Рождение

Контрастность неба была удивительной — далёкий розовый фонарь, который так редко показывается из-за облаков, лучами очертил границу сизо-синих туч. Машина скорой помощи — Газ-55 передвигалась по разбитой набережной Невы, подобно ящерице, то резко ускоряясь, то притормаживая, объезжая очередное препятствие. Тот же фонарь подсвечивал верхние этажи обезличенных в полумраке зданий. Горизонт уже приобрел серый оттенок, и всё сливалось — крышка капота, поверхность Невы и неба — в едином бесцветии. Только по капоту изредка быстро пробегали желтоватые блюдца, как будто невидимый официант бросал их через весь стол, дерзко и быстро сервируя его.

«Да, так и есть, фонари накрыли центр города светом, придав ему хоть какую-то видимость жизни», — проскочила мысль. Она прорвалась сквозь хмурые, как это небо, раздумья и осветила лицо Павла, сидящего в машине на месте врача. Прошло три месяца, как ему доверили работу медбрата.

Уже целая неделя, как на некоторых улицах появилось освещение — город из тёмного призрака превращался во вполне жизнеспособного, пусть и с трудом дышащего товарища. Рабочие проложили кабель по дну Ладоги, и на прошлой неделе энергосети дали электричество с Волховской электростанции. Это было чудо! Как немного нужно для того, чтобы ощущать себя человеком.

«Конечно, чудо! Город затравлен, но я ещё жив, и низкий поклон ему за это», — думал Павел, невысокий, жилистый, со смоляными волосами, молодой южанин. Иногда он шутил:

— Во мне взрывоопасная смесь всех шестнадцати союзных республик. Да, я русский.

На нём был идеально чистый медицинский халат, из-под которого выглядывал чистый, хотя и застиранный воротник голубой рубашки.

Паша уже год жил в осаждённом Ленинграде и такой заботы жителей друг о друге не встречал нигде. Обессиленные, словно призраки, они передвигали материальные предметы: носили друг другу воду и дрова, чистили улицы от завалов, увозили трупы, которые в последнее время появлялись значительно реже. Прошлой зимой тела лежали повсюду: на тротуарах, на дорогах, в подъездах. Тогда процветало людоедство. Но последние полгода что-то изменилось. Дух начал пересиливать материю и люди вспомнили о своей человеческой природе.

Выбоин на дороге стало меньше, и водитель Ильяс — лысый татарин c голубыми глазами — прибавил газу. Здесь успели засыпать рытвины, образовавшиеся после бомбёжки — все-таки набережная реки Фонтанки считается центральной улицей. На повороте к улице Дзержинского машину опасно занесло, но Ильяс уверенным движением руля отработал занос, и она ровно продолжила свой путь.

— Ильяс, надо сходить в гараж, там встала Васькина машина. И похоже, что искусственное дыхание делать ей уже бесполезно, она не очухается. Давай попросим у Васи резину, впереди зима, а в нашу, смотрясь, можно бриться.

Вдруг Ильяс притормозил резче, чем обычно. Павел, ничего не разглядев, недоумённо спросил:

— Ильяс, ты что?

— Кленовые листья легли в ряд. Поперёк улицы. Будто уточка оставила следы. Они аж светятся в темноте. Вспомнил, как проводил лето у моей бабки в деревне. Извини.

— «Ильяс прав, жизнь должна идти своим чередом, смерть — своим. К смерти мы торопимся круглосуточно, иногда и на жизнь надо обратить внимание. Здесь каждый день умирают, да не просто умирают, а у тебя на руках. На фронте бой перемежается с затишьем, смерть с жизнью. А здесь смерть не разбирает даже времени суток, не говоря про дни недели. Первое время не мог спать, пока не появился здоровый цинизм».

Павла год назад, в октябре сорок первого, с переломом ключицы, отправили в ленинградский госпиталь. Его, комбайнёра из-под Сталинграда, за три месяца до этого срочно отправили на курсы водителей танков — сказался невысокий рост. Проводить Пашу на поезд было некому. Уже на курсах, он получил письмо от отца из поселения в пермском крае, куда того выселили в тридцать шестом. Оно дымилось от эмоций:

»…Несмотря на то что история нас разделила и многие русские люди оказались, как это было нередко в нашей истории, по разные стороны баррикад, мы должны сплотиться, ведь сейчас угрожают самому существованию славян. Мы должны взять лопаты и выгрести расползающуюся гниль».

Отец, до революции, был директором местной гимназии. Служа там, он заработал на небольшое именьице и уже в двадцатых годах, после жуткого голода, когда семья потеряла мать, был вынужден научится работать на земле, и стал, как, теперь говорится, кулаком.

— Теперь могу и по роже стукнуть. Только толку не много. Куда я со своим кулаком против ружья, — шутил он.

И как многие, он не принял коллективизации:

— Работать по разному, а делить поровну, альтруизм может быть до определённого предела, — возмущался он. Сын был несогласен, и ушёл по другую сторону «баррикад»:

— Человек существо коллективное, даже волки живут стаями, — говорил он.

— Конечно, если бы результаты труда оставались в колхозе, а то ведь хозяйство то коллективное, а решения партийные, — отвечал отец.

— Это временно, — уходил от ответа Павел, чувствуя слабость своей позиции.

