Еврейский вопрос

Часть 1. Страшная тайна.

Классе во втором я озвучила этот больной вопрос: — Мама, а кто такие евреи?
Эти разговоры витали в воздухе, и уже было понятно, что с ними (евреями) что-то не так.
Моя настойчивая любознательность… В общем, я выяснила всё про Гену Фридлянда из нашего класса.
— Но это никому нельзя говорить, — сказала мама. И совершила роковую ошибку, добавив: — Это страшная тайна.
Со страшной тайной жить намного интереснее. Она жжёт и распирает тебя изнутри наискось, вдоль и поперек. Она сочится из тебя через нос, уши, глаза и даже ногти.
— Представляешь, а Генка Фридлянд — еврей, — сообщила я шёпотом в тот же день своей закадычной подружке Вальке Судник. Валька отреагировала очень странно: — Мотя, ты дура! — и заехала мне в ухо. Ухо покраснело и опухло, и обсуждать страшную тайну стало не с кем. Внезапно обнаружилось, что это опасно для жизни. Мама оказалась права: никому нельзя рассказывать. Даже лучшей подруге.

Страшная тайна не давала покоя. Я стала наблюдать за Геной Фридляндом. Гена был тихий темноволосый мальчик с большими карими глазами в обрамлении длиннющих пушистых ресниц. Почти как у Вальки. И тут случилось нам всем классом пойти в кино. И Гена сел рядом. Все смотрели фильм. И Гена тоже. И только я — смотрела на Гену, пытаясь разгадать смысл его страшной тайны. Всё было, как у всех. Две руки, две ноги, нос, вихрастый затылок. И ржал он так же глупо, как и все остальные мальчишки. Я разочаровалась в Гене Фридлянде. И совершенно потеряла к нему интерес. В нём не оказалось никакой тайны. Ну ни капельки. И кино я из-за него не посмотрела.

Классе во втором сын спросил: — Мама, а кто такие евреи?
— Ну вот, началось, — подумала я. — У них тоже — витает.
О-о, я повела себя намного умнее. И ответила: — Люди. С руками, ногами, головой. Отличительные особенности: глаза и нос — большие (шнобель у сына был тоже ничего себе и обладал стойкой тенденцией к увеличению), голова — чаще всего — умная.
На вопрос «а чем они другие?»: — Я же тебе только что сказала. Национальностью. Больше ничем.
— А у нас в классе?
— Почти все (даже не подозревала, насколько была права). И вообще, — тут я вспомнила и засмеялась, — не тебе, «вонючему латиноамериканцу», — так ему однажды сказал едва ли ни лепший друг — поднимать национальный вопрос.
Сын обиженно вскинул на меня изумлённые глаза. Такой удар под дых. И от кого? От родной матери. На этом интернациональное воспитание в нашей семье закончилось. Успешно. Навсегда.

Часть 2. Тайна исхода.

Факультет бурлил. Изя Шейхман уезжал в Америку. Я не была знакома с Изей Шейхманом. Он не поступал вместе с нами, был пришлым, откуда-то перевёлся. Мне не было никакого дела до Изи вместе с его Америкой.
— Олег, объясни мне смысл этого собрания. Уже давно не те времена.
— Райком комсомола… партком…
— Что?!
Кто не успел смыться, сидели глядя в пол. Стараясь не замечать выразительно-невыразительных людей в штатском. Обвиняемый — внешне абсолютно спокоен. Я смотрела на него, статью и тонким лицом напоминавшего молодого Сергея Юрского, и думала: почему он уезжает, зачем?
Всегда найдутся…
— Ты предатель! Ты предаешь свою Родину!
— Я не делаю своей Родине ничего дурного. Разве она в опасности? Ей что-то угрожает? Я просто хочу жить в другой стране.
— Эта страна воспитала тебя…
— Меня воспитали родители.
-…дала тебе образование…
— Я ей очень благодарен. Правда. Очень, — и легкий поклон с едва заметной иронией, — но можно я уеду? Ведь это не преступление.
— Как ты можешь?! — ты не достоин звания комсомольца!
— Тогда исключите меня.
— Ты с такой лёгкостью об этом говоришь?!
Он пожал плечами.
Все дружно проголосовали за исключение Изи Шейхмана из комсомола (а на хрена ему там комсомол?!) и со смешанным чувством вины, гадливости и облегчения разошлись. Не глядя друг на друга.

Я сидела у окна и задумчиво смотрела на улицу. По Крещатику шёл Изя Шейхман с женой, чуть полноватой белокожей пышноволосой Эсфирью (хотя, конечно, её звали иначе). Они шли медленно, с напряжёнными фигурами, держась за руки. Уже отверженные. Почти уехавшие. Одни против всех. Против страны, вскормившей, воспитавшей и обучившей их. Не любившей, но требовавшей преданности. Преступники. Я встала. И пока троллейбус не повернул за угол, глядела им вслед.

Пару лет спустя другая Эсфирь, с русской фамилией Хмарина, спасала мою несчастную двадцатидвухлетнюю физиономию, густо усеянную запоздалыми прыщами. Пышнотелая, с бело-розовой нежной кожей, тёмными густыми вьющимися волосами и изящными пластичными руками. Эти руки чистили, подсушивали, отшелушивали, выглаживали, подпитывали… — возвращали мне мою утраченную неземную красу. Потом она ушла в декрет. Безвозвратно. Декрет плавно перетёк в Америку.
Более двух десятков лет мои потуги посетить косметолога заканчивались одинаково: я разглядывала руки мастера, кожу, извинялась и уходила.

— Ну давай уедем, — говорил он мне, — ну не хочешь в Израиль — в Америку или Германию.
— Нет, — отвечала я, — никуда не поеду. Я русская и буду жить здесь. Мне нечего там делать.
— Хорошо, — вздыхал он, — будем жить здесь.
И шутил с друзьями: — Ну, нет — я уеду на последней телеге, отстреливаясь.
Он был нежен, красив и умён. Я едва доставала до его подбородка. И ему нравилось сильно дуть мне в макушку. Причёска разлеталась ко всем чертям, я сердилась. А он смеялся. Жуткий, патологический раздолбай. И огромная чёрная роза — при каждой встрече. Где он их брал?
Он уехал один. После того, как я вышла замуж за представителя далекой Латинской Америки. И покинула страну. Первой. Судьба.
Он провожал меня с моим маленьким сыном в аэропорту: — Если ты сейчас останешься, я все пойму.
Я пришла к его родителям. Мой брак трещал и расползался по всем швам. Его мама смотрела на меня с глубоко затаённой обидой. А папа угощал на кухне салом, которое собирался передать сыну с оказией, и гладил по плечу: — Ну что же ты, девочка?

Господи, прости меня. Пусть у них всё будет хорошо.

Часть 3. Тайна… семейная.

