Что ангелы — белы…
Мы не умираем, мы растворяемся в живых. Почему так трудно это понять вам? Небеса нужны для красивой легенды о царствии и всепрощении, но ветер доносит звуки, запахи, ощущения… Почему вы не верите им, а верите в легенды?
Осенняя листва будто шушукалась, и пестрота её радовала. Разве такой фейерверк красок может быть увяданием? Скорее, жизнеутверждением — радугой перед белым листом зимы. Сыро, но еще не холодно, еще не грустно.
Это случилось слишком банально. Не было страха. Ведь все боятся именно страха, а не самой бабульки с косой. Мгновение бывает таким долгим. Как жевательная резинка, которую растягиваешь, и, истончаясь, она все тянется и тянется, но не рвётся.
Стало легче — в смысле, быть. Как будто ограничитель сломался. Пространство, время — всё во и вне. Так непривычно не обладать телом, но владеть всем. Якоря не тянут, небеса не плачут. Светлее все и красочней, сочней. И звуки такие чистые, такие выстроенные, трудно подобрать слова. Чувствую себя, вернее, не чувствую себя… Я — как вампир, ведь в фильмах они после превращения обладают уникальными способностями — слышать, видеть за тридевять земель, мысли читать, чувствовать все острее… И еще я могу быть там, где хочу. А хочется в кафе, то, в парке, около пруда.
Да, сюда. Столы и стулья уже убрали под навес. Дожди. И вода посерела. В тот день она была зелено-голубой. Мы сидели друг против друга и старались не улыбаться, чтобы не казаться полоумными. Но все равно не могли удержаться. Счастье, наверное, так и выглядит — ненормальным. А сейчас одинокая утка медленно перебирает лапками по серой воде, и я улыбаюсь, не ощущая ни лица, ни губ.
Из карты вызова «скорой медицинской помощи»:
«Труп молодой женщины лежит на кровати, на спине, без признаков насильственной смерти. Сознание, дыхание, сердцебиение отсутствуют. Зрачки D=S максимально расширены, фотореакция отсутствует — симптом «кошачьего глаза». Роговичные рефлексы отсутствуют.
Кожные покровы бледные (цианотичные, мраморные), сухие. Больная истощена. Присутствуют участки гипостаза на отлогих местах тела. Начавшееся трупное окоченение жевательной мускулатуры.
Анамнез morbi: пациентка состояла на диспансерном учете у гематолога-онколога с диагнозом «хронический миелолейкоз» с 2003 года. Получила 7 курсов химиотерапии. Полная ремиссия наступила в период с конца 2006-го до середины 2007 года. Пересадка костного мозга проводилась в 2010 году, но положительной динамики не было. Также проводилось 3 гемотрансфузии. Два месяца назад наступило ухудшение состояния, открылось кровотечение из желудочно-кишечного тракта, с которым пациентка была госпитализирована в клинику. Пациентка получала гормональную, цитостатическую и иммунодепрессивную терапию. В последние две недели были назначены: морфин, промедол 2–3 раза в сутки».
Спокойно. Воспоминания не обжигают. Встают памятниками без привязок и наложений чувств. Всегда хотелось именно этого. Проще.
Кружусь, как дервиши под дождем. Он проходит сквозь меня, ощущаю каждую каплю и разделяю ее со всем, что вокруг. Истинный человек дождя — из дождя. Как хорошо. Хорошо. Кружусь.
Из письма С. брату:
«Больничная вонь убивает. Я, наверное, и когда сдохну, буду чувствовать эту долбаную хлорку. А Вероника сидит и лыбится. Только недавно проблевалась от «химки», а лыбится. Никак не могу въехать — или у нее мозги в кашу уже превратились, или просто она забила на все? Ща малышня из соседних палат приползет, и она, бледная, как поганка, будет им втирать про страну какую-нибудь «Фигляндию», где исполняются все желания, и никто не болеет. Аж блевать тянет. А мне чешет про парня, который сейчас где-то учится, письма его читает. Точно она съехала! Все время что-нибудь впаривает неправдоподобное.
А с другой стороны, если ей так легче, пусть лопочет. И мне как-то не так дерьмово. Может, через несколько лет, я, как она, буду такую же херь нести. Если дотяну, конечно».
В горах так тихо. Только звон какой-то далекий, чистый. Бело. Купаюсь в белом.