Уже в сентябре Павел оказался на линии фронта под Ленинградом. Ему досталась новая «тридцатьчетвёрка», только что сошедшая с конвейера нижнетагильского завода. Экипаж самоходом добрался от железнодорожной станции до назначенной точки, но уже в пути начались проблемы. Сперва отказала радиостанция, и они чуть не заблудились — помогли местные пастухи. Танк около пятнадцати километров шёл по стопам сивого коня, который сливался в смотровом окне с уже порыжевшей листвой. Затем, на подъезде к месту дислокации разбило коробку передач, и они целые сутки провели в поле, пока не подвезли новый фрикцион.

— Сборщики, ядрёна мать. Из-за таких красавцев план в колхозе по ночам выполняли, — ворчал Павел.

Он часто задумывался о том времени, когда придётся вступить в бой:

«Ладно когда комбайн встаёт посреди поля, а если встанет танк. Он же как консервная банка, ждущая свой нож. Вся надежда на пушку и командира, который только вчера прибыл из училища».

Павел был трусоват по своей природе и поэтому шёл в потоке, делал как все. Стал комсомольцем как все. Даже передовиком он стал чтобы сильно не выделяться. Правда, первый раз он сел в кабину комбайна не совсем трезвым, но это помогло побороть страх.

И проблема не заставила себя долго ждать — первый бой прошёл незаметно, когда они шли колонной, то нечаянно перешли линию фронта и нарвались на взвод мотоциклистов — это даже показалось ему весело, а вот во втором бою повезло меньше — заклинило рычаг правой гусеницы. Павел растерялся, не зная, что делать. Танк начал крутиться на месте, словно собака, пытающаяся ухватить себя за хвост. Машина превратилась в удобную мишень, и, пока Павел тянулся за кувалдой, оказавшейся в отделении командира, грянул выстрел из противотанковой пушки. Он даже не успел испугаться — дальше, в состоянии контузии, он что-либо слабо помнил. Может быть, он сломал ключицу во время взрыва, может быть, тогда, когда его выволакивали из танка.

В ноябре пришло время выписываться, и в один из вечеров в палату вбежала медсестра. Она была прекрасна той благородной красотой, которая даже сквозь медицинский халат выдавала в ней принадлежность к дворянскому роду. Даже сумятицы на её лице никто не заметил, она остановилась и будто прочитала стихи:

— Есть здесь кто-нибудь, умеющий водить машину?! Убит водитель скорой помощи.

Вся палата, включая тех, кто ни разу в жизни не касался руля, подалась вперёд, в страстном желании сказать: «Я», — но крикнул только Павел:

— Я могу! — Он даже не видел, кто вошёл, поскольку сидел спиной ко входу, но нежелание идти на фронт подстегнуло его.

— Левая рука пока не очень, но можно попробовать! — добавил он, повернувшись, к медсестре.

Павел хотя и работал комбайнёром, но несколько раз ему приходилось рулить на служебной «эмке» — водитель председателя иногда уходил в неожиданный загул.

Уйдя вместе с медсестрой, которую, как он узнал позже, звали Нюрой и подменив погибшего водителя, он так и остался работать на станции скорой помощи. Главврач похлопотал за него, хотя было совсем непонятно, где спокойнее — здесь или на фронте? Там есть время боя и есть время отдыха, причём, как правило, время активных военных действий значительно короче, чем время затишья — время передислокации. Война войной, а обед по расписанию. В скорой помощи же, как в муравейнике, даже ночью продолжалась жизнь — Павлу приходилось работать двадцать пять часов в сутки, и конца-краю работе не было видно. Даже если не было бомбёжек, и количество вызовов уменьшалось, то приходилось ездить за водой, а зимой Павел часто отправлялся «Дорогой Жизни» по Ладожскому озеру за медикаментами. Сколько там ушло под лёд автомобилей во время встреч с немецкими «мессершмиттами», известно одному Богу. Со временем Павел стал за всех — и водитель, и медбрат, и ангел-хранитель, и повар…

— Пашка, расскажи историю про собаку нашего хирурга. Николай — мировой, да, мужик? Медсестра Галина мне шибко нравится. Ты видел какая у неё белая кожа? Я слышал, ты там каким-то боком к этой истории? — вопрошал Ильяс, выкручивая всем своим телом руль «Газ-55». На улицах уже никого не было, и он мог позволить себе заложить пошире. Это было вынужденно, ведь сейчас он весил не более шестидесяти, а до войны занимался борьбой и выступал в полутяжёлом весе. Как-то Ильяс принёс награды в больницу…

— Ильяс, тяжёлая очень история, он же охотник, и собака у него была охотничья — лайка Бен, — перебил Павел и тут же продолжил:

— Ты же знаешь, у медсестёр паёк небольшой, а у Галины двое детей. Она сейчас в роддоме работает. Мы позавчера оттуда забрали женщину, там тяжёлый случай был. А у неё самой руки трясутся, слёзы льются. Она рассказывала, что старший, мальчишка, не помню как звать, вчера утром упал без сознания. И теперь Галя не знает, кто её дома ждёт вечером. Может одна дочь. Девчонки как-то пожилистей нашего брата. Вот Николай и отдал ей, совершенно чужому человеку, свою собаку. Убить самому духу не хватило. Попросил меня, знает, что я из деревни. Видел бы ты его в этот момент. И так не кочепыжный, а тут превратился в сморщенный грибочек, будто часть своей жизни отдал. Я привёз Бена к Галине домой, во дворе пристрелил. Мне ещё полгода назад выдали табельное оружие для защиты от мародёров. Ну и разделывать пса пришлось самому, Галя с голодухи и так еле стоит, а тут ещё такое. Да я, честно, сам сперва струхнул. Ты когда-нибудь видел глаза лайки? Они поумнее многих человечьих будут. По немцам стрелять проще, — отрезал Павел.

