МИНИСТРА УВОЛИЛИ
Октябрьская погода навевала тоску. Дома было тихо, даже старинные часы отбивали удары глухо, словно не хотели никого беспокоить. Почтенный коллежский советник Иван Аполлинариевич Бестемьянов задумчиво шелестел газетой.
— Папенька, папенька, министра Смердякова уволили! — мальчик Алеша восьми лет с радостным криком вбежал в кабинет отца.
— Поди-ка сюда, скверный мальчишка, я тебя высеку, — отец был явно не в духе.
— Ай, ай, за что? За что, папенька?
— Называй правильно имя сановного лица! Называй правильно имя сановного лица!
— Ай, папенька, я не буду, ай, вот истинный Бог никогда больше не буду!
— То-то же…
Отец успокоился, и гнев его сменился любопытством.
— А как это тебе в голову пришло такие глупости о Его Высокопревосходительстве говорить? — спросил он.
— Я не знаю, папенька, это не я…
— Что значит, не я? Ну-ка иди сюда…
— Не я, папенька, как Бог свят… Это Володя с товарищем из гимназии пришли, они разговаривали, а я услышал.
— Вот оно что… Владимир!
В голосе отца снова послышались грозные нотки.
— Слушаю вас, папа…
В дверях кабинета показался долговязый подросток.
— Подойди поближе.
— Я здесь, папа.
Едва старший сын подошел к отцу, как тот ловко ухватил его за ухо.
— Что это ты за глупости рассказываешь публично?
— Отпустите, папа! Мне больно! Так нельзя!
— А-а-а, вот оно что… Нельзя… — На лице Ивана Аполлинариевича отобразилось изумление. — Уж не желаете ли вы поговорить со мной о правах индивидуума? А лучше скажи, мерзавец, как ты посмел распускать скверные слухи о Его Высокопревосходительстве?
— Но папа! Я не распускал слухов! Я в гимназии слышал…
— Что ты слышал, негодяй?!
— Инспектор, господин Пудрин, рассказывал преподавателю риторики господину Птицыну, что министра в отставку отправили… Из-за какой-то любовной истории… Я не виноват, папа, это они говорили…
Господин Бестемьянов так растерялся, что даже выпустил ухо своего старшего сына…
— Однако, — произнес он и задумался.
У инспектора гимназии господина Пудрина действительно были связи в высших кругах, о чём было хорошо известно. Что до господина Птицына, то о нём давно говорили: если уж какая новость попала ему на язык — пиши пропало, весь город знать будет в полдня. До английского посланника дойдет!
— Хм… Негоже мне-то оставаться в неведении, — недовольно пробурчал Иван Аполлинариевич.
За окном подвывал ветер. Лил бесконечный осенний дождь, и тускло освещенные улицы не манили прогулкою. Однако коллежский советник немедля собрался, потопал, обувая новые калоши в передней, взял палку и отправился из дому. Через пару часов он вернулся в превосходном расположении духа, напевая вслух «Одно и то же надо вам твердить сто раз…» Вскоре можно было услышать, как в гостиной он рассказывает супруге своей уморительную историю, поминутно заливаясь довольным смехом.
— Вообрази, душенька, третьего дня поутру прибыли полицейские чины на квартиру к известной кокотке госпоже В. И что же? Застают там в халате и чуть ли не в ночном колпаке министра …. Пэ… Мэ… — Ивану Аполлинариевичу стало так смешно, что он никак не мог выговорить имя. — Смэрдякова…
— Кэль выражанс, Иван, — укоризненно сказала его супруга, — кэль выражанс.
— Ну, прости, прости, душенька. Так слушай же… Натурально, Его Высокопревосходительство разгневался, затопал ногами. «Вон, — кричит, — отсюда! Кто позволил!» Однако же распоряжавшийся там офицер и бровью не повел. «Сколь могу судить, сударь, — заявил он весьма сухо, — вы служите по другому ведомству, а потому указаний мне давать не можете». Вообрази, дорогая! Так и сказал! Самому министру! Тому бы сообразить, что такая смелость неспроста, да куда там… Кричит, гневается…
— И что же? — супруга господина Бестемьянова, наконец, обнаружила живейший интерес к делу.
— А то! — наставительно ответствовал супруг. — Офицер был, очевидно, послан с заведомою целью. В тот же день было доложено о событии господину Бубкову, вице-канцлеру, дочь коего изволит пребывать в законном браке с министром. А старик, понятно, не снес такого поношения.