В детстве, не помню, сколько мне было, любила забираться под простыню и смотреть через нее. Казалось, что весь мир белый, и я — белая фея. Могу убирать все черное, серое, грязное, и все меня любят. Эти ощущения белого цвета и любви всегда были неразделимы. Как сейчас — окутана, наполнена любовью белой. И даже не удивление, а знание, что именно так.
О-о-о! Снег пошел. Белое по белому. Вспомнился яблоневый сад. Мы с отцом там часто гуляли. Он все повторял: «И яблони, что ангелы — белы, и голуби на них, что ладан — сизы». Лепестки нежные, легкие падают на землю, застилая белым неровным ковром. И ступать боишься, не нарушить бы…
Из дневника матери Вероники:
«Пустота внутри… Должно быть легче, а что должно быть легче? Ничего не чувствую. Все внутри онемело. Федя на меня не смотрит, как будто ему стыдно за что-то. А я ничего. НИЧЕГО. Веронички больше нет, а я не заплакать, не даже замычать не могу. Что со мной не так?»
Касаться неба… Даже представить не могла. Думала, будет холодно, но нет. Молоко облаков, яркие просветы солнца между «взбитыми сливками», ветер игривый, резкий… Поднимаюсь все выше, выше, выше. И вот солнце ослепляет. Только этот желто-оранжевый диск передо мной. Чувствую его тепло, мощь, весь смысл жизни в нем.
Из блога А.:
«Долго думала, писать ли об этом. Это даже не вопрос этики, скорее, уважение к горю. Но пишу, потому что эта история задела и меня, и многих моих друзей. И потому, что другим семьям в таком же положении нужно знать, что всегда найдутся люди, готовые поддержать и помочь.
Лет семь назад я познакомилась с семьей Б. Отец, мать и их тринадцатилетняя дочь. К тому времени девочка уже три года как боролась со страшным диагнозом — «хронический миелолейкоз». Эта солнечная девчонка всегда улыбалась, выдумывала невероятные истории и притворялась здоровой. Это притворство на фоне облысевшей головы, темных кругов под глазами, приступов тошноты и обмороков было самым пугающим. Родители ей подыгрывали, стараясь не упоминать медицинских терминов, болезненных процедур. Все было построено на некой сказке, в которой принцесса должна принимать чудодейственные пилюли для того, чтобы злые волшебники не могли ее заколдовать.
И вот эта страшная сказка закончилась месяц назад. Десять лет борьбы! Десять лет надежды! Это страшно…
Я видела, как растет этот ребенок, изо дня в день, перенося страх и страдания. Видела, как родители чувствовали то же самое, и еще — удушающее отчаяние оттого, что ничем не могут помочь единственной дочери.
Трудно писать…
На прощание. Увидела высохшее тельце уже девушки… Она чуть заметно улыбалась. Надеюсь, она, наконец, попала в свою сказку, и ей там хорошо.
А что осталось родителям? Пара опустошенных людей ходила как тени. Мать будто окаменела, почти не говорила, сидела и смотрела в одну точку. Отец пытался держаться, но то и дело утирал накатывающие слезы. Не могу представить, что они пережили. Было страшно на них смотреть, как же все это вынести?
И этот ужас рядом с нами. И этот ужас может случиться с каждым из нас. Поэтому обращаюсь к семьям с таким же горем. Не закрывайтесь, не оставайтесь один на один с этим! Рассказывайте, общайтесь, принимайте помощь. Не думайте, что вы одни. Есть люди, готовые помочь и разделить вашу боль. Мы с вами!»
Качели. Люблю качели. Взлетать вверх и на самой высшей точке стремительно опускаться вниз. Все больше раскачиваясь, все выше взлетать. И в какой-то момент понимать, что все, это предел. Предел твоих сил, предел, ограниченный конструкцией, предел, который ты преодолела. Ощущение свободы, победы, соединения с пространством, воздухом, жизнью.
— Так пусто, родная, без тебя! Все не так. Хожу по квартире, и ощущение такое, что в пещере. Крикнешь — и услышишь эхо. Стал ненавидеть тишину. Включаю телевизор, чтобы не так жутко было. Все думаю, что же я сделал не так? За что это нам? Почему? Когда ты была еще с нами, старался отгонять эти мысли. Но сейчас… Господи, за что? За что мой ребенок страдал? Почему мечтой моей девочки было умереть под колёсами машины, быстро и без боли? Зачем мне эта тишина? О, Боже!
