть в сторону от мужика. Парень как положено, дерьг, дерьг поводья, однако лошадь круче в другую сторону забирает. Мужик орет:

— Какого лешего! Шары не смотрят ли чо!

Оказывается, поводок от кольца узды с нужной стороны отвязался, и от Петиного дерганья животное послушно ступает в другую. И правит-то на бабу, что, выперши зад, склонилась и занимается чем-то как раз по курсу движения. Тут Петя и дал в исступлении страха и праведности:

— Уйди, в гробину мать тебя идти! Растопчу в бутерброд!

Тетка резво разогнулась, отпрыгнула, а уяснив приключение, хлопнула себя по дородному брюху и закатилась. Следом лег весь стан… На обеде — круговой стол из большого куска рядна прямо на земле — кто-либо заводил: «Передай-кя бутерброд нашему уважаемому». Заливались, Петя похохатывал совокупно.

Наконец. Кажется, в третьем классе на уроке труда дали на дом задание вылепить из пластилина любую фигурку. Петя принес коня, он грациозно стоял с круто изогнутой шеей и поднятой правой ногой. Все ахнули, более того, экспонат направили на районный смотр, и Петя заработал первую в жизни грамоту. После чего — внимание — Лариска Вершинина взглянула подозрительно и с сомнением высказалась: «Да у тебя таланты».

Нынче наравне с остальными пацанами гнали в луга. Пете дали лошадь покладистую, грустно лупала засиженными мухами глазами, смотрелась не браво и симпатично. Впрочем, скакала ходко. Без седла, плотно сжимая ногами бока и вцепившись одной рукой в гриву, другой держа оброть, Петя невольно ложился на холку. И ничего, постепенно распрямился, выяснилось, что так трясет меньше, ослабил ноги и сразу тело приятно и точно устроилось, перестало ощутимо бить в чресла, уже отпустил гриву и одну руку заправски откинул назад, что дополнительно сообщило раскованность. А вот и намет. Ветер бьет в лицо, единение со зверем, ощущение собственной воли, власти над животным — экстаз.

Длинно горит пламя костра, искры витиевато плывут ввысь и весело исчезают в сиреневой полынье, что светит над огневищем. Оборками стоит тонкий дымок, блики озорно сверкают в глазах. Вкусно фыркают в непроницаемом мраке стреноженные кони. Кто-либо потревожит веткой облизанные синим пламенем сучья и костер обрадуется, дунет сноп искр вверх, лица таинственно засияют… Сколь аппетитна печеная картошка с поджаренным на огне хлебом под свежий лучок и простоквашу — симфония. Балясы идут чудно.

— Кочневских ноне на разъезде встретил, у них городская девчонка пропала в лесу. Милиция, вся деревня искала два дня — нету.

— Буди в Сысуевскую лощину сманилась, там болото — запросто. Гиблое дело, коровы изводятся только так.

— Как это сманилась?

— Газ — он хмурит, облекает…

— Ты Араба так и не стреножил?

— У него плюсны побиты, не уйдет.

— А что?

— Вано Щапов через тын на ём скакал, конкур какот тренирует. Доску гвоздями истыкал, метод.

— Ухандокает коня.

— Бабу свою так же прилежно наставляет.

— Даве кино показывали, «Им покоряется небо». Светличнова играет, клюшка отпад.

— Вертинская баще.

— И вовсе неинтересно.

— А что интересно?

— Не знаю.

— Ну и сиди…

— Клара Васнина заколдовала мужика. Тихоня, а грозен был. Слово надо знать.

— Заливай.

— У нее спроси.

— Чепухня, мозги правит, нет никакого колдовства.

— А вот и есть!

— Уморил, еще скажи, ведьмы существуют. Деревня.

— Чего-о? Повтори нараспев!

— А я вам, мужики, скажу. Рецепт специальный варят, вялая прелесть называется. Если им человека ненароком напоить, он тебе в глаза смотреть не может, там специальное свойство происходит.

— Ну и что?

— А ничего, когда в глаза смотреть не можешь, на тебя сумерки власти находят. При этом по душе — прелесть… Заметь, собака если виновата, в глаза не смотрит и жмется.

— Черт, верно.

— А причем собака?

— В этом и соль, собаку чем кормят?

— Да хоть чем.

— Во!

— Ты чего мою картоху стибрил, по физии-то получишь!

— Умри, вон твоя, мне свою Васька отдал. И что?

— Ничего, я рецепт как раз знаю.

— Ну-ка?

— Поц в руку, буду я тебе за так говорить. Гони соленые, получишь состав… А зачем тебе?

— Братан дерется.

— Да, Володя у вас сколопендра — вечно кобенится.

Примолкли — понятная тишина, у всех есть старшие.

Фррр, зазвучало над головами. Сашка Возжихин вскочил.

— Арабко, черт! Какого приперся! — Исчез в темноте. Удалялось: — Ну, чертушка, на хлебца. Хороший мальчик… но-о, не балуй, тпру-у.

В этот же день во время обеда — Петя встал поздно, отсыпался — тетя Фрося внушала:

— Врач заглядывал, Меньшиков, просил, чтоб ты зашел. Тожно уважь, мужчина куда с добром — изба за Ерчихинским двором.

— Чего я понадобился? — насторожился Петр.

— А ты сходи, не убудет.

Петя товарища видел, справный человек, городского фасона. Кучерявые волосы с отменной сединой и современные очки, как у Сергея Афанасьевича, сообщали ему выгодную характеристику. Выяснилось, что это отец Сони, интерес обретал безопасные контуры. Так и вышло.

— А-а, Петя, — встал навстречу, крепко пожал руку. — Ты совершенно очаровал мою дочурку. И я рад. Собственно… Ты присаживайся. Чаю попьем — имеются прекрасные бублики — не возражаешь? Некоторым образом ритуал, всякий разговор требует влажной среды.

Движения его были скорыми, но точными, наверное, медицинскими, рядом он выглядел моложе, по-видимому, исчезало действие седины.

— Представь, Петя, у меня к тебе некоторым образом серьезное дело. — Валерий Игнатьевич поскреб ногтями вытянутый подбородок, когда устроились. — Понимаешь, друг мой, я на досуге некие… записки сооружаю. Если хочешь, нечто вроде истории нашей деревни. Есть что рассказать… Ты, я допускаю, не в курсе — селение берет начало от Петровских времен. Стрельцы — может, слышал? (Петя неуверенно пожал плечами.) Отборные военные, гвардия, войска приближенные к царю. Так вот, они подняли мятеж в результате интриг, связанных с престолом — Софья, прочее — который был жестоко подавлен Петром. Картину Сурикова «Утро стрелецкой казни» ты конечно видел.

Петя видел, мама имела страсть собирать репродукции картин, Петя с удовольствием частенько с пояснениями родительницы рассматривал заботливо оформленные альбомы.

— Словом, многие бежали на Урал. Один из них, Иван Гора, и организовал Логиново. Между прочим, ваша семья имеет самое прямое отношение. Возможно, ты знаешь, вас часто не Стениными зовут, а Ратниковыми, ратниковской породой. Это именно оттуда.

Петя напрягся. В самом деле, он не раз сталкивался: «А-а, из Ратниковых…» — и даже спрашивал у мамы о непонятном факте, ответа внятного не получил.

— Во-от… Короче говоря, Соня-засоня мне поведала твои образы некоторых отдаленных событий. Она, не сомневаюсь, многое упустила — чего ты хочешь, ребенок. Так или иначе весьма ловко, право слово. Во-от… не согласишься ли ты мне этот роман повторить? Просматриваются истинно любопытные моменты… Ну так как? Крайне признателен буду.

Петя смутился, он, разумеется, помнил, что наплел Соне, но там было немало придуманного. Поведать только то, что слышал от других? Станет куце, это представлялось безоговорочным. Валерий Игнатьевич словно почувствовал.

— Если можно, Петя, я бы хотел услышать именно твою версию. Не стесняйся, заклинаю. — Мужчина неловко улыбнулся и запустил рискованно и выигрышно: — Тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман.

ЛЕГЕНДА

Просторная горница, отшлифованный временем вместительный тесовый стол. Восемь едоков — три женщины, двое мужчин и трое детишек от трех до восьми, из них две девочки. Женщины — сестры: Зинаида, старшая, дебелая баба с молодым лицом, платок повязан на шее, однако поверх добротной косы, дальше Валентина, противоположная полностью, телом скудная, будто чахоточная, с измученными глазами, вечно привередливая, уставшая жить, Василиса, Васка, четырнадцатилетняя егоза со смелым взглядом. Мужья и дети. И дом сестрин — Егоровский, самое богатое хозяйство на селе.

— Намедне проезжал у Волчкова. Крышу листом крыть налаживат, — хлюпает чай из блюдечка Иван, муж Зинаиды, сходно с женой дородный дядя с одутловатым лицом и глазами навыкат.

— Небось в Камышевой брал, у Толстопятовых. Либо прямо в город, на Визовской завод ездил? Где почем бы узнать, — вторит благоверная, мусоля кренделек.

— Строится, — вздыхает Валентина.

— Этта в лавке про Устинью утопленицу народ баял, — крестится Семен, второй зять, — дескать, у ней робятенок от Волчкова парня должон произойти. Будто отказался от своей доли. Тожно и порешила враз.

— Ходят слухи, — соглашается Зинаида, — только ее и с Гаврилой Ерчихиным видели.

— Господь разберет, — милостиво вякает Иван и рыгает раскатисто. Зинаида подвигает блины, заботится:

— Съешь еще толику.

— Есть вроде хочу, а аппетита нет. — Иван берет блин, складывает, рассматривает, каким краем макнуть в топленое масло.

— А все-таки зря баба ек ту, — не упускает тему Семен.

У Валентины вспархивают веки:

— Вона-а, пожалел! Родня ли чо ли?

Муженек щерится:

— Нок, на её бабке шушун горел — мой дед руки погрел.

Старшая:

— Та еще прокуда была, прости господи — и вся порода… — Крестится: слово о покойнице. — Папаша, царство ему небесное, с матушкой еёной котовал.

— Батюшка ваш мужчина был справный, дело знал, — умиляется Семен.

Валентина заводится:

— Ты не больно-то, разгубил рот-от!

Семен доволен, смачно пихает под усы пирог. Загрустила Зинаида:

— Маме бы надо могилу поправить. — Глядит на Ивана. — Крест того и гляди падет — сколь раз просила.

— Сделаем, Афоне накажу.

— Где видано, чтоб родню чужой обустраивал!

— Сделаем.

Семен мечтает:

— А все-таки озорным папашка был. Помню, кладет перед Гришей Полноса рупь и рассказывает: «Жалую, коли одолеешь четверть браги и пять минут на голове простоишь…» Подле стенки? — кричит Полноса. Федор Ефимыч, широкий человек, прощает — подле… Ну, пошло дело. А недолго брага в башку и вдарила: пал и вздошит плохонько. Батюшка, однако, деньгу пожаловал — широта.

— Вот и Степан — також. — Зинаида.

— Где его Ирода носит, сколь лет в нетях! Родителей могилу не ведает — сором перед людям. — Валентина.

— У меня в каморке письмо из Польши. — Это голос подала Василиса.

— А другое уже из Бессарабии.

— Пусть гуляет, — Иван глядит в бездну сумрачно, — бог не выдаст, свинья не съест — без него управимся.

Речь, само собой, о старшем брате. Лет десять назад из дому уехал, носит по белу свету. Однако женился недавно, остепениться надумал, грамотку прислал, мол, ждите. Дом, конечно, большой, однако привыкли двумя семьями — как дело повернется, неизвестно.

Валентина, шлепает дочку по руке, гневно внушает:

— Сломаешь палец, сколь раз говорить!

Та куксится, выпятив губу, сопит, однако немлет.

— А интересно, какая у него жена — бела, небось. — Опять Василиса.

— Ты, матушка, скотину глядела? — в голосе Ивана отчетливо ворчливые ноты. — И в ум, верно, не взяла — изворжилась. Красавка опять убежит — нетель.

— Авдотья непременно поглядела.

— Об Авдотье погодя, о тебе притча, — тяжело буровит оком зять.

Девушка быстро дожевывает, запунцовела. Встала, стул однако крякнул задиристо, ходко тронулась, а уж у двери обернулась, высунула веселый язык и прыгнула за порог.

— Вот же лихомань! — мужик сердечно бросает недоеденный блин.

— А чего Танька крошки на пол сбрасывает, — ябедничает парнишка.

Васка бежит к Дуняшке Меньшиковой, подруге до гроба, разъединственной родной душе.

— Сживает меня со света лупошарой! И Зинаида молчит… Пожгла бы хабазину, да бежать некуда.

— Подь ты к чомору, таранта, ково сбирашь.

— И не сморгнула бы… Робят, однако, жалко. Володька кислый, растет, что цветочек в тени… Степан бы скорей приехал.

— До тебя Степану, еще не известно, как уживется. Потом, у него докука сладкая, жена младёшенька… Буди и не помнишь, каков из себя.

— Чего это не помню, он меня на лошаде гонять учил… А вот в лес подамся, к нехристям…

Всяко бывало: и каторжников и солдат беглых помнят, случалась семейная вражда, на дорогах шалили. Свои стенка на стенку стукались, деревня на деревню. Но чтоб так дерзко, кроваво и безнаказанно, память народная не удержала.

Жестокие образовались в Пьяном бору люди. Третий год шагнул, как после ярмарки в Гилевой — семь верст от Логиново — нашли в лесу убитых и брошенных на подводу богатого мужика и двух его подручных. Гешефт исчез. Случай не первый, но вид несчастных предвещал совершенно печальное. Прибыл исправник с жандармами, правосудие, однако, осталось пустым.

Затем еще два случая: не повезло екатеринбургскому чиновнику, который ехал с инспекцией на Асбестовские заводы, дальше налетчики взяли богатую казну, что доставляли с Камышевской пимокатной фабрики. Сопровождала военная охрана, загубили всех до единого… Страху нагнали великого. Два месяца объедал окрестные деревни жандармский отряд, но помимо ущерба материального и семейного толка — баб пощекотали — путного не совершил. Молва вспухала зело, петух у кого пропадет — тати. Первое время по ягоды и грибы ходить перестали, но осознали, что смиренные души лиходеев не интересуют.

Сделали, было, небольшие команды из волонтеров, да что с них, не воевать же друг с другом — патрулирование как водится кончалось попойками. Стали по казенной надобности крепкий отряд сооружать — единоличники пущай грех на себя берут. Верно, проказничанье спало. Только на второй год ограбили Косулинскую церковь: служку прямо подле алтаря порешили, ризницу взломали и золото с икон поснимали. Испачкали кровью и плевками святое место. Тут народ залютовал, только как чувством распорядиться? Поступили расторопно, устроились детишек разбойниками пугать.

К третьему году случилось установлено: шалят в районе пяти деревень. В сословиях и чинах различия не знают: везешь деньги — виноват. Суммы брали в основном немалые, отсюда смекалось — наличествует направляющая рука.

По заре Василиса при коровах. Потужила ночь, помочила подушку, и опять светятся глазенки, румянятся щеки. Авдотья — не поймешь, батрачка ли, приживалка, вроде и односельчанка, а вечно при Егоровском доме — управляется со скотиной. Васке неймется:

— Баушка, а верно, попадья отца Дмитрия скалкой лупит?

— Сказывают… Пела я, девонька, в церковном хоре. Поп у нас был шибко пригож, нонешний супротив — мозгляк. Григорий, молод и грамотен шибко — и собой виден… Теперь Катерина — озорнюшша девка, черноброва. Хоть не больно справных родителей, а краля-я — на загляд. Валентины Семен, окурок, туда ж к ней сватался… Толькё уперлась в свое — подавай попа. Папаша у ей, Егор, братес мой — сатрап… порол девку вусмерть — не по-моему-де. Отлежится, сердешная, и обратно. Из дому бегала… Словом, съехал поп от греха в дальний приход… Два года минуло, сосватали горемычную за иного парня — наладили свадьбу. Тут и заявляется Григорий — расстриженной. Сваты его убивать затеяли, да Федькя, брат Катерины, не дал. Тожо поперешной — супротив отца пошел. Так и увез Григорий суженую без благословения.

Василиса дышала часто, руки терзали коровьи соски, животное мотало головой, хвостом щелкало.

— Я тоже убегу… — Поласковели руки. — Мне бы как Софья Старицына — чтоб никого не бояться!

— Буде, и так не пуглива. Софья, нечего сказать, отчаянная, только впрок ли. Оно и красно и цветно, да линюче.

Первая девица на селе, Софья Старицына. Не сказать, что красавица — нос с горбинкой, глаз простой, карий, хоть взгляд из-под ровных, будто фабричного изготовления бровей и покарябать может, ходит размашисто, ровно мужик, ну родинка на щеке, так ее на хлеб не поместишь — а не пройдешь мимо. Словом, первая.

Была раз на селе чрезмерная попойка по забытому уже поводу и папаша ее в сердцах тюкнул кулаком супротивника, да в висок угадал. Подался в бега, так и сгинул. Матушку годами тремя прежде предусмотрительно на погост с тифом отправили. Осталась малая на руках двоих братьев погодков. Помимо нее еще и расписка — батюшка, оказывается, крупно задолжал. Расписку выкупил пимокатчик Карамышев и пришлось отбывать оброк братьям. Ребята оказались ловкими и на второй год служения сумел младший, Липат, сделать хозяину маржу на ярмарке едва не двойную против ожидаемой. Карамышев был тороват, списал долг. Угодили братья в хлеборобы и достатка добились скоренько. К женитьбе отчего-то парни сложились равнодушными и всю негу распространяли на сестру.

Достигла Софья тринадцати лет, игралась в речке с ребятами. Один окаянный и запусти руку куда не надо. Потерпевшая героя мало не утопила — откачивали. Сердитый папаша в сердцах закатил малой леща. Вечером братья изватлали папашку так, что когда он через неделю встал с лежанки, плюху отпустил уже сыну. Девочку постановили — бояться. А девочка затеяла пренебрегать равным по возрасту обществом.

Пятнадцати лет на свадьбе одного родственника во время покупки ложек под уху гражданка взяла полный стакан ядреного самогона, ахнула, не сморгнув, бросила на поднос десять целковых и заявила уже густым устоявшимся голосом: «На обзаведение». Общество очутилось в состоянии веселой жути.

Местный учитель, из бедных Екатеринбургских мещан, таскал в дом Старицыных любовные романы и первым испытал действие ее ранних чар. Он наладил пылкие речи, чем приводил братьев в животный восторг, и кончил тем, что сошелся от горечи с забитой вдовой с двумя детишками. После того как в лавке, в присутствии народа, Софья, сощурив бесовские очи, заявила уряднику: «Фу, какое от вас амбре», — ее стали почтительно принимать в самых богатых домах селения.

К семнадцати годам парни начали проявлять к ней чувства, если так можно выразиться, скопом. Сверстников, разумеется, игнорировала. Одобряла подарки. Избранных допускала до поцелуя. Один из домогающихся посулил покончить с собой, если Софья не даст согласия выйти замуж. Отказ случился незамедлительно и последующий период девушка жила в состоянии трепетного ожидания. То обстоятельство, что поклонник намерен не выполнить обещания, было воспринято как жизненный удар: она совершенно перестала верить мужчинам.

К двадцати пяти годам это была демоническая женщина, ей были открыты все двери, девчонки пялились с комком жути в горле. Совсем выяснилась любопытная манера семьи: никто из Старицыных не хотел связывать себя семейными путами. Было, появился слух об отношениях Софьи с сыном кузнеца Ладейщикова, но над подобными разговорами витала мрачная тень братьев и обычно юрко отыскивались иные темы. Сжато сказать, парни готовы были за нее в омут головой, родители крестились: упаси господи от такой сношеньки. Дружбой с ней никто похвастать не мог, разве к Дуняшке Меньшиковой испытывала мадам странную слабость.

В Егоровский дом Софья была вхожа и с почтением принята. Иван совершенно принимался выпячивать живот, Семен исходил мелким бесом, сестры, как ни странно, шли гордиться оказанным вниманием. Василиса смотрела жадно и ревниво, на нее Софья практически внимания не обращала.

Приезжал из города следователь и ковырялся в доме Старицыных дотошно — кто-то, видать, сослался на причастность семейки к лесной жути. Действительно, Софья много знала, братья носили неукоснительно хмурый вид. И потом, сами понимаете, странный образ жизни; наконец, достаток даже теоретического кроя был несопоставим с урожаями.

Вот и грозное письмо от Степана пришло, назначенное Ивану, поскольку он главный распорядитель хозяйством. Дескать, приезжает скоро насовсем, однако требуются деньги откупить долг. Выкручивайтесь как хотите, — он первый претендент на наследство, а покамест благостью не пользовался. Сумму вынуть и положить, не согласуясь с обстоятельствами — хоть конный заводишко в заклад. Иван вначале загрустил, а потом нахохлился, что кот перед собакой, и кусал лихорадочно пальцы. Два дня ни с кем не разговаривал, а дальше пришла Софья Старицына. Походя шаркнула неласково Васку по голове — в кои веки, однако — и заметила:

— Цветешь, девка… — Заголосила: — Мир до-ому-у!

Выскочил Иван, жидкая бороденка топорщилась.

— Проходи, мать родная, сделай милость.

Мужик всех отослал, сели в горнице. У Василисы докучливо свербело в груди, случились иные нелады со здоровьем — письмо она зачитывала, поскольку грамотой обладала прилежно, кое-что сообразила — дабы унять невзгоду, пробралась незаметно в примыкающую к светелке каморку.