С первого взгляда будущий Муж поразил утончённостью манер, изяществом речи, неправдоподобной зашкаливающей деликатностью — абсолютной нездешностью.
Со второго — острым умом в сочетании с тонким юмором.
«Не бывает, — решила я, — инопланетянин».
С третьего, когда ближе, ну то есть… — ах, вы же понимаете — сразил наповал. Проявив нечто, не вписывающееся в изысканный аристократический облик. Диссонирующее. Неприятное. Тихий ядовитый антисемитизм. Тот самый, стихийно-бытовой. Когда слышал что-то, где-то, когда-то, как-то… В принципе. И проникся. Вот блин! А — поздно!
Мне, распечатавшей национальный вопрос в далёком втором и примерно тогда же его запечатавшей — ну, вы помните — показалось это смешным и нелепым. Недоразумением. Не поверила. Сейчас мы ему всё объясним. С наивным щенячьим пылом… И была отброшена частоколом высокомерно поднятых бровей. Растерялась. Очевидное, но невероятное. Невероятное. Но очевидное. Только очень изощрённому и извилистому уму под силу придумать и обосновать такую несусветную глупость. Муж не обосновывал. Он подтрунивал, по-иезуитски коварно и неуловимо.
— И вот он говорит: — Мы, амегиканцы… (и всё — только это выражение лица!)
— Русский! Конечно. Вот с таким рубильником! (и опять.)
Я кипятилась, доказывала, срывалась в крик и… проигрывала. Он оставался уверенно и прохладно невозмутим. Эти завуалированные изящно-ехидные намёки-недоговорённости, полуфразы, приправленные едва заметным мимическим соусом ужимок и подмигиваний — мол, мы-то с тобой понимаем (я?! — я ничего не понимаю! опять — страшная тайна?) — с почти непроницаемым саркастически-насмешливым лицом, ускользающие вместе с лицом при малейшей попытке ухватиться за них и развенчать.
— Слушай, ну тебе-то они что сделали? У тебя даже научный руководитель — еврей (перед профессором Бельским Муж благоговел, цитировал, дружил с ним «домами», то есть ходил из нашего аспирантского общежития в гости).
— Ну, какой он еврей? — очень аргументировано отвечал мой избранник. — Он еврейчик.
В ход пошла тяжёлая артиллерия.
— Да ты сам еврей!
— Я?! — он впервые утратил самообладание. — У нас нет евреев!
— Евреи есть везде! И всегда! — извергнув эту непробиваемую фразу, я воодушевилась, нащупав, наконец, его ахиллесову пяту, и с единственной целью уесть: — Такое обилие чисто еврейских качеств, да ещё в одном человеке, да ещё при столь колоритной внешности — кого ты хочешь обмануть?
Муж оскорблялся. Замыкался. Смотрел обиженным взглядом искоса из-под длинных — инопланетянских — слегка опущенных к внешним краям глаз век, обмохначенных растрёпанными ресницами. И какое-то время избегал разговоров на тему. Потом — забывался. Но я уже научилась.
— Да что ты?! А кто у нас произносит вильки, тарельки, ребрИщки? (Вот вы попробуйте произнести: ребрИщки, нет, нет — поестественней, поестественней!)
— Ах, руби-и-ильник говоришь? Заба-а-авно. А ты себя в зеркале видел? А в профиль? Пойдем — покажу! Что у нас первым в двери появляется? А? — бархатно-вкрадчивым голосом вопрошала я и сама отвечала окрепшим меццо-сопрано, — Нос! А последним? — Ноги. В такой вот приблизительно, то есть буквально, последовательности!
Муж обиженно сопел: — Злая ты! — Мы из конкистадоров! — со значением начинал он (ну да — белая кость, голубая кровь).
— Конкистадор — это национальность?
— …из басков! — разогнавшийся Муж на автопилоте заканчивал фразу, но в глазах уже мелькало… подозрение, предчувствование нехорошего.
— Басков? Знаю. А что, он — тоже?
— Ты змея!

Время капало. Количество евреев в ближайшем окружении медленно, но неуклонно росло, приближаясь к размерам маленькой диаспоры. Будто пчёлы на мёд. Даже те, кто оными изначально не числились. (Позже сын, смеясь, сказал: — Мама, есть такой закон кучкования. На евреях срабатывает стопроцентно, даже если они — и не подозревают.) Я наблюдала, тихо веселясь и изредка вонзая шпильки. Муж, между тем, стал аккуратнее отпускать шуточки, а затем и вовсе… А как?! Если вокруг… И все — в друзьях.

Потом…
Он вернулся из поездки на родину. Задумчивым. Несколько интригующим. Вечерами пропадал в интернете. Ну и что? Он и раньше пропадал. Сосредоточенно читал. Иногда я ловила на себе его «невысказанный» взгляд. Без особого внимания или там… беспокойства с моей стороны. За годы замужества так адаптировалась к отсутствию какого-либо его присутствия, к его существованию где-то там, в запределе, возможно, в астрале, что уже бывала шокирована и недовольна, когда он внезапно возвращался в свою материальную оболочку, обнаруживая вполне осязаемую земную сущность. Всегда некстати. Привыкла, что он слушает не слыша и вводит тебя в заблуждение, интенсивно кивая при этом головой. А потом, когда уже припёрло, возмущённо изумляется и обвиняет во всех смертных. Его жизнь, протекающая, преимущественно, где-то в глубине сознания… (или бессознательного?) — непрерывный интенсивный процесс — иногда прорывается вовне редкими убийственными фразами. Он там подумал, поговорил сам с собой, накрутил, усугубил, подобрал соответствующие доказательства, пришёл к заключению и — вывалил всё это на тебя во всей своей красе и аромате. А ты теперь расхлёбывай. И вроде как, ничего и не предвещало.

Но на этот раз…
Ладино. Древний испанский еврейский язык. Нет, я знала, что за ним водится. Всякое. Интеллектуал. Ни слова в простоте. Что он, как у них там говорят, полиглота (с ударением на втором «о»). Ну, это когда по паре фраз из каждого языка. Ну хобби такое. Вернее, одно из. Но чтоб еврейский! С какого перепуга? С чего вдруг? А он сыпал словами и выражениями, и тут выяснялось, что слова-то эти я знаю, слышала: они вовсю звучат в его родном городе, да и в целом по провинции. А уж разговорная речь его мамы… А я-то думала: местный диалект. Ну и дела! Так конкистадоры говорите? Интере-е-есно. И с каждой минутой интереснее. Что и требовалось доказать. Ну ладно. Допустим. Впрочем, что — допустим?
На втором месяце после возвращения в тесные семейные узы — стойкий оловянный солдатик! — «Остапа понесло». И я услышала интригующе-захватывающую историю появления на свет его мамы, моей любимой свекрови, доньи Карлотты. Конечно, правильнее будет сказать, что это я у неё любимая невестка, а она у меня — просто единственная. Но я повторяю: моя любимая свекровь.
А заодно…

Вот об этом «заодно». Понимаете, без этого никак.
Давно это было. Очень давно. В ХV веке. Ближе к его концовке. Когда евреев изгнали из Испании. Так уж случилось, что именно туда уходит корнями наша история — та, которую я рассказываю.
Откуда их только не изгоняли? — Тоже верно.
И дали им на всё про всё три месяца. И было им запрещено брать с собой какие-либо ценности, только личные вещи. И было разрешено остаться, если они сменят веру и перейдут в католичество.
Ходят слухи, что испанские евреи попытались изменить ход истории. Решением еврейской общины в королевский дворец был послан дон Ицхак Абраванель, учёный и раввин, умный и влиятельный человек, не хухры-мухры — министр финансов при испанском дворе. Он сделал королевской чете предложение, от которого та не могла отказаться — королева Изабелла дрогнула и произнесла первые слова, обещавшие… Но тут в зал влетел печально известный Томазо Торквемада — глава католической инквизиции. Дону Ицхаку всего-то и удалось, что отодвинуть срок на четыре месяца.
Второго августа тысяча четыреста девяносто второго года последние корабли с евреями отчалили от берегов Испании. Куда они шли на этот раз?