«Папочка не нужно. Я здесь, с тобой. Почувствуй меня. Не надо так. Не плачь… Ты пока не понимаешь. Наш путь — это цепочка, звенья в ней — земные жизни. И ничто не кончается. Просто переход на другой виток — это освобождение от земной оболочки. Услышь меня!»
— До сих пор чувствую запах твоих духов. Помнишь, мама подарила их тебе на девятнадцатилетние? Такой нежный цветочный аромат… Вот, даже сейчас чувствую их. И как будто ты рядом. Доченька, прошу, прости меня! Я не смог, не смог… Не смог помочь тебе… Не смог…
«Ну что ты, папа? Не надо! Не вини себя. Мой путь был таким. Ты все поймешь, когда вернешься сюда. Когда все вспомнишь. Мы не можем понять, пока не освободимся, пока не ощутим истины Вселенной».
— И с Ирой мы как чужие. Смотрит сквозь меня и молчит, накрывает на стол и молчит, убирает и молчит. Она как будто ушла от меня, как и ты, и только ее тело еще рядом, а душа уже не со мной. Схожу с ума от этого! Что мне делать? Как жить? Жить?..
«Именно жить, жить, папа! Вам обоим нужно продолжать жить! Еще все будет. Ничто не останавливается. Любовь вечна, только тела изнашиваются. Я приду к тебе. Ты увидишь, почувствуешь».
— Я просил тебя, я умолял сотни раз — забери меня. Если тебе нужна жертва, если нужна… Забери меня! Так молил… Почему ты не слышишь, почему, черт возьми, ты ничего не слышишь? Я держал ее на руках, уже холодную, уже не мою… и думал, в чем смысл, в чем чертов великий смысл, которым потчуют нас в твоем Писании? Я помню, как она сказала первое слово, такое смешное — «скака». Ира в шутку «строжилась» на меня скалкой в этот момент. Я помню ее розовые колготки и нелепый бантик набекрень. Помню, как читал ей «Алису», и из всех героев она выбрала любимицей «мышку Соню». Я помню все… Потом — слезы, крики, больничные трубки, шпицы, запах спирта и ужас в глазах моей маленькой куколки. Так в чем смысл? Ответь! Больше не буду молить… не о чем… Мне только и остается, что разговаривать с ней. Ведь ты меня слышишь, да? Мне так не хватает тебя, моя девочка! Клубничка-Вероничка моя…
«Я слышу тебя, слышу. Это всего лишь миг, папа! Одна маленькая точка в бесконечности. Нам отмеряют по заслугам, и пусть мой отрезок был коротким, зато он был полон заботы и любви. Вся кажущаяся безысходность — от страха. Но страх — это надуманность, его нет. Мы все свободны. Все бесконечны. И прощание — иллюзия, и потеря — точка отчета. Начинай жить, папа!»
Я не знала…
«Я не знала, что делать, когда ты ушел, — кусать локти, биться головой о стену или умереть, — поэтому просто сидела. Как камень, безмолвно, в одной позе. Было даже приятно не ощущать себя. Когда нигде, так легче. Так не больно. Мои порывы бежать, добежать до тебя сменились ступором. Я долго не заполнялась ничем. Ничем не заполненная, но готовая… приблизиться к чему-то новому.
Захлебываться не буду. Пошлю тебя к черту! Твоя пошловатая улыбка уже не кажется привлекательной, а голоса я вообще не помню. Не вспомню…»
— Что вам, молодой человек?
— Вы такая грустная. Может быть, я сумею вас развеселить?
— Валяйте.
— Некого.
— Что некого?
— Валять некого, но если покажете кого-нибудь, для вас обязательно изваляю.
— Думаете, это очень остроумно?
— Не думаю, но хоть попытался.
— Ну-ну.
Я отвернулась к окну и снова мысленно начала дописывать «страдания брошенной». Терпеть не могу, когда меня отвлекают.
«Не вспомню. Вспоминают, когда прощают. А я не смогу…»
— Девушка…
— Да, что опять?
— Давайте познакомимся? Меня зовут…
Я его перебила:
— Мне плевать, как вас зовут. Я вас не звала.
— Как бы то ни было, я — Роберт.
— Поздравляю, — съязвила я.
Он открыл было рот, чтобы что-то сказать, но я его опередила:
— Только не спрашивайте мое имя, телефон, адрес, семейное положение и любимое блюдо… Хотела добавить, что он меня уже достал, но теперь он набрался наглости и не дал мне закончить.
— Я хотел спросить… Вы поедете со мной в Лондон?