— Не простое дело выходит… — мутно произнесла Софья, Васка совершенно окунулась в нервический режим.

Иван аналогично — икнул. Посетительница лениво доказывала:

— Лещинский ваш завод прекрасно знает и такой заклад давать не желает.

— Как же, матушка, залог-от — один намек. Как же!

И тихо, и муха жужжит в окно.

— Не трясись как в падучей, — пошел голос Софьи, — обещала, так сполню. — Засмеялась — видно, Иван позабавил перепугом — окоротила смех внезапно. — С самим Лавровым толковала, похоже, будет дело. Выпасы ваши он видел, и лошадей. В пай хочет войти. Думай.

Иван зашелестел, закряхтел — думал.

— Пай-от каков.

— На днях приедет, тожно сладитесь.

— Царица небесная!

Пришла Зинаида с угощением, нужный разговор иссяк. Васка прыснула к Авдотье, сделала сообщение как могла.

— Докладай, чего басурману надо!

Авдотья покачала головой:

— Вон щё… Знать-то, Иван купить завод хочет через залог. Ох, прибудет Степан, пойдет свара. Худо, девонька.

Василиса заныла, Авдотья пожалела:

— А ты не болей, тебе все черти одной шерсти.

— Ты, тетка, рехнулась! Иван и так честит, совсем продыху не даст!

— Он такой… Разве с Софьей потолковать, может, и попритчилось…

То короткое внимание по приходе Софьи, вероятно, и спонталычило. Гражданку дождалась Васка в заулке, оттолкнулась страстно от прясла, шагнула навстречу гневно.

— Верно, будто Иван на завод посягает?

— Подслушала?

— Подслушала. Я Степану все пропишу, адрес у меня хранится. Грешно!

— Не жалуешь Ивана.

— Пусть Степан, Иван — первой статьи гад, — и заревела — от смелости, от несчастья, от всего.

Софья заскучала, пожала плечами, хотела было идти, но блеснули глаза, глядела с улыбкой. Притиснула девицу, гладила по спине:

— Ну будет, будет. Эка панихида. — Отстранила, заглядывала в глаза. Когда отроковица смахнула слезы, сказала сильно: — Стало быть, поперек Ивана? Тогда и божись, что станешь меня слушаться.

Васка закивала крупно, точно лошадь, открыла рот и смотрела удивленно и недоверчиво. Сговорились на том, что виду показывать Василиса не будет, а письмо действительно спроворит. Иван-де жох, интригу замутил, доходы скрывает и прочее, но есть, мол, добрые люди на свете — Софья, напримерно.

Дальше все случилось галопом. Приехал Лавров — с охраной капитальной, просвещенный человек — повезли инспектировать хозяйство. Пока присутствовал в доме, Софья павой кружила, Василиса, напротив, совалась и недобро зыркала — отослала ее Валентина. Через день стало понятно, дело сладилось. Васка взбеленилась, сунулась к Софье:

— Опутал Иван-от барина.

Женщина существовала в неге, соответствующе откликнулась:

— И то, голуба. Опутал.

Девица заревела. Софья глядела скучно:

— Не жалей, какая беда. Степан забыл о вотчине. Все одно Иван бы правил.

— Почё обещала?

Софья засмеялась.

— Люблю, касатка, обещать. Смотришь — глупы люди… — Осердилась. — А ты не верь! Иди-ка, недосуг мне.

Васка не ошиблась, Иван насел люто, и не только он, Семен так же приспособился, хоть прежде в строгости замечен не был — не иначе по наущению. Сестры, Зинаида, например, если и жалели, не показывали. И уж совсем неприлично, Вовка, парнишка Валентины, коего Васка баловала всячески, проговорился:

— А ты, тетя, приживалка. Я через год тебя за уши таскать стану.

Возразить вроде зятьям посмела, Иван косу на руку накрутил и пообещал:

— Поскоблись мне, в коровнике будешь жить — мы опекуны.

— И буду, — расстроилась Василиса.

— Нет, ты не усвоила. Кажон день налажу драть слово сидорову козу, норов обскубаю. Опекуны уму так учат.

Зинаида села однажды рядом и посоветовала:

— Съезжать тебя, милая, надо — хуже будет. Я беседовала с Ведерниковыми, родня наша, поживи-ко у них, Кочнево не так и далеко. Кошт мы тебе определим, все честь по чести.

В Кочневой жилось нормально: надо отдать должное, содержание сестры у мужей отвоевали. Тем временем прибыл Степан и что там происходило, не очень известно. Между прочим, из мести Васка, еще живя в Логиново, накапала на Софью, но та пристальной оказалась чересчур, на почте ее человек письмо перехватил — это узнала девица много позже. Словом, раз погостила в родном доме, Степан ее и не признал сперва, и не обрадовалась. Невеста нисколько не бела, а непонятного роду и причин серая мышь. Она только улыбалась, лущила подсолнух да кивала на всякое слово. Впрочем, пела. Литого, чрезвычайного голоса произошла экземпляр. К тому же Софья теперь из егоровского дома мало выбиралась — и Степану советчица и жене его первая подруга. Домашних всех вывели, новых пристроили — Авдотья то есть ничего сказать не могла путного, так, слухи противоречивые: то за крупорушку война, Иван претендует, то мир и оборона совместная против Лаврова. Валентина все рожает и живет их отрасль словно прислуга. Василиса про свою долю пискнула, да от Зинаиды в лоб столь внятно половником получила, что зареклась до законного возраста в казенные дела лазать.

А потом слух: распря пошла вовсе неслыханная — каким-то образом к бумагам Софья оказалась причастна. Дальше интересней, Степан встал перпендикулярно, и братья отшлепали его самым доходчивым методом. Тот не стерпел и одного из братьев из нагана пристрелил. Каторга. Затем совсем кулебяка, у Ивана в сусеках нашли некоторые вещи, что числились в списке пограбленной жуткой шайкой Косулинской церкви. Возникло обвинение. Иван отпирался, дескать, это Софья облыжное соорудила — она наводчица, а братья реализаторы — но та ловко открестилась. В результате во главе хоть и раздрипанного, но еще завидного хозяйства оказался Семен. Софья, не откладывая в долгий ящик, взялась за него. И успешно. События пошли сугубые, завертелась каша, в которую чертушка отменного масла неустанно подливал. Опять возник Лавров, бумаги, и Мария окончательно взяла над Егоровским хозяйством верх. А дальше хоромы сгорели. Заводиком правил заковыристым образом некий пристав Ступин, и вроде Софья с ним жила, но в итоге и она, стараниями сожителя, очутилась в Кочневой, в нехорошем доме, так заведение с гулящими бабами называли.

К тому времени Василиса замуж вышла и вернулась в Логиново. Муж местный, из справной семьи, Стениным Осипом звался, отстроили на месте сгоревшего егоровского новый дом. Софья между тем кокнула Ступина и опять сухой из воды выбралась — хоть и стала бандершей — как тот в пьяном содержании истязать намерился, и совершила таким образом женщина самозащиту. После того Лавров ее из плохого дома забрал и сгинули сердешные, потому как революционные дела пошли и стало не до них.

Конец

Отец между тем наладился отчалить на недельку к сестре, деревня от Логиново расположилась верстах в двадцати. Уходя наказывал:

— Ты, Фрося, его не балуй. Ежели напортачит, не вожгайся.

Слова, конечно, постные, напрасные, все понимали — на понятии тетка и откликалась:

— А вон над верстаком шлея. Понужну, буди, без оглядки, у мине это дело скороё.

На самом-то деле голосу испокон веку не повысила. Отец грозил пальцем:

— Заруби себе на носу.

В тот же вечер довелось. Дурели около клуба: в лапту играли. У Пети шел мах, чижик летел точно, эффективно, Ваську Волкова загонял. Потом сидели за клубом, зобали махорку, что спроворил Витька Карамышев. Заговорили об отцах, Васька с обидой: родитель недавно прогрел за ослушание. Петя похвастал:

— А мой в Шипелово подался — живи, не хочу.

Вася и охолодил:

— Сейчас, в Шипелово — в Храмцово двинул, не иначе. По лебедям.

— Ври, да не завирайся, сволочь! — вздулся Петя.

— А чего мне врать, — спокойно удивился Васька, — истинно говорю. Батя у тебя та проститутка, кажин год таскается то к Говоровой в Храмцово, то в Кочнево, к Варваре Махниной.

Петя наотмашь хряснул. Получилось кулаком, но не тыльной стороной, пальцами — смягченно, стало быть. Сцепились. На них тут же навалились, разняли. Васька с хныкающими нотами сопел:

— Ты что, дерьма объелся? Все же знают!

Сережка коротко пнул его в коленку, Васька рухнул, скулил, катаясь по траве.

Ночью засвербело чрезвычайно. Как отец смеет! Это подло, грязно, это… не по-человечески. Маяло размашисто, горячо, но как бы и напрасно, безобидно — мальчишка даже немного расстроился. Начал думать, вспоминать, отчего-то пришло первым…

Лет пять назад приехали так же, сперва в Логиново, затем двинули в Шипелово. Все было замечательно поначалу, Петя многое видел впервые, интересовался. Отец охотно отвечал. Правда, скоро надоело, на очередной вопрос «что это?» бурчал:

— Спрос — кто спросит, тому в нос.

Часа через три любопытство исчезло, ноги стали тяжелыми, небо большим и безразличным, пауты докучливыми, воинственными, Петя ныл. Уже и придумал очередную прихоть:

— Па-а, я пить хочу.

Отец сунулся в сидор, поболтал бутылку, без огорчения констатировал:

— Каюк.

Петька остановился, захныкал.

— Я дальше не пойду.

Отец присел напротив сына, с хитрецой смотрел в упор.

— Видал миндал, не пойду. Вот что, Петь, осталось всего ничего. А как придем, я тебе сливок дам.

Петя мгновенно сменил гримасу — он обожал сливы.

— Не обманешь?

— Честное капитанское.

Добрались, нетерпеливо дождавшись окончания первых процедур, Петя захныкал о посуле. Отец щелкнул пальцами, торопко ушел в сени, вернулся с крынкой, участливо налил стакан тягучей белой жидкости.

— Это что? — спросил Петя с ознобом ожидания подвоха.

Отец пояснил:

— Сливки. Как и обещал.

— Какие это сливки! — Петя задохнулся от возмущения.

— Спроси у тети Клавы, этот продукт называется сливки.

Папка прекрасно знал — вот где состояла вся гадость — что Петя терпеть не может всякие молочные суррогаты. Так подлейше подловить!.. Весь вечер парень дулся, старшие поглядывали с хитрыми улыбками.

Отец тоже засобирался исчезнуть на несколько дней, и Петя помнил, как укоризненно качала головой тетя Клава и выговаривала брату, пусть и не особенно привередливо, непонятно за что. Если бы отец не отмахивался хладнокровно, с ленивой улыбкой, впору было рассердиться на тетю. Все это теперь сформировалось, мелкий обман со сливками, дальнейшее — коробило.

Ну зачем? Как это отвратительно. Было нестерпимо обидно за маму, и тем более нехорошо, оттого что Петя, даже искусственно не мог нарастить нелюбовь к отцу. Да, существовало негодование, горечь, однако чувства получались скользкими, неухватными.

Алексей Федорович состоялся большой, спокойный, даже несколько равнодушный, но здесь отсутствовало домогательство — вообще говоря, его все уважали. В собственном поведении Петя часто осознанно ориентировался на отца. Он и учил многому. Ежегодная пилка и колка дров, отец сызмальства привлекал к заготовке Петю. Попробуйте-ка одолеть десять кубов. Но старший как-то спокойно, даже с иронией переносил нытье сына, учил претерпевать.

— Да я, Петь, понимаю, что тяжко и сил нет. А ты зубы сожми. И перемогётся, вторая жила появится.

И впрямь, появлялась… А зубами Петро начал хворать? Боялся мальчишка операций страшно, боль непереносимая насмерть. Мама усадить его в кресло не могла, только отец находил слова.

Между прочим, выдрал хорошенько он сына лишь раз, в отличие от мамы, и не сказать, чтоб безоговорочно справедливо. Петя взял без спроса у Розы пару ватрушек — продала Наташка, с которой, кстати, Петя как раз и поделился. Но тут и правонарушения-то не наблюдалось, Роза практически мальчишке ни в чем не отказывала, акцию подобную делал он неоднократно. Отца вдруг задело крайне, огрел несколько раз ремнем более чем чувствительно. И хоть очевидно, что наказание состоялось не совсем за упомянутый проступок, а так сказать по совокупности — период сложился ветреный — получилось досадно.

А однажды?!. Пете лет десять. Папка в коридоре зычно разорялся:

— Елки точеные! Опять бархотка куда-то делась, Шура, конечно, прибиралась.

Петька видел, что бархоткой не так давно драила мужу сапоги Людмила — известная клуша, сунет предмет куда ни попадя.

— Ядрён-матрён, итак опаздываю, — гудел отец.

Петька, разумеется, высунулся в дверь:

— Тетя Люда пользовалась, я видел.

Отец неожиданно сделал грозное лицо, тихо, но с внушающей гримасой цыкнул. Петя расстроился, словно уличенный в неблаговидном поступке, полный праведного воодушевления прошел в в прихожую, твердым пальцем указал:

— Честное пионерское, вон там чистила сапоги.

Стенин суматошно мелькнул глазами на дверь соседей и прошипел Пете:

— Псть. Иди занимайся. — Еще и пихнул.

Было несправедливо, до крайности обидно. Долго испытывал парнишка неутоленное чувство… Однажды после очередного поступка отца понял, что тот специально, из деликатности вслух возвещал о проступке, не обвиняя впрямую — и верно, это в большинстве случаев имело положительный эффект.

И уже Петя на отрицательные действия сверстников нарочно искал мягкие подходы, имея в арсенале иногда грубоватую воспитанность отца и гордясь освоенной наукой.

Мысли поехали, Петя знал за собой свойство — порассуждать, покрутить жизненные перипетии, взвесить со всех сторон. И правда, это умиряло обиды, которых гораздо доводилось. Очень непросто жить… Зачем-то вдруг пришло, как будучи маленьким решил научиться по голосу представлять человека. Никак не получалось освоить технику — как создать ситуацию, когда облик возникнет позже, чем голос? Чрезвычайная досада, реальность тщательно оказывала сопротивление росту уникальным способностям. Губы растянулись в улыбке… А вот это: шли как-то с отцом, пацану лет шесть, папаня кивнул приветственно кому-то.

— Это знакомый? — по привычке полюбопытствовал малый.

— Нет.

— А чего поздоровался?

— Просто желаю человеку доброго. — Папка шутник еще тот, известная вещь.

С месяц Петя желал людям добра, не иначе за дурочка считали, пока кто-то не образумил. Между прочим, лишь относительно недавно Сергей Афанасьевич объяснил смысл рукопожатия: в старину показывали руки — пришел с миром, кинжал не спрятан.

Цепь воспоминаний с приятцей, присущей давно забытому, открывалась взору. Дед Федор, сухонький, опрятный, истовый богомолец. Жил у сына с неделю, на ночь молитвы бормотал. Пете любопытно, как октябренок, супротивничал — мракобесие-де. Дед внушал: «А ты не ленись, вякни: прости господи — не отсохнет язык». Батя, законченный атеист, гневался. Взогретый родительским авторитетом, Петя шептал под одеялом: «Бог, ты балбес», — и скрючивался, пропитанный судорогой страха и ожидая кары небесной. Это приятно питало самооценку… Младший брат отца, странный человек, окутанный ореолом таинственности — разговоры о нем были скупы, мама нехарактерно отмахивалась на Петины расспросы, — какая впечатляющая получилась прогулка по Шарташу, когда Петю все-таки отпустили с дядей Колей. Катались на пароходике, и парню, благодаря переговорам дяди с капитаном, дали стоять за штурвалом, что было даже теоретически недопустимо. А потом сгинул, приходили хмурые люди, много и неприятно расспрашивали. Где он, что — так и неизвестно. Может, шпион? Петя этот сюжет порой использует.

Да, много непонятного… Что характерно, деревенские сметливые, сведущие, ближе к жизни. Многие взрослые дела для них тайны не составляют. Взять хоть пикантную область. Петя со смешинкой в нос вспомнил, как года три-четыре назад попал впросак. Обсуждали что-то из области секретного девичьего оружия. Юрка, как старший из присутствующих и вообще опытный — он не раз кичился тем, что уже пробовал — делился познаниями, конечно, прикалываясь:

— Не пацаны, самая козырная у Эльки Шариповой. У нее вообще поперек.

Кто-то из ребят, бравируя, пользуясь, разумеется, репертуаром старших, гнусаво поддержал:

— Понятная штука, у татарок поперек.

У Пети горела шея, колени дрожали — слава богу, сидели у вечернего костра. Юрка развеселился окончательно, ткнул игриво городского братца.

— Понял, Петюня? Выбирай татарочек. Ноги раздвинет, очень сладко — туго.

Петя был на грани, он попросту не понимал, о чем идет речь. И выдал себя:

— А что поперек-то?

Упали. Васька, катаясь от хохота, чуть в костер не въехал… Действительно, Петя тогда совершенно не имел познаний в анатомии, очень смутно представлял нечто круглое…

Какая странная штука жизнь, сколько в ней задора, веселого и грустного, неожиданного. Как зачастую не совпадает она с уроками школы, взрослых, норм.

Пришла мысль: еще пару лет назад Петя был абсолютный недоросль — он мужает, это очевидно. Странно, мысль отдавала сожалением, оставляла чувство потери беззаботного, легкого. Предвещала каверзы и лабиринты. С другой стороны, у взрослых власть, деньги — они вольны в поступках. А тут вечное послушание, делаешь не то, что хочется… Перебрался отсюда — проклятое пианино, сколько угробил времени напрасно, дворовые парни смеялись, и даже Мишка хихикал, когда Петя с папочкой для нот бочком, украдкой продирался по улице — все гоняют в хоккей, а он… Господи, как ненавидел сольфеджио!.. Впрочем, смотрите, как ловко настраивает он теперь гитару, хотя никто не учил — Саша Орлов поразился: «У тебя, Петя, отменный слух». И этот фокус: «Я вообще, может, по музыке пойду». Мог ли он даже представить фразу, пусть нечаянную, не всамделишную.

Вдруг кольнуло. Постойте-ка…

Дело было пару лет назад. Он шел вдоль одного из домов, из открытого окна лилась песня. Вещичку Петя слышал впервые, мотив, сама песня поразили. Настолько, что замер. Очнулся, когда с испугом увидел, теребит мама. Оказывается, остолбенение длилось долго — уж кончилась песенка, а мелодия в Пете властвовала. Мимо шла соседка, увидела неестественную позу, спросила, что с ним. Парень молчал, на земле его не существовало. Соседка отошла и, зайдя к родителям, поставила маму в известность. Та, перепугавшись, прибежала.

Из этой же кухни. Упоминали, Петя был читатель страстный. Придя домой из школы, обычно обедал, бросался на диван и читал. Разумеется, параллельно включалась музыка… Как раз попали в руки «Блистающие облака» Паустовского, при этом в ходу была одна пластинка с инструменталкой… Прошел год. Петя находился дома один, из приемника бежала музыка. Зазвучала та мелодия — он давненько ее не слышал. Внезапно перед глазами встала страница из повести. В буквальном смысле. Парень видел каждый абзац, строчку, букву, номер страницы, слегка употребленную гладь бумаги. Он читал фразы, и не было крупицы сомнения, что это достоверный текст.

А эпизод с концертом с месяц назад. Мама в Анапе, отец где-то шарашится — бесподобное, практически кожное чувство свободы. Именно тут по телевизору дали трансляцию итальянского эстрадного фестиваля — такого, вроде бы, не случалось. Равного упоения Петя прежде не переживал, и он отчетливо понимал, музыка замысловатым образом совпадала с ощущением свободы…

Проморозило. Стоп, как раз в тот период папка получил странный выговор от Розы. При ее-то добрейшей натуре! Неужели родитель и к ней подъезжал? Господи, какой позор!

Жизнь взрослых перекручена, пронизана не до конца понятными мотивами. Но и Петя начинает постигать, и ребята это отмечают — в этом году даже здесь в деревне его авторитет неоспорим… Снова улыбка. Пете лет пять, балуются, Юрка умудрил гонять на хряке, малого насильно садят на животное, заставляют вцепиться в уши, боров визжит, несется — Петя чуть не умер от страха, полдня ревел. А вот на пастбище, молодой бычок вдруг взбрыкнул, понесся и боднул Ваську в спину. Тот сильно прокусил язык. Хоть бы слезинку уронил, а кровь не останавливаемо хлестала, долго сплевывал. И возьмите, сегодня Васю он фактически уделал.

Еще воспоминание — Павка Губин укорил раз приятеля в присутствии папаши:

— Ох и хвастун ты, Петя.

Парень оборонялся:

— Подумаешь, приукрасил чуть-чуть.