По иронии судьбы на следующий день три каравеллы адмирала Христофора Колумба отправились оттуда же на поиски Нового света. И в дневнике его было записано, что евреям нет и не будет места в тех странах, что он откроет и присоединит к Испании.

Они ушли. В долгие скитания. Подчинившись гонимой своей судьбе. Почти все.
Но были и те немногие, что остались. И среди них семья Shaxor (Шахор), в переводе на русский — чёрный. Они крестились, сменили фамилию. Не мудрствуя лукаво — инверсивно, и стали — Roxash (Рохаш), превратившись тем самым из Чёрных в Красные. И обретя зыбкий недолгий покой. Недолгий. И очень зыбкий. Через несколько лет остатки фамилии Рохаш бежали в Португалию, а оттуда в Латинскую Америку.

Да, евреи таки добрались до Латинской Америки. А куда они не добрались?
Очень самонадеянной оказалась дневниковая запись Христофора Колумба. Поспешил он. Просчитался. Да и как не просчитаться, если даже среди конкистадоров… Да и с самим Колумбом не всё так однозначно. Подозрительно. Двусмысленно. Но это другая история. Не наша.

А наша…
О! Они уже были учёные. Битые. Огнём палимые. И потому веру свою не выпячивали. Обряды справляли тайно. Внешне оставаясь выкрестами, маранами, анусим*, подчёркнуто подчинялись светским порядкам и обрядам официальной религии. Но предприимчивость и умение делать деньги, свойственные этому народу… И вот они опять на видных постах, влиятельны и отнюдь не бедны. И вновь вызывают зависть и подозрение.
Инквизиция присматривается, принюхивается, прислушивается…
И однажды неопытный наивный юноша: «У нас не принято работать по субботам». Ох, не в добрый час произнёс ты эти слова, мальчик.
И открыли свои ворота темницы, и достали фанаты-иезуиты пыточный инструмент, любовно поглаживая его ласковыми руками, и заполнились подземные камеры стонами, и загустел в них воздух, пропитанный потным липким страхом, болью, кровью и испражнениями, и налились силой, забугрились мышцами руки палачей, и заиграли на площадях ненасытные языки пламени.
И побежали по глухим селеньям, недоступным ревностным служителям католического Бога те, кто успел спастись, преодолевая сотни и тысячи километров, горные гряды и водные просторы. Они бежали очень быстро. Без сна и отдыха. В который раз бросив всё, что имели. И в спину их подгоняла Смерть. Они забились в самые дальние углы латиноамериканских стран. И затаились на многие годы.

В маленькой деревушке Сан Педро, приютившейся в крохотной долине между двумя горными грядами и насчитывающей несколько десятков домов, люди жили тихой размеренной жизнью. Каменистая почва, небольшие участки обработанной земли — кукуруза, сахарный тростник, бананы, авокадо и прочие экваторианские, для нас диковинные овощи и фрукты. Три урожая в год. Рай земной. Кабы не приходилось сводить концы с концами. Простые развлечения. У мужчин — воскресные петушиные бои. Ну, помните, у Маркеса — в «Палой листве», в «Полковнику никто не пишет»? У женщин — кулинарные изыски. Вот так приблизительно.
Интересные люди жили в деревушке Сан Педро. Как например, представители влиятельного рода Rоjаs (Рохас — где-то по пути, в лабиринтах времен, у них упростился хвостик фамилии), или ветвь покойного мужа вдовы Aldean de Соrdova (Алдеан де Кордова). И разговаривали на своём, особом диалекте. Испанский — не испанский…
Рохас и Кордова. Те и другие — высокие, светлокожие, светловолосые, светлоглазые — вы ещё помните, что я про Латинскую Америку? У представителей семейства Рохас лица почти иконописные — черты тонкие, носы узкие, длинные, с горбинкой. У Кордова черты покрупнее, носы с широкой переносицей и овальными, чуть свисающими кончиками, рты большие, губы чуть вывернуты. Алдеан — пониже, поплотнее, смуглые, темноволосые, с большими карими глазами и чётко прорисованными чертами лица.
А тут вдруг глава многодетного патриархального семейства Рохас, видный и уважаемый в деревне человек, завел шашни с недавно овдовевшей Алдеан де Кордова. И благо бы была молода, ан нет — хорошо за тридцать (хотя и он не мальчик), так ещё и трое детей. Что и как там было, мало кто помнит — свидетелей уж нет (да и были ли они, свидетели?) тех, кто что-то всё-таки знал, помнят через пятое на десятое (да и много ли знали?) — а только в положенное время родилась у вдовы девочка, и назвали ее Карлотта Якоба. (Якоба… — странное имя для латиноамериканки, редкое, единичное.)
Вот этого второго имени своей свекрови я никогда… да что я, если родной сын не сподобился! Она о нём и не упоминала, как вроде его и вовсе не было. Как выяснилось, не любила. Равно как и семью Рохас.
Гордая девочка отказалась от отцовского признания — а он пытался, пытался до самой своей смерти — нет, отвергла фамилию, сохранив только мамину: Кордова. Навсегда обрубив связь с этой своей кровной роднёй и сердито возмущаясь, что они ищут с ней общения. Не простила отцу обиду матери. Им всем не простила. Не женился он. Трое мальчишек — старших — были у вдовы де Кордова, и все трое — высокие, стройные, светловолосые и светлоглазые. И одна — последыш — девочка, маленькая, черноволосая, с крупными чертами лица, большими тёмными глазами и чётко очерченным ртом. В мать.

Фамилия Кордова… Ох, непросто всё с фамилией Кордова. Подозрительно всё с фамилией Кордова. Намекает она. Топонимическая. И где только не встречаются сефардийские фамилии, похожие на испанские географические названия. Например, на Ближнем Востоке: в Салониках, Измире, Стамбуле — Кордоверо, что означает из Кордовы. Было дело — намекал Муж, что фамилия его мамы арабского происхождения. Ошибся. Если они и побывали в странах Ближнего Востока, эти самые Кордова, то это был промежуточный пункт их следования.
Ну, а уж с Алдеан и вовсе всё туманно. Да только лицо — не спрячешь. Хотя это как посмотреть.

