Дронт – это очень большой, к сожалению, вымерший голубь…

Певчий дронт

Дронт – это очень большой, к сожалению, вымерший голубь.
Чтобы его описать, надо много частиц и глаголов.
Он никогда не умел ни порхать, ни парить,
не демонстрировал он буревестника наглую прыть,

не красовался роскошным хвостом, оперением пестрым,
шпорами не щеголял, не имел двухметрового роста.
Увалень толстый, не мог он, как страус, бежать,
и недоступна была лебединая гордая стать…

Что с ним случилось? Он стал капитанским салатом,
полдником боцмана, или закуской пирата.
Птичку жалея, фантазией странной живу –
певчего дронта услышать хочу наяву.

Песню о небе, звучащую жаждой и болью,
горький и нежный напев о несбыточной воле,
о недоступной мечте, о бессильном крыле,
о беззащитном гнезде на кровавой земле.

Так и поэт – все поет, но совсем не летает,
лишь провожает стихами бакланов и олушей стаи.
Живо попрячутся все – кто за море, кто ввысь,
только певцу не взлететь, не уплыть, не спастись.

Космосоветск

В городке Космосоветске,
на окраине Ополья,
где луна висит как нэцке
на невидимой струне,
где поклонники Кобзона,
собираясь на застолье,
шумно слушают шансоны
и трубят о старине…

Там початая бутылка,
словно хоббита жилище,
там пронзительно и пылко
о банальном говорят,
и усваивает печень
суррогат духовной пищи,
и, хотя похвастать нечем,
все выходят на парад.

Я и сам оттуда родом,
неразумный, легковерный,
и плетусь, не зная брода,
через полночь, наугад,
собирая по крупицам
наше счастье, наши скверны,
наши мятые страницы
экзекуций и наград…

И грущу, и негодую,
и оплакиваю память –
на осеннем ветродуе
обреченную свечу,
и пока дорога длится,
и в ладони вьется пламя –
не могу остановиться,
а вернуться – не хочу.

Пифагоровы шорты

В эпопее решительных мер и химер,
в канонаде безумия (третьего сорта)
от гармонии чисел и музыки сфер
уцелели одни пифагоровы шорты.

Но и с ними беда, ибо сумма штанин
ну никак не сравнится с объемистым задом,
и спускаемся мы с оскверненных вершин
к сильным мира сего, раздающим награды.

И, как малые дети, за шиш мишуры
расстаемся с любимым, лобзаемся с чертом,
и вбегаем в огонь, словно рой мошкары,
подтянув до пупка пифагоровы шорты.

Импорт

Ах, импорт! Как ты был прекрасен
на вкус, на запах и на слух,
когда от заграничных басен
аж перехватывало дух,
и был простой кусок денима
как генеральская шинель,
и жвачка, надвое делима,
благоухала как «шанель»!

А ныне он везде доступен,
и повсеместно замещен,
и, словно лист лавровый в супе,
он к повседневному причтен,
и мы его не замечаем,
не ощущаем пиетет,
и потребляем вместе с чаем
как микояновский паштет…

И понимаешь, как же просто
устроено житье-бытье –
рождение, болезни роста,
запрет, влюбленность и битье,
и по ступеням, часть за частью,
свежо, свободно и слегка
то неосознанное счастье
фонтана, ковшика, глотка.

Оптимистическая страшилка

Что сочиняет новый Нострадамус,
согбенный, словно сказочный Кощей?
Что не укрыться Еве и Адаму
от перезревших ядерных прыщей?

Что налетит инфляционный ливень,
и хлынет кризис гибельной волной,
и в мутной жиже долларов и гривен
спасется Ной, утонет Антиной?

Что выскочат из «бублика» адроны,
расплескивая черную дыру,
и защекочут стрелы Аполлона
расслабившихся на чумном пиру?

Что озвереет нефтяное лобби,
опорожнив планетное нутро,
и, словно голодающие зомби,
поскачет по московскому метро?