По-моему, он испугался, когда увидел мои вываливающиеся из орбит глаза. Я всегда удивляюсь только глазами (интересно, а чем-нибудь другим удивляться можно?), зато очень эффектно.
— Вы сумасшедший?
— Нет. Я понимаю, предложение несколько необычное…
— Вы точно сумасшедший!
— Я вполне адекватен, уверяю вас!
— Не уверяйте, — еле сдерживаясь, ответила я.
Он помолчал несколько секунд. Затем, вздохнув, продолжил:
— Через две недели, пятнадцатого. Все необходимые документы я подготовлю. У вас есть заграничный паспорт? Даже если нет, за неделю, я думаю, сделать можно. Виза в Лондон — дня два-три… — он прищурился, считая про себя, и потом утвердительно сказал: — Успеем. Ну как?
Я сидела, онемев от… не знаю даже, от чего. Моя «брошенная героиня» непременно бы сказала: «Неужели вот оно?.. Не могу поверить!»
Но я не она. Я трезва, зла и сегодня не по-детски наглая.
— В желтом доме день открытых дверей? Или вас распустили, потому что кормить нечем? По-моему, мне пора выходить, а то к следующей остановке вы меня на Луну пригласите.
Я встала и направилась к двери.
— Постойте… — Он подхватил меня под руку, я резко отдернула руку. — Постойте же! Разве я похож на сумасшедшего?
— Ага, вылитый! Хорошо одетый сумасшедший.
Двери открылись, и я выскочила на раскаленный воздух. Несколько секунд мне понадобилось для того, чтобы сообразить, в какую сторону идти. Наконец, найдя ориентир — аптеку, я быстро зашагала по тротуару, чувствуя, как каблуки вязнут в расплавленном асфальте.
Я шла и думала: «Что за придурки ездят в автобусах!» Но по ходу продвижения вдруг поймала себя на мысли, что жалею о том, что один из них не идет сейчас за мной. Каким-то родным стало название далекого европейского города… Да плевать, много их таких! Хотя Лондон — это Лондон… Ничего глупее я, конечно, не могла придумать. Но с другой стороны, я же не уродина, похудела, и костюмчик этот меня освежает. Черт возьми, я привлекательная и обаятельная! Особенно с этим Робертом сейчас… Как я с ним разговаривала! Он, наверное, подумал…
— Девушка…
Знакомый голос. Неужели?.. Стоп! Это уже где-то было.
— Постойте же.
Я резко повернулась, и он чуть не налетел на меня.
— Ой, вы так резко остановились. Вы всегда такая резкая, во всем? Я еле уговорил водителя остановиться. Мне повезло — успел увидеть, куда вы свернули.
— И?.. — протянула я и посмотрела на часы, делая вид, что мне некогда.
Роберт улыбнулся и очень уверенно сказал:
— Ведь хотела же, чтобы я снова появился…
Второй раз за этот день глаза напряглись до боли. Но это длилось секунды две, потом нахлынуло возмущение, перерастающее в ненависть. Больше всего меня задела уверенность, с которой он это сказал. Я собралась и…
— Не знаю, как далеко мне надо тебя послать, чтобы ты больше не вернулся.
— Хух, ну слава богу, хоть какой-то прогресс. Ты — это уже ближе. — Он улыбнулся и протянул визитку.
Я взяла карточку, повернулась и пошла дальше по тротуару.
— Я имя твое узнаю? — крикнул вслед Роберт.
Я шла, не оборачиваясь, чуть приостановилась около урны и демонстративно кинула туда визитку.
— Молодец, — услышала я за спиной. — Ты никогда не сдаешься?
Меня взбесили его слова, но я мужественно пошла дальше. Некогда было препираться, я действительно опаздывала.
* * *
Чертов Роберт, как назойливая муха, не давал мне покоя целый день. Я думала: «Какой наглец! Так уверен в своей неотразимости, прям Ричард Гир во плоти. Хотя… что-то есть. Высокий, спортивный, правильные черты лица…»
— Ксюш, я думаю, к сентябрю пьесу опубликуют. А потом, может быть, и театрик какой-нибудь соблазнится, поставит… — Катюха мне подмигнула и развела руки в стороны. — В-о-о-от стока нам отвалят за твой гений.
— Твои бы слова да Богу в уши! А почему нам? Мне.
Катюха потерла нос внешней стороной ладони, это был единственный чистый островок, все остальное было запачкано краской.