Когда я, уже посвящённая, изумленно обсуждала с сыном, он хмыкнул: — Да я всегда это знал!
— Что — знал?!
— Ну, ты бабушку-то видела?! — ответил он вопросом на вопрос.
(Знаете, что больше всего в вас, интуитах, раздражает? — Что? — Вы всегда отвечаете вопросом на вопрос. — А разве это плохо? Соционический анекдот.)
И я в который раз изумилась необыкновенной прозорливости сына, а заодно и собственной слепоте.

Моя свекровь. Донья Карлотта. Едва заметной, размытой тенью, промелькнуло удивление при первой встрече. Да и потом. Настолько она была особенная. Среди остальных. Промелькнуло и испарилось. И раз, и два, и три. Пока не утвердилась в мнении, что тут не обошлось без индейской крови. Хотя индейцев видывала. В больших количествах. И — ничего общего. Кроме, разве что, масти. Но мало ли какая гремучая смесь может образоваться от соединения двух, столь различных народов.
Донья Карлотта. Домохозяйка, вырастившая пятерых детей. Трое мальчишек и две девчонки. Все абсолютно разные. Эдуардо — самый разгильдяистый разгильдяй. Ирэнэ — казак-предводитель, ей бы коня и шашку. Слово проблема в её словаре вообще не водится. Мой Муж — самый умный-разумный, надежда и гордость всей семьи. Анабелле — романтично-поэтичная, нежная, женственная и… несчастливая. Фелиппе (Фито) — поздний, а потому медленно взрослевший, нерешительный, кропотливо-трудолюбивый.
Каждый день доньи Карлотты начинается с того, что она готовит завтрак. Потом готовит обед. Потом — ужин. И так всю жизнь. За редкими исключениями. Ежедневно — свежее. Удавиться! Однажды я посочувствовала такой её участи, она улыбнулась и сказала: — Cada uno tiene su profeccion. Es mi profeccin. In verdad, no es tan dificil. ¡Ufff! Ahora estoy descansando. Pero cuando los hijos eran pequenos… (У каждого своя профессия. Это — моя профессия. По правде говоря, это не так уж и трудно. Уфф! Сейчас я отдыхаю. А вот когда дети были маленькие…) Мне стало стыдно и очень жарко.
Сеньора Карлотта. Домохозяйка без особого образования. Непринужденно-естественная, с тихим достоинством старающаяся не привлекать к себе внимания. Но не заметить её вам вряд ли удастся. Встань она рядом с королевой, ещё неизвестно, кто выглядел бы королевнее.
Я рассказала о своей необыкновенной свекрови подруге и показала фотографию. «Какая красивая женщина» — заметила та. Я удивилась. Никогда не считала свою свекровь красивой. С ней просто тепло. То комфортное состояние, когда можешь быть самой собой. Позже, когда всё так непредвиденно и бесповоротно открылось, подруга призналась, что подумала она немного иначе: «красивая — еврейская — женщина», но не озвучила, тем самым оттянув на годы.
Моя свекровь. У которой я — любимая невестка. За что она меня так любит? Мы недолго прожили вместе. Потом уехали. И приезжаем раз в три года. На две — три недели.
Моя свекровь, которую я — люблю.
— Eugenitta, — зовёт меня моя свекровь. Только она меня так называет.
— Еstoy аqui, mamitta, — отвечаю я. (Я здесь, мамитта). — Aqui estoy siempre. (Я всегда здесь.)
Моя свекровь. Одарившая серьгами, доставшимися ей от прабабушки. Старинной ручной работы. Семейная реликвия. Вся семья встала на дыбы. А — поздно! Муж, потрясённый не менее других, смотрел ошалевшим взглядом, в котором стоял большой знак вопроса, вернее, два: «почему?!» и «за что?!» Одна я — удивилась, что скрывать — но приняла, как должное. Надела пару раз. Взгляды прожигали уши. Иногда я достаю их, кладу на ладошку и глажу пальчиками. Не верну. Это подарок свекрови.
Второе потрясение Муж пережил, когда приехал навестить родителей один. И как бы вскользь похвастался успехами сына. Свекровь отреагировала неожиданным образом: — ¿Y acaso podria ser de otro modo? (А разве могло быть иначе?) Муж приосанился в ожидании… и услышал: — El tiene la mama tan intelligente. La unica. ¿Recuerdas? Aprendio espanol a la perfeccion en solo tres meses. (У него такая умная мама. Уникальная. Помнишь? Она выучила испанский за три месяца. В совершенстве.) Муж так и вернулся с отвисшей челюстью.
Это — почти — правда. Ежевечерне, уложив сына спать и переделав неотложные дела, я открывала учебник. И подошла к этому делу основательно. То есть — все девятнадцать времен! (Или двадцать одно? Уже запамятовала.) Долго и мучительно разбиралась, как они между собой взаимодействуют. Зачем?! В разговорной речи используют от силы девять.
Однажды, поджидая Мужа в кафе, разговорилась с аборигеном, подсевшим за мой столик. О, у него были далеко идущие планы! Которым не суждено было сбыться.
К тому времени я уже несколько подустала от горячих латиноамериканских юношей всех возрастов, так и норовивших забраться под узкую — провокационную — мини-юбку. Наивные — туда и соломинку не просунуть. Мне надоело отрешённо-задумчиво смотреть вдаль поверх их голов. Едва дотягивающая до среднего роста в родной стране, там я казалась себе Гулливером. Когда Муж привёз меня к родителям, первые слова его папы — и вообще, первые слова, которые я запомнила — были: — ¡Que alta! (Какая высокая!) Я возвышалась над свёкром как каланча, слегка покачиваясь на своих десятисантиметровых каблуках. А стоило выйти на улицу, у местных юношей загорались глаза, и они выстраивались за мной в цепочку, почётным эскортом сопровождая наши незначительные с сыном передвижения по маленькому городку. Наверное, в их представлении я выглядела моделью. Поначалу это забавляло. Но вскоре стало утомлять. Сбросила каблуки. Всё равно. Радикально перекрасилась. В тёмный цвет. Чуть полегчало.
Абориген поинтересовался моей родословной и временем пребывания в месте нахождения. Не поверил: — Conozco muchas rusas, que viven por aqui… hace anos. Y ninguna de ellas sabe hablar espanol tan bien como U’d. (Я знаю многих русских (жен), что живут здесь годы. И ни одна из них не говорит по-испански так хорошо, как вы.)
Я улыбнулась: — Soy aptа para las lenguas. Soy una persona de gran capacidad. Ademas todo depende de las ganas. (У меня способности к языкам. И вообще, я очень способная. А потом, всё зависит от желания.)

Но однажды… свекровь на меня рассердилась.
Когда увидела, что я шлёпнула сына по попке. Наших же если не шлёпнешь…
Я слушала молча, мрачнея с каждой секундой, и чувствовала себя самой разнесчастной из всех разнесчастных на свете людей: мало того, что я вынуждена жить в чужой стране, ужасно тоскую, умираю от одиночества, так меня здесь ещё и ругают, ни за что ни про что! Я не всё тогда понимала. Но смысл… смысл — усекла. Детей не бьют — им объясняют. У меня один-единственный сын и, если я не могу сладить с единственным ребенком, какая же я мать.
Обида жгла меня изнутри и накипала слезами. Она остановилась усилием воли, увидев, что… Я повернулась и ушла. Я катила коляску с прыгающим паршивцем, давно забывшим про шлепок, вообще вряд ли обратившим на него внимание, по улицам, а по моим щекам скатывались слёзы. Мы вернулись, когда стемнело. Подошла свекровь и извинилась, и сказала, что больше — никогда. Она сдержала слово. Но и я — никогда при ней.