Сергей Афанасьевич отложил книгу, с наслаждением откинулся на спинку кресла, резонерствовал:

— Ложь это ложь и ничего иного… Давай станем рассуждать. Мы впадаем в преувеличение, приукрашиваем себя, самая, вообще говоря, распространенная форма. Действительно, не делаем другим плохо, мы их не касаемся — вполне, вроде бы, допустимо… Иной момент, когда несправедливо говорят о других, наговаривают. Очевидно, что это откровенное зло… А теперь разберем, ради чего все делается. Первый случай — хотим возвысить себя в глазах окружающих. Второй. Наговаривая, мы принижаем другого в тех же глазах. В итоге имеем равнозначные варианты: выставляем себя в выгодном свете, искусственно изменяем цену… Да, не так просто определить свой эквивалент. Ну так мы живем в обществе и стоим столько, на сколько люди нас меряют — я недаром применял мнение окружающих. Любая ложь снижает именно эту стоимость.

Звучало убедительно, но что-то в уравнении смущало. Ночью Петя затеял алгебру и, будьте любезны, помучившись, решил задачку. Да, врать о других неприлично. Но вот относительно приукрашивать себя… Граждане-товарищи, да все так делают! Санька порой заплетет — берегись. А Дюкин — прихвастнуть, хлебом не корми. Уже умалчиваем про Кольку Малахова — великий фантаст. Собственно, и батя другой раз, особливо ежели в состоянии, такое загнет… Выходит, привинтить некое время от времени — вполне допустимый коленкор, то же что правило общего множителя.

Да, он не без хвастливости. И что из того — мама, например, оправдывала эту сторону сына таким образом: здесь следствие не убогости, а напротив, живого воображения.

Петя почувствовал — сердце отошло. Горечь есть, и будет существовать долго, но полегчало, стало уютней. Вон звезда упала, а другая сидит — такая ядреная, столь дружелюбная, так в окно и просится. И соловеют веки, и наплывает на мозг теплая пелена.

Прошло несколько неприметных деньков. Хоть угадал дождь, ныл с утра до обеда муторно и ровно, жилось сносно. Петя, было, пристраивался читать, однако не шло — замечено, в деревне читка не давалась, натуральная жизнь свои тексты преподносила, вполне затейливые. Тетка грамотно одолевала небольшой работой, доводилось впрок. К обеду тучи растворялись, ударяло солнышко, освежало панорамы, воздух собирался чистый, веселый. Рыбалили, либо спортивные игры — еще какие затеи. Приехал Юра на день, правда, с Петей общался мало: пошли взрослые дела, зазноба.

Произошли, воздадим справедливости, мимолетные выкрутасы, вдруг потащило написать письмо Павке. Тот любил эпистолярный жанр, однажды по его подначке игру затеяли, писали друг другу письма, хоть друг от друга не отходили по полдня. Петя сунулся, но не обнаружил рабочих письменных принадлежностей: ручка с заржавевшим пером, высохшая чернильница. У тети Фроси интересоваться не стал, постеснялся — посмеялся, однако, дурацкой прихоти.

Нынче солнце пыжилось с утра, сдобный ветерок нежно прогуливался по лицу, птицы отчаянно радовались обстоятельству. Грех было упустить явление, Петя с большим достоинством передвигался к площадке у клуба, месту сбора, отлично холодила босые ступени трава — кожа на ногах загрубела, нечаянные уколы камешков даже создавали ощущение прочности.

— Здорово жили, — хлопал о протянутые руки друзей парень, внося в голос басок.

Сидели кружком, докладывая куцые новости. Быстро иссякли, воцарилась тишина.

— Козырины мотик новый купили, ижак шестьдесят четвертый, с коляской. Вчера обкатывали, — нашел тему Васька.

— Продали Урал ли чо ли?

— Ага, и Ковровца.

— Во ни фэ, Урал и Ковровца на Ижа!

— Да они старые были, Иван вечно ковырялся. А тут новье, муха не сидела. Еще и коляска.

— Айда побалим.

— Айда.

Вчетвером потопали: Петя, брат Серега с шеей в зеленке — в лапту играли, чижиком заехали случайно, Васька Волков, Витя Карамышев, последний был при велосипеде. Мотоцикл стоял за оградой — на общий вид выставлен, уж не обессудьте — вокруг крутилась малышня. На сдвоенном седле — «модерновое» обстоятельство — располагался Козыринский десятилетний пацан, «малолетка»; создав зверскую рожу, широко раскинув руки, уцепившись за руль и мотаясь корпусом, громко сообщал: «Фрррр, бжиу, дув-дув-дув, фрррр». Судя по напряженным лицам малышей, гонке был присвоен высокий балл. Подошедшие степенно окружили агрегат, трогали, наклонялись, всесторонне исследуя приобретение.

— Опережающее зажигание, — компетентно просветил Васька, — весь запад на него перешел.

— Резина ярославская… амортизаторы хромированные — завал, — не уступил Сережка.

— Заметь, коляска без запаски. — Витя.

Петя молча подосадовал на равнодушие к механической составляющей бытия. Однако извилинами шевелил усердно. Выдал:

— У нас у Валеры Копылова мотоцикл венгерский — Паннония…

Оценку поставили в общем и целом достаточную.

— Купаться? — с сомнением произнес фразу Васька, когда был исчерпан ревизионистский пыл.

— Да ну, вода холодная после дождей.

Оживился Витька:

— Порыли к Семке Ведерникову, на мопеде погоняем.

По всей видимости, моторно-приводной раж витал, молча, но синхронно и живо тронулись. Витька резво ускорялся, стоя на педалях и углядев трамплин, мастерски подпрыгивал. Уехав далеко вперед, виртуозно разворачивался и ухарски бросал велик, при этом точно, даже грациозно сходил с транспортного средства. Далее раскидисто валился на траву, прицельно кидая ногу на оттопыренное колено другой.

Ведерниковский дом производил впечатление покинутого — над ним висела тишина, впрочем, как и над соседними — несмотря на то, что ставни были открыты.

— Семка! — крикнул Серега в окно.

Безмолвие. Он дернул веревочку засова, ступил за отвалившуюся со скрипом дверь. Ребята упали на лужайку перед воротами, там уже небрежно валялся Витин велосипед. Безразлично слушали как стучал в дверь избы Сережка, в окна. Показался.

— Х. наны.

— Ну и чо?

— В плечо. На покосе, знать-то — им делянку на Мысе отвели, Семка баял.

— Ништяк.

Бесцельно лежали, солово рассматривали галок, что ковырялись в лохматых гнездах, устроенных на могучем одиноком тополе. Витя притянул ногу, звучно шлепнул слепня на голом в грязных разводах взъеме.

— Ноне в клуб опять Лимонадного Джо привезут, Кокорин сказывал.

— Хочешь метко муху бить, надо кололоку пить! — заорал Васька.

Все захохотали, каждый принялся сыпать цитатами из фильма. Когда немного утихли, Петя небрежно уронил:

— На гитаре в два аккорда идет. Под восьмерочку — коронно.

— А ты что — рубишь?

— Пф, запросто.

— Иди ты!.. — подначил Сережка.

Петя уже находил случай похвастать талантом. Гитара в деревне, не исключено, отсутствовала, и демонстрацию искусства Петя возмещал, воспроизводя без инструментального сопровождения какую-либо задорную песенку, азартно долбая в качестве подтверждения твист. Сережка не раз был свидетелем, но провоцировать концерт пацанам нравилось.

— Эй, моряк, ты слишком долго плавал!.. — заблажил Петя, вскочив и вихляя бедрами. Эта вещь шла особенно — как ни странно, «Человек-амфибия» до села не добрался.

Остановился, пришла мысль.

— А может, без спроса возьмем? Мопед в амбаре стоит.

Все уставились — как самим эта идея не пришла в голову.

Так уже поступали. Мопед был исключительно в распоряжении Семки, он, как принято на селе, допускал корешков — пользуйте, только горючее ваше. Юркнули в амбар, аппарат стоял на месте. Покачали, проверяя бак — мало. Сережка обнадежил:

— До меня рванем, у папки стырим и бензин и автол.

На всякий случай, чтоб не привлекать внимание, подготовительные операции делали не заводя мотор. Уехали за деревню, было решено устроить соревнование: мопед — велосипед.

Выпала Петина очередь ехать на мопеде, велосипед оседлал Витя — с ним соперничать было всего сложней, парень резвый и ловкий. Дело в том, что местность случилась ухабистая, кочковатая — уже стало ясно, тут дело не в скорости, а в сноровке обойти природные препятствия, победит тот, кто найдет наиболее ровный путь. Жирная после дождей земля вела себя непредсказуемо. Собственно, оценила это первая же пара, Сережка, Витька, — ему выпал велосипед, он смекалисто пошел не параллельно мопеду, а выбирая ровные места. Пришел первым.

— Не счетово! — артачился Сережка, но было очевидно, что Витя прав.

Петя, вообще говоря, в одной паре, ему был назначен мопед, уже победил, но там соперником угадал неуклюжий Васька. Теперь он внимательно всматривался в местность и прочертил мысленно траекторию, где скоростные качества мопеда можно будет использовать максимально. Недоглядел. Попалась ямка, кувыркнулся отменно — перелетев через руль, отлично приник к острой, грубой кочке всем мурлом… Однако это семечки. До последней мощности гонщик выжимал газ, авария же случилась столь неудачно, так нелепо перевернуло мопед, что лежа механизм продолжал реветь со всей возможной силой. Видно, надсадился — вдруг затеял чихать, кашлять, заорал совсем неприлично и, отчаянно выпалив облако дыма, обиженно заткнулся. Как ни уговаривали гражданина, как ни обихаживали, так больше и не завелся. Серега хмуро поставил диагноз:

— Крякнул. Сожгли движок. — Помолчав — остальные тоже немотствовали, похороны — присовокупил: — Блин, автолу мало добавил: батя за него взбучку дает.

Вытерев полой рубашки лицо — обильно отпечатлелась кровь — Петя отчаянно заморгал:

— И что теперь?

— Нда-а, влипли, — произошел ответ.

— Обод погнут… — Васька. Поправился: — Ну, это ерунда.

Сидели, печально уставившись в почившее сооружение, периодически роняли реплики. Петю одолевали злые мысли. Семка был старше и дылда, из всех парней он единственный к Пете относился как будто с недоверием. Собственно, нашего субчика неоднократно посещало подозрение: ищет ссоры, казалось, задирает. Впрочем, он ко всем был придирчив… Как бездумно, дернуло же за язык. На кой-ляд дался этот мопед, особой страсти к механизмам Петя не испытывал. Проклятое фанфаронство, в который раз… Решился:

— А если никому не говорить. Нас никто не видел…

Все вскинули глаза.

— Ты чего! А мопед куда? — недоверчиво образумил Серега. — Кто кроме нас мог взять… И потом… так же не делается.

Петя покраснел, помотал согласно головой. И юркнула омерзительная мысль: однако, автола мало налили — Сережкина вина, сам признался. Тут же нейтрализовалось: если б не он, вообще никакого автола не было… Чувства, между тем, резвились противоречивые. Понятно, что страх наказания — тем не менее. Серега словно почувствовал:

— Мы не станем говорить, кто сжег. Сгорел и все… Да фига ли, Семка прошлый год у Васьки куртофан взял поносить — копец.

— Ага, не говорить, — засомневался Васька, — Петыре-то ничего, он городской, через неделю в лагерь, а на нас отыграется.

Серега замахнулся:

— Молчи в тряпку — сказано!

Вася ерепенисто сверкнул глазами:

— Ты не машись больно-то!.. — Потускнел здесь же. — Я так, для блезиру.

Мопед поставили на место, двор все еще был пуст. Разошлись по домам. Петя безвкусно пообедал — тетка баловала, готовила фирменную окрошку, но не проняло — плюхнулся на кровать, раскрыл книжку. Буквы сыпались со страницы… Нет, находиться в одиночестве было невыносимо: отменное чувство вины требовало чужого присутствия — оно хоть что-то гасило, обусловливало сохранение договоренности. Скованным шагом потрусил на поляну. Слонялся Витька без велика, Петя подошел, напрягая раскованность.

— Погодка ничего.

— Ага.

Интонацию Петя не уловил, посматривал на приятеля, тот не проявлял нежелательных признаков. Появились другие ребята, сосущая яма в груди исчезла. Появился Сашка Возжихин с мячом, правда, спущенным. Занятие, однако: надували, отчаянно пыжась, возились со шнуровкой, приспособив самодельную проволочную заправку. Подтянулась ребятня — матч.

Первым заметил Сережка, в игре подскочил специально к Пете, не глядя, сквозь зубы продавил:

— Ведерников.

На краю импровизированного поля, очерченного небольшой канавкой, стоял отец Семки. Молчал, бесстрастно наблюдая за игрой. Сел прямо на траву, курил. Кто-то зафитилил мяч далеко, пока бегал за ним, игра сама собой остыла. Наши герои как раз находились вместе, Ведерников махнул:

— Эй, огольцы — шагайте-ка сюда.

Первым тронулся Сережа, Петя безвольно, словно сомнамбул, двинулся следом, затем Васька. Витя стоял на воротах, был далеко от них.

— Ну что, кто мопед угробил? — Ведерников, могучий, с пропеченным, морщинистым и землистым лицом мужик, закурил новую папиросу.

Гробовое молчание. Ведерников улыбнулся, лицо странным образом, по-доброму озарилось.

— Вы, ребята, поймите — признаетесь, ничего вам не будет. Сломал не Семка, это понятно. Но не скажете кто — я его выдеру.

Все угрюмо уставились под ноги, остолбенели. У Пети пересохло горло, рот наполнился слюной, нестерпимо хотелось сглотнуть, но не получалось. Тишина стояла невыносимая.

— Ну-ну… — Ведерников грузно встал и неспешно потопал прочь.

В голову било. Что — непонятно. Холодное, тупое. «Ага, не будет, — мелькнула единственная и запоздалая мысль, — Семка потом навесит». Хуже всего было молчание, которое блажило, издевалось, хохотало и тыкало в Петю пальцем… Он сплюнул длинно и тяжело пошел домой.

Как раз приехал отец. Петя все крутился рядом и наконец, будто ненароком, спросил:

— Па, мы когда домой?

— Чего это? Ты вроде здесь вольготно живешь.

— Нет, ну… к лагерю подготовиться надо.

Отец внимательно воззрился.

— Натворил что ли какое?

— Ничего не натворил!

— Ну-ну.

Петю ужалило, вспомнил Ведерникова — «Ну-ну».

Спать лег рано, а ночью разбудил отец. Таким Петя его не видел — пьяный и злой как черт. Парень услышал шаги — сразу почувствовал, непростые — проснулся резко, хоть и спал достаточно крепко, однако глаза не открывал. Отец сорвал одеяло, Петя понял, сейчас врежет. Нет, стоял громоздко — мальчик все-таки открыл веки — смотрел наотмашь. Качал головой жестоко, размашисто. Бросил с незнакомой болью:

— Эх ты-ы… — развернулся и ушел увянув, бессильно, как побитая собака.

Нестерпимо… Явно в вечернем походе отец добыл в высшей мере нехорошее. «Лучше бы поколотил», — мелькнуло сомнительное. Петя вдавился в подушку горько… и что страшно — сухо, без слез.

Следующее утро было, пожалуй, худшим. Неимоверно не хотелось вставать, притом что проснулся рано — с усилием заставлял себя заснуть; получалось, но жидко, дремотно, с эхом мятущегося сознания. Казалось, специально рано возникли обычные утренние звуки, шарканье ног тети Фроси, степенная походка отца. Постоянно чудилось: сейчас он подойдет и вместо обычного веселого «Подъем», произнесет грубо, болезненно: «Вставай». Ожидание необычайно холодило и не отпускало… В конце концов уже отсутствие этого начало действовать угнетающе.

Петя накрылся одеялом с головой, оставив лишь лицо для дыхания. Было навязчиво, но откровенность общего поражения, безысходность случившегося уже нейтрализовала какие-то силы сопротивления. Жужжала настырная муха, затем садилась на щеку, ползла на нос, Петя изо всех сил старался не шелохнуться — пусть лазает, щекочет, хоть этим сбить тяжелый мрак. Не сдерживался, сгонял — подавленно констатировал: даже тут неспособен.

Тем временем низкое солнце бодро озарило комнату, свет давил веки, утверждая нелепость позы. Уже и тело начало уставать. Петя открыл глаза, уткнулся в золистые, испещренные глубокими трещинами бревна стен. Редкий сквознячок равнодушно трогал лицо и перебирал вещи. Ерзали хлипкие мысли, оправдывающие необходимость вставать, подцепив одну из них, заставил себя подняться. Впрочем, убедился, что в доме воцарилась тишина. Умыться, однако, решил не на кухне, как водится, а в бочке у крыльца — чтоб не греметь клапаном умывальника. Промахнулся, тетя и отец как раз находились «в ограде». Даже не посмотрели в его сторону — это с одной стороны угадало, еще не убыли утренние ощущения, с другой напрягло, лучше б отругали и сняли измучившую тягость.

На столе в избе, накрытый марлей, покоился привычный завтрак — молоко, пироги — Петя безвкусно поел. Долго сидел, не понимая, что делать дальше. Вязкая пучина одиночества терзала бесподобно. Тронулся, ступая осторожно — излишество, в избе никого не было — в свою комнату, намерившись читать, но в сенях раздался шум, скрипнула дверь, вошел отец. Коротко бросил:

— Пойдем, — развернулся тут же и вышел.

Сжалось сердце, и тут же — странное дело — открылось: «Будь, что будет».

— На-ка, держи вот так, — хмуро сунул отец в амбаре побитую литовку — Петя с рвением вцепился — заколотил, выстукивая и выгибая лезвие.

Работали часа два, отец за все время произнес с десяток слов — исключительно делового назначения. Тетя позвала обедать, произносила пустые фразы. После обеда отец с полчаса полежал, потом зашебаршил во дворе, Петя подошел, норовя помогать:

— Па, что делать?

Отец чуть шевельнул голову, но взглядом не удостоил:

— У меня не спрашивай, делай что хочешь… — Помолчав, добавил: — Мне ты больше не нужен.

У Пети точно лопнуло что-то в груди. Он убито постоял мгновение и тронулся. Ноги сами привели за баню, в садок, сел на завалинку, прислонившись к стене дома — место хорошее, густое: малина, смородина. Прислонился затылком к теплым бревнам, смотрел перед собой невидяще и неотрывно. «Мне ты больше не нужен», — все что угодно мог ожидать, но так… Наверняка, сказал отец ненароком, имел в виду работу, однако как попал. И лопнуло, слезы поползли неумолимо — холодные, шершавые…

А через час он ожил — пришло решение.

На известной поляне никого не было. «Понятно, придумали какую затею… Номер», — пришла злорадная мысль. Если поляна в это время пустовала, практически безоговорочно означало — пацаны пустились в очередное мероприятие. Характерно, обязательно созывали основной состав, куда Петя, конечно, входил. Нынче мимо — получите, господин хороший.

Черт, намерение зависало. Господи, как не везет!.. Засвербело, пойдем на абордаж — Петя решительно направился к ведерниковскому дому. Шел свободно, хорошо, однако у самого дома вновь одолел страх. Как все глупо! Пути назад уже не предусматривалось, переступил дверь ограды, сразу увидел, запор на дверях избы висит без дела — «Дома кто-то есть» — однако дверь не подалась. Заперта на ключ — стало быть, никого, но ненадолго. Тюкнуло: работают же на делянке — вот дубина стоеросовая!

Обратно плелся понуро, красивый, сильный поступок, похоже, провалился: пыл неудержимо гас.

— Петя! — услышал мягкий оклик.

Стремительно повернулся, сзади с авоськой шагал, приятно улыбаясь, Валерий Игнатьевич, рядом, взяв отца за руку, передвигалась в два прискока на одной ноге Соня. Когда Петя остановился, она, оторвав руку от отца, помчалась к парню, остановилась резко перед ним, покрутила руку с кульком.

— А мне папа конфет купил! — покачала кокетливо по-детски головой.

Подошел Валерий Игнатьевич, протягивал руку, пожимая Петину, укорил дочь:

— Ну так угостить — как же так.

Соня с радостной готовностью, будто ожидая дозволения, расковыряла конус.

— Далеко?

Петя пожал плечами.

— Так. Что-то никого нет.

— А то пойдем к нам, я тебе кое-что покажу.

Петя улыбнулся несмело, закивал.

— Тэ-экс, сейчас мы под конфеты замечательно употребим чайку, — когда вошли в дом, молвил врач, — это ни в коей мере не помешает общению. Общение, друзья мои — превосходная вещь. Я бы сказал полезнейшая. И заметьте, утверждаю, как медик.

Петю вдруг тронуло — говорит, как Сергей Афанасьевич. Какие отличные они люди. Царапнула тоска по Павке, его отцу. Между тем, Валерий Игнатьевич обустроил чаепитие.

— Понимаешь, Петь, ты изумительным образом внес в мои записки свежую струю, они обретают новый смысл. Не ожидал этого совершенно, казалось, я делаю что-то сугубо историческое, а здесь бесконечный романтизм. Отменно… Вот что хочу сделать — дать тебе все это почитать. Даже настаиваю показать измышления маме — представляется, в твоем рассказе многое исходит от нее. По-моему, ребята, вполне доступно замахнуться на повесть.

Он полез в письменный стол, достал из ящика пачку листов.

— Это четвертый экземпляр, но у меня прекрасная машинка и свежая копирка. Согласись, вполне разборчиво.

Его доверительность так подкупала. За Соней зашла подружка, умчались по своим делам. Кончилось тем, что Петя все рассказал в подробностях об истории с мопедом.