— Конечно, нам. Без меня ты бы никогда пьесу не отнесла. Так что «делиса» надо.
Я люблю эту взбалмошную, выстреливающую в секунду десятки слов, талантливую и рассеянную художницу. Прихожу к ней и отдыхаю душой. Просто отдыхаю. Моя правильность и педантичность достает иногда так, что волком, и не только волком, выть хочется. А к ней — бальзам, лекарство. Люблю ее.
— Кстати, Ленька сказал, что в среду приезжает Блохин.
— Что за Блохин?
Катюха начала трясти у меня перед носом кистью.
— Ну, Блохин, тот критик литературный… Тот, которому Ленька твои работы отсылал. Я…
В дверь позвонили.
— Это Ленька. Открой, у меня руки грязные.
Я пошла открывать. Ленька, как всегда, увидев меня, расплылся в улыбке и сказал свое неизменное: — «Лопотушка пришла».
Никогда не понимала, что может связывать таких разных людей. Непредсказуемую, холеричную Катюху и размеренного, спокойного Леню. Наверное, это любовь. Нет, не так. Наверное, это и есть любовь.
— Хватит обниматься, испортишь мне мужа! Я ему такого не позволяю. В черном теле и ни шагу назад! — Катюха стояла позади нас и плевала на руки, пыталась вытереть их такой же грязной тряпкой.
— Ленчик, есть нечего. Твоя жена — творческая личность, и на этом все. Неспособна ни на что другое. Сваришь сосиски, а? — с надеждой произнесла творческая личность.
— Ладно. Ксюш, сосиски будешь?
— Вот, а мне даже не предложил. Жена, можно сказать, с голоду… А он…
— Тебе я сварю, весь день ничего не ела, наверное.
— Не представляешь, как мне с ней тяжело! — вздохнул Леня. — Мало того, что готовить не умеет, надо заметить, и не учится, так еще приходится следить, чтобы с голоду не умерла.
Я сочувствующе похлопала его по плечу.
— Так я на всех варю?
Я утвердительно кивнула. Леня пошел на кухню, а Катюха, подхватив меня под руку, потащила обратно в зал.
— А ты действительно, мать, схуднула! Есть иногда пробовали, девушка?
— Ничего, скоро «убольшусь», всего-то месяцев семь осталось, — с нескрываемой улыбкой заметила Катюха.
— Я что-то не поняла?.. Или действительно ты скоро, мать?..
— Угу… скоро мать.
Секунду, потом мы вместе заорали, обнялись и начали вальсировать по комнате.
— Ну, девочки, вы даете! Я чуть не умер от страха, когда услышал ваши вопли, а они танцуют… — Леня стоял в дверном проеме и вытирал полотенцем руки. — Что случилось?
Катюха, закрыв меня своей тощей фигуркой, произнесла, переводя дыхание: — Ксюхе очень понравилась моя последняя работа.
Я из-за спины:
— Еще бы!
— Ладно, она заорала, а ты что сорвалась? Ты ее уже видела, кажись?
— Из солидарности!
— Хватит считать меня идиотом! Не хотите говорить, не надо. А через десять минут прошу к столу. — Он повернулся и пошел обратно в кухню.
— Ты что, ему не сказала? — шепотом спросила я.
— Нет еще. Жду походящего случая.
Мы как две заговорщицы шептались, стоя посреди комнаты.
Я помню, как долго и упорно они работали над этим. Именно работали. Лекарства, врачи… Несколько лет назад Катя попала в аварию — множественные переломы, ушибы, внутренние тоже. Врачи говорили, что шансы очень малы. Катюха, помню, была в жуткой депрессии. Мы с Леней не знали уже, что и делать. Но в одно прекрасное утро она заявила, что обязательно будут дети, она это точно знает. С тех пор у них спокойная и размеренная жизнь. Но сегодня не день, сегодня то, прекрасное…
— Ты не представляешь, как я рада! Правда, очень!
— Спокойно, подруга! Семейная жизнь она такая, сюрприз за сюрпризом. Тебе тоже не мешает попробовать! — нарочито серьезно сказала Катюха.
— Не будем сейчас о моей семейной несостоятельности, лучше…
Из кухни донеслось:
— Девочки, я устал ждать!
А мы больше и не заставили.
— Поляна накрыта, господа и дамы! — Леня, вытянувшись и перевесив через руку полотенце, как истинный garcon, приглашал нас за стол.