— Ух ты, — с содроганьем выдохнул Ильяс и продолжил:

— Кстати, мы подъезжаем, во дворе, наверно, темень, но когда звонили, то обещали встретить, — сказал он, очухавшись от рассказанного и поворачивая во двор.

Фары были забрызганы грязью и светили плохо — видимость становилось лучше только в пятне радиусом два метра, перед капотом. Вот в этом радиусе неожиданно и появился гриб. Это мог быть деревянный грибок с детской площадки, но он зашевелился и отскочил в сторону. Ильяс притормозил, Павел приоткрыл дверцу и спросил:

— Это Садовая, 79?

Грибочком оказалась старушка, худющая-прехудющая, но в широкополой шляпе с невысокой тульей. Она была вытерта и цвета было не разобрать. В придачу к шляпе на шее был повязан серебристый платок. Она как будто выпорхнула с открытки начала века.

— Я тут вас уже полчаса дожидаюсь, примёрзла немного, это я вам звонила, — сказала добродушно старушка.

— Руль до упора вправо и вставайте вон туда к скамейке, — удивила она Ильяса и Павла, неожиданной командой.

— Пойдемте скорее, боюсь, как бы ни было поздно, — продолжила она ещё жёстче, отрезав им возможность дальнейших расспросов.

Прихватив носилки, они выскочили из машины и гуськом двинулись в соседний подъезд.

— Это я вызвала вас. Насчёт машины не удивляйтесь, мой муж, секретарь горкома, царствие ему небесное, в свое время научил меня, и я не хуже его управлялась с нею. — Через секунду, на ходу она продолжила:

— Роженица у нас в доме!

— Ильяс, ты понял, скорее всего в роддом едем. Это на Петра Лаврова, 2. Недалеко. С тобой мы там ещё не были.

… Ильяс, в отличии от Павла, работал водителем на скорой помощи вторую неделю. Пришёл тем же путём, что и Паша — через госпиталь. Подорвался, вот только на собственной гранате. Чеку частично достал, чтобы во время боя быстро извлечь, а она сама извлеклась в неподходящий момент. Успел отскочить и лечь на землю, но колено раздробило. Теперь оно почти не гнулось. Ильяс любил хохмить, посадит голубя себе на плечо, возьмёт костыль и изображает из себя Джона Сильвера. Они и по натуре были похожи: он был жёстким человеком, но с большим сердцем. Голуби это чувствовали. С ними у него свой язык был. Те пока сидят на плече, заглядывают Ильясу в рот, как будто пытаются по губам что-то прочитать. А это он зёрен в рот набрал. Вот только голубей стало мало, самые прыткие остались. Мальчишки уже давно их перестреляли, у них своя война.

Павел же к тому времени давно перешёл из водителей в медбратья. Квалификаций за год приобрёл больше, чем многие довоенные медики с образованием и со стажем. Медсёстры называли его ласково — профессор. И не только за то, что он мог показать все созвездия на ночном небе, но и за то, что он мог поставить на место вывихнутое плечо, и за то, что мог отремонтировать всё, что угодно. Под его руками неисправные вещи начинали сами двигаться, светить, кипеть. Казалось, что он их приводил в чувство касанием рук.

— В доме нашем жителей осталось немного, все на виду. Антонина, соседка с четвёртого этажа, надо мной живёт, рожать собралась, на седьмом месяце. Мы за ней присматривали. Но за пайком она всегда сама ходила. Пока отец был жив, генерал каких-то там войск, у неё всё было просто здорово. Но он погиб по весне и спустя какое-то время их лишили спецпайка. А сегодня она пропала. Ну я и подошла к двери — послушать. Слышу, там ребёнок хнычет, у неё ещё мальчик четырёх лет. Я постучала. Он только хныкать стал громче. Я пошла звонить вам. У нас тут мужчин нет, двери некому выломать. Меня Елизаветой Сергеевной зовут, — старушка перешла на шёпот, она задыхалась от необычно быстрого подъёма по лестнице.

Подымалась троица медленно, и это позволило Павлу во время неровного рассказа осмотреться в слабоосвещённой, но удивительно чистой обстановке. Это был старый дом с высокими ступенями и цветами на подоконниках. Здесь ещё жил, не до конца вытравленный, дух купечества, он обитал здесь с позапрошлого века — на Садовой в то время шла бойкая торговля. Когда они прошли второй этаж, где висела единственная лампочка в подъезде, то впереди образовались три тени, которые с каждой ступенью увеличивались и поглощали резные перила, цветы на подоконнике, бра, бесполезно висящие по сторонам, оставляя только давно не беленный, потрескавшийся потолок.

«Так революция проглотила Россию в семнадцатом. Петроград, один из нескольких островков, потрескавшийся, но сохранившийся», — смотря на тени, подумал Павел. Вдруг на площадке он увидел пару кирзовых смятых сапог, таких же, как в детстве, стоящих на печке, сохнущих, отцовских.

«Вот и отца проглотила. Где-то он в штрафбате. Может тоже назло всему сохранится».

Старушка задыхалась после каждого пролёта, но остановиться отказывалась, Ильяс шёл ненамного быстрее. Когда баба Лиза закончила, Павел уточнил номер квартиры у бабы Лизы и, оставив носилки Ильясу, рванул вперёд, стараясь не сбить дыхание. Силы ещё понадобятся, чтобы нести носилки вниз.