Пару лет спустя донья Карлотта постучалась в комнату: — ¿Eugenitta? Ayudeme, por favor. No puedo con El. Este nino es traviesisimo. Venga conmigo. (Помоги мне, пожалуйста. Не могу дать ему ладу. Этот бандитёнок. Пошли со мной.)
Оказалось… Стоит ей зажечь конфорку, как он поворачивает рукоятку и огонь гаснет. И вот они уже полчаса так развлекаются. То есть развлекается он, а она не знает, что делать — убеждения и традиции не позволяют применить к маленькому ребенку силовое воздействия. Или грубо прикрикнуть. А обед готовить надо.
— ¡No! ¡No! ¡No se puede! ¡No me molestes! (Нет! Нет! Нельзя! Не мешай мне!) — говорит она, делая слабые махи руками и совершая очередную бесплодную попытку. Он смеётся и гасит огонь.
— Тааак! Что здесь происходит?
Хохочет. Но настороженно стреляет в мою сторону глазёнками. И прячется за бабушку. Знает, что она — его надёжный щит. Беру за руку и увожу, змеиным шёпотом обещая шлёпнуть, если не пойдёт. И никакая бабушка ему не поможет. Не верит. Но сомневается. А вдруг. И даёт себя увести.

У моей свекрови седые волнистые волосы. Ей очень идёт.
Выйдя из здания аэропорта, с оторопью обнимаю свекровь, на голове которой колтун грязно-коричневого цвета.
Мы сидим за столом. Я внимательно смотрю на сестер: -¿Quisiera saber a quien se le puso en la cabeza esta idea, tan brillante? (Хотелось бы узнать, кому пришла в голову столь блестящая идея?)
Хихикают. Обе. Ну, конечно — модница Анабелле и предводительница Ирэнэ. Они решили несколько омолодить маму к нашему приезду. Результат превзошел все ожидания. Волосы получились баклажанно-фиолетового цвета с рыже-красными и жёлто-лиловыми разводами. Будто её окунули головой в химические сточные воды и основательно там прополоскали.
— Mama se puso brava, — говорит Ирэнэ, — bravissima. (Мама рассердилась. Очень сильно.)
— Bravisissima, — добавляет Анабелле. (Пришла в бешенство.)
Времени до нашего приезда оставалось… Не оставалось. Перепуганные сёстры помчались в магазин.
Представив свою свекровь — само воплощение доброты и терпения — que se puso bravisisima, mirandose al espejo y viendo su belleza increible (которая впала в ярость, увидев в зеркале свою неправдоподобную красоту), я начинаю смеяться вслед за сёстрами. Мы хлопаем друг друга по ладошкам и плечам, бьём себя по голым ляжкам и безудержно хохочем.
— ¡Ya no puedo mas! — стонет Ирэнэ и скрывается в направлении туалета. (Всё, больше не могу!)
Мы с Анабелле, взвизгивая и приседая на каждом шагу, подтягиваемся следом.

Донья Карлотта очень разговорчива.
Собственно, она говорит всё то время, когда не спит. Тихо, но непрестанно. Обнаружив во мне благодарного слушателя. Я с заинтересованным лицом терплю весь тот поток ассоциативных мыслей, что растекается по древу. И никогда не перебиваю. Только поддакиваю. Время от времени вставляя: «¡No puede ser! ¿En verdad? ¡Que interesante! ¡Increible! Quien sabe…» (Не может быть! Правда? Как интересно. Невероятно! Кто знает…) Стойко несу свою вахту, пока не появится кто-нибудь третий, который случайно цепанётся. Тут надо быстро передать бразды и рвать когти. Под любым благовидным предлогом.
Однажды мы спросили, как варится варенье из бабако. Я много чего узнала из этого рассказа. Где растут бабако, какими бывают, в какое время года снимают урожай. Как они собирали бабако в детстве. Как они вообще — собирали плоды. Что они вообще — собирали. Что и как выращивали. И ещё всякого разного — про её детство. Но вот про варенье… Она вспомнила о нем утром: — ¡Diоs mio! ¡Que bruto, me he olvidado! ¡Absolutamente! U’d me estuvo preguntando del dulce de babaco. ¡Mi pobre cabeza! Ahora mismo. (Господи Боже! Совсем забыла. Вы же спрашивали о варенье из бабако. Моя бедная голова! Сейчас.) Но и в тот день нам не суждено было узнать рецепт.
«Да что я, в самом деле, не знаю, как варенье варится?! — плюнула я. — Варенье оно и в Африке варенье! Как-нибудь разберёмся».

Я знаю, как готовится варенье. И даже однажды это здесь сделала. В доме на выселках.
Куда упросила мужа переехать, почувствовав: ещё чуть-чуть, и я за себя не ручаюсь. Ему-то что — он почти всё время в джунглях. Муж долго разговаривал с родителями.

Дом на выселках, как я его называю — все остальные: la casa de Tebaida (дом на Тебайда), по месту нахождения — без особых удобств и с аскетическим убранством. Двери всех комнат — две маленькие спальни, крохотная гостиная и кухня — выходят на улицу, на дорожку, вымощенную плиткой. Без навеса. Во время ливней, которые идут с периодичностью раз в сутки, местонахождение здесь приобретает дополнительную остроту. Особенно, если надо в туалет. И уже невмочь. Со всем остальным можно как-то потерпеть: через час ливень закончится, через два — земля просохнет. Туалет — вместе с душем — находятся в противоположном конце анфилады комнат. Передвижение носит прерывисто-синусоидальный характер — из двери в дверь, с взвизгиваниями — когда на улицу под ледяной водопад, и облегченным «уф!» с передёргиваниями всем телом — в комнату. И одновременной психологической подготовкой к следующему рывку. Главное, не грохнуться — на мокрой плитке очень скользко. Нет, никакие зонтики вас не спасут. И плащи тоже. Разве что наряд для дайвинга. Который сильно затруднит ваши действия в туалете. После похода лучше переодеться. То есть вы сами поймёте. Ну, если вы не рыба.
Случаются и затяжные дожди — недели на две, а то и на месяц.
Душ работает, как ему Бог на душу положит — по своему расписанию. И наши с ним желания, совпадая в пространстве, категорически не совпадают во времени. Но я счастлива. Я здесь одна. Наконец-то.
Нет, я люблю свою безразмерную резиновую (никогда не знаешь, сколько их сегодня нарисуется) шумную латиноамериканскую родню. У них постоянно что-нибудь происходит. Страсти кипят и бушуют. С утра до позднего вечера. Вулканы — это красиво и экзотично. Но жить в жерле вулкана…
У сына — огромный открытый двор, поросший травой, на котором гребутся три чёрно-оранжевые курицы. После того, каменного, наглухо запечатанного, сумрачного и холодного, — этот мне колониальный стиль! — сказка. А в сараюшке — кролики. Раздолье.
Сын носится по двору как угорелый, вверх-вниз (двор с уклоном), гоняет кур, думает, что кормит кроликов, валяется на траве и визжит от восторга. И здесь я не боюсь, что он расшибётся.
Стоя к нему спиной, в майке и коротких шортах умиротворённо стираю в этой традиционной постирочной штуковине — назовем её условно корытом. Солнце поджигает плечи, и кончики хвоста, выгоревшие почти до соломенного цвета, щекочут лопатки.
Даже не знаю, как описать эту постирочную конструкцию — этот шедевр инженерной мысли: такое прямоугольное каменное сооружение чуть выше моих бёдер, с квадратным, слегка наклонным, ложем — в самом низком его углу находится слив — окаймлённым со всех сторон бортиком с дырочками: из них подается вода. Холодная. Бельё намыливается полосатым, бело-синим мылом, и трётся прямо об эту шершавую каменную поверхность.
Ну, да — экзотика с экстримом пополам. Отстирывается потрясающе. Перчатки обязательны. А то и руки отстираются. До неузнаваемости, до полной непохожести на руки. С последующим длительным лечением.
И много, очень много света. Яростное солнце. Непременный головной убор. И одежду лучше с длинными рукавами и штанами. Иначе можно покрыться волдырями. Даже не заметишь как. В сухую погоду бельё высыхает за пятнадцать минут.