— Нда, получилось… э-э… не совсем. — Валерий Игнатьевич потер подбородок. — Ты, я полагаю, Петя, уже усвоил, что наши поступки не всегда корректны. Важно понимать, человек держится на инстинктах, и страх, между прочим, один из первейших. Это, собственно, сигнал защиты. Вообще, надо признать, нравственность и создается, для того чтобы компенсировать человеческий эгоизм. А он силен. Возьми, первое слово ребенка — какое бы ты думал?.. Дай. Это на многое указывает, не правда ли? Об этом говорить не принято, однако если начистоту, дети весьма жестоки. Оттого что естественны. Вот тут и служит воспитание. А самовоспитание, друг мой, оружие наидоходчивое. Посильней-то, пожалуй, и нет. То что ты решился исправить ситуацию, будет, вне сомнения, поважней самого проступка. Я тебя поддерживаю здесь всецело. Если доведешь дело до конца, станет гораздо весомо. — Он откинулся, замер, лицо непонятно напряглось. — Нда, страх. Боятся, Петя, приходится сказать, нужно. В первую очередь — себя. Трусости своей — если хочешь, подлости.

Ведерникова нашел Петя вечером. Вошел в ограду их дома, тот сидел на крыльце, курил. Страх был, но не за себя, Петя опасался, что дяденька уже отлупил Семку.

— Мопед сломал я, — напористо сказал мальчик, даже забыв поздороваться, — вы Сему не наказывайте.

Ведерников улыбнулся, снова лицо озарилось симпатично, открыто.

— Я и не собирался, он-то чем виноват… Знал, что ты придешь. Молодец. — И добавил зачем-то: — А с матушкой твоей мы дружили. Даже, понимаешь, ухаживал. Однако батя твой ловчей оказался. Так что ты моим сыном мог быть.

Ведерников загасил в баночке папиросу, встал, похлопал Петю по плечу, ласково шаркнул по затылку и, развернувшись и ступив на крыльцо, произнес:

— Если Семена надо, он на задах, в огороде ковыряется.

Когда Петя вышел за ворота, чувства были странные: и радость что дело отчасти завершено, нашлись силы, и какое-то тупенькое сомнение. По всему видать, каверзное сообщение относительно матери немного покорежило. Как это так, быть его сыном, с какой стати! Родословная Петю очень даже устраивает. Как бы то ни было, следовало решать, встречаться с Семкой или нет. Несомненно, надо доводить дело до упора. Петя двинулся по заулку, к огороду. Да, тут существовал некий компромисс: встреча произойдет через тын, однако Петя чувствовал, лучше не думать — действовать… Парень полол картошку, рядом торчало заковыристое чучело без надежды внушить страх птицам, а скорей служащее игре человеческого воображения.

— Сеня!

Тот распрямился, хмуро воззрился.

— Мопед я угробил.

Сенька шмыгнул, вытер нос тылом запястья, махнул рукой:

— Да ладно, всяко бывает. — Отвернулся и, было, нагнулся работать, но снова распрямился. — Ты когда уезжаешь?

— Дня через три.

— У меня день рожденья послезавтра, соберемся с ребятами, дак ты того… приходи.

Глава 3. УРОКИ

Не сказать, чтоб Петя особенно любил пионерский лагерь, даже напротив. Постоянная дисциплина, распорядок дня, воспитатели, дурацкий мертвый час. Никакого сравнения с деревней. И потом, менялись лагеря — доставали путевки, где могли — отсюда контингент непостоянный. Не всегда получалось сойтись с коллективом — другой раз попадались тяжелые конкуренты. Особенно в младших возрастах. Ну да, теперь Петя освоился, нашел методику быстрого набора авторитетности — россказни, как минимум, и, главное, окреп, набрал дух, уверенность, ловкость.

Нынче попал во второй отряд, хоть второй не первый, а и вожатые выделяли — Петя неплохо играл в футбол, его сразу наметили в сборную для выступления на традиционном спортивном слете лагерей — кроме того, в бильярд обходил и некоторых лидеров из первого. И разумеется — музыкальные данные.

Петя сам целенаправленно начал ходить кругами подле музыкальной рубки. Ей заправляли пионервожатый Володя и Артур Диканьский, сын старшей пионервожатой, старожил. Они составляли незамысловатую музыкальную программу для трансляции по громкоговорителям, кроме того Володя бойко играл на невиданной, звучной гитаре, сопровождая неслыханные песни Клячкина — «А я еду за туманом…» — и даже совсем странного Высоцкого по просьбе ноющих почитателей — девочек, понятно — после танцев. Петя, ясная вещь, погибал. Артур усмотрел искру в его глазах.

— Волочешь на гитаре бацать? — было однажды запущено.

— Угу, — с замиранием сердца кивнул Петя.

— Изладь что-нибудь.

В итоге Петра стали свободно пускать в рубку, и Сережа, например, вытягивал губы, когда видел, с какой ловкостью подбирает парень аккорды. К самодеятельному концерту человеку поручили смастерить пару сольных номеров, которые он тренировал в вожделенной комнатке, и которые конечно слышал весь лагерь. В своем отряде парень держал шишку безоговорочно, девичий шепоток был самым отчаянным подтверждением. Словом, давайте к делу. Это случится в Петиной жизни последний пионерский лагерь. И — самый.

Она состояла в первом отряде, получается, на год старше. Красивая? Кто знает: неоформленные организмы, неразличимые инстинкты. Точно — не гадкий утенок, но Лариса Вершинина, скажем, «интересней». В ней присутствовала бесшабашность, чувство превосходства, и ребята из первого со своими начавшимися половыми позывами, оформленными в задиристость, в этих условных играх поголовно уступали. Этого было достаточно, чтобы девочка мгновенно получила «славу» — о ней поговаривали в разных ракурсах — иначе говоря, значимость. Высокая, презрительный взгляд, фасонистая походка, достойная спортивность вкупе с зарождающейся женственностью и где-то жеманностью, безоговорочно подчинявшиеся подружки. Наконец — рыжая.

Произошло следующее. Купание. Все происходило в роскошном по тем временам бассейне (лагерь «Искра» сооружением славился). По расписанию — первый, второй отряд. Купание свободное, но тройка ребят из первого устроила гонки на скорость, которые постепенно перешли в соревнование по длительности проплыва под водой. Внимательно следил физрук, пристрастно-равнодушно поглядывала рыжая бестия — она звалась Наталья — что сидела в игривом купальнике и резиновой шапочке — такими, разумеется, не обладал никто — в картинной позе, окруженная свитой подружек. Ребята выбрались, гомонили, обсуждая результат, дурачились на бордюре… Не привлекая внимания (как же, не привлекая), грациозно поднялась наша героиня, лениво подошла к ребру бассейна. Существовала равнодушная и вместе манкая поза, затем тело девочки сосредоточилось, красиво напряглось в приседании, произошел сильный прыжок в котором стан развернулся с щегольским прогибом и Наташа с озорным всплеском вошла в воду. Само собой, она перекрыла отметку чемпиона. Сам физрук подошел к лесенке бассейна и подал выходящей ундине руку. Дальше между ними происходил разговор, недосягаемый для ушей всяких там.

И тут произошел очередной всплеск, физрук повел взгляд по долгу службы, Наталья тоже скептически скосила глаза. Каковы же были общие чувства (каковы?), когда по прошествии времени — и нервного по мере слежения — некий поганец вынырнул, перемахнув все заработанные дистанции. Не удивляйтесь, это был Петя.

Коронный номер. Из дворовых ребят Петю под водой не переплывал никто, в деревне только Юра. «Пузатые легкие», — авторитетно внушал пацан. Мама высказывала соображение, что это следствие родовой страсти к, а капелла: верно — как Стенины, так Егоровы испокон веков пели, тетю Фросю, например, сватали даже в городские хоры на ведущие должности… Таким образом, наша драгоценная Наталья. Это называлось, щелчок по носу. Малолетка, видите ли, посягнул, и как задиристо…

— Эй ты, — возник неким томным вечером возглас, — чего здесь расселся?

Право, вечерок сложился на ять. Солнце запуталось в кронах, пространства осеняли невзрачные сумерки, громоздкие разноцветные глыбы облаков томили. И тонкий аромат недалекой реки, прелости — предвестие чудесной осени, грядущего. Петя ждал товарищей в сокровенном месте, запущенном уголке, сидя на поваленном дереве, здесь особенно проявлялся мираж отрешенности от лагерной организованности, в тенистых кущах витал хоть мизерный призрак свободы. Выясняется, не один Петя со товарищи учуяли это обстоятельство: приближалась Наташа в сопровождении двух пацанов из первого отряда.

Возглас возник женского рода, высветилось симпатичное лицо, глаза, впрочем, смотрели невраждебно.

— А что, куплено? — не сразу, признаем, ответил парень.

— Куплено, — произошло произнесено. Это совершил красавчик Леня Векшин, один из трех безоговорочных авторитетов смены. Интонация благого не предвещала.

У Пети автоматом сжалось внутри. Рядом стоял Докучаев, тоже авторитет, который, надо сказать, относился к Пете по-доброму — в бильярд играли наравне, и именно он пару раз пускал парня к партии без очереди — однако, не та ситуация, да еще девчонка, тут без рисунка не обойтись. Петя научен давно, нельзя страху давать спуску, иначе — сами понимаете. Иная умудренность: не всегда получается применить урок. Нынче стрельнуло непонятное.

— И я покупал.

— Ты чего, фруктоза — борзеешь? — Леня насупил брови.

— Я первый занял, сейчас ребята придут. Мы всегда здесь сидим, — тон, прямо сказать, существенно сник.

— Нет, ты что, блин — нарываешься? Дергай отсюда в темпе!

И тут произошло занимательное.

— Да ладно, пусть сидит. — Настоящую речь произнесла не кто-нибудь, а прекрасна девица.

Леня взвинчено привередничал:

— Да какого сидит-то — я сказал!

Наташа резко повернулась к ухажеру.

— Я тоже сказала! — урезонено было гневно, с апробированной уверенностью.

И факт, парень капитулировал, засопел строптиво, но безрезультатно. Более того, Леня, по всей видимости, и вел тему разговора, ибо тут, усевшись — наш оголец с готовностью сдвинулся на самый край — продолжал угрюмо сопеть и даже дождался понукания от предводительницы: «Ну, и что дальше?» Леня и без того на рассказчика явно не тянул, еще психологический нокдаун. В довершение декламировал развязно, с приблатненными интонациями:

— Ну, там… князь Коразов дает Жюльену наколку, Матильда попадает…

Он, вне всякого сомнения, пересказывал Стендаля, «Красное и черное», вещь, проштудированную Петей самым плодотворным образом. Соперник продолжил компоновать события романа, но до такой степени пещерно, тухло, что сам в итоге устыдился:

— В общем, фигня полная. На черта ему сдалась эта де Реналь, стрелять в бабу…

Петя не сдержался, поправил один из эпизодов, который Леня повествовал особенно сбивчиво. Эффект имел место, Наташа — она сидела между кавалерами — выглянула из-за Докучаева:

— Ты читал что ли? — надо думать, Наталья помимо прочего обладала живым воображением, история, несмотря на убогость интерпретации, ее захватила.

— Само собой, года два назад, — задето отозвался дока — разумеется, годик приврал.

— Да ты непростой.

Скорей всего это был комплимент, однако наш умница четко провернул: привилегии подобного рода в данной обстановке могут обернуться очень внятным минусом. Вообще говоря, распри из-за девчонки — не мужское это дело. Наконец, что-то в Наташе было не ахти — не Лариска, прямо скажем. Словом, парень обрадовался, когда услышал голоса отрядных товарищей. Поспешно встал:

— Ну ладно, мы пойдем. А «Красное и черное», по-моему, в библиотеке есть.

Между тем, несмотря на демонстративные познания, Петя, будет справедливым отметить, мало еще читал: сведения о женском коварстве ограничивались примерами Таньки Глазыриной и бывшей соседки Люси. Отсюда ставим галочку — день закончился славно.

Поклонимся удаче, эксцессов вплоть до самого конца смены более не случилось. Наталья не взглянула на ухаря ни разу — несколько нарочито, получается, не правда ли? — хоть тот как раз взглядами шнырял в дислокацию прелестницы, одновременно и подвоха ожидая и, чего уж там, испытывая ретивое. Собственно, и ущемленный несколько Леня гражданина не донимал — неизвестно по какой причине. То есть эпизод-квинтэссенция произошел под занавес, конкретно на «прощальном костре».

Присутствовали два верхних отряда, браво горланили «Солдаты в путь, в путь, в путь — а для тебя, родная…» Петя уже попел под аккомпанемент гитары, теперь сидел самым отчетливым образом довольный собой. Вечерок случился мощный: на загляденье конус костра, безусловное уважение, прочее. Дьявол возьми, похоже, было жаль расставаться с этими чудными ребятами, проникновенными вечерами, беззаботным, в принципе, существованием. К тому же впереди школа, обязаловка. Впрочем, и летняя усталость уже чувствуется, поигрывает тоска по корешкам, новому сезону жизни. Так, думается, можно расчленить отличное плавающее чувство, плотно сидевшее в парне, — под такие эмоции ничуть не грех удалиться в лесок по малому, это очень даже пристойно дополняет ощущения. Петя спокойно совершил акт, вернулся — его место было занято; он мог удалить нарушителя, но зачем вносить диссонанс в терпкую рапсодию вечера. Петя смиренно, любуясь своим великодушием, пошарил окрест взглядом. Вон удобное местечко. Двинулся. Услышал:

— Петя, садись сюда.

Чудо — произнесла фразу Наташа. Даже не думал, что она знает его имя… Не поддаваться на провокацию? Ну, знаете… Именно «сюда» сел мужского пола человек. И сходу:

— Знаешь, Жюльен Сорель, а ты ничего, поешь сносно. — Надо понимать, Стендаля проказница таки освоила.

Будете кочевряжиться, будто это не комплимент?.. По большому счету, совершилась первая оценка творчества (а как насчет Сореля). Если принять во внимание, чьи уста сделали критику — усвоите, Петя был вправе приплюсовать положительные эмоции к без того витающему настроению. Снова пошла общая песня, разговаривать стало бессмысленно. Однако юноша неукоснительно испытывал присутствие… скажем так, окаянного существа.

Наверное прошло минут двадцать, когда — внимание — на ушко было прошептано:

— Пойдем погуляем.

Да, сердце несколько подскочило — несильно, на одной ноге, но явственно… Ночь подвалила вплотную, вовсю шуровали звезды, крупный, сладчайший воздух отлично поступал в организм. Они шли по берегу реки, вода едва слышно журчала на далеком перекате, это соло дивно аранжировало стрекотание сверчка. Петя смекнул, что нужно некое сказать, он мужчина в конце концов, поступок — его прерогатива. Идея разговора отсутствовала напрочь, это было дурно и немного мучило. Вообще говоря, хорошо бы взять Наташу за руку. Но как это сделать? — отчетливо било в мозг, подвиг подобной разухабистости Пете недоступен. Черт, черт!

Наталья остановилась, смотрела куда-то вдаль. Петя аналогично замер чуть сзади, за плечом, пытался поймать объект ее взора, ничего существенного не обнаружил — собственно даль была очаровательна во всей панораме. Услышал:

— Как хорошо.

Петя прокрутил заявление.

— Угум.

Пришла забавная мысль, здесь присутствует некоторая сусальность, — но мы имеем дело с дамой, это следует понимать. В придачу сообразил, что действительно хорошо, несмотря на каверзный оттенок ситуации. Вознамерился скумекать еще что-либо изящное, однако не получилось, ибо вслед небольшому интервалу после первой фразы Наташа вымолвила:

— Ты целовался?

— Ы-ы… нет.

Не соврал, в поругание всех правил — вот так номер.

— Хочешь попробовать?

Петя с заминкой кивнул — дело в том, что рот в мгновение забила слюна, слова канули. Надо отдать должное, он оценил, что Наталья могла и не увидеть поступок в суровой мгле. К тому же она расположилась спиной к кавалеру. Проклятье, надо было молвить всего лишь простое и великое «Да», — проклятье! Впрочем, и не потребовалось — судя по всему, она догадалась о согласии всей интуицией женщины. Во всяком случае, запросто развернулась, взяла ладонями его лицо и, чуть наклонившись, припала к губам.

Учебный год задался кошмарно. Наверное, существует закономерность — одно неординарное событие тащит иное, равноценное своей непознанной остротой или объективной исключительностью. И складывается череда отрезков в синусоиды, иные фигуры, характерные высоким накалом — принадлежность к разным полюсам суть свойство этих излучин. Признаем данность, именно текущий год заставил Петю впервые по-настоящему пощупать жизнь.

Впрочем, началось ровно. За несколько дней сентября были истреблены все реальные и придуманные, появляющиеся откуда ни возьмись в повторах, краски летних перипетий. Петя с приятной щекоткой обнаружил, что его роман о сезоне — особенно последний эпизод — поведанный Павке, вызвал у того обострение носа и рассеянное поведение. Выяснилось, почти достал его ростом. Собственно, если Петя прежде стоял по ранжиру где-то в средине, то теперь вошел в десятку, а среди парней получился третьим. Но. Колька Малахов произошел вторым — между прочим, его оттопыренные уши, умело замаскированные прической, стали смотреться вполне удобоваримо. Мишка напялил очки — родители заставили исправлять близорукость — выглядел смешно и предельно родным… Отметим, Лариса Вершинина, когда Петя первый раз вошел в класс — совершенно случайно угадал взглядом на нее — посмотрела продолжительней обычного, и в глазах явно мелькнуло нечто недетское. Кстати заметить, она лишилась косы — короткая, чуть ниже ушей стрижка шла необыкновенно.

Основательно устроилось бабье лето, спортивные игры, пользуемые интенсивно как компенсация летней разобщенности, хорошо укладывались в летящие мерно часы. Свободного времени было достаточно, традиционно в начале года учителя не нагружали — повторения, восстановление ученических навыков. Родители были погружены в ремонт квартиры. Марина и Саша Орлов состояли в самой решительной стадии, сестре было категорически не до братца. Оставалась Наташка… Смотрите сюда. Гитара — инструмент — окончательно перекочевала от Розы в комнату Пети, малая непременно заворожено смотрела на его ежедневные упражнения, и — что совершалось в ее незрелой головке? — приблизительно таким же взглядом на самого чудотворца. Словом — жизнь.

Съездили в деревню, копали картошку. Под вечер выполнив урок, помогали Юра и Сережка, молодежь пошла в клуб — давали какое-то кино. Имели место фразы.

— Ты когда к нам? — Петя Юре.

Смысл в следующем, Юра начинал учиться в ремесленном училище, в городе. Квартировать будет у Стениных: из родни жилплощадь самая вместительная — принято, нацелившиеся на город родственники жили у них.

— В понедельник приезжаю.

— Так вроде учеба уже началась.

— Ну… я договорился — нагоню.

Сережка хихикнул:

— Он от Ольки Ревзиной отцепиться не может.

Юра замахнулся, но понарошку. Покорился:

— Нагоню.

Надо же — осень, однако амброзия интересных отношений витала в воздухе.

К концу сентября спроворили с пацанами поход в лес. Собственно, зачем нужна оказалась эта вылазка, непонятно. Кажется, Санька Трисвятский ляпнул:

— Айдате завтра в лес!

Ну — айдате, так айдате… Бесцельность и создала градус. Поперлись далеко за Шарташ, Санька же, как организатор, выбрал полянку. Упали квеловатые, впрочем, веселые, достали припасы, расстелили полотенце.

— Вали кулем, после разберем!

Вслед перекусу дурачились, часа через два собрались двигать обратно. Петя отошел в сторонку по мокрому делу и взгляд зацепил нечто. Всмотрелся — змея. Проняла оторопь, и тут же сверкнуло — деревенский эпизод. Парень осторожно приблизился, различил два небольших желтых пятнышка за щеками. Уж. Осторожно подвел руку, гад свернулся, казалось, настороженно глядя черными бусинками, но не на Петю, зашипел угрожающе. Наш смельчак резко ткнул пальцами в шею и ловко ухватил существо. Поднял, разглядывал с бухающим сердцем — вдруг гадюка? Нет, ребята в деревне гадюку показывали — уж. И уже браво положил змею на другую руку, та поползла доверчиво и ничуть не омерзительно.

Так, кого пугануть. Саньку, конечно — он за лето совсем раздобрел, щеки лоснились здоровьем.

— Ты чо, дурак?! — истерически вскрикнул тот, и Петя захохотал, развеселившись тем, что Сашка в точности повторил его реакцию.

— Ух ты!

— Во сила! — восторженно скопились парни…

Вообще говоря, это Мишка предложил:

— Пацаны, давайте кого-нибудь из класса напугаем. Ёлы — да Малуху, он, блин, такой борзый стал!

Недолго думая, сунули пресмыкающееся в сумку. Однако не прошло, Колька каким-то образом проведал о трофее.

— Покежь, — приставал на другой день в классе. Было продемонстрировано в туалете, но взято обещание — «никому». Колька возмутился: — Ты чего — наглухо!

Какой бес цапнул? Исчезновение конкретной задачи спровоцировало поиск быстрого решения, Малухино «никому» — лишь сотрясение воздуха, известно. И Пете пришла шальная мысль пощекотать Павку. Действительно, его сосредоточенность переросла в новое качество, некое нервическое отстранение, что отдавало высокомерием, и определенным образом начало раздражать. Все как люди, а этот задерет голову в буквальном смысле, выпятит кадык, на вопросы не отвечает, погрузится, о чем-то думает недосягаемом… И потом — безопасно, Павка не способен обижаться.