На столе — гора сосисок в большой тарелке, салат из свежих помидоров и огурцов, заправленный оливковым маслом, Катюха очень любит. Колбаса, сыр, кетчуп, черный хлеб, ну и, конечно же, бутылочка. Да, красного, грузинского. Все по-семейному, тепло и душевно…
Мы еще долго сидели, болтали о случившемся за неделю, о новых выставках, о друзьях, знакомых. Леня рассказывал, как одна из богатеньких заевшихся клиенток достала его своими замечаниями по поводу ожерелья. Леня — ювелир. И вот эта крутая все не могла определиться, сколько вставить «брюликов» в оправу. Он предложил ей взять в пакетик все оставшиеся. Потом были проблемы с начальством.
В общем, посидели классно! Уходя, я прижала к себе Катюху и шепнула, что рада за них и люблю ее. Она мне — что тоже обожает мою персону. Чмокнув Леню в щеку, я, наконец, распрощалась с друзьями и поплелась искать такси.
* * *
Ночью мне снилось, что большая белая собака пытается меня укусить. Я отбиваюсь от нее сумочкой и зову на помощь, но люди проходят мимо. А некоторые останавливаются, просто стоят, смотрят, не пытаясь помочь. Потом я куда-то бежала… Какие-то дома, колодец, а вода в нем прозрачная, прохладная…
Проснулась от собачьего воя. Соседка, бабушка — божий одуванчик, собачница, мать ее… Шесть маленьких шавок, и только бабка за порог, начинают выть, как белуги, хотя я не знаю, как воют белуги, но мало приятного. Я люблю людей и к собакам неплохо отношусь, но бабку вместе с ее выводком убила бы.
Суббота принесла, как всегда, уборку, стирку… И к вечеру, выдохшись, но удовлетворившись сделанным, я принялась за себя. Так сказать, почистила перышки. Посмотрела немного телек и села за комп дописывать давно мучившую меня «брошенную».
Ночка удалась. Работалось легко и непринужденно. Сразу находились нужные слова. Диалоги получились живыми, колоритными. Я в очередной раз умертвила героиню в конце и с чувством глубокого удовлетворения легла спать.
Максимум два, два часа, потом эти сволочные дворняги… Никакого покоя! Я начала уже выстраивать план мести — написать заявление в КСК, позвонить участковому, купить яду, — как вдруг все прекратилась, и с блаженной тишиной в обнимку я погрузилась в такой же блаженный сон.
Проснулась около двух и никак не могла найти тапочки. Потом плюнула и пошлепала босиком на кухню, есть хотелось жутко. Жевательный процесс прервал телефонный звонок.
— Сёдня в четыре у нас… — Катюха почти кричала.
— Кать, что ты так орешь-то? Не могу, у меня другие планы. Я собиралась…
Она не дала мне закончить.
— Никаких планов. Ленька Блохина пригласил.
— Какого Блохина?
— Ну ты совсем плоха! Критик, я тебе говорила. Хочет познакомиться с тобой лично. Все, никаких откорячек, в четыре! — И бросила трубку.
Я сидела с бутербродом в руках и думала, на фига мне сдался этот Блохин? Хотела пойти погулять… И Сашка звала на презентацию, а тут…
Ладно, беременных расстраивать нельзя. Да и зародившееся любопытство — посмотреть на критика — начало пускать свои губительные ростки.
Я приняла ванну. И в три, как солдат, стояла на остановке. Сегодня не по-парадному — джинсы, спортивная майка, сланцы.
Без пятнадцати я позвонила в знакомую дверь.
— Вот, хорошо. Порежешь зелень, а то Ленька за «горячительным» пошел.
— Вот так, с порога? Ни здрасьте тебе, ни как доехала по такой жаре?
— Не растаяла же. А для таких ледышек, как ты, это даже полезно.
— Спасибо.
Я пошла на кухню и начала нарезать огурцы. Катюха бегала вокруг меня и раздавала ценные указания.
— Может, этот ножик возьмешь? Он, как его там… рифлёный.
— Зачем?
— Чтоб покрасивше было.
— И так сойдет. Вы что, Папу принимаете? Критик какой-то захудалый.
— Вовсе не захудалый, а очень даже симпатичный. — Катюха стащила огурец и теперь хрустела мне в ухо.
— А ты его где видела?
— Ленька диск притащил. Там Блохин на какой-то конференции…
Катюха включила центр и стала ритмично подергиваться в такт музыке.