Во дворе два дерева. В противоположных углах. Dos arboles — de higo y de nispero. (Два дерева — инжир и нИсперо.) Нисперо — это мушмула. Но я буду называть нисперо. Мне так больше нравится. Ярко оранжевые ягоды с коричневой блестящей круглой косточкой внутри. Косточка может состоять из максимум трёх, плотно прижатых друг к другу.

Так вот, из этого самого нисперо я и приготовила варенье. По всем правилам. Засыпала сахаром, подождала пока ягоды дадут сок, и несколько раз довела сироп до кипения, предварительно выбирая ягоды и закладывая их обратно в снятый с огня булькающий котелок. Целый тазик варенья. Я предполагала, что его хватит надолго. Ну… как это бывает у нас. У них — всё иначе. Набежала первая волна родственников. Пробовали, громко причмокивая и закатывая кверху глаза. Слухи распространились со скоростью… слухов.
К вечеру от тазика осталось… сам тазик.
С тех пор все уверовали в мою неземную страсть к нисперо. И волшебное умение готовить из него… на вкус восхитительное, внятному описанию не поддающееся.

Мы прилетаем ранним утром.
Этот маленький аэропорт в горной долине принимает и выпускает самолёты только по утрам. Чтобы яркое дневное солнце не ослепляло пилотов. На скалистом склоне горы навсегда остался росчерк припозднившегося самолёта.
На этот раз мы летели на маленьком Боинге, всего на двенадцать посадочных мест. Боинг мужественно боролся с воздушными течениями, а я — не менее мужественно — с приступами тошноты.
Нас встречают эскортом из трёх машин. Все, кто сегодня свободен. Мы улыбаемся и машем друг другу руками. Долго и бурно обнимаемся, восклицаем и рядимся, кто и где разместится. Потом едем по горной, петляющей серпантином, спускающейся и взлетающей вверх так, что машины начинают реветь, дороге. Я смотрю на горы, напоминающие ландшафт моего детства, и думаю, что, покинув холодную неласковую Колыму, я так никуда и не уехала.
Обедаем в Сан-Педро — да, да, том самом — в маленьком домашнем ресторанчике на пять столиков, который держат дальние родственники свекрови. Здесь готовят лучший в Сан-Педро la sopa de arvejitas con guineo (гороховый суп с бананами). Это местный рецепт, мало распространённый в Латинской Америке. Основные ингредиенты: свежий горох, зелёные бананы и особый вид сыра (quesillo), отдалённо напоминающий брынзу, его готовят в здешних краях специально для добавления в горячие блюда. Я с подозрением осматриваю чашки, тарелки и приборы, на всякий случай тщательно протирая всё, что можно, салфетками. Потому как любой полудохлый микроб… Самообман.
Сегодня у доньи Карлотты редкий выходной.

— Eugenitta, — радостно говорит мне свекровь, — le dejamos a U’d unos nisperos. Que pena, el tiempo casi se ha acabado. Falta para un dulce. Pero le hemos guardado algunos. Para U’d personalmente. Les he dicho a los demas: Eugenitta quiere tanto a los nisperos. ¡No los cojan! Dejen los nisperos para a ella. Tanto les hemos esperado a ustedes. (Эудженитта, мы оставили тебе немного нисперо. Как жаль, его время почти закончилось. Его не хватит для варенья. Но мы сохранили немного. Специально для тебя. Я всем сказала: Эудженитта так сильно любит нисперо. Не собирайте! Оставьте нисперо для неё. Мы вас так ждали.)
Я лезу на крышу. Черепица подо мной трепещет и волнуется. Я тоже нервничаю и подрагиваю. Сверзнуться с крыши не входит в мои планы. И не то чтобы мне так сильно нравится нисперо. Но моя свекровь берегла ягоды — для меня.
Мы не попадаем больше в сезон нисперо. Я не готовлю варенье.

Мы сидим со свекровью на террасе, расположенной в самом центре дома. Сюда стекаются окна и двери всех комнат. Это как раз тот самый старый колониальный стиль, где дома плотно примыкают друг к другу боковыми гранями, образуя одну сплошную стену, тянущуюся вдоль всей улицы: мой дом — моя крепость. С тыльной стороны они защищены склоном горы. На улицу «смотрит» глухая дверь и маленький портик с колонами. Этот стиль, наверное, хорош там, где жарко. Но на высоте в две триста метров, с резко континентальным климатом вот этот колодец террасы — бррр!

Перед нами огромный таз с перемолотой кукурузой. Кукурузу время от времени подносит Фито. Он перемалывает свежие кукурузные зёрна в верхней, взгромоздившейся на склон горы, комнате, в специальной дедовской мельнице, состоящей из двух плотно пригнанных друг к другу жерновов. Женщине с такой работой не справиться. На столе — таз поменьше с сыром (который quesillo) и мелко нарезанным луком. И листья от початков для обертывания.
Мы готовим las humitas (умитас). Иногда к нам ненадолго присоединяется беспокойная Ирэнэ.
Целая гора humitas закладывается в огромную кастрюлю и ставиться на огонь. Потом ими забивается весь холодильник сверху донизу. На несколько дней хватит. Одно из самых любимых мною здешних блюд. Свекровь знает. Не tamales (тамалес), не quimbolitos (кимболитос) — только humitas**. Это так вкусно — поджарить их наутро и позавтракать, запивая ароматным кофе.