И вновь осечка, Павлик в школу почему-то не пришел. А уже прозвенел звонок. Что произошло, Петя потом разоблачить не сумел — он сунул змею в портфель Лиды Зыковой исключительно по той причине, что парта и соответственно причиндалы находились через проход. Собственно, цейтнот.

Истерика, которая с ней произошла, привела в ужас прежде всего самого Петю. И верно, Лида вскочила с места, ее трясло необычайно крупно на одном месте, выкатились глаза, визжала, безобразно раззявив рот, какими-то неизвестными звуковыми извержениями. В довершение пошла захлебываться. Испуг был гораздо впечатлительней, чем любая причина, весь класс испытал содрогание. Учительница бросилась к девочке, не понимая мотивацию, но тут завопила соседка Лиды, Эля Урузбаева:

— Змея, змея!

Ей богу, Петя хотел схватить ужа, но этого не вышло по техническим причинам — все повскакали, забегали, получился переполох, его нечаянно сшибли с ног. Тем временем в класс вбежал математик Степан Егорович. Он сразу разобрался, поймал зверя, сунул в карман. Кричал: «Успокойтесь, это безобидный уж!»

Надо сказать, кавардак быстро сел. Все гомонили, успокаивали Зыкову, та и правда пришла в себя и огорченно икала, налившись краской, не исключено, уже стыдясь первой реакции. Учительница приказала садиться по местам. Вид ее — смесь гнева и выдержки, сбитая прическа — подействовал. Все расселись, воцарилась грубая тишина. До буквы ожидаема была ее грядущая фраза, однако прозвучала она очень зловеще:

— Кто — это — сделал!

Первая тишина тоже, пожалуй, была представима. Ноздри учительницы расширились.

— Я повторяю. Кто — это — сделал!

Петя отчетливо помнит мелькнувшую мысль: «Ну что, на этот раз ты конкретно влип». Позже, проворачивая в памяти события, всякий раз готов был утверждать — в нем уверенно расположилось намерение встать. Но что-то произошло… Ступор.

Поверьте, ни в коем случае не страх, этого не было и доли — тем более что свежесть точь-в-точь истории с мопедом изрядно унимала эту психологическую составляющую. Вся гадость и состояла в том, что установилось даже не безволие — наваждение, необъяснимое и тем особенно коварное. Петя ошарашено молчал.

Но каков же был скандал, когда встал Колька Малахов, вообще никаким краем не имеющий отношение к моменту. «Я!»

— Пойдем, — люто огрела учительница. Не глядя, тронулась.

Удивительно, тишина в классе продолжилась — случай небывалый. И Петя понял, все знали, что это сделал он, смотрели. Повел взглядом по классу — нет, ошибся. Однако глаза Мишки, устремленные на него, поймал. В них было недоумение, укор — всё. Самое непомерное — глаза друга опустились, следом голова.

Сколько прошло времени, парень не знал, в голове стоял ровный, симпатичный гул. Перед ним что-то плыло неизмеримое, мутное — уже начались шепотки в классе, бормотания, вроде бы, вернулась учительница, говорила предложения. Минут пятнадцать-двадцать. Петя встал, вышел из класса.

Он шел в учительскую. Признаваться. Втемяшилась саркастическая мысль, даже ухмыльнулся: «На этот раз — как в деревне — не пройдет». Именно не прошло: уже знали, что змею подсунул он. Даже намека на снисхождение по поводу покаяния не случилось. Предельная суровость. Отчитывали, требовали родителей. Все это происходило вскользь, мглисто. Высветилась в горьком смраде ясная мысль: «Но каков же Колька подлец. Взял на себя, чтоб тут же сдать!» Однако скомкалась известной фразой Сергея Афанасьевича: «Бичевать-то всякого мы проворны». Полезло: «А ты-то — не подлец? Не сумел признаться. И потом, неизвестно, кто рассказал. Ищешь виноватых, какое прекрасное ты изобрел оружие!» Терзания были мучительны. Оказалось, это семечки.

После школы пошел к Павке. Не смог избавиться от подозрения: подспудно ведет обвинение в том, что приятель в школу не пришел, и пришлось нацелиться на Зыкову? Смахнул со злобой, да нет же — во-первых, вообще надобно узнать причину отсутствия, может, случилось чего. И потом, невыносимо находится одному. Мелькнуло, собственно, Павка и остался — тот Мишкин взгляд.

Да, Павлуха захворал, что-то с горлом. Он хрипел, говорил тяжело. И прекрасно, Петя бормотал общее, затем пылко, волнуясь, выложил.

— Погоди, погоди — но она же девочка, — раздался голос сзади, оказывается, Сергей Афанасьевич все слышал.

Петя крутанулся на стуле — получилось, застали врасплох, возможно, и это сыграло.

— Да она здоровенная, я никак не думал… — И вдруг выбралось: — А чего — она меня тоже один раз подножкой завалила.

Откуда вообще это взялось? Нелепость дичайшая — как нашкодивший детсадовец. Но всё до такой меры по сволочному…

Профессор вскинул брови.

— Постой, ты что же — мстил?

Уставился в Петю, последняя стадия недоумения отпечатлелась на лице. Не осуждение, не досада — удивление. Он столь очевидно не мог взять в толк явление вообще, тем более ожидать подобного от Пети! Сергей Афанасьевич заморгал совсем по-детски, как-то беспомощно увял и в нешуточно угнетенном состоянии удалился из комнаты.

Петя угрюмо передвигался к дому. Умереть. Окончательно и бесповоротно — совершенно очевидно, это единственный выход. Такой позор Петя представить был бессилен. Конечно же — как ему самому не пришло в голову? — он соорудил элементарную месть, и ничего более. Положим, он-то смутно расценивал происшествие как забаву — нужен был объект, Зыкова подходила. Все скоротечно, на эмоциях. И вот что вышло — месть, девчонке. Боже, о чем он думал!

Мысли текли, резвились… Вдруг портфель вывалился, руки безвольно обвисли, в глазах потемнело, кровь застучала в голову отчетливыми, точными ударами. Петя понял, с чего это вдруг Колька пошел на самопожертвование. Тут не было и доли благородства, это понятно ежу. Он выпендривался перед Лариской — и только перед ней. Исключительно, безоговорочно. И граждане — она-то оценила, купилась. Да, да, имел место ее странный взгляд… Нечто липкое, удушливое обволокло тело, власть этого была столь сильна, что само сопротивление являлось неприличным, ощущение прекрасного безволия даже ограждало от ужаса, который неизменно вспухал, как только вся картина позора взгромождалась перед осмысленным взором. Крах! Великолепный, непоправимый, можно сказать незапятнанный. И ничего невозможно доказать, вся жизнь насмарку. Петя в вакууме. Стало даже немного весело — вот это да-а, так жидко обделаться!..

Позже парень очнется, оковы безоговорочного поражения ослабнут. Надолго запомнится чехарда разнородных размышлений, которые то будут спасительно умирять терзания, то усиливать безысходной логикой содеянного. С большим удивлением он будет вспоминать, что слезы хоть периодически подступали, но вполне мужественно — о, боже! — были порабощены — отчего-то именно они представлялись окончательной подлостью.

Через пару дней Павка выздоровеет, притащит его домой — Петя будет сопротивляться, впрочем, не так уж отчаянно — и состоится разговор, где Сергей Афанасьевич поправит дело с обычным умением и деликатностью. Парень начнет каяться, расскажет и о мопеде и странном ступоре в классе, загадочном тем, что главенствовала не трусость. Профессор найдет слова, которые покажутся Пете небесспорными, но запомнятся:

— Знаешь, Петя, человек является таким, какие поступки он совершает. Это величайший философ сказал, Гегель. С мопедом произошло чудесное — там скорей вершило не то, что ты испугался, а преодолел. Допускаю, это бессознательно сыграло роль в последнем случае. Другое дело, получилось так дурно, что сейчас и выход найти сложно… Вывод прост. Доверять выгодней все-таки правилам, уму, а не таинственным чувствам… Впрочем, в этом и состоит опыт.

Тем временем дело зашло далеко. На педсовете был поставлен вопрос об отчислении негодника из школы, и вроде бы лишь стараниями Марьи Даниловны конфликт погасили. Дальше — пошлые извинения, основательная взбучка дома: мама потребовала от отца решительных мер, и тому пришлось применить ремень, что было, пожалуй, самым терпимым следствием. Хуже всего действовал убитый мамин вид. Месяц его не выпускали из дома и даже сунулись запретить играть на гитаре, но тут восстала Роза. Коротко сказать, более отвратительного периода Петя не переживал.

Зима сходу сложилась кондовая, со снегом, морозами. Озорная искристая белизна плодотворно все-таки действует на северную подростковую душу. Нет-нет, в этом что-то есть — смена сезонов — уж хоть разнообразие спортивных игр и занятий дает ощущение широты, простор мускулу. Петя заполучил Маринины коньки гаги, нога достигла размера, Саша подарил пользованную, но фирменную клюшку — как часто бывает, вслед длительному наказанию, идет ощутимая оттепель. Что уж говорить про мамино сердце… Пете спроворили новое пальто.

— Петь, а ничего если я с тобой пройдусь другой раз под ручку. Ну кавалер же, ну первый парень, — подкалывала Роза.

Юрка теперь жил у Стениных, Петя оказался лучшим другом. Как уже упоминалось, у него шел период головоломной влюбленности — зазноба тоже переместилась в город и выявилась особой ветреной. Юноша жесточайше страдал, Петя, как объект исповеданий, невольно погрузился в занозистую психологическую атмосферу. Словом, жилось очень даже ничего.

С Лидой Зыковой после эксцесса Петя по-настоящему помирился. Первое извинение состоялось при учителях, было неживым, обязательным. А вот чуть позже… История Петю измучила, было очевидно, нужно снять, оправдаться, так и не поверил он, что на самом деле им двигала месть. Как-то после уроков догнал на улице, девочка шла одна.

— Лида, послушай. Я не знаю, как все это произошло. Но ты поверь — не мстил.

— Мстил? За что?

— Ну… ты же понимаешь. За подножку.

— А-а! Да о чем ты, Петя — я про это и забыла. Все вполне понятно — толстая, неуклюжая, над кем еще изде… шутить. Нормально, я привыкла.

Возможно, сработало, что она назвала его Петей. Лида никого из сверстников, даже девочек, по имени не звала. Стало липко.

— Никакая ты не толстая! Это я дурак!

Лида засмеялась, выясняется, у нее превосходный смех.

— Да брось ты — толстая и есть. Ну и что? И вообще, не бери в голову… Слушай, ты в воскресенье по телеку «Чистое небо» смотрел? Здоровски…

Другое дело, Колька Малахов уж совсем разухабисто начал проявляться. Он дерзил всем подряд, даже учителям. Любопытно, что настоящих друзей у него практически никогда не имелось. Всегда держал дистанцию, причем казалось, это всех устраивает — нечто высокомерное и нечистое не подмасливало сближения. Может, своеобразная защита? — дружба тогда весьма котировалась. Петя-то в этом отношении был противоположен, чем гордился — независимый выпендрежь Малахова представлялся непонятным и настораживающим. Собственно, и на нашего друга он начал посматривать с усмешкой.

Малахов самым наглядным манером подлаживался к Ларисе.

Тут было очевидное ухаживание, что выглядело, по меньшей мере, дерзко. Больше того, он делал это несколько нагло, свысока. И то что Лариса, кажется, принимала методу, было ни на что непохоже… Ну и фиг с ней!

Где-то в конце ноября Павлуха Губин поставил вопрос ребром:

— Вот что, давай бодягу завершать! Мы с тобой друзья или шаляй-валяй? Выходим на прямую дистанцию, я пообещал Евгению, что ты придешь хотя бы на одну репетицию.

Ну, раз обещал, чего не потрафить другу. Но — не более того… Если помните, еще с полгода назад возникла речь об участии Пети в неком спектакле. Уж с месяц Павка вновь сел на товарища — гитарист нужен был позарез — тот вяло сопротивлялся.

Драматический кружек расположился в районном Доме пионеров, учреждении хорошо знакомом. Было принято осваивать кружки, и Петя не избежал по подначке мамы: изостудия, шахматы, даже радиолюбительский — и то в младших возрастах. Однако всякие театральные штучки — простите великодушно, не мужское это дело, уже сказано. Собственно говоря, пианино из этой оперы.

Первое же посещение разложило все по полкам. Войдя следом за приятелем в стандартную комнату с длинным столом, обклеенную театральными афишами, Петя почувствовал себя неожиданно уютно. И как могло быть иначе, когда из четверых присутствующих он крепко знал по крайней мере двоих — завсегдатая губинской квартиры, Евгения Яворского, руководителя кружка, собственно, давнишнего поклонника Жанны, сестры Павки, смачного, с богатой шевелюрой тридцатилетнего где-то мужчины и Веню Альбрехта, пятнадцатилетнего парня с рахитичной фигурой, но надменными осанкой и движениями, особенно поворотом головы. Незнакома совершенно была только гибкая белобрысая девочка с острыми глазами, которые выделяли крупные, модные очки.

— Ну вот, прошу любить и жаловать, наша надежда, Петечка Стенин, — с всегдашней, чуть иронической интонацией и улыбкой, которые Петя любил, аттестовал Евгений. — Будем надеяться, мы заполучим этого прохиндея. — Он подошел и крепко пожал руку.

Веня по праву знакомца протянул руку следующим и, хлопнув новичка по плечу, уверенно заявил:

— Нашего полку прибыло.

— Смольников. Если хочешь, Антон. Собственно мы виделись раз, хоть без церемонии. Подружимся, утверждаю — так что крепись, — насел третий, крепыш, похоже, чуть младше Пети.

Девчонка пристально глядела в глаза товарища и напористо молчала. Петя сообразил:

— Петя, — и почему-то слегка покраснел.

Она сделала книксен:

— Гиацинта.

Смольников отмахнул:

— Не обращай внимание. Ленка она, Иванова. Это серьезно, заметь.

Девица засмеялась красиво, задорно, взгляд сразу стал светлым.

— Давай-ка, Петюня, поступим следующим макаром. Мы продолжим наши дела, а ты, так сказать, будешь посмотреть. Мне чудится, так лучше представить процесс. Ты как?

Петя кивнул головой и неожиданно для себя брякнул:

— Яволь.

— Вот и отлично, — отвернулся Евгений, а Смольников по-свойски ткнул нового друга пальцем в бок.

То, что происходила так называемая читка, до Пети дошло быстро, а вот содержание произведения произвело впечатление галиматьи. Начало закрадываться сомнение в целесообразности пребывания здесь. Притом совсем не оттого что было неинтересно, как раз напротив, но Петя на фоне этих ловких и конечно серьезных ребят совершенно не допускал наличия подобного умения и свободы. Декламировали они роли с подлинным артистизмом.

Все чувства были сметены, когда в некий момент дверь с силой открылась и в помещение уверенно и, опустив голову, вошла девушка. Вспыхнула копна рыжих волос, еще лица не увидел, екнуло — Наташа из лагеря. Тупо уставился, она бросила на стул сумку:

— Фуф.

Нагло, ни на кого не глядя — надо сказать, все замолчали — достала расческу и стала приводить себя в порядок. И когда вернула предмет, сразу взгляд попал на Петю. По существу, она почти не удивилась.

— Опа — красавчик Сорель! Вот кого ты привел, Пашеко!.. — Окинула ревизионным взглядом. — Так знайте, мы кое-где знакомы, именно эту личность я имела в виду как запасной вариант. Не могу ручаться за его самообладание на сцене, здесь конечно придется работать, однако слух и дикция, имею заметить, недурственные… Ну что, мой милый, ты влип, как мармелад в мои прекрасные зубы. — Удивительная вещь, рисунок произношения отличался от того, что был в лагере. Говорила Наташа, растягивая слова, будто любуясь каждым звуком. Во время исполнения манерно подбоченилась, поза и тон являли несомненную театральность. Ни малейшей радости от лицезрения «красавчика», кстати сказать, не наблюдалось.

Вообще говоря, Пете польстило, что его держат как гитариста такие разные источники. И вообще, Наталья, несомненно, здесь в примах, а Петя-то уже имел с гражданкой интрижку.

— И как бы ты меня отыскала? — не нашел он ничего лучше в качестве парирования знойной тирады.

— Ты недооцениваешь женщин, старичок.

Евгений умильно улыбался, возможно, внутренне посмеивался, разглядывая сцену:

— Ого, карты ложатся… Присаживайтесь, Натали, не будем терять минут. Ну-с, Антоша, продолжи.

Пришла еще парочка, высокий, прыщавый очкарик и подстать неказистая девчонка, молча сели, они в читке не участвовали. Николай Собянин и Валя Краснопевцева, представились, когда — довольно быстро — сеанс закончился. Существовали разные разговоры, но Петя почти не вникал, прислушивался к Наташе (она не обращала на него и доли внимания) — выяснилось, что встреча его все-таки всерьез взволновала.

Путей отступления, по существу, не наблюдалось. Последний штрих внесла внезапная и, ей богу, веселая мысль: будете знать, Лариски Вершинины и Кольки Малаховы.

По пути домой Павка вдохновенно излагал суть пьесы — «мы сейчас зайдем, я дам экземпляр текста» — делал внушение относительно новизны идеи. Насыщенный музыкальный фон для такой сложной вещи — уже отчаянное новаторство.

— Ты ничего не слышал о Бродвейских мюзиклах? «Дикая кошка» Сая Коулмэна, в конце концов, «Порги и Бесс» Джорджа Гершвина, вот бы соорудить в подобном ракурсе, — сыпал Пашка, допустимо, не без бравады. — Опять же ставить «На дне» нашим возрастным составом — само по себе революционно.

— Слушай, у тебя то американцы, то бесы, — с материалистическим патриотизмом возникал Петя.

— Бесс — это имя женщины, — мягко вносил ясность корефан.

В качестве эмоционального противовеса было сообщено, кто конкретно явился соратником известной интимной мизансцены в лагере. И здесь Петя промахнулся, дружок среагировал болезненно. «Черт возьми, да Павка, похоже, к ней неравнодушен — вот я осел!» Наряду с тем мелькнула и мысль: а лицедей-то, он, право слово, слабенький, чувства прочитываются.

Самое интересное произошло ночью. Кажется, впервые во всей красе встал любовный вопрос. Возник он от воспоминания о реакции Павки — как он вскинулся, когда получил сообщение. Между прочим, Петя в смысле самого обстоятельства вроде бы не привирал, даже то, что Наталья после долгого поцелуя ускользнула и загадочно растворилась во мраке, было самоотверженно доложено — другое дело, подача происходила с чуть презрительной, мужской, как ему казалось, интонацией. Впрямь, как, должно быть, неприятно, если действительно чувства друга имеют место (Петя в принципе ничуть не виноват — однако, как отнесся бы он сам к подобной новости, поведанной, например, Мишкой?). Размышления перекинулись на Ларису — отдать предпочтение этому уроду. А чего, собственно, Петя хотел? С какой стати он вообще подозревал некую, назовем так, взаимность — собственными пристрастиями подменяем реальность? Мысли разворачивались в обобщения: как сложно устроена жизнь — в голову прянул отец с его левачеством. Хотя бы тот же Евгений, известно, какие сложные отношения у него с Павкиной сестрой (в Петиных глазах — скорей, мамины случайные оценки — она выдалась вертихвосткой)… Перекинулось на пьесу — Петя вечером уже прочел наскоро — точно, даже ему, неискушенному, очевидно, новаторства будет хоть отбавляй. Что вы хотите, уже Сатина сыграет Наташа! И вообще, пусть многое не прочувствовано, пьеса, судя по всему, отличная. Зацепило, например: «Мой органон отравлен алкоголем». Это же Рыбино — вот так Рыба, знает Горького! А «роковая любовь»? Да возьмите хоть Барон — приятель пёс. Ух ты!.. Нет-нет там много сильного, другого… Читать и читать, и стоящее, пора окончательно прекращать со всяким там «Миром приключений». Что еще, скажем, за «золотая рота», или Сарданапал? У Пашки завтра непременно выведать. А может, замахнуться на поэзию? Вспомнил, как возвышенно декламировал Саша Орлов суженой стихи — Маринка плыла. А Евгений — строками так и пылит, Наталья, например, косится туманно… Вдруг зашевелились образы, Петя с гитарой на сцене.

Образцово спится под такие экзерсисы.

Пушистые снега, безудержные солнца начиняли мир тревожным сиянием, ослепляли педантичность прошлого, озаряли необозримые перспективы. Жизнь захватила, кружковцы стали до крайности близкими. Сентенция Евгения «Не будем транжирить время» стала осязаема. Дошло до того, что у Пети исчезла естественная морока утреннего просыпания.

Через месяц обнаружил, что окружающий мир так или иначе несет свойства спектакля. Часто поведение подразумевало конкретную функцию: а как взглянет на это мама и так далее. Даже младшая сестренка сгодилась в сотрудники, проверял чары определенных шагов, причем почти всегда было ясно, здесь он Петя, здесь играет — не всегда понятно… кого. Затеял поминутно глядеться в зеркало, по существу оно стало неотъемлемым атрибутом — нажил забавный эпизод. Проигрывал мизансцену в своей комнате перед большим зеркалом, что устроилось в шкафу, постепенно зачем-то перешел в твист, напевая соответствующее. Остановился, картинно покрутился, любуясь, бросил взгляд в сторону. Неподалеку стояла Роза, смотрела внимательно, вязко. Ударило в краску. Женщина подошла, обняла и чмокнула в висок, оттолкнула, свойски шлепнула по ягодице и развернулась:

— Ну — Гамлет, итишкин кот.

