Максим проснулся с простой, но отчетливой мыслью: «Зоя Гинтер, я тебя не люблю».
Зоя утопала в лучах утреннего солнца: её каштановые волосы золотились на свету, округлые плечи, игриво выглядывавшие из-под одеяла, сияли. Зоя почувствовала шевеление и тяжелое, какое бывает при раздумьях, дыхание Максима, и что-то спросонья сказала. Максим не расслышал. Зоя, потянувшись и окончательно обнажив голую грудь, едва разомкнув веки, посмотрела на Максима зелёными, каким бывает пруд в летний день, глазами и повторила. Максим, погруженный в себя, не расслышал и во второй раз.
— Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ. — Нарочито громко и, кажется, с некоторым раздражением произнесла Зоя, устав пробиваться сквозь стену непонимания.
Максим вскочил на ноги и посмотрел на постель таким взглядом, будто там шипела змея. Он принялся отчитывать Зою за грубый тон и стал говорить, что в его семье, несмотря на весь раздрай, что там творится, мать никогда не позволяла себе так общаться с отцом. Максим начал плести околесицу, в которую верил сам лишь в пылу гнева, где отец представал в роли этакого патриарха, а матери доставалась роль покорной служанки, что было, конечно, не так.
Эти мифы активно подогревали и друзья Максима, которым он имел привычку рассказывать про малейшие дрязги и неурядицы. Несмотря на то, что один из друзей, Егор Коновалов, был настолько подкаблучником, что взял фамилию жены, а второй, Федя Простихин, вторя своей фамилии, прощал подруге все её загулы, они, эти друзья, искренне считали, что есть великий мужчина, заступник всех мужчин на Земле, и он, словно Данко, вырвет сердце и поведет их к месту, которое они заслуживают, а именно — на пьедестал. И эту роль приятели по обыкновению взвалили на третьего друга, потому что кто, если не он послужит им всем примером?
Зоя происходила из благополучной семьи, где отец с матерью, люди уже в возрасте, решили все свои проблемы в молодости, и теперь пожинали плоды в полной гармонии. Зоина семья напоминала львиный прайд, где положение отца никогда не оспаривалось, но уважение к матери ставилось во главу угла. Дети в прайде давно разъехались. И, несмотря на всю благополучность, обзавестись собственным семейством не удосужились: старшему брату не везло в любви так же, как и младшей сестре.
Зоя покорно выслушивала поток обвинений в свой адрес. Девушка с малых лет отличалась покладистостью характера. Ей никогда не приходилось преодолевать преграды и бороться за место под солнцем. Всё было даровано ей с рождения: хорошая семья, друзья. Череда мелких потрясений сделала её слегка невротичной, но то, что пережила она, ни в какое сравнение не шло с мытарствами её любовника, повидавшего темные уголки жизни. Зоя ничего не могла о себе рассказать. Её ум занимали незначительные события и воспоминания. Ей не довелось кого-то спасать, или лишать жизни, дебоширить, придаваться огульному блуду. Она вела тихий образ жизни, и всем своим видом напоминала горшечный цветок, что нуждался в заботе, тепле и воде. Зоя часто плакала, но даже не от обиды, а просто так. Дождь ведь тоже идёт просто так. Кожа Зои настолько бела и прозрачна, что вены, выступавшие на висках и упругих грудях, походили на полноводные реки. Она напоминала собою величественную, мудрую природу, тогда как Максим был олицетворением человека: нетерпеливый, вспыльчивый, претендующий на роль бога.
Однажды Максим сказал, что больше не желает видеть Зою у себя в квартире. Он знал о таком козыре, но держал его про запас, в самых дальних ящиках, как держат ядерные страны оружие, способное уничтожить всё живое. Максим смотрел холодным, вызывающим взглядом, точно упивался ситуацией, болью, что доставлял Зое. Он радовался, как радуется несносный мальчишка, когда удается вывести из себя спокойную мать. Зоя обмякла и посерела. Руки плетьми повисли в воздухе — теперь их совершенно не к чему было приложить. Всё чужое. А главное — все чужие. Она почувствовала себя непрошеной гостьей, коей была долгие несколько лет. Зоя бросила взгляд на вещи и не знала, с какой ей начать. Она ринулась к большому красному чемодану, с которым так радостно с улыбкой и шутками въезжала, казалось, совсем недавно, и он выпал у неё из рук. Зоя села на пол и заплакала, как плачут от безысходности. Тело не хотело слушаться и тянулось к земле, будто стремилось врасти в холодный бетонный пол, который Зоя заботливо накрыла ворсистым ковром.
— Ну, хватит. — Сказал Максим, почувствовав, как в горле клокочет обида, боль, и жалость, и какой-то гнев, которому неоткуда было взяться. Он принялся скидывать вещи без разбора в этот красный чемодан, и ощущал, как воздух едва просачивается сквозь ноздри, и как трясутся колени — хорошо, что не видно из-за штанов. Максим вызвал такси и встал у окна, моля, чтобы машина приехала скорее. А когда желтые глаза засияли в ночной тьме двора, Максим принял нелепую позу, будто не понимал, почему Зоя уезжает и что вообще происходит. Максим хотел что-то сказать, но закашлялся и чуть не подавился слюной. И пожалел, что не подавился, ведь случись так, Зойка бы его не бросила, она прильнула бы к его губам и вкачала воздух, и, может, все тогда сделалось бы хорошо. Но этого не произошло. Максим принялся помогать с чемоданом так, словно он привокзальный вор, что пытается силой украсть багаж. Они встали возле лифта и слышали, как бьются сердца и как кричат мысли. И почему этот лифт так долго ехал? Максим смотрел на убывающие цифры табло лифта, и усиленно думал: «а что, если вот сейчас взять и вернуться домой вместе? А что, если я совершаю ошибку?» Максим не любил думать наперед, он жил одним днем ещё с тех пор, как был дворовой шпаной. Школа жизни научила думать сегодняшним днём, потому, что завтра — иллюзорно, оно может не настать: пьяный отец пришибет тебя табуреткой и ты, пятилетний дохляк, свалишься замертво; мальчишки из соседних дворов отнимут у тебя телефон, и ты, защищаясь, получишь нож под ребро; поедет патрульная машина, и ты, попав под ориентировку, исчезнешь на долгие годы, если не навсегда. Прошло много лет — Максим обзавелся работой и маломальским образованием, но тяжелые дни эхом отзывались из глубины прошлого.