Я готовлю…
Однажды мы поехали в университетский парк. А оттуда незаметно перешли прямиком в лес. Что поднимается круто в гору. По склонам вальяжно разгуливали коровы. Скалолазки! В лесу неожиданно оказались грибы. Почему-то только моховики. Других, сколько ни старалась, — не обнаружила.
У них не принято собирать грибы. Но когда я приготовила жаренную картошку с грибами…
С тех пор… Стоит нам приехать… Через пару дней Фито настойчиво предлагает прогуляться в лес. Он ходит за мной по лесу шаг в шаг и страшно радуется, когда я ему говорю: — Mira, Fito, esta aqui. No, no, un poco adelante. Mas adelante. ¡Eso! ¡Recojelo! (Смотри, Фито, здесь. Нет, нет, немного впереди. Чуть дальше. Точно! Срезай!) И радуется как ребёнок. Так и не сумев запомнить единственный съедобный в здешних краях вид грибов, он, тем не менее, заделался страшным фанатом грибных походов и жареной картошки с грибами.
Самое интересное начинается, когда их надо чистить. Никто этим делом заниматься не хочет. Однажды Ирэнэ вызвалась помочь, но через пять минут бросила нож и сказала: — ¡Vacalas! (какая гадость!) Зато толпа жаждущих нарезает петли вокруг и интересуется: а когда собственно?.. Три часа моего «удовольствия» и десять минут всеобщего блаженства! Но и грибы бывают не всегда.

Всегда.
С первого дня нашего появления все ждут. Наконец Ирэнэ, как самая боевая:
—¿Genja, cuando vamos a preparar estas galletitas? (Женья, когда мы будем готовить эти печенюшки?)
Я хорошо понимаю, о чём речь. Слишком хорошо. И пожимаю плечами:
— No se. (Не знаю.)
— Entonces, hagamos manana (Тогда — завтра), — решает она.
— Primeramente, hay que comprar todo lo necesario. No es tan facil (Надо вначале все купить. А это не так просто.)
Я знаю, что говорю. Мука, масло, сметана, орехи, яйца. Вроде бы ерунда. Вот только со сметаной у них напряг. Я сную из магазинчика в магазинчик: — ¿Como esta, senior? (Как поживаете, сеньор? — испанская форма приветствия)
— ¿Que tal, seniora? ¿Que esta buscando U’d? (Как дела, сеньора? — то же самое. Что вы ищете?)
— Una cosa. Muy necesaria. Crema de leche. O, no. Mejor dicho, crema agria. ¿Si tiene U’d? (Одну вещь. Крайне необходимую. Сливки. Ой, нет. Вернее, сметану. У вас есть?)
— No, seniora, me da mucha pena, pero no tengo. (Нет, сеньора, мне очень жаль, но нет.)
— ¡Que lastima! Hagame un favor. ¿Tal vez U’d sabe donde puedo encontrarla? (Какая жалость! Окажите мне любезность. Может, вы знаете, где её можно найти?)
— No. No se, seniora. Pero… ¿Sabe U’d esa tienda?.. Donde esta el monument. En la esquina. Ellos venden productos de leche. (Нет. Не знаю, сеньора. Хотя… вы знаете этот магазинчик? Возле памятника. На углу. Они торгуют молочными продуктами.)
— Le agradezco muchisimo, senior. Hasta luego. (Безмерно вам благодарна, сеньор. До встречи.)
— ¡Que tenga buen suerte, seniora! (Удачи, сеньора!)
Но для Ирэнэ нет преград: — No hay ningun problema. Manana de manana compraremos. (Не вижу проблемы. Завтра утром всё и купим.)

Pero manana de manana (но назавтра утром) я в очередной раз собираюсь помереть. Что происходит здесь со мной примерно раз в неделю. С завидным постоянством. Все знают.
Но надеются (и я в их числе), что, может быть, на этот раз… Будучи оповещена поутру, что я — опять, в комнату стучится свекровь. Она выглядит несчастной и, обеспокоено глядя на меня коричневыми глазами с тёмными кругами вокруг, сложив руки на животе, шёпотом причитает: — ¡Eudgenitta! ¡Dios mio! ¿Que le ha pasado? ¿Que comio U’d ayer (Эндженитта! Боже мой! Что случилось? Что ты вчера ела?)
Я ела то же самое, что и все остальные. Какая связь? Свекровь тащит термос с ромашкой:
— Ojala, manana ya este mejor. (Даст Бог, завтра будет лучше.)
Все знают, что это на два дня. Тем не менее, каждые полчаса ко мне наведывается кто-нибудь из родни, считающий своим долгом отметиться и убедиться, что я таки жизнеутверждающе-салатовенького цвета. Меня трогает, смешит и сердит их заботливость. Всё, чего мне хочется, — закрыть глаза и погрузиться в густое забытье. Вместо этого я глупо улыбаюсь всем и каждому и говорю, что мне значительно лучше. Ни хрена мне не лучше! Наконец меня ненадолго оставляют в покое. И я вспоминаю, как однажды такая же оказия приключилась с Ирэнэ. — ¡Genia, ahora si le entiendo a U’d! (Женя, как я тебя теперь понимаю!)- говорила она, ненадолго выползая из туалета. — Parece, que yo me envenene de igual manera (похоже, я тоже отравилась).
Потом оказалось… И я впервые видела Ирэнэ растерянной и перепуганной. Ей было тогда тридцать пять, и трое её мальчишек — двое из них близняшки — уже подростки.
— Irene, U’d tiene que pensarlo muy bien. Porque va a tener una hija (Ирэне, тебе придётся очень хорошо подумать. Потому что у тебя девочка).
Ирэнэ, Анабелле и свекровь уединились. Надолго. Все ясно. Семейный совет. Андреитта — та самая девочка — уже окончила школу.

Я выползаю на третий день.
— ¿Como se siente, Genia? ¿Parece, que ya esta mejorando? (Как вы себя чувствуете, Женя? Похоже, вам лучше?) — спрашивает Марта — жена Фелипе. Впрочем, с некоторой прохладцей. Она — единственная, кто ни разу ни зашёл. Она ревнует. И подозревает меня в симуляции. (Ещё бы — три раза подряд, с устойчивой цикличностью в неделю и едва только соберёмся готовить печенье!)
А ещё… Свекровь любит меня и почему-то не любит её. Я не знаю почему. Марта мне нравится. Она весёлая и трудолюбивая. Работает с детьми с отклонениями в развитии. И Фито с ней, вроде, счастлив. У них чудная дочь. А вот — не любит.
А ещё… меня любит Фито. Нет, не в том смысле. Просто любит. Чем-то я ему приглянулась. Ещё тогда. В самом начале. И он мечтал поехать в Россию и жениться на русской. Но так и не доехал до России. И женился на Марте.
Я не виновата, Марта. И я, правда, не нарочно. Просто любовь такая штука…

До отъезда остаётся пару дней.
Отступать некуда. Мы с Ирэнэ идём покупать продукты.
Я тонко раскатываю тесто и нарезаю квадратики размером примерно пять на пять сантиметров. В центр каждого кладу кусочек поджаренного ореха и капельку взбитых белков. Аккуратно скрепляю все четыре уголка. Несколько сотен таких «хустинок»***. Много лет назад в Киеве меня научила этому сотрудница, родом из Закарпатья. Она готовила «хустинки» волшебно. Когда последний противень вынимается из духовки, я, разминая затёкшую спину, раскладываю печенье на огромном блюде и, слегка остудив, посыпаю сахарной пудрой. Все давно знают этот рецепт. Но без меня не готовят. Очень уж хлопотно.