В кружке к нему прочно пристроился Сорель (симпатичная Лена Иванова иногда кликала Жюлька), притом что Наташа так больше не называла, она вообще никак к Пете не обращалась, что, между прочим, немного изводило. По имени звали Евгений и, естественно, Павка. Между прочим, «Сорель» нравился, но Павлуху Петя просил прозвище не применять — кто знает, как аукнется в дворовой среде. Уж Малуха-то непременно что-нибудь придумает. Однажды шутливо обратился к Вене Альбрехту (тот играл Ваську Пепла): «Товарищ Пеплов», — продолжая традицию вольности в именах. Парень укоризненно и молча покачал пальцем — как угодно, только не сценическим оборотом. Мгновенно понял — это помешает.

Пете дали роль Бубнова. По причине очевидной, персонаж был большой поклонник горланить. И вообще, Евгений ставил крупную ставку на музыкальную составляющую. Песни, которые по Горькому пел Бубнов, безжалостно выбросили вон. Обязали сочинять, собственно, тут шельмовало режиссерское кредо. Евгений внедрял особый метод — «соревнование как урок». Он перетасовывал роли. Петя в силу обстоятельств (еще такой привилегией — или напротив? — обладала Наташа) стоял отдельно. Ему была вменена, как говорил Евгений, «свобода — что тебе познанная необходимость» в музыкальном аспекте. И парень пошел винтом.

Не получалось поначалу решительно, безоговорочно. Петя попросту не знал, как подойти. Он тыкал пальцами в лады, перебирал ноты, брал бессмысленные аккорды. Пожалел даже о несерьезном отношении к пианино, и уже тому, что продали — наигрывать на клавишах было сподручней. Понял, что бездарен совершенно, титанически. Точила горечь и вопрос: «А с какой, вообще говоря, стати — разве я композитор?» Самое дикое, мелодии вдруг пошли сниться. Поначалу это шло внятно, достойно. Петя резко выходил из сна, повторял в голове мелодическую фразу, было совершенно ясно, что, отталкиваясь от нее, можно получить нечто симпатичное. Заучивал, как ему казалось. Утром невозможно было вспомнить даже приблизительное. Ронялся в огорчение, беспомощность, отчаяние. Решил вставать и записывать — благо еще не извелась музыкальная грамота. Пару раз операцию добросовестно отработал. Результат поутру выглядел до такой степени утло, что эксперименты повторять представлялось кощунством.

Выручил Евгений, все делились с ним происходящим. О, блистательный Яворский — полиглот, знаток в самых неожиданных областях (как выяснится позже, приверженец «Голоса Америки»), авторитет его среди кружковцев незнакомых с Сергеем Афанасьевичем был непререкаем.

— Петюня, тут есть штука. Ты же любишь свинговые гармонии, это сугубо негритянская музыка. Знаешь, откуда она взялась? Рабов возили в Америку из Африки в трюмах кораблей. Негры мерзли как цуцики. Их выводили на палубу и заставляли танцевать, чтоб не окочурились. Это делать сподручней, когда поёшь. Здесь ребята были безграмотны абсолютно — африканские танцы мало музыкальны — и перекладывали рокот и удары волн, крики чаек, подстраивали ритм и голос изнуренной и обездоленной плоти… Мы же не претендуем на профессиональные подмостки, делается все в определенном смысле для себя. Ну да, готовим спектакль к определенному смотру, но давай сделаем вид, что не замахиваемся… Теперь смотри, есть масса популярных песен. В них существуют некие ключевые мелодические фразы, что отобраны временем. Берешь любую и, отталкиваясь от нее, тащишь уже свою мелодию. Меняй ритм, темп, ноты, но держи эмоцию. Получится та же манипуляция, что создала свинг.

Толчок, Петя переступил порог лаборатории. За два дня он настукал с пяток «оригинальных» — это слово он выудил с особой гордостью — мелодий. В следующую неделю еще столько же. Попутно набрел на пару гитарных переборов, которых не слышал нигде.

Под руководством Жанны и с ее поправками отобрали три — она же набросала партитуры. Тексты сочиняли сообща. Особенно хорош случился Павка, рифмы шлепал как оладьи.

По существу, учиться в школе стало неинтересно и некогда, спектакль, скорей сам кружек, составляли мир. Уже заговорили цитатами — вот Смольников Лене Ивановой: «Не дуйте на искру, леди». Петя дома произносил: «Фу, какой сикамбр», — выведав у Павки, что сие есть дикость. Все стало оцениваться определенными мерками. Как точно выбрали Наташу на роль Сатина: остра, насмешлива, и есть в ней этакое — мудрое, взрослое… Однако знаменитый монолог, — он Пете «не ложился»: мутный, высокопарный. «Ложь — религия рабов и хозяев… Правда — бог свободного человека!» Что-то тут не то… Или вот, пришел в растерянность, оттого что ему страшно понравилась фраза Сатина: «Образованный человек, а карту передернуть не можете…» На самом деле странно — это должно не только не нравиться, а вызывать негодование. Но с каким проникновением произносит реплику Наташа. А последние слова шулера: «Эх… испортил песню… дур-рак!» — это как понимать? Нет-нет, именно Наташа — бессердечная, и вместе — непостижимая.

Ах, как жизненно! Выходы Пепла — это же Рыба от и до. Либо взять Луку — что-то есть в нем от Сергея Афанасьевича. Вернее, наоборот. Голова разъезжалась. Василиса из пьесы и Васка из легенды, какие разные — в пьесе подлая, мерзкая, однако всё тут круче, насыщенней. Хотя… Или как Наталья себя повела в «На дне», сдала Пепла только так — нашей Наталье не чета… впрочем. Нда-а, цепляет на полную! Возьмите, Луку играет Пашка — так плоть от плоти профессор. Оживлялся в памяти непонятный спор, Сергей Афанасьевич доказывал:

— Отчего, позвольте осведомиться, взято Лука и никакое иное имя?! Апостол, покровитель врачей и живописцев, целителей и творцов то бишь — это не символ?

— А как насчет лукавства? Как известно, Сатана именно переводится с древнегреческого — лукавый. Кстати — Сатин. И что вы произнесете относительно кончины апостола Луки? Повешен на оливковом дереве за неимением креста для распятия. Как, извиняюсь, поживает Актер, удавившийся благодаря байкам приторного старика? — куражился Евгений.

(Что за притча, причем здесь липовые апостолы! Причем Сатана и Сатин? И вообще, будоражило жутко.)

— Ну-ну, я вполне запечатлел ваше заявление о готовности спорить касательно того, что имел в виду Горький, взяв известное название пьесы. Дно все-таки или день? Метафоричность, дескать, у товарища ой как лиха! Так и давайте все ставить с ног на голову, — отбивался профессор.

Вдруг начинало маять, зачем именно эта пьеса, чему она учит? И как любопытно Евгений все повернул!.. Поразительно, Петя порой глубоко понимает Яворского. Тот внушал Вале Краснопевцевой, что исполняла роль Насти:

— Понимаешь, когда она твердит Барону, уличая его — «не было этого» — восстает вся ее судьба. Она, девица нечистоплотного рода занятий — по выражению Бубнова, «везде лишняя» — униженная вечно, и чувствует вдруг себя равной. Надо произносить не желчно, не озлобленно — торжественно. Ее час!

Отчего это так близко?

Но как угадал режиссер, назначив Бубновым Петю. Эти слова: «И чего это человек врать так любит?» И потом: «А я вот не умею врать». Петя их произнесет, ох, произнесет! По системе Станиславского, которую тщательно осваивает Павка. Эх, жалко, что говорит «Наташа» (играет Лена Иванова) и отвечает: «Видно, вранье-то… приятнее правды». А, может, попросить Евгения отдать фразу Бубнову-Пете? И без того инсценировка?!

Черт, а ведь и Станиславский всё — правда. Впрочем, у него сложно. В общем, полное расстройство. И Павка не раз тыкал Шекспиром: «Звенит лишь то, что пусто изнутри».

Опять цветистый монолог Сатина: «Человек — свободен… он за все платит сам», — какой социалистический, нравственный посыл. Американцы отдыхают. Вот где выведена человеческая природа… Съеживался, а я — какой человек? С Лидой нагородил — «человек звучит гордо», какого лешего! Эх, далеконько еще Пете до человека гордого. И потом, ответ Барона: «Ты рассуждаешь… это, должно быть, греет сердце. Я, брат, боюсь иногда», — как ни колко, это понятней, дядя физиологически ближе… Еще оборот, Сергея Афанасьевича как раз Петин персонаж берет, никак не Сатин: Бубновское «Снаружи как себя ни раскрашивай, все сотрется», — вот где зерно по его словам. «Соображение».

Или. Медведев (его и Актера играл Смольников): «Жулики — все умные… я знаю! Им без ума — невозможно. Хороший человек, он — и глупый хорош, а плохой — обязательно должен иметь ум». Это же ни в какие ворота!..

Сергей Афанасьевич был отравлен ходом «тренировок». Понятно, проникнутая богемной атмосферой семья не могла оставить подобное в стороне, да еще при столь существенном наличии акционеров. Споры случались горячущие.

— Но это ни на что не похоже! — тряс над головой руками профессор.

— И замечательно. Я вас прекрасно понимаю — Станиславский. Именно, правда! Которая состоит в том, что мир — выдумка. Здесь и поджидает искусство, которое выше.

— Мир — выдумка? Шикарно! — изумлялся оппонент.

— Да-с! Мы движимы надуманными ролями, которые можем переменить от чьих-то решений и внушений, обстоятельств. А возьмите возраст, да хоть пол — не влияют?

— Но в том и состоит реальность.

— Значит, мы имеем право на все.

— И на подлость?

— Вы сами оправдали реальность… Когда играешь злого, — ищи, где он добрый, по Станиславскому. Что ж — умно, да — психологизм. Но. Появилось кино, пространство и движение — театр стал постным. Мистерия, гротеск — вот свобода. Бродвей сожрет реализм вприкуску. Надобно играть не характеры, а феномены.

— Формалист, трюкач! — злился Сергей Афанасьевич.

— Совершенно верно, вне текста существует только форма.

— В конце концов все ваши профанации разобраны Станиславским досконально. Пожалуйста: на сцене, мол, все подделка — декорации, бутафория. Но вот: «сцена — правда, даже явная ложь должна стать в театре правдой для того, чтобы быть искусством». Чувство правды, вдохновение! Но вдохнуть форму — именно трюкачество, нельзя дышать чистым кислородом. Только живое рождает живое… И вообще, друг мой, птица вроде бы существо свободное — крылья, полет. А посмотреть хорошенько — весьма ущербное. Собственно, деремся у кормушки подобно. И рыбы, между прочим, хладнокровны, пусть ой как наделены. Мы на земле — пашем и сеем.

Все было до такого градуса непонятно, что нехило возбуждало. Тем более что новации Евгения в действительности зело увлекали профессорскую душу.

Петя от Губиных практически не вылезал, и уроки у них готовил; уже и на ужин ему автоматически ставили прибор. Однажды пришла мама:

— Вы уж простите, это никуда не годиться. Он у вас скоро совсем поселится. Приходит, я сыт. Что мы, нищие какие? — перед людьми неудобно.

— Значит так, — переваливаясь с носок на пятки и этим периодически грозно возвышаясь, отменным баритоном оглушал хозяин, — кролик под гарниром, а ля батат. В сметанно-ликерном соусе — литовский рецепт, со страшной родословной… — Приседал и менял тон на заговорщицкий: — Нарезаем картобаль кружочками и укладываем в растопленное сальце, этак чтоб шкворчало, да потомиться под чугунной крышкой до багреца. А салат, заметьте, готовлю собственноручно. Не стану тыкать в ингредиенты, ибо имеется любопытный секрет, один из композитов вы — я утверждаю — не угадаете. Как вам загадочка на слух? — Он брал женщину под локоть и ненавязчиво тянул в сторону гостиной.

— Сергей Афанасьевич!

— Таким образом, прошу за стол.

— Но у меня родни изрядно, я соберу!

Выпархивала Зоя Осиповна, усаживали…

Дома втык Петя все одно получил: чтоб после семи, если кружка нет — домой, и никаких застолий… Словом, по учебе Петя скатился, к концу полугодия в самых стабильных областях маячили троечные результаты. Папаня учинил выволочку:

— Вот что, друг сердечный, таракан запечный, главное учеба. А все эти гитары и прочие фортеля — примеси. Коли мешают, я отцежу.

Новый год получился. Да, наладить статистику так и не удалось: в дневнике изобиловали грудастые трояки. Однако «примеси» удалось отбить клятвенным заверением стать паинькой в будущей четверти — по обыкновению за Гамлета возбухла Роза. Похоже на то, что и гитара и кружок домочадцев по большому счету устраивали, компромисс являла успеваемость — посул лег всецело. Иными словами, в мире установились десятидневные каникулы.

Последний образ жизни сильно отдалил Петю от дворовой сутолоки и, станем справедливыми, парень обнаружил, что соскучился. С этим чувством ринулся во двор, друзья обрадовались. С удивлением обнаружил, что пацаны за месяцы его отшельничества повзрослели. Ну да, хоккей, прочие знакомые мероприятия — но разговоры. Петя подозревал, что его россказни, миновать которые был бессилен, станут непонятны — не тут-то было. Мало того, в ответ случились повествования, которые пестрили незнакомыми девичьими именами, да при интонациях весьма продувных. Оказывается, парни освоили центральный каток «Динамо», там, например, «ошивалась» девятая школа, считавшаяся в городе элитной, и ребята завели знакомства. Хм!.. По поводу очевидного вступления в новую стадию наметили в новогоднюю ночь бухнуть. Однако для Пети тут содержались трудности организационного характера, дело в том, что праздник по существу был расписан.

Днем выступление кружка на детской елке в суворовском училище — Сергей Афанасьевич организовал как человек входящий — несколько номеров, отношения к спектаклю не имеющих. Где-то ввечеру мелкая посиделка в кружке — святое дело — шампанское по чуть-чуть и даже кагор. Все расходятся по домам, кроме…

Как упоминалось, обширная трехкомнатная губинская квартира являла плацдарм для собраний всякого рода, а уж Новогодняя ночь — не обессудьте. Контингент собирался разночинный, от науки до заядлой богемы, от студентов до убеленных. Нынче станет присутствовать юная поросль, по сути, будет дан первый бой. Именно, небольшая импровизированная сцена из пресловутого спектакля. Урезанная команда: Павка, Петя, Валя Краснопевцева и Наташа. Где найти лазейку, чтоб хоть недолго кучкануться с дворовой ветвью?

Тем временем ребята соберутся у Саньки Трисвятского, родители которого в свою очередь будут зажигать в Стенинской квартире. Теперь внимание, приглашены две девочки из ледяной эпопеи и вроде бы достигнуто согласие, — это, братцы, не хухры-мухры. Конечно Петя экземпляры не видел, может, там что-либо не совсем удобоваримое, но девятая школа — представляете, какой пойдет звук? И кто сомневается, что наш Сорель неизбежно произвел бы впечатление… На всякий случай ограниченную денежную лепту Петя внес.

Уже елка в Суворовском задала планку. Собственно, Наташа, она исполнила пару песен под Петин аккомпанемент на фортепьяно. Елка была гражданская, для детей сотрудников и приближенных, но присутствовали и кадеты, в основном свердловских кровей, с мамами и бабушками. Они устроили овации дикие. А ведь еще и танцы, отбоя от кавалеров не было — в одном номере вальса девушка сменяла до трех партнеров, хоть женская составляющая изобильно присутствовала. Право, это было грациозно — не забывайте, суворовцев учили галантному. Петя, сидя в сторонке, не мог оторваться и почесывал нос. Заметим, по окончании мероприятия глаза Натальи горели.

— В семь часов в «ночлежке» (помещение в доме Пионеров), как штыки, — назначил Евгений кружковцам.

А мороз выдался трескучий, собаку не выгонишь — щеки щипал напропалую. Вообще день шел неказистый, с низкими угрюмыми тучами, сухим, просяным снегом. Население улиц редкое, с густым парком. Петя ринулся к Мишке, натянул на нос шарф — тот быстро обзавелся куржаком, дышалось мокро и невкусно.

— Во сколько собираетесь? — разминал начавшие ныть пальцы.

— В десять, ты придешь?

— Разве после двенадцати, раньше никак.

— Да ну тебя!.. Ну и пофиг, больше достанется.

— А кто будет?

— Слушай, навалом человек. Девчонки из Девятой обещали. Так еще из класса подгребут.

— В смысле?

— Малуха.

Петя вытянулся, перестал мять ладони:

— Не вник.

— У него день рождения, оказывается, он Саньку укатал.

— Что, прямо сегодня именины?

— Нет, второго января. Но так вроде удобней.

— Ну… ладно, какая разница, — Петя задумчиво скосил взгляд. — Один подойдет?

— В том и дело, он еще девчонок пригласил. Лариску Вершинину, Катьку Храмцову, Осипову.

Петя вскинул глаза:

— Правда что ли?

Вот это фокус!..

В дом Пионеров существенно припозднился — наряжался тщательно, прилизывал волосы, зеркало было задействовано как следует. Сразу отсюда к Губиным, а там и к Саньке Трисвятскому непременно завернется. Нда, последний вираж приобретает особый калибр… В моду как раз вошли штаны-клеш с широким поясом, самые отчаянные вставляли цветные клинья, прикрепляли цепочки. Роза после сеанса Пети перед зеркалом пошушукалась с мамой и сшила парню брюки радикального фасона. Черные, с красным в складку клином, цепочка. Марина где-то оторвала невиданную рубашку цвета морской волны. Напяливать на это имеющийся в наличии пиджак не было никакой возможности, однако лютый мороз, мама настояла, по той же причине были отторгнуты летние ботинки-корочки… Петя вошел в комнату кружка, его атаковали:

— Что за дела!

— Форменная подлость так опаздывать!

Петя свалил пальто вместе с пиджаком, воцарилось молчание. Чуть зарделся. Девочки смотрели минимум внимательно, Петя непроизвольно бросил взгляд на Наташу, она, глядя хладнокровно, теребила кончик волос.

— Скажите на милость, — обличил Смольников. Павка разве не конфузливо поправил очки.

Евгений налил шампанского.

— О штрафной, разумеется, речь не идет, но тост мы потребуем.

Петя проговаривал нечто, стремительно идя по улице, однако его облик, да еще вычурный где-то тост — показалось чересчур напыщенным. Сказал просто:

— За успех.

По-видимому попал, все взметнули бокалы и Евгений лаконично вякнул:

— Браво.

К счастью о нем тут же забыли, это обрадовало, загалдели, воскрешая, надо думать, прерванный спор. Каждый кричал свое, это было прекрасно, Павка разошелся на стихи. Совершенно не ожидал — Наташа мимоходом пощипала рубашку: «А ты выглядишь… Петя». Он решил, что это пошло и глупейше улыбался.

К Губиным прибыли около десяти, народ уже собрался — все были уведомлены, что состоится короткое представление. Человек двадцать с гаком, студенты Сергея Афанасьевича и из консерватории, университетская профессорская пара, полковничья чета из городка, дирижер Дмитрий Савельевич с супругой. Петя с удивлением обнаружил завуча школы, Анну Константиновну. В одиннадцать профессор провозгласил:

— Ну что, час настал! Будемте смотреть, чем нас поразит племя молодое, надеюсь, незнакомое.

Странная история, Евгений волновался — он встал, принялся терзать пуговицу пиджака.

— Это «На дне», инсценировка. Отрывок из второго действия. Где-то эксперимент. В общем, отдаемся вашему жюри. — Едва ли не с апломбом задрал голову и тон. — Никаких снисхождений не требуется!.. Да, вот еще — мы намеренно не стали применять сейчас костюмы, просьба сделать маленькую скидку.

Петю чуть сжало, но Наташа ершисто вышла на свободное пространство, заговорила четко, с истинным артистизмом. Бесподобно подхватил Павка, он единственный применил реквизит, нелепые очки, однако не только это мгновенно превратило его в старика — ссутулился, едва заметно волочил ногу, указательный палец на руке старчески дрожал, с прилизанным, молодежным нарядом смотрелось чудесно. Петя враз ощетинился. Музыкальная вставка предусмотрена была неукоснительно, ударил по струнам излишне активно, но пел добротно. Отчебучили сцену азартно, заработали гомерические аплодисменты, следом тотчас ударил спор. Додискутировали до того, что проскочили двенадцать часов. Спохватились, гремели бокалами, орали совсем счастливо. Профессор угомонил всех — он, казалось, ближе остальных принял успех кружка — и толкнул речь:

— Нет-нет, мы не напрасно вкладываемся в молодежь! А что вы требуете, кто как не они способны воплотить чаяния. Мы прошли войну, и это не только дает право, но и налагает обязанности… — Витийствовал долго и вдохновенно, обращался, правда, почему-то к молодым, державшимся на одном краю стола, и непонятно становилось, кого убеждал.

Спич подхватили, многие обнаружили в себе мастаков говорить. Непременно горячо одобрялось:

— Отлично сказано!

— Товарищи, за это стоит выпить!

Жанну усадили за пианино, она была пленительна, и Петя всем впечатлением отвечал ее одухотворенной мимике и движениям тела, что так органически сопровождали пассажи. Консерваторские закатили небольшой концерт, который спровоцировал хор и пляс.