— Дорогой, да тут целая интрига!
— В том-то и дело! Что ни делала московская партия¸, а все никак не удавалось свалить Его Высокопревосходительство. И вот, гляди ж ты, на чем уловили. — Коллежский советник довольно захохотал. — На любовной истории!
— Ну, а дальше, дальше-то что? — нетерпеливо перебила его супруга.
— Что ж дальше… Дальше понятно… Его сиятельство граф Бубков помнит Его Императорское Величество еще в детских годах, а потому отказа у него не знает. Ударил челом… Расплакался даже… Говорит, за что позорят мои седины… Единственная дочь… Государь нахмурился… Словом, был министр да весь вышел…- Коллежский советник от удовольствия даже потер руки.
— Как это все-таки хорошо, — заметила супруга, — что наш Государь — сам человек нравственный и чтит нравственный закон в своих подданных… Я уверена, что ты, дорогой, никогда бы не мог попасть в такую историю…
— Да уж, — пробормотал Иван Аполлинариевич, коего даже в жар бросило от этих слов. — Уж я бы… Да… Впредь, конечно…
И довольные супруги направились пить чай…
ДРУГ ДОМА
Перед кабинетом коллежского советника Ивана Аполлинарьевича Бестемьянова сидел в задумчивости любимец хозяина кот Ионафан. Был он огромен, толст и походил на копилку, в коей дети любят сохранять сбережения на какой-нибудь случай. Ионафан сидел неподвижно, уставившись в одну точку, а когда раскрывал пасть, широко зевая, то, казалось, где-то там, в глубине, поблескивают серебряные монетки.
Время текло медленно или вообще не текло. Иван Аполлинариевич, удобно устроившись в кресле, вёл беседу с Андрей Андреичем Сдобиным, сыном своего старинного приятеля и бывшего сослуживца. Молодой человек (тому ещё не было и тридцати) подавал большие надежды и успешно продвигался по службе, причем не только стараниями своего отца, действительного статского советника, но и благодаря собственным достоинствам. Правда, молодость в нём все-таки сказывалась, отчего он порою бывал горяч и не чужд фрондёрства. Тем не менее, Иван Аполлинариевич предвидел в нём значительную будущность и неспроста звал исключительно по имени и отчеству.
— Да отчего это я должен его уважать? — горячился Андрей Андреич.
— Ну, сами рассудите, — спокойно и даже отчасти почтительно отвечал ему старший товарищ. — Конечно, человек он ума небольшого и талантами, прямо скажем, не отмечен…
— Так и я о том же…
— Но помилуйте, Андрей Андреич… В России таких, как он, без ума и таланта, тысячи, однако он один сумел стать премьер-министром!
— Да, но ведь это ошибка, и ошибка попустительная!
— Андрей Андреич, дорогой, это уж с вашей стороны смелость ненужная…
— Да что там смелость, Иван Аполлинариевич, я ведь таких слов нигде более не скажу… Обидно, поймите меня, обидно… При таком государе-провидце работящий премьер надобен…
— Тут ведь что может быть, — вдруг перебил собеседника хозяин, которому явилась неожиданная мысль, — на либеральную болтовню вольнодумцы слетятся, их разом видно станет…
— Они и так видны, — горестно покачал головой молодой человек, — и всё больше власти забирают. Внушают самым первым лицам, что экономическую политику должно вести по-новому, сообразуясь с интересами частного капитала. Говорят: «Что заводчику хорошо, то и государству на пользу». А государству на пользу держать их вот так, — Андрей Андреич сжал свой острый кулачок и даже зубами заскрипел от негодования.
— Да, на сей счёт спорить не буду, — согласно закивал Иван Аполлинариевич. — Держать надо, держать…
— Опять же и свобод новых без конца требуют, — продолжил молодой человек. — А куда новых? И так кругом одно поношение начальства… Вот, говорят, во Франции дела устроены преотличным образом… Так что ж вы туда не едете, милостивые государи?! Ведь и дома уж в Ницце приобретены, и жёны с детьми, мамками, няньками туда отправлены… Здесь-то что?
— Пассии, пассии, — захихикал Иван Аполлинариевич.