Свекровь принимается за кофе. Я не любительница кофе. Кроме того, что готовит моя свекровь. С собственной фазенды. Старым дедовским методом. Когда в холщёвый конус, широкий круглый край которого натянут на неровный проволочный круг с закрученной проволочной же ручкой, — я купила себе такой же, кустарной работы, в старом городе, в Кито, в маленьком индейском магазинчике, — накладывается кофе и сквозь него проливается кипяток. Трижды. Один и тот же. Потом кастрюлю ставят на огонь и добавляют сахар.
Этот кофе мы пьём все. И только такой кофе я готовлю изредка дома. Из кофейных зёрен, привезённых из далекой заграницы.

Пять часов утра. У дверей ждёт такси. Мы не разрешаем провожать нас в аэропорт.
Долгие проводы… Со всеми попрощались ещё вчера вечером. Кроме родителей.
Муж обнимает отца. У свёкра дрожит голос. — Mi hijito, — говорит он с горечью, — muchos anos atras, cuando me pediste permiso a ir a estudiar en Russia, yo te di mi permiso, para no perderte. Te deje ir, y te perdi para siempre (Мой мальчик, много лет назад, когда ты попросил меня отпустить тебя учиться в Россию, я разрешил тебе уехать, потому что боялся тебя потерять. Я разрешил, и потерял тебя навсегда).
Он не смотрит на меня, но обвинение висит в воздухе. Мне жаль свёкра. Я ничем не могу ему помочь. Он думает: это я забрала его сына в чужую страну. Это верно лишь отчасти. И эта часть не так велика. Но я ничего не скажу. Он не поверит. Наверное, ему трудно примириться со мной. Мой свёкор — глубоко верующий человек, каждый день ходит на мессу. А тут я — некрещёная. Воровка. Нет, я вовсе не атеистка. Просто, если Бог един… Поэтому я молча обнимаю его и целую в старческую небритую щеку. Муж прижимает отца к груди и говорит что-то утешающее-ободряющее, и, кажется, что-то обещает.
Я не слушаю. Я занята. У меня на груди плачет свекровь: — ¡Eugenitta! ¿Porque tan pronto? ¡Quedense aqui un poco mas! El tiempo pasa tan raudo. ¡Dios mio, mi Corazon! (Эудженитта! Почему так быстро? Побыли бы ещё немного! Время так быстротечно. Боже мой, Сердце мое!) Я прижимаю её к себе и глажу по вздрагивающей спине. И говорю… говорю неловкие, ничего не значащие слова. Что я вернусь. Мы вернёмся. Скоро. Надолго. Это неправда. Я приеду через три года. На две недели.

* * *
Дослушав рассказ мужа, я засмеялась и, напевая: «евреи, евреи, кругом одни евреи», направила стопы на кухню. На кухне над плитой, изогнувшись в позе зю, стоял сын. И торопливо пожирал жаренную с грибами картошку. Прямо со сковородки. Прямо руками.
— Мой интеллигентный еврейский мальчик, — сказала я, обняв его за талию.
Застигнутый на месте преступления, буквально пойманный на горячем, сын дёрнулся и посмотрел на меня дикими глазами. Потом с облегчением, старательно отвлекая от содеянного, возмущённо прошамкал с полным ртом: — На шкрипку отдавать надо было!

— Ну что, бабушку будем посвящать? — спрашиваю я у сына. Речь идёт о моей маме. Ещё одна доморощенная антисемитка.
— Нет! Не будем травмировать старушку!
Муж проболтался сам. В очередной наш визит мама на кухне сообщила мне… И трагическим шёпотом:
— Он ведь так не любил евреев!
— Бог шельму метит! — засмеялась я.
Кажется, она не поняла. Ну, и ладно.
— Приехал! Мой тюлечка-лапотюлечка! — восклицает мама, целуя внука, теперь уже и вовсе непонятно какой национальности. Всё перепуталось в нашем доме. Всё переплелось.

А ещё до…
— А девочка-то еврейка, — сказала мама, познакомившись с избранницей сына и глядя на нас остренькими глазками.
— Да! — дружно, хором, с вызовом, произнесли мы, все трое. — И?!
Не получив поддержки, мама поджала губки и замолчала.
Муж шутит: — Это же надо — уйти от Чёрных и прийти к Самочерных!
А я думаю: «Это же надо! Великая и безжалостная история еврейского народа. Которая, казалось бы, никакого отношения не имеет и в принципе не может иметь ко мне — „если кто и был когда, так и тот татарин“. А вот, поди ж ты — догнала через века и континенты, опутала своими тонкими сетями, вплела в своё немыслимое кружево. И уже — никуда не деться».

У меня есть свекровь.
Она живёт очень далеко — в Латинской Америке. Всегда там жила. И нигде больше не бывала. И все её предки — из Латинской Америки. То есть не все. Но уже несколько веков.
Как выяснилось недавно, еврейка. Правда, она об этом и не подозревает. Даже и не подумаю её просвещать! Вам это нужно? Вот и мне тоже.
А значит, и мой муж… Да и сын. (Вы помните про шнобель? — Всё нормально. Вырос!)
Многочисленные внуки, скопом и врозь, почти все уже со своими семьями — мал мала меньше, — сопровождаемые родителями (цыганский табор и птичий базар в одном флаконе) забегают каждый день к ней на кофе, лучше con empanadas y queso (с булочкой, пирожком, сыром), а ещё лучше — на плотный обед или ужин. Все внуки называют её mami Calo (мами Кало).
Мы размещаемся за огромным столом, вокруг которого бегают, ползают, сидят на коленях и висят на руках дети, и в два захода кофейничаем. Я зову её: mamitta.
Мы встретимся в этом году. Скорее всего, в августе. К тому моменту исполнится четыре года, как мы не виделись. Но что годы и расстояния — для любви.

Часть 4. Тайна тайн.

А что вы хотите здесь прочитать?
Нет, ну, правда.
В чём она заключается?
Самая главная тайна?
А как вы думаете?

____________________________________

Примечания:
* — мараны (анусим — принужденные) — евреи, вынужденные принять другое вероисповедание и оставшиеся втайне верными своей религии;
— сефарды — испанские евреи (по некоторым данным, общее название для европейских евреев);
** — humitas, tamales, quimbolitos (умитас, тамалес, кимболитос) — блюда из молотой кукурузы, humitas — с начинкой сырно-луковой, tamales — с начинкой из куриного филе, свежего гороха и лука, quimbolitos — сладкая рассыпчатая кукуруза, десертное блюдо; *** — хустинки — платочки (украинское).