Завернули танцы под проигрыватель, и опять Наташа котировалась, рядом со студентами ничуть не просматривался мезальянс. Однако и Петя и, что удивительно, Павка — танцем он поразил всех — давали жару. Некий угрястый студент вовсю обихаживал Валю Краснопевцеву. Если добавить, что Жанна и Евгений не отходили друг от друга, и тот выглядел по-детски возбужденным и темпераментным, станет понятно, кружковцы задали тон. Иначе говоря, о дворовой отрасли Петя забыл совершенно. Когда очнулся (уж отметили московское время), почесал затылок, и хоть нужным себя у Губиных уже не ощущал — уточнилась келейность, девочки были задействованы, пожалуй, лишь он и Павлик смотрелись наиболее неприкаянно — нашел мысль: а что он теперь у Саньки будет изображать, там тоже все определились — ну и пусть их.

После трех собрание существенно поредело — из взрослых остались только хозяева — Петя переживал усталость и желание идти домой. И вновь, как в лагере, его поразило: сзади, он квело смотрел в экран телевизора, дохнул терпкий голос, вопрос-требование:

— Ты меня проводишь?

Не сразу дошло, это Наташа. Уже на выходе тюкнуло: что же он творит, досаждает Павке — и точно, тут же отыскал его смятенный взгляд. Но и отказываться нетактично.

Мороз озверел, схватило быстро — вроде бы глубокая ночь, обычно стихает, а тут распоясалось: посвистывала поземка, косая крупа снега, как ни повернись, била в лицо. Елозила мерзкая мысль, транспорт отсутствует и неизвестно как далеко она живет (спрашивать представлялось неприличным), приплюсуйте, еще придется идти назад. Здесь же осаждало: а как она — в чулочках, несерьезных сапожках. И опять: как добираться обратно?

В некий момент поднял голову и осознал, что приближаются к дому Пионеров.

— Куда мы идем?

— Я живу на Вишневой.

Как хотите, но Петя вспотел. Медвежий угол, расположившийся не так далеко за домом Пионеров, улица сплошных бараков, славившаяся бандитскими нравами. Было отлично известно, чужаков здесь не переносят на дух. В довершение его крикливые брюки, в ушах зазвенело: «Мочи фраера!» — новогодняя ночь ой как хороша для подвигов.

Повезло несказанно, угрозу миновали. В длинном коридоре барака с шатающимся полом, вороватым, непонятно откуда берущимся светом, стояла смесь музыки, нестройного хорового пения и мата. Наташа непослушными пальцами долго ковыряла замок облупленной, трещиноватой, предельно зачуханой двери. Петя, отупленный исполинской болью в пальцах ног, окаменело стоял рядом — даже прыгать, чтоб как-то разогнать кровь, было непосильно — и не помышлял предложить помощь. Наконец, дверь отомкнулась.

Достаточно просторная комната. Справа импровизированная кухня, слева спальные места, две кровати. Убогая обстановка, только самое насущное и здорово неказистого вида: стол и пара стульев, под столом еще табуреты, комод под кухонную утварь, нечто смахивающее на этажерку с книгами, вместительный шкаф, довольно приличный, абажур местами подпаленный. Обшарпанные стены, пол, устланный домоткаными дорожками и симпатичные занавески. Наташа тяжело скинула пальто, повесила на примитивную вешалку на стене, окоченевшие пальцы не могли взять движок молнии сапога. Петя стоял безразлично.

— Ну, чего ты, снимай пальто. Вон шлепки.

Неуклюже разделся, стянул ботинки, пальцы безбожно заныли. Она тоже справилась с обувью, довольно резво бухнула на плиту чайник. Поманила взмахом руки, вместе прислонили ладони к батарее. Заметила философски:

— Плохой мороз. Вот же, обязательно какая-нибудь пакость.

Петя улыбнулся и оба засмеялись… Чай подлечил конкретно, сидели на стульях, наслаждаясь теплом, тело благодарно вспоминало отпустившую боль. Наташа закинула на колено ступень другой ноги и, наклонив к ней голову и уставившись прочно, мяла ладонью. Петя вяло водил взгляд по комнате. Только теперь пришла мысль: кто бы мог подумать — своенравная, артистичная, недосягаемая Наташа, подобные апартаменты. Следовало говорить, на стене висла репродукция в стандартной, вычурной рамке, «Рожь» Шишкина:

— У нас есть такая репродукция.

Наташа, не распрямляя шею, повернула к нему голову, отняла от ноги руку, взгляд содержал неприязнь, тон насмешливость:

— Что, коробит обстановочка?

— Да нет, о чем ты!

— Не пыжься, коробит. — Она снова взялась за ступню. — У меня родители простые, на Уралобуви работают… Работали — отец сидит.

Петю давила усталость.

— А братья, сестры есть?

Наташа сняла ногу, распрямилась.

— Тебе какое дело… Есть, и сестра и брат. Сестра замужем, брат тоже сидит. В общем, я спать ложусь, а ты как хочешь. Остаешься — вон постель, нет — гуляй.

Она встала, подошла к стене, щелкнула выключатель. Мрак доверительно внедрился — следом зашуршало, затем скрипнули пружины кровати. Стихло. Петя заколдованно сидел.

В окно шел свет интенсивно качавшегося фонаря, глаза обвыклись с темнотой, стали различать. Достаточно отчетливо проявились контуры кровати, которую предложила Наташа. Было, подумал: что делать? Осознал, решения непосильны. Тут же нестерпимо захотелось в туалет. Черт, где он? Где-нибудь в конце коридора, а скорей, на улице. Петя встал, надел пальто, шапку, тщательно забил шарф и вышел из помещения, крепко закрыв за собой дверь.

Проснулся в полдень, тяжеловато. Удивился. Не понял чему — а-а, било солнце. Встал ядрено, пружинисто. Хоп, хоп — ополоснулся наскоро. На кухне сидели отец и румяная Роза, стол умещал остатки вчерашнего. Любимая соседка умильно и продолжительно глядела на парня, батя, несколько уже осоловевший, демонстрировал настроение:

— Ну что, хлопче, а так же вьюнош, докладай, как закончилась рекогносцировка. Что, где и почему.

Петя улыбчиво промолчал, ногой пододвинул табурет, сел, ковырнул винегрет, сбитым голосом произнес:

— Мамкин?

Отец радостно повернулся к Розе.

— О — мамкин! — цыкнул и развел руки. — Взрослые стали, чуешь басок?.. Петь, а может водочки?

— Перестань, пап.

Отец ласково потрепал затылок чада. Прискакала Наташка, собственнически взгромоздилась на колени брата.

Помогал маме с уборкой, уныло толкался. Отец дрых, родительница и сестренка ушли. Тщательно прокручивал вчерашнее, сопровождала невольная улыбка, покачал головой, когда вспомнил, как бежал от Наташи и совсем не донимал мороз. Стало по-настоящему весело.

Слонялся, с телом происходило нечто желанное, щемящее, странное, навалилось высокое одиночество. Тренькнул по струнам гитары, взял инструмент, прочно сел — воздушно, тонко зыбился мелодический изгиб. Мычал, водил пальцем по струнам — не нащупывалось; взял аккорд, другой, третий — и в голове вспухло. Легло точно, беспрекословно… Это будет припевом, очевидно. Терзал мелодию, — она захватывала, увлекала, топила в сладких и острых эмоциях. Минут через двадцать оторвался, нужен куплет. Соорудил в пять минут. Напевал бессмысленными звуками всю вещь уже крепко, сцементировано — самопроизвольно возникали отдельные слова, словосочетания. В груди широко и знойно волновалось. Нестерпимо потребовалось вколотить стихи. Мысли лихорадочно метались, рифмы роились, но не получалось найти идею, организовать смысловое содержание, законченные фразы никак не давались. Это казалось мучительным, несправедливым. Чем же подсобить? Ткнулся в томик Пушкина и сразу набрел — «На холмах Грузии». «Мне грустно и легко; печаль моя светла; печаль моя полна тобою…» Это, конечно, и в конструкцию песни не шло, и смысл ее Петя интуитивно чуял другой, но было хорошо нечеловечески. Увлажнились глаза. Бродил очумелый, такого состояния не случалось никогда.

Успокоился. Сел. Снова начал пробовать найти фразы, через пару часов песня сложилась окончательно. Весь организм звенел, это было счастье.

Дома находиться было невозможно, потрусил к Мишке, тот взахлеб исповедовался:

— Ну фонарь, ты много потерял! Кадры из девятой какие путевые — пляшут, блин, модерново. И вообще… Наши кислые. Хотя Осипова тоже давала шороху, я и не знал что она такая. Дур-рак что не пришел. Девчонки, между прочим, интересовались, мы им тебя нарисовали.

Выкладывал ночь досконально. Спохватился, без особого интереса спросил:

— А у вас как, весело было?

— Да… так, ничего особенного.

Ночью долго не мог заснуть, мучила песня. Затухала, и вдруг точно легкий сквознячок возникало: «Печаль моя светла; печаль моя полна тобою…» Что за черт!

Утром ничего общего со вчерашним не наблюдалось — настроение муторное, казался себе ничтожным. Эти проводы Наташи — как-то нехорошо, надо было хоть попробовать перегрузить дело на Павку, его влечение к девушке воочию сильней Петиного, еще эта неприличная реакция на жилище — ой как погано. Вдобавок трусливо сбежал… Вообще ночь провел бездарно, лучше б сразу смылся к ребятам. Впрочем, Лариска ушла рано, в час — Малуха ее проводил, но тут же вернулся. Собственно, причем тут Лариска?..

Брал гитару, пытался напевать песню, рука сама откладывала инструмент. Слова, особенно куплетов, представлялись тухлыми, надуманными, вчерашняя эйфория — игрушечной, постыдной… Свербела мысль сходить к Павке — как-то нелогично не видеться уже два дня, потом узнать неплохо, что там с кружковскими делами — тут же пресекалась физическим нежеланием видеть его, что конечно было следствием в некотором роде собственного предательства.

Между тем погодка справно компенсировала новогоднюю крайность — бескомпромиссно горело солнце, за ночь на все что можно нахлобучился снег, ослепительное сияние взывало к действиям. Резались в хоккей, после него вновь пошло обсуждение новогодних дел. Петя вкрутую молчал о собственных приключениях, это было настораживающе ново. Вова Дюкин предложил:

— А давайте вечером на Динамо сгоняем. Договаривались на субботу, но кто знает, может, и сегодня девчонки подгребут.

Надо сказать, энтузиазма идея не вызвала.

— Мужики, пойдемте к Кольке, — озарился Саня. — У него ж как раз сегодня день рождения — он приглашал. Торт наверняка будет.

Петю царапнуло — Колька, а прежде в обязательном порядке Малуха, и вообще, в обсуждениях он фигурирует в дружеском образе. Идею одобрили незамедлительно, и только Петя отслонился:

— Что ж, пока.

Все молча и гневно воззрились. Парень моментально почувствовал отдельность:

— Он же меня не приглашал.

Мишка выразил общее мнение:

— Ну, ты совсем повернутый.

Выяснилось — пять лет отучились вместе — Коля свойский парень, родители приятные и компанейские, инженеры. Старший брат, спортсмен и дружинник, бугай, резво влюбил в себя пацанов — Петя своего отношения не разобрал.

— Мальчики, мы рады вас видеть, заходите чаще. Четырнадцать лет, известно, как много значит в эти годы дружба, — шумела мама. Отец травил анекдоты и сам хохотал заразительно…

К концу каникул Петя сподобился на очередную выходку.

Площадка для хоккея, пространство в углу сараев — двумя бортами служили снежные навалы — обихожена была собственными силами. С новогодними делами лед давно не освежали, выбоины и наскобленный коньками снег существенно портили игру. Петя поднял вопрос. Особенно Мишка пререкался:

— Да ну, завтра суббота, на Динамо двигаем. Зальем в воскресенье.

— То есть не поиграть в последний день — в понедельник в школу, — наседал Петя.

Мишка подавлял логикой:

— Именно. Домашние задания, заливать некогда будет…

Дворовые молчали, отдавая себя на откуп двум друзьям.

Петя психанул. Вечером вооружился метлой, лопатой, принялся чистить. Выяснилось, что тщательно, как это делали днем и всем кагалом, не получится: свет доставался слабый от неблизкого фонаря и затратно по времени. На упрямстве добил — некачественно заведомо. Принялся заливать. Воду таскал из своего дома — обычно брали у Геры, он жил ближе всех. Поинтересовался отец:

— Чего это на ночь глядя, да еще один?

— Так.

— Ну-ну.

Роза спроворила два дополнительных ведра и пока Петя ходил, наполняла. В итоге оделась Марина, стала помогать.

На другой день чувствовал себя прекрасно и где-то гордо, действительно, практически одному залить каток — сходных прецедентов не случалось. Однако выдержал, пошел проверить работу к полудню. Издалека увидел, человек пять катаются. Подошел, хозяйски оглядел работу. Сердце чуть екнуло, увидел, что в некоторых местах торчат плешины льдистой ряби — здесь он в темноте не зачистил, вода схватила ледяную крошку. И тут же услышал злое Мишкино:

— Какого … тебя дернуло заливать! Нельзя же ездить, посмотри, как навернулся, колено в кровь!

Петя развернулся, молча пошел, жгла горечь.

Вечером зашли Миша с Саней. Шалопай излишне напористо сообщил:

— Собирайся. Девчонки на Динамо ждут.

— Я не пойду.

Миша сразу угас:

— Ну кончай, Петь, чего ты. Подумаешь, брякнул — все нормально ты сделал.

— Да дело не в этом. Мне там… для кружка надо кое-что подготовить.

Миша сплюснул губы, разжал липко:

— Ну и… готовь!

В третьей четверти учебу подправил, у Марьи Даниловны, например, шел на пятерки. Кружок дышал на ладан, районные власти прознали о новациях Яворского и заявилась комиссия в лице некоего сморщенного и необычайно волосатого театрального деятеля и мясистой мадам из райкома комсомола далеко не комсомольского возраста, что курировала смотр самодеятельности, к которому и готовили спектакль.

— Это кощунство, — ледяно сообщила мадам, когда дали несколько сцен. Деятель, сонно взирающий на представление, молча кивнул. О смотре исчезли речи.

Евгений первый погрузился в депрессию, за ним обмякли остальные. Петя предложил завернуть спектакль в городке как совсем подсохнет — там существовала эстрада, которая при некотором усовершенствовании вполне годилась, а главное, хорошо подходил народ гораздо падкий на такого вида мероприятия — небезосновательно обещал аншлаг. Кружковцы воодушевились, но Евгения не проняло. Наташа после новогоднего обстоятельства Петю игнорировала полностью, он первое время чувствовал себя неуютно, но привык и перестал обращать внимание. Более того, приободрился Павка и даже был уличен как провожатый. Петя в закрома не лез.

Занимательно, задружил с Лидой. Та сама подошла как-то и легонько шлепнула по плечу противоположному тому, за которым стояла. Петя и повернулся в сторону от Зыковой.

— Ага, купился! Саечка, — не больно щелкнула Петю оттянутым пальцем в область затылка. — Петька, у меня пластиночка есть, закачаешься. Спорим, не догадаешься какая?

— Ну?

— Дин Рид. Это конец света, дам послушать. Там есть одна — «Шугэ па о ревенж». Я молчу…

Все происходило в классе, и Петя пережил некоторую неловкость, однако выяснилось, что Лида лихо разбирается в современной музыке и во многих близких гражданину вещах. Довелось побывать у девочки дома и не единожды топать из школы вместе, легко находя и горячо пользуя темы бесед.

Коля прочно вошел в компанию, и Петя ясно различил в себе ревность, ибо с Мишкой тот снюхался, похоже, крепко, нашему герою уже начинало мерещиться, что ситный друг предпочитает малаховское общество. Правда, осуществился громадный плюс, Лариса ухаживаниям Малахова не благоволила, что-то между ними вроде произошло — просматривалось отчуждение.

Юра влип в полное крушение любви — зазнобу окрутил городской парень — обзавелся неистощимым страданием. Петя как мог участвовал. С другой стороны, Марина готовилась к свадьбе, Саша Орлов — он в институте участвовал в модном ансамбле — у Стениных был на родственных правах, спроворил невиданный самоучитель игры на гитаре и сам многое показывал, Петя пошел осваивать почти профессиональную технику. Между прочим, помимо той песни Петя сочинил еще несколько со словами, одну в кружке оценили высоко и поставили в спектакль. Сестренка Наташка подхватила жесточайшее воспаление легких, и полмесяца в доме стояло крайнее напряжение. Розу объегорил очередной хахаль, Петя мечтал подстроить ему какую-нибудь пакость, и вместе с Юрой, с недавних пор сторонником крутых мер, кое-что придумали. На всякий случай посвятили в план пострадавшую. Она хохотала, а потом мокро рыдала на плече нашего мстителя. Барона, собаку, кто-то убил.

Ну да, сложился в марте эпизод, если не сказать казус.

Гудрон, он же Захар Кобзев, уходил в армию. Гулять, сами понимаете, принялись дня за три. На второй в окно Стениных стукнул Гера Шаповаленко и коротко распорядился: «Пошли — гитару бери».

В комнате набилось человек двадцать, стоял невообразимый гвалт и дым коромыслом. Все — старше семнадцати, присутствовали и ядреные мужики, например, вездесущий Чертогашев — конечно, Рыба. Чипа проникновенно обнял артиста и рекомендовал:

— Бухни, Пит (была выдана стопка портвейна), кореша провожаем. Долг Родине, святое дело. А потом песню спой. Или две. — Покумекал. — Да пой, сколько влезет.

Гера задиристо поддакнул:

— Парни, бабалуба пойдет — это карамба!

Дивертисмент из трех популярных номеров Петя изладил под рычание. Расположение подцепил резво, некоторые в знак этого обнимали или хлопали по плечу и прочим частям тела. От вина, дыма и уважения Петя несколько захмелел и чувствовал себя роскошно, отсюда после напористого аккомпанирования хоровому настроению исполнил одну из своих песен. Гудрон косноязычно констатировал:

— Во, япона жись — соб-бака!

Мать Гудрона, пьяненькая, с изношенным лицом тетя Ася, доказывала:

— Отец у тебя видный мужчина, форма ему шибко шла.

Отец, товарищ подстать, гордо соглашался:

— Он мне раз навалял. Ага.

Женский контингент присутствовал, соседка из квартиры напротив Петиной, Вера, смазливая ровесница Марины, невеста Гудрона, которую жители дома вечно шпыняли на предмет шелухи от семечек. Сестры Барановы, семнадцать, двадцать, разбитные молодки, известные тем, что ухажеры у них неизменно были мотоциклисты. Симпатичная Люба Огонек, самая знаменитая девица городка, ее портрет поместили в журнале «Огонек» во всю обложку, и дали статью с описанием производственных подвигов скромной ударницы труда фабрики Уралобувь. Весь городок ржал, в подробностях смакуя ее всамделишные подвиги и заслугу перед корреспондентом. Другие — знакомые и нет. К Пете сразу подсела Галка Сыромятникова, крупная деваха, она и управляла репертуаром, выводила точно, сахарно, аккомпаниатор пристроился смотреть ей в рот.

В некий момент возник Рыба:

— Не, мужики, это была потеха!

Красочно и правдиво поведал историю с кошками, нажал на момент, когда Петя, вцепившись в голиафа, по существу спас его. Резюмировал, цыкнув:

— Чувачок тот.

В общем вызвало хохот и дружественные взгляды на юношу.

Уже хорошо стемнело, когда возникла небольшая потасовка, без этого никак. Галка потащила Петю:

— Сматываемся. Сейчас буча начнется как пить дать.

Переселились как раз к ней, Петя намерялся домой, однако девицы не отпустили. Здесь расположились камерно, человек семь. «Пой, дорогуша». Надо сказать, делал это парень с удовольствием. В итоге набрался, матушка устроила крик:

— Ложись в постель сейчас же, гадина такая, завтра я с тобой поговорю! Взрослого тут мне корчит — нажрался!

Хорошо, что учились со второй смены, еще лучше — поутру дома никого. Голова шумела и было здорово не по себе, в то же время некая странная отрада. Настроился вспоминать, получилось довольно ловко и стало понятно.

К Галке вчера притащился Чипа с разбитой губой, шумел — музыкальная часть, само собой, кончилась. Двое парней, что находились помимо Пети, рвались в бой. Девицы утихомирили. Сразу создалась лирическая атмосфера, Галка сюсюкала с Чипой, девушки — с парнями, две представительницы остались не у дел. Они сели по обе стороны от певца, подшучивали. Он глупо улыбался, бойко отвечал на хиханьки. Его отвоевала Таня, фигуристая штучка с развитой грудью, обняла, клонилась головой, щекотала шею волосами, волнительно мазала грудью. Кто-то выключил свет и включил радио, сразу началась возня. Таня дышала в ухо, легко касалась носом и ртом щеки. Петя вдруг осмелел, встретил ее губы, тронул грудь девушки. После не таких уж коротких упражнений подобного рода услышал шепот:

— А ты во дворе на примете, гарный мальчишечка. Жалко, что еще не дорос.

Петя чуток обиделся:

— До чего не дорос?

— До волос… Да ладно, не обижайся.

— Я не обижаюсь.

Таня несильно прыснула, ласкала пальцами его мочку уха, Петя хотел убрать предмет, но передумал. И грамотно сделал, ибо был извещен:

— Нет, правда, одна девчонка тобой очень интересуется.