Но мне его абсурдные кошмары
знакомы как затертое клише.
Писал бы он на хинди мемуары,
чтоб стало веселее на душе!

Ведь ты, душа, свободна и богата,
и не скорбишь, выписывая чек
за новую аренду Арарата,
где скоро припаркуется ковчег.

Философский камень

Философский камень в печени,
Ерофеевым отмеченный,
зародившийся в бокале –
вся его кристаллография
проспиртована, как мафия
между властных вертикалей.

Независимо от разума
каждый винт потребно смазывать
вместе с пальцами и глоткой,
и смелей шагать по плесени
разухабистой, как «лесенка»,
полусвинченной походкой.

Но немыслимые ужасы
просыпаются, разбужены,
из тисков императива,
так что быть сейчас философом –
все равно, что плавать посуху
за большим баллоном пива.

Попкорн

Порочный брат Али-Бабы, Касим,
при виде злата потерял свой разум,
и, наглухо забыв пароль «сим-сим»,
всех круп названья перечислил сразу.
Но не открыли потаенных врат
ни просо, ни горох, ни чечевица –
замка неумолимый аппарат
не соизволил и пошевелиться.

Гассан Абдуррахманыч ибн-Хоттаб
(хотя и джинн, но человеколюбец,
кувшина медного покорный раб,
как змий зеленый в перегонном кубе)
в те годы был свободен и силён,
и, пожалев несчастного Касима,
пароль пещеры переделал он,
плеснув тем самым в печку керосина.

И радостно как пионерский горн,
сильнее, чем попсовая «фанера»
Касим протяжно заорал – «Попкорн!» –
и отворился выход из пещеры!
Хотел Касим из ближнего мешка
черпнуть на память горсточку алмазов,
но самоцветы, злато и шелка
неведомо куда исчезли сразу…

Пещеру наводнил какой-то хлам:
шары, петарды, радужные флаги…
Уныло зеленели по углам
тугие пачки резаной бумаги…
А запахи – попкорн и доширак –
повеяли стандартно и глобально,
и мы с тобой, читатель, кое-как
пришли к финалу повести печальной.

Хоттабыча отправил Сулейман
в опалу, то есть в горлышко кувшина,
и поминал шайтаном атаман
в Америку сбежавшего Касима.

***

Биомасса поэтов дошла до критической точки –
постоянно читая стихи, попадаешь в поток,
и в газетной статье начинаешь угадывать строчки,
как префект Протопопов вошел в ресторан без порток.

И отчеты министров звучат как гомеровский список
скрупулезно учтенных земель, кораблей и вождей,
и прогнозы погоды твердят – апокалипсис близок,
а реклама взывает к тебе – приходи и владей!

Вот бы прозы напиться, холодной, пронзительной прозы,
родниковой, глубинной, из самого сердца земли!
Утоли мне печали словами, простыми, как слезы
у родного венца, превращенного в груду золы.

Счастливый грошик

Подайте квотер (мы на Бога уповаем!),
счастливый грошик, неразменный никель,
и повезет меня слоноволикий
Ганеша на летающем трамвае,
и станет небо звездным ипподромом,
и будет квотер ставкой в одинаре,
и сменит Ной Харона на пароме,
и контрамарку выдаст каждой паре.

И угостит рука дающего плодами
смоковницы из гефсиманской кущи,
и сущее откроется грядущей
любовью в оживающем Адаме,
и пусть меня умоет медом Один,
рождая звоны серебра из глины,
и летний ветер, сладок и свободен,
повеет зверобоем и малиной!

Счастливый грошик, братик солнечного диска,
китайским яблочком блеснет в ладони,
а если тень луны его догонит,
минутой позже золотые брызги
прорежут сумрак, и откроет Брахма
свой третий глаз, и отвернется демон,
зардеет серп, и, не успеешь ахнуть,
как ветхий мир окажется Эдемом.