Зверотравы, sapienti сад, смерть воды, nota bene

I. зверотравы

1.
говорил, потому что иначе — молчать,
а молчал оттого, что не мог
прокормить этот выводок злобных волчат,
посадить их на поводок.
в непочатом и непечатном краю
что ни буква — собачий лай.
если небо твоё стоит на крови —
выливай его.
willy, why?

то ли детский стишок, то взрослый грешок
сочиняется на посошок,
и в ногах его правды ни на вершок,
а другие части не в счёт

говорил, пока мог — зеленеющий мох
проступал на его устах,
то ли ветер скулил, то ли просто щенок,
а потом устал.
но сквозь рот говорившего плыли цветы,
плыл сосновый игольчатый звук,
прошивая пространство,
в котором и ты —
тишина,
полудетский испуг.

первоцветы не спят
в первобытном аду,
если ты не найдёшь, то тебя найдут,
переврут и скажут все за тебя —
хлорофилловый
ужас
небытия.

2.
человекозвери и человекотравы
выходили каждый
не из своей дубравы
нерожденных несли
кто — в утробе
а кто — во рту
становились по эту сторону
и по ту

кем мы были и для чего стояли
неотличимы от тишины и стали
костяные снаружи
мягкие изнутри
обними нас
боже
или совсем сотри

но он нас говорит
заговаривает как зубы
до молочной кости
и идёт на убыль
бесконечный день

что ещё остаётся здесь

остаётся свет между мертвыми и живыми
между сном горечавки или плакучей ивой
посмотри ей в заплаканные глаза
говори
даже если нет слов
чтобы их сказать

3.
если будет война (я осталась на -й-
перед бездной звучащего -на)
по губам молочая пойми прочитай
чья замолчанная вина

если длится война
виноградный побег
самым первым ложится в снег

одуванчик взлетает не чуя ног
безголовый мученик
лёгок пух
санитар-подорожник помочь не смог
потому что лишился обеих рук

то есть листьев конечно
мой хвойный друг
лишь зелёная кровь вокруг

мне бы вровень с этой живой травой
и над мертвой тише воды стоять
оттого что молчание не равно
нежеланию
вспоминать

и у мяты память ещё свежа
и крапивы язык — острие ножа
и дрожащий лист поглощает свет
выдыхает смерть

VI. sapienti сад

1.
стоявший насмерть выстоял бы нажизнь?
чтоб до конца, пока его не свяжет
в единый узел с этой трын-травой.
проросший, словно вымолчанный вопль
из губ земли —
и ставший сам землей.

так за водой ушедший — стал водой
и прарафаэлитским журавлем,
рисующим офелию с лягушки.

и завиток раскисшего пруда
похож на ухо, чуткое тогда,
когда уже ни шороха не слышно.

2.
переступи порог свой болевой,
постой со мной
ты — нутряной — снаружи,
где, тяжелы и монотонны, души
уже не ищут участи другой,
глубинно-голубино-голубой.

чтоб выживанье стало заживаньем
и заживленьем шрама на бедре
дождя, когда идёшь едва живая
сквозь плоть сухую, словно выжимали,
скорее как, чем где.

чтоб говорить на непонятном птичьем,
синичье-синем суржике,
где ницше
щебечет нам, что бога больше нет
ни для кого, а значит точно хватит
его на всех.
но холодно стоять нам,
когда вокруг лишь тишина и свет.

3.
протяни своё молчание,
как веревку бельевую,
чтоб покачивать ночами
белизну мою.

если что-нибудь и спрашивать —
только то, на что ответа,
кроме страшного,
вовек нету.

потому висим и кажется,
что дотронемся пустотами
мы — прищепленные наживо
шепотом.

словно два пододеяльника
галактического сада, где
вдруг звезда мигнула дальняя
и — падает.

значит, падалица
в пол лица
горним светом переполнится,
как надкушенное яблоко…

было — не было?
о нет.
Бело-набело.

ХII. смерть воды

1.
на своей ли шкуре чувствую я, земля,
как звериные тропы твои болят,
как вода течёт под лежачий камень,
обнимает тонкими рукавами,
напевает нечеловечьим ртом —
свято место
полнится пустотой.

а о чем поёт — не слушай, моя душа.
выдыхают деревья, делая первый шаг,
человек умирает, будто в соседний дом
переезжает и говорит о том,
как шагают деревья уже под чужим окном
и здороваются на русском,
а цветут — на другом.

2.
потому что во рту у меня —
голубая колышется тьма,
и травой обрастает язык,
чтобы выжить,
а после — жить

не о том, как болит десна,
где до срока укрытый сад
дремлет, словно молочный зуб,
а потом вызревает в звук.

чтобы знающий назубок,
где в лице у травинки — бог,
все запомнил и все забыл —
воду смерти
и смерть воды.

3.
и на пружинящем зверином,
как поступь хвои под ногой,
я выдыхаю воздух в глину:
такой, как прежде,
но — другой.

и колесованным колосьям,
мукЕ, нет, мученице,
нет,
прошу простить мне эту косность
и измельчённый в мУку свет.

когда язык скорей отсохнет
зелёный вопль называть
сначала сором,
после — словом,
в строку укладывать,
в кровать,

в могилу вкладывать, в разверстый
голодный землянистый рот,
и только слушать, как зовёт он
из глиняных своих пустот.

4.
как молчала песня под волчьей шкурой
и смотрела из вечных очей овечих,
забрала мой голос и не вернула,
говорить —
да нечем.

как ему живётся там, на изнанке,
где траве на выпасе света мало?
где сквозь жизнь
и каждую её ранку
смерть за нами в щёлочку
наблюдала.

XIII. nota bene

1.
посмотреть бы глазами воды,
черепашьим медлительным слухом
услыхать — отзвучали следы
на воде, как на клавишах, глухо,
потому что накрыли её
тишиной, словно крышкой рояля.
я все жду — дождь себя перельёт
и мелодию доиграет.

2.
как пела дудка заячьей губой —
и музыка текла по подбородку,
но в рот не попадала, боже мой.
как выдыхала трудно
тщедушной грудью, где не плоть важна —
её отсутсвие.
при долгом разговоре
я слышу, как щебечет тишина,
проходит через горлышко сквозное.

и где проходит смерть, там жизнь поёт
пронзительней и явственней в пустотах,
там тело превращается твоё
в далекую неслышимую ноту.