— Ах, бросьте… Этаких дам везде хватает… А то, что источник дохода у них один — казна государева, это уж я вам точно скажу. Вот и сидят они подле казны…
Молодой человек вздохнул и умолк.
Из-за двери послышался неясный звук, похожий на скрип половицы. Створки растворились, и в кабинет вошел старый лакей Ивана Аполлинариевича. В руках у него был поднос с двумя чашками кофе, молочником, сахарницей и скромной вазой, полной английского печенья.
Иван Аполлинарьевич взял свою чашку, сделал маленький глоток и покачал головой от удовольствия. В ту же секунду в кабинет вплыла Анна Степановна, его супруга. Женщина не старая и не потерявшая своей привлекательности, она явно благоволила их молодому другу и никогда не упускала случая побеседовать с ним.
— Андрей Андреич, как я рада вас видеть, — напевно произнесла она, протягивая ему руку. — Тот поспешно вскочил.
— Что же вы так редко бываете у нас, — продолжала хозяйка с искренним огорчением в голосе.
— Голубушка, да ведь Андрей Андреич служит, — укоризненно сказал ей супруг. — И служит усердно.
— Это известно, — заметила она. — В обществе говорят о ваших успехах. А всё-таки знайте: здесь вас ждут в любой час.
— Всегда за честь почитаю, Анна Степановна, — проговорил молодой человек и отчего-то густо покраснел.
Дама бросила на него по-матерински (как ей казалось) нежный взгляд и вздохнула.
— Вы, Андрей Андреич, вероятно, думаете, что дамам чужда политика.
— Отнюдь нет, — попытался было возразить её собеседник, однако она продолжила.
— Дамы всегда интересуются последними политическими известиями. Особенно, когда к ним касательство имеют люди близкие и значительные.
Анна Степановна ещё раз выразительно взглянула на молодого человека и, скромно заметив, «ну, не буду мешать вашему разговору», покинула кабинет. Андрей Андреевич так и не успел ей ответить, и лишь остался стоять, раскрывши рот.
Прошло несколько дней, и наступила масленица. На улицах сделалось шумно. Мимо окон коллежского советника проносились лихачи, иной раз слышно было пьяное пение какого-нибудь подгулявшего господина, а то и просто скандал. Иван Аполлинариевич даже посылал пару раз за дворником, чтобы тот выяснил, что происходит, и нет ли нужды звать околоточного.
Сам он в эти дни не любил без нужды ездить из дому. И не из мизантропии, а просто от шума, даже праздничного, у него начиналась мигрень. Тогда, чтобы развеяться, он пускался в обстоятельные беседы с женою или принимался экзаменовать по истории и географии старшего сына Владимира, ученика VII класса гимназии.
Как-то вечером, супруги уже собирались пить чай, к ним заглянул господин Мессер, их хороший знакомый, известный адвокат. Человек и без того шумный и восторженный, он на сей раз был возбуждён более обычного, так что оказался не в силах даже задать вопросы, приличествующие началу беседы, а вместо того сразу принялся за рассказ.
— Знаю, друг мой Иван Аполлинариевич, что вы хороши с Андреем Порфирьевичем Сдобиным, да и сынок их принят вами, как родной. Потому и хочу рассказать вам немедля, как Андрей Андреич отличились.
— А что такое? — с некоторой тревогой отозвался Иван Аполлинариевич. Анна Степановна замерла.
— Только я уж сначала, если позволите…
— Извольте, Рудольф Иванович, пусть сначала, — согласился хозяин, понимая, что сделать речь гостя краткой нет никакой возможности.
— Отправился я, стало быть, второго дня в оперу. Да-с, в оперу… Ну, не случайно, конечно. Давали «Онегина», а я страсть как люблю артиста Смирнова. Вы слыхали, наверное… — Иван Аполлинариевич и Анна Степановна при сих словах торопливо закивали. — Божественный тенор, доложу я вам, божественный… А уж как хорош в Ленском — Адвокат прикрыл глаза и вполне прилично, без фальшивых нот, пропел:
— В вашем доме, как сны золотые,
Мои детские годы текли…
Тут он открыл глаза и, увидев явное нетерпение во взоре Анны Степановны, поспешил продолжить.