«Ладно, хоть женщины на сносях, сейчас, как котята — лёгкие и ласковые».

Поднявшись на четвёртый этаж и подсветив спичкой крепкую дверь, он обнаружил английский замок. Недолго думая, достал револьвер из кармана и выстрелил. Пуля срикошетила куда-то в стену, и пришлось выстрелить ещё раз.

«Хорошо, что я один», — промелькнуло в голове. Теперь сил хватило, чтобы выбить дверь плечом. Дикая боль пронзила тело Павла, она вспыхнула в ключице и ударила через весь позвоночник, но он пересилил её и вошёл в квартиру. Кромешная темнота проглотила его, словно гигантский гиппопотам. И дверь, скрипнувшая в безмолвии, прозвучала так, будто это сомкнулись зубы его огромной пасти.

«Неужели опоздали? Кленовые, черт, листья», — пронзила мысль.

Павел чиркнул спичкой и нащупал выключатель. Свет зажёгся не сразу, будто боялся высветить что-то запретное. Впереди был длинный пустой коридор. Павел двинулся дальше, заглядывая в открытые двери. В первой комнате никого, во второй никого. Он заметил краем глаза, что это были спальни, где когда-то стояли деревянные кровати и кресла. Сейчас там на полу лежали широкие матрасы и остатки от кроватей. Здесь Мамаем прошлась общая беда — холод. Всё съедает ненасытная буржуйка. Он также заметил дорогие атласные покрывала, брошенные поверх матрасов.

«Живут же», — вылезла плохая, завистливая мысль. И только войдя в гостиную, Павел почувствовал, что он не один. Паша нащупал выключатель и зажёг свет. В этот раз он вспыхнул мгновенно, осветив лежащую без сознания, в центре комнаты, молодую женщину и маленького мальчишку: мальчик лежал у матери на груди, свернувшись клубком, словно котёнок. Её живот не выдавал беременности, видимо, воды уже отошли, да и плод наверняка был небогатырских размеров. Почти все женщины, которых Павел отвозил в роддом, рожали раньше положенного срока. Как же торопилась жизнь сменить тепло и сытость на голод и холод…

Женщина — небольшая, но ширококостная брюнетка лет двадцати пяти, в шёлковом серебристом халате — лежала на спине, неестественно подвернув руку под себя. Халат задрался выше бёдер.

«До войны наверно была пухленькая», — подумалось ему, когда он глянул на её губы.

Павел первым движением поправил халат, вторым быстро приложил руки к горлу пацана и к горлу девушки и пощупал пульс. Ему бросилось в глаза, что в руке мальчика были крошки хлеба, они же были и на губах женщины.

«Неужели мальчик пытался накормить её», — Павел почувствовал себя одиноко.

— Футы, — выдохнул он. Пульс был еле слышен.

— «Но у кого он сейчас другой»? — За последние полгода пальцы Павла стали более чувствительными, стали пальцами пианиста, чувствующими не только клавиши, но и саму музыку человеческой ауры.

В коридоре послышались шаги, и в кромешной тишине они прозвучали, словно шаги командора из маленькой трагедии Пушкина «Каменный гость». Ильяс ступал по старинному паркету.

— Сюда, — крикнул Павел, и эхо отдалось в коридоре.

Бабулька появилась первой, высунувшись из-за косяка двери. Она щурилась, будто подсматривала в замочную скважину, а рассмотрев обстановку, начала причитать:

— Тоня! И ты! Ну никого ж не осталось. Крыс и тех съели!

— Живы они, — перебил Павел. Мальчик открыл глаза, приподнял голову и со страхом, а потом с любопытством начал рассматривать окружающих людей.

— Не бойся, мы врачи, а врачи добрые. Помнишь доктора Айболита? — сказал Павел и потрепал мальчика по голове. — Тебя как кличут? — добавил он.

— Я Петя, — неожиданно уверенно и жёстко ответил ребёнок.

— Ладно, собираемся. Женщину на носилки. Мальчика куда? У кого можно его оставить? — обратился Павел к старушке.

— У меня. Только карточки нужно найти. Мужа не стало и спецпойка лишили.

— Я посмотрю, — отозвался Ильяс.

Павел пытался привести молодую женщину в чувство нашатырём, она дёрнулась, издала грудной возглас, застонала и снова впала в забытьё. То ли голод, то ли усталость, а скорее всего, и то и другое сделали своё дело. Страдание подмыло дух с двух сторон. Павел решил не мучить дальше Антонину. Пришёл Ильяс, он нашёл на кухне талоны, деньги и записку, где кривым размашистым почерком Антонина просила присмотреть за сыном.

— Вот дурёха, чего же ко мне сразу не шла? В нашем доме во всех есть что-то командирское. Здесь живут либо руководители, либо их дети. — ответила сама себе баба Лиза.

— Быстро, — скомандовал Павел.

Они подхватили носилки, и Ильяс сказал плачущему мальчику:

— Мы твоей мамке поможем, а ты держись бабы Лизы. Поживёшь пока у неё.

Баба Лиза, нежно обняла мальчонку, и потихоньку вышла с ним из кухни. Мужчины несли носилки по лестнице, стараясь держать их ровно. Силы подводили и это не всегда получалось — женщина постанывала в забытьи. Наконец вышли на улицу. Их обняла кромешная тьма. Павел не видел Ильяса, зато шёлковый халат, поблескивая в темноте, создавал иллюзию того, что он летит.