— Хватит о нем, как ты себя чувствуешь?
— Сейчас еще рано говорить о самочувствии… Или поздно, не знаю, но токсикоза никакого. Летаю… Легко и вдохновенно… Это такое чувство…
Я улыбнулась, глядя на счастливую подругу.
— А Блохин — красавчик!
— Ты опять? Разве он не седовласый, лысоватый старикан с перегаром и беззубой улыбкой? — третировала я.
— Нет. Я совсем другой, — раздался голос за спиной.
Я похолодела. Колени подкосились, и ноги стали как ватные. Сколько раз писала это в рассказах, но никогда не испытывала. Нате, получите! Я чуть не рухнула. До боли знакомый голос, вот черт! Медленно поворачиваюсь.
— Может, в будущем, хотя не думаю… — Роберт взял мою руку и поцеловал.
Первый раз в жизни я в одну секунду ощутила целую гамму чувств — страх, смятение, радость, ненависть, злость….
* * *
Лондон — классный город! Никакого тумана и дождей, врут все люди. Все две надели солнце и ни одного пасмурного дня. Мы много гуляли, разговаривали и не только. Делали все, что полагается, и многое из того, что не полагается.
Не хочется банальности, но любовь, как это ни странно, очень банальная штука. Оказывается, Роберт увидел меня на фотографии, которую вместе с моими работами ему прислал Леня. И когда встретил в автобусе, подумал — судьба. А что я подумала?..
Мы всегда смеемся, вспоминая нашу первую встречу. Пока мы вместе. Пока. Не знаю, напишу ли я про себя то, с чего началась эта история. Но если даже и напишу, как чудесно, что все это было!
«Я не знала, что делать, когда ты ушел, — кусать локти, биться головой о стену или умереть, — поэтому просто сидела…»
Вопросы природы
(Эссе)
-
Рождение (крик)
При родах все кричат. И тот, кто рождает, и тот, кто рождается. Крик — это первое с чем приходят на свет, с чем приходится сталкиваться. Все начинается с крика.
И первое, что сделали со мной — это перевернули вверх ногами и стукнули по маленькой сморщиной попке, опять же для того, чтобы добиться крика. (Сморщиной потому, что мама перехаживала две недели, и я появилась на свет, похожая на маленького старичка, хотя погодите, старушку, так вернее).
Я еще тогда знала, что ничего хорошего на этом свете меня не ждет. И хотела, как можно дольше остаться там, где альтернатива крика — спокойствие, в безопасной упругости маминого живота. Альтернатива, альтенатива, аль-тер-на-ти-ва, аль-терррррр… Остается лишь «рррррррррррр» на весь мир. Потому, как мы не выбираем наше рождение. За нас, его выбирают другие. А мы не выбираем родителей. А родители делают выбор, между тем, появимся ли мы на свет или не появимся.
Было бы интересно рассмотреть иск от не родившегося ребенка к нерадивым (не родившим) родителям. Исков было бы много. Адвокаты бы разжирели еще больше. И миллионные гонорары сыпались бы повсеместно… Но оставим это и вернемся к началу.
Крик — самостоятельная единица измерения: страха, удивления, испуга, радости, желания, ненависти, отчаянья, восторга, злости и так далее. Замечаете? Вы не можете не замечать. Отрицательных параметров, как ни крути больше. Отсюда вывод — мы рождаемся с заведомым негативом. И что нам с этим делать?
Я, например, всю жизнь сдерживаю свой крик. Тот первородный, которого ждала мама, и добивались врачи. Но он все равно есть, он звучит у меня внутри. Звучит протяжной не умолкающей мелодией, а иногда надрывистым карканьем. Звучит троезвучным эхом и шипящим шепотом. Звучит, навязчиво напоминая о том, что рождение нового, непременно, приносит с собой боль чему-то, кому-то рожденному до тебя. И тебе, не знавшему до этого момента о боли, оставляют шлепок на маленькой попке, в память впечатывая крик. Крик — как клеймо причастности к бесконечному рождению, перерождению.
Процесс не остановить…
-
Желание (знать)
За несколько минут до понимания того, чего желаешь, наступает ступор. Или четкого понимания нет или не знаешь чего желать. Ну да, секс — это конечно хорошо. И, слава богу, что он есть, и есть с кем, и…. Опустим подробности. Вы не маленькие знаете сами, надеюсь (ха-ха).