Петя резко повернулся:

— Кто?

— Пихто. Так я тебе и сказала.

Свет включили — Чипа.

— Вмазать осталось?

На столе стояла бутылка, темнело почти на дне. Опрокинул емкость в горло, оторвал с разочарованием. Взгляд его попал на Петю.

— О, Пит, и ты здесь. — Чипа рассмеялся. — А что — пора, керя, мы из тебя человека сделаем. — Оглядел всех. — Этот парень мой, я за него мазу держу, поняли?..

Самым жгучим моментом от воспоминания остался вопрос, кого имела в виду Таня. И тюкнуло несильно и остренько — она же в одном доме с Ларисой живет. Поразительно, тотчас по телу буйно разлилось тепло…

Иными словами, весна. Год произошел снежный и каникулы образовались слякотные. Опять, сосульки столь бесшабашно сверкали, апрельский воздух был так прекрасно волгл и насыщен животными ароматами, девчонки до такой ступени полны взглядов — мир казался просторным и приветливым. Весна, как известно, обещает…

Расположился день, Петя присутствовал дома один — только началась последняя четверть, на дом задали немного, успеется. Тренькал на гитаре. Звонок, неторопливо пошел открывать. Лида Зыкова, удивился.

— Не ожидал?

— Понятно, не ожидал. Заходи.

Переступила порог.

— Проходить не буду, я ненадолго. — Лида наскоро обежала взглядом прихожую, смотрела в полные глаза на Петю, словно изучала. — Дело вот какое. Меня Лариска попросила — мол, мы с тобой приятели. В общем, у нее день рождения. Приходи в воскресенье, она тебя приглашает. — Замолчала, продолжала смотреть несколько холодно.

Петя не проникся, организм безмолвствовал.

— В общем, ты с гитарой приходи. Попоешь.

Что-то зашевелилось.

— А кто еще будет?

— Парней из класса она не зовет. Там из фигурной секции придут.

Фигурным катанием Лариса занималась давно, однако достижений никто не видел. Изредка провожали мальчики, но разные — они проходили по подноске амуниции, оттого их не задирали.

— А чего я один-то! — непроизвольно брякнул Петя.

— Боишься что ли? Ну, кого-нибудь возьми… Ладно, покеда. — Лида развернулась и равномерно вышла, гулко тукая массивными шагами и оставляя Пете полную растерянность.

Навалилась радость, но схлынула мгновенно. Что за ерунда! Выходит, его назначают в качестве музыкального сопровождения. Еще это: «Боишься что ли?» Надо ж было ляпнуть: «А чего я один-то…» — непременно эпизодик будет доложен… Однако все это странно, ребята Лариску на Новый год звали, она — шиш. Впрочем, тогда Колька Малахов организовал, и его, надо понимать, она не приглашает. О, блин, ситуация!

Суббота. День с утра не задался: тучи, хмарь. Однако в приоткрытое окно — Петя сидел рядом, где-то в конце класса — настояно тянуло веселой непредсказуемостью. Идя в школу, постановил: на Ларису не смотреть, соблюдать равнодушие. А не выйдет ли как раз нарочито? Ладно, по ходу разберемся… Вообще говоря, неплохо бы получить подтверждение, вдруг Лидке чего в голову взбрело и она пошутила. Однако спрашивать — да ну, как-то не удобно, может получиться, что напрашивается. И вообще, почему пригласила через кого-то?.. Очнулся, вовсю пялится в Вершинину, благо она сидит впереди. Тонкая, гордая шея, едва заметный, теплый пушок ниже остриженных коротко волос, дивный завиток на ухо. Мелкая родинка, прежде о ее существовании Петя не знал. Слушайте, имеет право разглядывать, в конце концов он единственный из класса приглашен. В каком качестве? А неизвестно. Притом вспомним проводины в армию — артист артистом, а закончилось очень даже недурственно. Кстати: «Одна девчонка тобой очень интересуется». В общем, будем посмотреть.

На переменах исчезала. После четвертого урока произошло — стояла в проходе между партами с Лидой, получилось, почти напротив, анфас. Азартно что-то обсуждали. Петя мельком посмотрел, Лариса непроницаемо уперлась взглядом в подругу. Еще раз — ноль внимания. Петя нагло уставился. Сработало — глаза девочки вздрогнули и чуть скосили в его сторону. Глядел в упор. Лариса тут же убрала зрачки и, ей богу, едва порозовела. Прыгнуло сердце — и налегла уверенность.

Специально после уроков подладился пройтись с Лидой. Повезло, шла одна.

— Погода поганая, — поставил в известность, догнав и идя чуть сзади.

Та без удивления взглянула:

— А-а, Петька. Да нормальная… Сегодня по телеку что-нибудь есть путевое?

— Киношка, «Дайте жалобную книгу». Я уже в «Современнике» смотрел.

— Я тоже… Скорей бы совсем растаяло, надоел снег.

— Ага.

Перемалывали пустое — как бы подвести разговор к актуальному, мучило Петю: подходили к перекрестку, Лида сворачивала. Оказалась чуткой, остановилась перед тем как отойти:

— Ты помнишь? В пять часов завтра.

— Угу.

— С кем придешь?

— Один. — С ее-то постановкой вопроса, дескать, Петя кого-то там испугался!..

Касательно подарка в который раз выручила Роза, приспособила шитую бисером сумочку: «Племяннице на день рождения состряпала, а та усвистала на Севера. Романтика, видишь ли…» Как одеться? Новогодний наряд не шел — пижониться перед незнакомыми людьми. С другой стороны, в чем идти — не в школьной же форме. Взял компромисс: брюки Мишкины, тоже клеши, но достаточно скромные, рубашка та же — морской волны. Страшно маял вопрос: опоздать или прибыть из тютельки в тютельку? Обычно задерживаются, припрешься первым — это кранты, сидеть как дурак. Опять же что за народ фигуристы — вдруг пунктуальные. В четверть шестого звонил. Открыла мама, Ольга Викторовна.

— А, Петя, здравствуй. Господи, как ты вытянулся. О, ты с гитарой!

Выпорхнула Лариса, выглядела сногсшибательно. Улыбнулась:

— Привет, проходи.

Неловкость давила.

— Ну, в общем, с днем рожденья. На вот, — сунул сумочку.

— Спасибо. — Лариса, практически не глядя, ткнула подарок маме.

Петя затеял снимать ботинки — он их и не чистил особо, безоговорочно рассчитывая находиться без обуви, да еще испачкал, идя сюда. Лариса запротестовала:

— Нет, нет, не снимай.

Петя сконфузился:

— Да ну, я лучше сниму.

Ольга Викторовна забрала инструмент, категорически отрезала:

— Ни в коем случае, все в обуви. Вытри вон о тряпку.

Лариса убежала, видимо, на кухню, Петя поплелся в гостиную, где уже накрыт был вместительный стол. Повезло, что Лида находилась здесь, сидела на диване, хлопнула ладошкой рядом:

— Петька, иди сюда.

Немало обрадовался, но теперь же огорчился, ибо, когда сел, выяснилось, что некуда деть ноги — его неприличная обувь. Слава богу, присутствовали только девочки из класса: Храмцова, Васенина. Подумал: «Ну да, фигуристы живут далеко». Сообразительность мало утешила.

Минут через пять раздался звонок, торопливые шаги, в дверях мелькнула Лариса. Следом ретивый гам, главным образом мужские голоса. Главенствующим признаком их была радость и раскованность.

— Вытирайте обувь, пальто в шкаф! — Голос мамы звучал свободно и благожелательно.

В комнату стремительно вошла Лариса, лицо горело возбужденно и даже счастливо. В руках сиял ослепительный букет. Она пристроила цветы в вазу и умчалась обратно. Непосредственная Лида восхитилась, встав нюхать подарок:

— Ух ты-ы! В это время, такие цветы — вот это да-а!

Петя зыркнул на одноклассниц, те ошеломленно моргали глазами. Тут же в комнату внедрилась и растеклась по ней стайка, пять-шесть парней и две девчонки. Петя и не хотел бы, да не сумел не рассматривать вновь прибывших. Все они были очевидно старше, щегольски одеты, не вычурно, как выглядел Петя в Новый год, но лаконично, подобранно. Таких нарядов он просто не видел — невольно забрал ноги до упора. Особенно бросался в глаза кучерявый красавец в кожаной накидке не представимого кроя. Он и шумел громче остальных:

— А где мое любимое кресло! Вуаля, отправили в другую комнату. Рассчитывал посидеть, родители от аналогичного освободились и я скучаю.

Другой:

— Так-так, крабовые консервы — шарман. Этот стул мой.

Некий ферт, избегая церемонии, представлялся девочкам:

— Илья. Жаловать не обязательно, а любить — сам готов и претендую на взаимность.

Потенциальные претендентки рдели. Вошла мама, неся шампанское, за ней Лариса, из другой комнаты появился папа, стройный полковник в гражданском, улыбался только глазами. Именинница коротко распорядилась:

— Садимся, Осипова задержится.

Ольга Викторовна, как бытует в военных семьях, командовала:

— Мальчик — девочка, надеюсь, учить не надо.

Петя, понятно, угодил рядом с Лидой, естественно, взгляд потянулся в сторону Ларисы. Был удивлен, с ней сел не кучерявый бонвиван, а коренастый парень, пожалуй, самый простенький на вид из фигуристов — по другую сторону папа.

— Вениамин, открой, — обратилась к мужу мама. Указала на другую бутылку соседу Ларисы. — Сереженька.

Разливали, брякали вилки и ложки, наполняя тарелки. Папа встал.

— Значит, таким образом. Кто-то скажет, детей хвалить в глаза не стоит, суеверия разные, тому подобное. У нас нет — достоин, значит, молодец. И дочь растет прилично. (Девушка смущенно потупила глаза.) Ну, скажем, учеба и прочее. Но я хочу особо сказать о спортивной стороне дела. Отлично, что Лариса и Сережа нашли друг друга, замечательная пара. Конечно надо отдать должное Егору Иванычу. А что, кстати, он подойдет?

— Он в командировке, — отрапортовала Ольга Викторовна.

— Да. Тем не менее… Вы, ребята, выходите на стратегическое направление. Так за успехи здесь. Ну и — в общем и целом.

Выпили, азартно ударили жевать. Лида наложила Пете гору, он понимал, что положено ему ухаживать, как поступали остальные парни, но безропотно подчинился, догадываясь, что лучше не соваться. Уткнулся в тарелку и выяснилось, слупил быстрей остальных. Поймал иронический взгляд одной из новых девочек, осознал, как глупо выглядит, мысленно сматерился. Внезапно вспомнился пятилетней давности эпизод с конфетой — тогда все затерлось, Лариса деликатно смолчала. Однако теперь кожей чувствовал, она увидела. Опять жадность — а Петя и вкус-то не особенно понял. Вмакнуло в краску, отклонился. Лида тем временем клала ему еще — буркнул сквозь зубы, что достаточно, однако та, как видно, приняла за голодную скромность, расстаралась… И тюкала периодически в голову дурацкая мысль: «Главное, не бояться». Началось, в общем, препогано.

Некоторым образом выручали парни, они после первых двух тостов принялись безудержно говорить. Не иссякало приятельское подтрунивание и острословие.

— Вовка (кучерявый красавец), подлец, награбастал шпротов. Плохо станет.

— Не думаю.

— Шикарная мысль — не думать…

— Уберите от крабов крабы.

— Жека, не перебарщивай, ты и так пятишься после выступления в Перми точно рак.

Васенина любопытствовала:

— Мы слышали, кто-то из вас в кино снимался.

— Илюша — наш гений киселя. — Снисходительно поправлялось: — Акселя — это прыжок. Впрочем, в буквальном смысле кисель тоже его.

— Сюжет для Фитиля, снимал папа. Илюха, разумеется, играл неодушевленный предмет — часового. Далеко пойдет.

— Ну вот, послали…

Петю точило желание — быстрей бы к делу, отработать и смыться.

Из-за стола выбрались часа через полтора. Надо сказать, шампанское ударило в голову, Петя хоть сел в сторонку и в этом было что-то неуютное, чувствовал себя ненасильственно. Подсел Илья:

— Ты, я слышал, у Яворского в кружке занят.

— Да, ты его знаешь?

— Он у нас бывает, они приятели с отцом — мир тесен.

Какие-то еще фразы, ничего особенного, а все вперед. Устроили танцы, фигуристы плясали превосходно, некоторые заковыристо, впрочем, и Осипова — она подошла с час назад — отделывала, Петя наблюдал с удовольствием — своя все-таки. Лида его вытаскивала, Петя знал за собой пластику, однако тут не проходило, скромные и нечищеные ботинки, например, перли в глаза… На деле с Ларисой крутился бойкий Илья, а совсем не Сережа, партнер исключительно по спорту, надо понимать. Последний как раз сидел в одиночестве, равнодушно наблюдая за всеми, и Петя его полюбил.

Хорошо стемнело, родители Ларисы удалились вроде бы в кино, музыка сменялась гамом. Похоже, Петины таланты никого не интересовали, колки гитары сиротливо торчали из-за дивана. Парни хозяйничали, Лариса держалась скромно, ни во что не вмешивалась, впрочем, Петя на нее решительно не смотрел.

Вышел в некий момент на кухню, трое парней, Илья, Володя, третий без имени, истово что-то обсуждали. Петя хотел вернуться, но внедрилась мысль: «А с какой, собственно говоря, радости». Да, он испытывал то ли хмелек, то ли еще какой грех — эмоции. На пороге кухни услышал, бухтел Володя:

— Нам не следует ему потакать, будет хуже всем.

Отчего-то кольнуло и Петя напористо вошел, упершись крестцом в подоконник, устроился, скрестил ноги. Выяснилось, что речь шла о члене команды. Парни спорили, не обращая на него внимания. Достал пачку сигарет — «Джебел», выпросил у Саньки — вынул одну, там содержалась еще пара. Ребята умолкли, дружно повернулись к нему.

— Угощайтесь.

Володя молча отрицательно мотнул головой.

— А, ну да, спортсмены, — на всякий случай едва скривил щеку.

Вальяжно сунул пачку в карман. Зажег спичку из коробки, что лежала на подоконнике рядом с пепельницей. Выпустил клубок, затем пару точеных колечек. Парни отвернулись, что-то говорили.

Любопытная вещь, в Пете что-то шаяло — предчувствие, он раскутится на очередную глупость. И оно было вознаграждено.

Он докурил, когда в кухню вошла Лариса, стало быть, комментариев на этот счет не случилось. Собственно, вошла по делу.

— Мальчики, мы просчитались с шампанским. Нужно сходить, вот деньги. Илья.

— Разумеется. Только деньги убери… Но я ведь не знаю — куда…

Лариса уже смотрела на соученика:

— Петя, сходите вместе?

— О чем ты.

Ушла. Парни принялись шарить по карманам, мелькали рублевки, даже трешка. У Пети если и были — от силы копеек тридцать. И вот он, его выход.

— Мужики, погодите, я сейчас.

Резко, почти бегом пустился из квартиры, скатился по лестнице. Звонил Тане, из проводин Гудрона. Она и открыла, хмуро спросила:

— Чего тебе?

Петя гневно смотрел, ноздри были раздуты.

— Тань, до завтра, три рубля… умоляю.

— Офонарел что ли!

Петя молитвенно сложил руки.

— Таня.

— Куда тебе?

— Да я… тут, у Вершининых. Надо!

— А-а, — девушка звонко засмеялась. — Ну-ну.

Развернулась, достала из пальто трешку. Погрозила пальцем:

— Чтоб завтра — как из ружья.

Радостно влетел обратно, парни все еще были там. Гордо продемонстрировал добычу. Илья шутливо комментировал:

— Быстро ты, однако — где это у вас дают?

— Да тут чувиха одна знакомая, она мне всегда дает.

В углу что-то сбрякало, Петя повернулся, подле умывальника стояла Лариса, что-то вытирала. Бережно положила тряпку, вышла… Петя нахально повернулся к парням.

— Вот что, чуваки, шампанское шампанским, но я предлагаю парочку портвейнов взять. А?

Илья задорно вперился:

— А почему нет.

Парень без имени накрест махнул ладонями:

— Я пас.

Когда шли, Петя взахлеб докладывал: он здесь во дворе котируется, Чипу взять — мазу держит, а Чипа — огого! С другими авторитетами, Рыба, у нас просто. Евгений — четкий кадр, он Петю ценит. Черт, до магазина идти не больше пяти минут.

Портвейн светить всей компании не стали: нет, ну должен быть какой-то повод слинять на кухню. Надо сказать, у всех парней демарш вызвал одобрение (спортсмены), Петя и Илья гордо наливали. Вообще, Илья друган — это уже понятно.

Вновь танцы. Илья все с Ларисой — ну, а что, путевый пацан. И вот, Лида:

— Вы что, совсем что ли? Петька же поет.

Все дружно повернулись к нему. Петя выхватил из-за дивана гитару, закинул ногу на колено другой, водрузил — он видел по телевизору, так делают. Тренькнул. Первый номер вызвал искренние аплодисменты, второму стали подпевать, после третьего Илья попросил инструмент и соорудил неизвестную и шикарную песню. Петя смотрел влюблёно.

За окнами сгустилось окончательно, в квартире пылало. Один раз поймал взгляд Ларисы, она танцевала с Ильей и смотрела из-за плеча пристально и трезво. Какая отличная девчонка. А Илья? — пара… Вышел в подъезд — оставалась еще одна сигарета, засмолил. Голова приятно кружилась, бесподобный вечер.

Прошел на кухню, там возился разговор — Лариса, Лида, Осипова, ребята, Илья. Он и вел тему. Завершил и кивнул на стаканы из которых пили портвейн, два из них были наполнены.

— Ну что, Петрик (Петрик — ново, замечательно), я тебя жду. Давай добьем.

— Пф, — глубокомысленно поощрил Петрик.

Лариса смотрела настороженно, Лида лениво улыбалась.

— Яворский в Москву уезжает, ты в курсе? — жуя конфету, произнес Илья (Петя, заметим, ни к одной принципиально не прикоснулся).

Петя бесхитростно поразился:

— Да ты что! О, блин!

Весть обожгла не существом, стало стыдно. Петя — друг, близкий, вообще говоря, человек, не знает, а всякие… Что-то произошло, в организме ерзало. Илья затеял разговор о Яворском, де, новатор, гений. Он из Москвы сбежал, не доучившись в Щукинском училище. Но тут, в Свердловске — тесно. (Новости, Петя слыхом не слыхивал.) Впрочем, идея пресловутой постановки якобы не совсем его, некий деятель руку приложил. Вызвало жгучий интерес. Петя и не заметил — кухня наполнилась, на него смотрели с любопытством. Вообще, отдать роль Сатина девчонке — это вещь. Наташа, Илья ее знает, выбрана удачно. Именно рыжая, никак иначе. Петя кивал:

— «Ваше вашество» — мы все западаем, — получилось ловко, тон Натальи поймал.

Еще говорили, Петины реплики были умны и артистичны… Кажется Лида спросила:

— Что за Наташа?

Петя равнодушно отмахнул рукой:

— Да — моя… ну, там… Я почему в Новый год-то не пришел к нашим — у нее ночевал.

Воцарилось мертвое молчание. Петя окинул всех взглядом — странная картина, незнакомые люди. Смотрят внимательно, чуждо. Только одно лицо высветилось — Лида. Она глядела угрюмо и… постучала пальцем по виску. Дальше туман, — к нему относились нормально, даже положительно, но — туман. Вскоре ушел — не прощался, совершенно точно.

Ночь выдалась колоссальная. Умопомрачительные звезды, воздух просто из твердокопченой колбасы, дома угрюмо высятся — кондовые, теплые. Петя вошел в подъезд. Нет, только не домой — стены, люди. Требуется дышать, соразмерна звездная бездна. Сел на лавочку возле двери, раскинул руки на сиденье, нога на ногу. Мха, в грудь шла обжигающая струя.

Плыло, в окне дома напротив шевелились тени — жизнь, непокоренная, жгучая, как огромны люди! Хотелось петь. Петя — петь. Нет, не петь — жилка в груди дрожала, вибрировала, от нее резонировала мелодия, нахлобучивалась песня. Успеем, чуть позже — сейчас дышать, жить. Он на пороге значительного — наитие, озарение. Какое мощное, узурпирующее чувство…

Оно не обмануло. Услышал чавканье, кто-то приближался. Сие связано с Петей — неукоснительно… На крыльцо вступила фигура, скрылась за открытой дверью. Шаги замерли. Фигура отступила, вновь показалась из-за двери. Это была Лида. Она держала в руках гитару. Подошла, метко поставила инструмент ему на колени, струны жалобно тенькнули.

— Ну, Петя, ты и дурак. — Развернулась и тяжеловато, даже грузно раскачиваясь, чего прежде за ней было незамечено, удалялась.

Парень долго и бездумно глядел вослед, уже в яркую мглу, что съела фигуру девушки. Отвернулся, уставился перед собой. Как точно она сказала, дурак; что там дурак — идиот, неандерталец. Мысль возилась, горчила, тяготила — и была смачна, аппетитна, устроилась хилая улыбка…

Вдруг нечто обожгло, лицо вытянулось, глаза широко отверзлись: «Испортил песню — дур-рак!..» Задохнулся — как внятно, как неоспоримо!.. Милые мои, а как же быть дальше? Что с ним, вообще, станет?

 

Продолжение следует.