«Надеюсь, туда, где нет боли», — разыгралась фантазия Павла.

— Придётся искать машину на ощупь, — сказал он, продолжая думать: «Интересно, а в раю тоже есть солнце или там светят фонари?»

Ему представилось, что он рядовой сотрудник рая. Что его задача — собирать чистые души и отправлять на новое место жительства. Уже перед машиной Ильяс споткнулся, и они чуть не выронили носилки. Это возвратило Павла в Ленинград тысяча девятьсот сорок второго года на улицу Садовая. Он успел перелететь всю вселенную туда и обратно, хотя мысль длилась не больше нескольких секунд.

— Гоним, — скомандовал Павел, когда они закрепили носилки. Они сели в машину и он продолжил:

— Ты знаешь, где Петра Лаврова, 2?

— Примерно — буркнул в ответ Ильяс, и слился с рулём. Минуту спустя его осенило:

— Ты Паш представь, а ведь в городе есть роддом. И мамашки продолжают рожать. А если отсчитать семь, восемь месяцев назад, то получим дату зачатия плода Антонины, который, даст Бог, появится сегодня на свет. А ведь это был февраль, самый тяжёлый и болезненный месяц прошлой зимы.

— Кстати, ты знаешь, что китайцы отсчитывают свой возраст от даты зачатия? — откликнулся Павел.

— Ты-то откуда знаешь? — спросил Ильяс, показав тем самым, что, даже чувствуя себя одним из агрегатов автомобиля, он слышит Пашу.

— Были по обмену опытом.

Китайцы у нас, или наши у китайцев побывали, Ильяс не услышал. Паша глубоко ушёл в себя. То, что рождалось детишек значительно меньше, это было понятно. Но то, что они всё-таки рождались, это изумляло. Конечно, и город помогал, как мог — новоявленных мам старались кормить, как в мирное время. Павлу нравилось бывать в роддоме — там пахло молоком и сливочным маслом. Инстинкт самосохранения заставлял город отдавать самое лакомое своему будущему. Но сейчас перед Пашей вереницей пробегали лица тех девчонок, которые превозмогли холод, голод, грязь, этих убийц-невидимок, и рискнули родить. Тех девчонок, которых он доставил по адресу улица Петра Лаврова, 2, с которыми он за честь считал знакомство. Были и случаи, которые он гнал от себя.

В один из январских вечеров прозвучали два сигнала. Павел тогда ещё был водителем. Сначала звонок телефона — сообщили, что на Васильевском, в квартале около университета, рожает женщина, и одновременно прозвучала сирена, предупреждающая о приближении немецких бомбардировщиков. Павла окликнула Нюра, сказав, что срочный вызов и они поспешили к машине. С того дня, когда он вызвался стать водителем, Павел чувствовал покалывания во всём теле, когда они ездили вместе и даже война отодвигалась на второй план. Внутри был покой. В такие моменты хотелось ехать и ехать, неважно куда. Глаза Нюры лучились благородной верой даже в самые тяжёлые моменты.

— Это не навсегда, — повторяла она, когда они проезжали мимо очередной трагедии.

И, сейчас, несмотря на сирену, Павел подбежал с пассажирской стороны и несколько театрально открыл дверь, запустив внутрь медсестру. Та, благодарно взглянув на него, быстро села в машину. Нюра, конечно же, знала, что все мужчины в больнице без ума от неё. Но и мужчины знали, что у неё есть любимый и он на фронте и большинство из них держали уважительную дистанцию. Паша боялся женщин не меньше, чем войны, хотя всегда старался нравиться им — его одежда всегда была чистой и наутюженной. И в первом, и во втором вопросе сказывалось жёсткое материнское воспитание в детстве — отец пропадал на работе, а вечерами, уставший, предпочитал отмалчиваться. Но, однажды Паша пересилил себя и написал Нюре записку, словно в детстве, с приглашением в кино. Она осталось без ответа.

На Васильевский добрались ещё до начала бомбёжки, а когда Павел и муж роженицы положили ее на сиденье автомобиля, послышался гул. Наверно, подобное ощущение испытывает медведь, когда он слышит гудение пчёл. Женщина периодически кричала, но даже сквозь крик она не отпускала руки мужа — они не видели и не слышали ничего вокруг, и Павлу пришлось приложить усилие, чтобы разъединить их.

— Скоро поедешь забирать двоих, — сказал он мужчине, закрывая дверь.

Когда автомобиль мчался в обратном направлении, Павел увидел этих страшных пчёл — самолёты в строгом порядке подлетали к центру города.

— Зима же. Чего разлетались, — зло пошутил он.

Отдельные хлопки зенитных орудий вспыхивали на фоне неба, но не могли поломать строя. При подлёте к Васильевскому острову «мессершмитты» разделились на несколько роев, и каждый начал выискивать место, куда бы «ужалить» побольнее. Послышались знакомые тяжёлые удары смертельного набата. Одновременно женщина начала так сильно кричать, то ли от боли, то ли от страха, что ни единой мысли укрыться не возникало. Павел, как мог, молился, чтобы не пострадали мосты, ведущие с острова на материк. Но, пока он раздумывал, прямо перед ним разорвалась фугасная бомба, повалило несколько деревьев, кусками брусчатки разбило лобовое стекло. Павел не удержал руль, потерял ориентацию и вместо того, чтобы отвернуть от воронки, налетел на каменный бордюр, брошенный взрывом прямо под автомобиль. Левое колесо с громким хлопком лопнуло. Машина заскочила на газон и, к счастью, не перевернулась. Крик сзади был душераздирающим. Нюра молчала. Павел со страхом повернулся и обнаружил осколок, торчащий из горла медсестры и перерезавший трахею, сделав невозможным вырваться последнему крику. Павел посмотрел назад — роженица упала с лежака и извивалась от боли, будто лежала на раскалённой сковороде. Страх парализовал его полностью — Нюра мертва, её стеклянные глаза смотрели на что-то, что было гораздо дальше этой улицы, на полу автомобиля уже рожала женщина, и вокруг рвутся снаряды. Ему было по-настоящему жутко. Опыта ещё не достовало и он не знал чем помочь роженице. Паша испугался её поднять. Лучшего, чем подложить ей под голову куртку, сказать:

— Уже скоро, — и кинуться менять колесо, он придумать не мог.

— Нюра, Нюра этого не может быть, — шептал он, вращая гайки. Она так и сидела в двух метрах от него с осколком в горле. Когда Павел докручивал колесо беременная женщина издала очередной вопль и притихла. Потом врачи установили, что она умерла, потому что младенец запутался в пуповине…

И с тех пор страх перед бомбёжкой, словно искусственный позвонок, всегда был с ним. Видимо, с этого позвонка и начинала бежать парализующая волна, когда Павел слышал мерзкий гул. Вспоминая «тридцатьчетвёрку», пусть и не работающую, как часы, но закрытую бронёй со всех сторон, он думал о том, насколько беззащитен его «газон» — он словно жук, находящийся под занесённой над ним ступнёй. И он вёз в этом «газоне» будущее этого, уже родного, но Господом забытого города. Рождение плотно переплелось со смертью, свет с тьмой.

«Всё серое, белого нет», — думал Павел, и ему очень хотелось нажать на газ, когда он вёз очередную беременную женщину, лишь бы не попасть под бомбёжку. Но дороги были такие, что роды могли начаться в машине. И неизвестно, что страшнее — чувство беспомощности перед рожающей женщиной или гул самолётов. Это разрывало его изнутри. В определённый момент, он хотел сменить работу на что-нибудь попроще, но главврач объяснил ему, что единственное место куда он может отправиться — это фронт.

— А-а! — резкий крик сзади вывел Павла из забытья. — Петя, сынок, ты где? — стонала в беспамятстве Антонина.

— Минуту осталось, потерпи, — крикнул назад, в темноту, Ильяс, и зло продолжил:

— Паш, вот ты образованный, скажи мне, что делит восток и запад? Ведь мы же одинаковые, рождаемся одинаково, через боль и слёзы, живём тоже одинаково, кто-то праведно, кто-то по-скотски, и умираем не шибко разно, опять через боль. И притом спешим преумножить её. Немцы тоже со своим пониманием, для них же война что пыль в палате протереть. Чисто должно быть, стерильно. Можешь Паш себе представить, чтобы всю жизнь в больнице прожить.

Машина проскочила мимо Аничкова моста. Через пять минут они подъехали к роддому и словно мураши, подхватив носилки, засеменили в роддом. Женщина металась в полуобморочном состоянии. В здании было очень неспокойно, как в разворошённом муравейнике — от дневной бомбёжки разрушился соседний дом, и куски штукатурки, отлетевшие от него, выбили часть окон роддома. Уже все здания вокруг пострадали от прямых попаданий, роддом как заговорённый, пока отделывался лёгкими ушибами. Шла ускоренная миграция из разбитых палат в уцелевшую часть здания. Где-то раздобыли ткань и затягивали проёмы. Павел с Ильясом занесли носилки в приёмное отделение, передали женщину в руки врачей и пошли выпить чаю. Ильяс, даже недопив кружку, пошёл домой — его смена закончилась.

— Спасибо Чингисхану за то, что соединил наши народы. Вот только в Европу зря не пошёл, решил, что там одни варвары живут. До сих пор за это расплачиваемся… Спокойной ночи. — Бросил он на прощание.

Павел, ошарашенный от таких мыслей, отпустил его не возражая, сказав только, что сам перегонит машину на станцию скорой помощи. Чуть позже, он задремал с кружкой кипятка…

Нюра опять возникла перед ним — стеклянные глаза, стеклянный осколок. Она, конечно, очень нравилась ему. Они были знакомы несколько месяцев. И когда он видел её, он видел в первую очередь её глаза. Обтянутые, от недоедания, кожей скулы сделали их ещё больше — когда она смотрела на него, ему казалось, что вся вселенная сосредоточена в её глазах и готова выскочить наружу мириадами звёзд. Он так и не заговорил с ней о своих чувствах…

«И где же все эти звёзды, куда они делись? Звёзды просто так исчезать не могут», — уже полгода стенало внутри.

Но вдруг второй образ заслонил эту жуткую картину. Павел перенёсся в квартиру Галины, в тот злополучный вечер, когда в ней ещё не развеялся запах собачьего мяса. Он так и не сумел тогда прикоснуться к нему, Галина тоже только обсосала косточки, которые остались от детского пиршества. Зато дети были подвижны и счастливы. Их улыбки озаряли неприхотливость коммунальной квартиры. Галина тоже светилась, перемещая благодарный взгляд с детей на Пашу. Павел во сне почувствовал как разливается тепло внутри…

Кто-то тихонько потрогал его за плечо.

— Паша, нужно ехать.

Галина как будто вынырнула из сна.

— Рожают? — спросил он, протерев лицо рукой и сбросив дремоту прочь.