И наличие желания возбуждаться вселяет в меня уверенность, что я когда-то приду, найду то желаемое. Желаемое тем внутренним Требователем, который сейчас мечется в неопределенности и пинает углы скованной прострации. У вас такое было?
Я не говорю о желании поесть, проходя ряды разнообразных колбас, сыров, нарезанных ломтиками окороков, скрученных калачиком цепей сосисок, сарделек, копченого сальца. Аппетитно, как-то уж совсем по киношному, с румяной корочкой, распластавшейся по подносу курочкой, а чуть дальше семга, горбуша, форель, манящая своей розоватостью и жирком. И только не пускать себя к пирожным и тортам. Мммммм…. Нет, сейчас не об этом. Природа инстинктов понятна, но как понять природу желания?
Желать дом, машину, Гаити на две недельки и Мачо (ненавижу это слово) подмышку? Опять же, все это потребительское неуемное нахальство перед создателем. Он сотворивший и вложивший в нас мысль, наверняка не предполагал, как может извращаться наш ум, потакая порокам. Но я не об этом.
Я осуждаю желания других, сама не зная, чего желаю. Парадокс или зависть? Завить или желание знать? Для самопознания нужно знать чего желаешь и отсюда ставить точки на достижение желаемого. Я усыпана точками, только мне некуда их ставить.
Процесс нужно запускать…
-
Давление
Атмосферное давление ниже нормы и это довлеет надо мной, как Дамоклов меч. Погано. Вчера опять был приступ — упало давление, упала и я. Говорят падать приятно. Когда головой вниз да с тридцатиметровой высоты на резинке. Но сила натяжения и инерции непременно потянет тебя вверх. Тряхнет. И ты уже летишь вверх, дергаясь, и извиваясь, как паралитик. (Извините за несоблюдение этических норм, того требует текст). И так дергает большую часть жизни. Давление не стабильно.
Давление учителей в школе, родителей дома, начальника на работе, жен, детей, любовников, налогов, почтальонов и так до бесконечности… Вверх-вниз, вверх-вниз, вправо-влево, вправо-влево. Неваляшка все равно встанет. Так нужно. Давить все и довлеть над сутью.
Процесс постоянен…
-
Плач
Ты можешь мне сказать, от чего плакать бывает так приятно? Рыдать, надрывая свои голосовые связки, почти крича, или крича. Может ненависть? Она требует так надрываться и любить одновременно.
Сегодня яичница подгорела и хлеб такой черствый, что только молотком разбить и бросить голубям, путь питаются. А пища для моих дрожащих желатиновых мозгов сегодня — это ПЛАЧ.
Плач, как необратимость, необратимость процесса. Ведь ты же замечал /ла, что когда начинаешь плакать, так вдохновенно и отвязанно, прекратить бывает практически невозможно. И это продолжается часами, днями, годами. В начале громко со всхлипами, криками, причитаниями, потом тише, с улюлюкивающим завыванием, мирным ноем, затем про себя, без слез и внешнего раздражения. Слезоотделительная терапия, как уголь для вздувшегося живота, только живот в данном случае заменен изношенным терпением, обиженным самолюбием, нестерпимой болью или безысходностью потери. Ты так плакал, плакала? Наверняка.
Поток слез — это отпущение грехов. Слеза, стекающая по щеке — смиренный шепот о греховности на ухо священнику. Благопристойность и прощение гарантировано после слез очищения.
Но бывает и на оборот. Усиливающаяся боль и разочарование в том, что ничего не происходит, что все старания излиться ни к чему не ведут, повергает в ирреальное замирание. Умирание, когда чувства атрофируются, тело наполняется тяжестью и вдруг возникшая, невероятная сила притяжения начинает тянуть к земле. И вот ты уже вдавлен в земную гладь и тебя расплющивает, словно цыпленка «табака» на сковородке. Прерывистое дыхание, сдавленная тисками грудь, вакуум в голове, нарастающий шум и…
Неделю в больничной палате в неразрывной связи с капельницами, успокоительными, и людьми, которых не хочешь видеть. Потом одинокий проем окна, широкий подоконник и невидящий взгляд в ночную пустоту.
Через несколько месяцев, потушенный слезами огонь, начинает пробиваться через уже не умеющие плакать глаза.
И с новой случайной встречей начинаешь снова приучать себя к слезоотделению. Сначала от радости видеть любимого, потом от счастья материнства, затем от поднявшейся температуры у ребенка, и так дальше, и так больше.
Сколько их, еще слез?
Процесс неизменен…