— Поцелуемся? — Сказала Зоя, стоя в дверях подъезда. На ней не было лица.
Максим вспомнил бабку, умершую от брюшного тифа. Незадолго до смерти она выглядела так же: бледная, с глубокими бездонными глазами.
Максим поцеловал Зою и почувствовал, что губы холодные. Он удивленно взглянул на неё, но не поймал взгляда. Девушка обернулась и вышла вон.
Мы никогда не узнаем, что такое горе, пока не испытаем его. Но, единожды испытав, мы забываем о нем, как о чем-то, случившемся не с нами, а позабыв, несознательно стремимся к нему вновь. Люди полны разрушения и созидания. Без соли сахар не так сладок, но расставшись с Зоей, Максим вовсе позабыл вкус жизни. В ту пору, когда Зоя раздражала своим поведением, так не похожим на то, что он ожидал, Максим думал, что с её уходом начнется шальная свобода: девчонки, выпивка, творческий беспорядок. Но каково же было удивление, когда он понял, что Зоя забрала с собой всё: радость, надежду, уют, мечты. Буквально всё. Максим, будучи пьяным, подходил к телевизору и не понимал, отчего картинка такая блеклая. Он копался в настройках, чтобы сделать ярче, но всё казалось мрачным, серым. Лампочка в коридоре висела над ним, как острая бритва гильотины, а люстры качались из стороны в сторону, грозясь свалиться на голову в любой момент. Еда совершенно потеряла вкус и стала походить на вареный рис, или носок. Максим смотрел на небо и видел грозовые тучи, сгустившиеся над ним. Он непрерывно чувствовал жжение где-то внутри. Ночью не мог уснуть: рядом не было любимого человеческого тепла, этой нежной, пьянящей энергии, прикоснувшись к которой Максим засыпал, как в детстве, когда лежал подле матери. Жизнь была разграблена и опустошена. С трудом передвигаясь по руинам прежнего счастья, Максим искал себе оправдание, но находил лишь презрение к самому себе, своим поступкам. Он порвал связи со всеми, кто вторил ему в его безумных идеях, кто поддерживал больного человека в его завиральных мыслях. Максим чувствовал себя обманутым. Он давно раскаялся и осознал, до какой степени может быть омерзителен человек, что не ценит собственное счастье. Максим воспринимал всё, как само собой разумеющееся, но правда была в том, что стоило Зое уйти, как всё рухнуло. Ничто не имело смысла.
Максим звонил Зое, умолял вернуться, но хрупкое, нежное создание, оказавшееся среди таких же, породивших его, не желало возвращаться в мир тёмной души. Зоя не могла отказать Максиму в разговорах, но и не соглашалась вернуться. Она боялась быть униженной, выпотрошенной и выброшенной на помойку. Но стенания Максима были такой силы, что сердце Зои оттаяло, и она согласилась увидеться в людном месте.
Максим умолял её вернуться, вставал на колени. Заклинал всем, что имел. Бросал к её ногам целый мир. Зоя оставалась неприступна. Она чувствовала свою опороченность, чувствовала шаткое положение, и не желала становиться игрушкой в руках импульсивного любовника. Бывшие, кто — друзья, приятели, любовники, партнеры? Разошлись по разным сторонам. Зоя изобразила улыбку, как учила мама, а Максим, с багровым, вздутым от страданий лицом и глазами навыкате, просил Зою вернуться, повторял, как мантру, как аффирмацию — «вернись ко мне, Зоинька, вернись», будто произнеси он тысячу раз, и она вернётся к нему непременно.
Вернувшись, Максим нырнул в глубокий стакан, едва не захлебнувшись от объема выпитого. Придя в себя, он понял, что так больше нельзя: вызвал такси, должно быть, то самое злополучное такси, что отвозило возлюбленную прочь, и примчался к порогу родительского дома, но не своего, а той, что нужна, как кислородная маска чахоточнику.
— Верните мне мою жену! — Медведем ревел Максим, ворвавшись с силой в квартиру. — Где моя жена!
Зоя всё поняла и принялась собирать вещи. Она сгорала от стыда под маминым взглядом, но чувствовала радость. Такую радость испытывают дети, когда их забирают от нелюбимой бабушки. Максим схватил Зою подмышку и вышел в ночь.
Максим уснул тяжелым беспробудным сном. Ему казалось, что всё произошедшее — какой-то бред. Что это всё не с ним, а с кем-то другим, или вовсе ни с кем, а так, проделки беспокойного ума.
Максим проснулся с простой, но отчетливой мыслью: «Зоя Гинтер, я тебя люблю».