— Нет. Ты не представляешь, последняя гражданка, которую вы привезли, Антониной вроде звать, отказалась рожать до тех пор, пока мы не привезём ей первого сына.

— Что? Это шутка? Я уже почти сутки на ногах. Пойдём к ней, я ей объясню от чего она может отказываться, а от чего нет.

Когда они вошли в палату, Антонина несколько пришла в себя — ей делали кардиограмму. Смотреть на неё было больно: губы синие, под глазами синяки, волосы перепутались, в глазах боль, но боль нефизическая.

— Женщина, вы тут чего удумали, вам рожать нужно, а не истерики закатывать. Подумайте о будущем ребёнке. — Попробовал сразу перейти в наступление Павел.

— Доктор, я не могу, мне очень страшно! Меня колотит от страха! Вам было когда-нибудь непросто страшно, а жутко, доктор? — Она приподнялась на локтях и посмотрела на него с такой животной тоской, тоской о бессмысленности существования, внутри которой была потеря мужа и теперь возможная потеря ещё и сына. Павел вспомнил свои страхи, сказать о них он, конечно, не решился, но подумал о том, что как бывает важно чтобы кто-нибудь был рядом и помог им разрешиться.

— Ладно, минут за сорок авось обернёмся. — прошептал он.

Когда они уже снова неслись по набережной реки Фонтанки, Галина продолжила:

— Ей надо кесарево делать, у неё что-то не в порядке, каждая минута на счету, а она очнулась и устроила истерику. «Верните мне моего сына, без сына рожать не буду!» Якобы позавчера, когда они ходили за пайком, её, естественно, пропустили вперёд, и какой-то дядька, дрянь такая, из очереди посмотрел плотоядно на неё, на её сына и с хищной завистью сказал: «Ну, ты-то с голоду не помрёшь». У неё, естественно, паника, обратно шли, она всё оглядывалась. Зачем мне, говорит, ещё ребёнок, если я Петьку потеряю. Дура, конечно, но я её понимаю. Знаешь, как страшно, когда одна вечерами, и твоих коленей касаются детские руки, даже не руки, а пушинки тополиные, и смотрят на тебя голодные глаза. И тишина. И даже сил заплакать нету. И каждый вечер непросто ложишься спать, а молча прощаешься и как будто умираешь, и каждое утро, когда слышишь шорох их ног, воскресаешь вновь… и так каждую ночь. Спасибо вашему хирургу и тебе, Паш, теперь долго продержимся…

Её рука легла на бедро Павла. Он, одной рукой выкручивая руль, другой очень аккуратно, будто боясь разбить, переложил женскую руку со своей ноги на сиденье автомобиля и чтобы замять неловкость, спросил:

— Галь, а ты давно в зеркало смотрелась?

— А что, не нравлюсь? — она переменилась в лице.

— Да нет. Просто разрез глаз у тебя стал как у корейца.

–Ты это о чём, Паша?

–А ты, Галь, не знаешь, что ли, что корейцы собак едят?

— А ты, Паш, не боишься, могу и тебя съесть.

— Не боюсь, они обычно миролюбивые, — уточнил он, и оба прыснули от смеха…

Машина повернула во двор и настроение сразу поменяло знак.

— Пойду проведаю контру недобитую. Шучу. Хорошая она, баба Лиза. Зря эта женщина переживает за сына.

В этот момент, как всегда, неожиданно, прозвучала воздушная сирена.

— Явились, не запылились. Конечно, там наверху пыли нет. Похоронный кортеж, ядрёна мать.

Павел поднялся на третий этаж и бесцеремонно начал долбить ногой дверь.

Уже через минуту старушка, в ночной рубашке, открыла ему.

— Извини, бабуль, но мне нужно срочно забрать мальчика с собой, в больницу, к матери, — добавил он. — Сами спускайтесь, слышите, налёт!

Баба Лиза привела Петра, наскоро одела его в девчачью куртку.

— Это моей внучки, знала, что пригодится. А бомбёжки я не боюсь, уже давно наш дом заговорённый, — пробормотала она, протягивая Павлу несколько яблок.

— Два тебе, а два Тоне. — Запах моментально унёс его в те времена, когда они мальчишками лазили в соседские сады, и когда эти сады были ещё чисты. Уже закрывая дверь, она вдруг остановилась, открыла её снова и бросив:

— Догоню. — Нырнула в квартиру. Через минуту она вышла вновь, держа в руках красивую расписную книгу.

— Это Коран. У меня муж был башкир. Передай Ильясу. Мне вроде не к чему, а ему пригодится. Мы когда подымались с ним, он мне сказал, что не знает как жить дальше.

Елизавета Сергеевна решила проводить троицу до машины и подсветить им фонариком. Когда они подходили к машине скорой помощи, то в темноте высветился совсем новенький москвич.

— Красивый, моего мужа. Я иногда езжу, когда очень приспичит, — почему-то прошептала баба Лиза.

Машина уже мчалась по улице Дзержинского, когда послышался вой, и земля начала сотрясаться от дальних разрывов позади машины.

— Баба Лиза ангел, а ангелы бессмертны, — процедил Павел, ожесточённо крутя баранку «газона» и посматривая в зеркало заднего вида, будто пытаясь разглядеть как там она. Он пока ещё мог контролировать свой страх.

Галина улыбнулась Павлу и спокойно взяла его за запястье. Она слышала от общих друзей про его проблему.