— Так вот, выхожу я, по обыкновению, в антракте выкурить папиросу и вдруг слышу: аплодисменты, крики со всех сторон. «Браво, Андрей Андреевич! — кричат. — Браво!» Что такое? — думаю. Подхожу и вижу: сквозь толпу в большом смущении пробирается Андрей Андреевич Сдобин, а все его приветствуют. Мужчины пожимают ему руку, дамы хлопают в ладоши. Иные просто визжат от удовольствия. Решаю справиться, в чём дело, обращаюсь к приятелю, Дмитрию Дмитриевичу Берлогину, он в Департаменте секретарем служит, и вот что узнаю: на днях на званом вечере в доме у профессора Кузьминского, известного либерала, встретился наш герой с английским посланником. Поначалу беседа шла обычная, какие всегда бывают в гостиных. Но вдруг гость наш отчего-то осмелел и стал выдавать такие сентенции, которые не каждому придутся по вкусу. Впрочем, все молчали, уважая европейские правила свободы. Однако же Андрей Андреич не стерпел. Услышав, как гость заморский, забыв о дипломатических приличиях, принялся укорять российское правительство за балканскую политику, он вдруг вступился, да так горячо, что профессор Кузьминский оробел и стал опасаться, как бы не вышло международного конфуза.
— А что, что сказал он? — нетерпеливо проговорила Анна Степановна. — Ну, не томите же…
Господин Мессер встал, тряхнул волосами и, вперившись глазами в Ивана Аполлинариевича, долженствовавшего в данном случае изображать английского посланника, возгласил:
— И это говорит представитель страны, ограбившей полмира! Не гнушавшейся ни пиратством, ни обыкновенным разбоем. Не смей оскорблять Россию больше! Look me in the eyes! Don’t take your sight! — загремел он, словно был не шустрый адвокат, а сам трагик Мамонт Дальский.
— Боже мой, — прошептала Анна Степановна…
— И что же дальше? — супруг её был в большом волнении. — Что его сиятельство?
— Ну, для виду пожурил, конечно. Сказал, что, будучи служащим по ведомству иностранных дел, надо сохранять больше хладнокровия. Однако, по всему, остался доволен. Говорят, теперь Андрею Андреичу можно ждать назначения…
Услышавши эти слова, супруги просияли.
Прошло еще несколько дней, и вот однажды поутру, время едва перевалило 11 часов, у дверей Бестемьяновых зазвонил колокольчик. Вошедши в комнату к Анне Степановне, лакей доложил: «Андрей Андреевич Сдобин просят принять». «Проси», — ответила хозяйка со всем мыслимым хладнокровием, меж тем как сердце ее задрожало.
— Прошу простить мою дерзость, дорогая Анна Степановна, — заговорил взволнованно молодой человек, едва войдя в гостиную.
— Вам незачем просить прощения, Андрей Андреевич, вы знаете, как я вам рада…
— Надеюсь, вы не осудите моё безрассудство, вынудившее меня явиться к вам поутру, без предуведомления…
— Ничего, друг мой, так даже лучше…
— Я нынче же еду, и не мог отправиться в путь, не простившись.
— Что такое? Едете? — в глазах хозяйки читался неподдельный ужас. Куда же?
— В Турцию, Анна Степановна, в Турцию. Получил назначение в дипломатическую миссию.
— Боже мой, — с отчаянием в голосе воскликнула госпожа советница. — Отчего же в Турцию? Ведь там опасно! Там прошлым летом некий фанатик убил нашего посланника!
— Что поделаешь… Такова воля Государя Императора… Экономические интересы державы превыше всего. И уж точно превыше моей жизни.
Анна Степановна достала платок и приложила его к глазам.
— Неужто мы снова будем с дружить с турками? После всего, что было?
— Зачем же дружить? Но торговать вполне можно. Полезно даже для нужд отечества. Паши тамошние хитры. Но против Государя нашего им не устоять. Он Европу усмирил. Усмирит и Восток. А там, глядишь, и Азии черёд придёт.
— Берегите себя, друг мой.
— Как говорит его сиятельство, турку не верь, иудея не проси. Во всем прочем положись на волю Божью…
Анна Степановна почтительно склонила голову, как бы покоряясь удару судьбы, однако…
— А что же я, Андрей Андреич? — голос её зазвенел. — Когда я снова буду иметь радость увидеть вас?
Молодой человек задрожал и, ухвативши вдруг руки своей собеседницы, нежно прижал их к сердцу.
Анна Степановна осторожно высвободила руки и тотчас вышла, чтобы отослать лакея…