— Наш завгар говорит, что страх возникает от недостатка опыта. Может Антонина перестанет бояться, когда будет рожать пятого? — Спросил он в пустоту и замолчал.

Сверху доносился морозящий гул, а совсем рядышком, в пяти метрах Нева несла свои тёмные воды в Балтийское море, вместе с людскими надеждами, страхами и горькими слезами. Павлу захотелось погрузиться в эти воды, и медленно плыть как бревно, свыкнувшись со своей судьбой.

И вдруг Павел вскинулся, будто ужаленный:

— Но какой, к чёрту, здесь опыт? Можно ли к этому привыкнуть? — спрашивал Паша Галину с уже окрашенными беспокойством глазами. Но рука Галины, лежащая на руке Павла, делала своё дело. Через неё, словно через клапан, уходило лишнее напряжение.

— Уже недалеко, — успокаивал он себя, и в этот момент гул начал перетекать в более высокие звуки, превращаясь в визг. Павел интуитивно понял, что ему заходят с тыла. И через несколько секунд треск пулемётной очереди и рикошет заполонили всё звуковое пространство. В боковое зеркало было видно, как пылевое облако от пуль нагоняет автомобиль, как будто невидимая машина неслась вдогонку, желая обогнать его «газон».

— Ему, гаду, бомбу жалко, он же как в тире, а мы сами себя подсвечиваем! — выкрикнул Павел, выключив фары, и резко повернул вправо. Это движение спасло троицу от неминуемой гибели — крупнокалиберные пули прошили только багажник автомобиля.

— А вот и опыт! Давай ещё! — уже в азарте кричал Паша.

Но одна из пуль пробила колесо, и машину начало вести вправо. Всё это время Павел чувствовал руку Галины на своём запястье. Она то соскакивала вниз, когда Паша дёргал ручку рычага передач, то вновь находила его кисть. И каждый раз, лёгкое пожатие не давало свалиться ему в пропасть страха, и, кроме того, давало знать, что с Галей всё в порядке. Павел резко оглянулся, и даже в полной тьме можно было разглядеть, как блестят глаза мальчика: там светилась смелость. Этот взгляд сорвал и унёс прочь остатки страха, что лохмотьями ещё болтались на Павле и мешали его движениям.

— Как ты там? — успел спросить он и снова обернулся к дороге.

— Хорошо!

Прозвучало так, будто там сидел взрослый мужчина, собравший в этот незамысловатый ответ все возможные матерные слова русского языка. Павел перевёл взгляд на Галину, заглянул ей в глаза, обнаружил там потерянный космос со всеми своими звёздами — они просвечивали сквозь тучи недобрых эмоций и уже сам, в свою очередь, положил свою руку на кисть Галины и тихонько пожал её с благодарностью. Несмотря на быстроту движений, на усилия, прилагаемые к рулю, сейчас он ощущал покой. Состояние умиротворения и полной своей защищённости заполнило Пашу. Он был бесконечно благодарен Галине.

— Эх, мне бы сейчас ружьишко, я этому гаду! — добавился азарт к состоянию покоя.

Проехав ещё полквартала, они услышали сзади металлический скрежет, перемежающийся с хлюпаньем резины. В полной темноте вести машину на диске было невозможно — освещение улиц перед бомбёжкой выключали полностью, а Павел не рисковал включить фары. Он подрулил к обочине, выскочил из кабины, открыл багажник, прихватил пацана подмышку, и взяв Галину под руку, рванул в сторону роддома. Гул самолётов больше не беспокоил Павла. Несмотря на всю драматичность, ему было легко и спокойно. Он бежал со всех ног, как когда-то бегал в школе стометровку: от скульптуры Ленина, стоящей во дворе, в том направлении, куда указывала рука бронзового вождя.

До финиша было уже недалеко, но каждая минута могла стоить жизней и мамочки и младенца. И вдруг пробегая мимо Шереметьевского дворца, они услышали звук приближающегося автомобиля. Павел остановился, обернулся и заслонил лицо рукой от света фар. Машина затормозила, и в окне показалось лицо бабы Лизы.

— Вмётывайтесь, — улыбнулась она.

— Вы как здесь, ангел?

Пораженный Паша открыл задние двери и впустил туда Галину с мальчиком.

— А я подумала — кто назад повезёт Петра? Вы всю ночь на дежурстве, отдохнуть бы. Бомбёжки я не боюсь. А тут вас встречаю. Значит, так и должно было быть, — говорила баба Лиза, пересаживаясь на пассажирское сиденье. Павел сел на место водителя, и машина рванула к роддому. Пробирались они в полной темноте, только изредка, включая фары, чтобы объехать рытвины, которые проступали на дороге, словно военная тайнопись на бумаге. По ней можно было прочитать всю историю налётов за последний год.

— Если всё будет хорошо, пойдём сегодня в кино, в «Художественный»? — неожиданно повернулся Павел к Гале.

— Я только домой заскочу, детей гляну, — улыбнулась Галина, подумав о том, что путь к сердцу мужчины лежит через его страхи.

— А завтра я напишу заявление на фронт, — продолжил Паша.

«Ну вот, а оказав ему помощь и обретя его, тут же начинаю его терять. Мужчине всегда нужно идти дальше» — всё ещё улыбаясь, думала Галя. Ждать ей было не привыкать.

Наконец, автомобиль повернул на улицу Петра Лаврова. В темноте сперва бледно, а затем всё ярче и ярче светил маяк — единственное здание, окна которого, пусть и зашторенные, светились на улице. Это были окна роддома…