Укради у меня хоть чего-нибудь! Из цикла «Читаем нижегородское»

Между первой сточкой стиха А. С. Пушкина «Я памятник себе воздвиг нерукотворный!» и последней строкой «И не оспоривай глупца» — находится бездна! Дымящийся полёт, чудный, всепоглощающий провал. Словно качаешься на батуте — вверх, вниз, тебя подбрасывает, ты теряешь вес, переходишь в сплошную золотую нить, льющуюся из огромного кокона. Пальцы дев скользят по-твоему телу, они прядут розовую тьму, истончая тебя до паутинки, которую перебирает своими лапками большой звёздный паук. Чудесные ощущения! Поют, поют арфы золотого века, ты слышишь их, ты уносишься вдаль туда, где вечность. О, как мне хочется защитить её тугое, мельпоменное тело, её долгий, упругий, крылатый взмах, хочется листиком парить в её клюве. Стать маленькой мелодией слюнок — текучих, густых, молочных, сывороточных, ими можно накормить птенцов, находящихся в соломенном гнезде в сводах провала, парящих сами по себе в горизонтальном пространстве.

О, я представила, как это будет! Это так тонко, так всепоглощающе, на острие сверкающего скальпеля, на самом его перламутровом лучистом средоточии, щекочущим пальцы от грубого натяжного прикосновения. Но не секрет, что «Памятник» великого поэта не есть самостоятельная единица, а если точнее, то корни стиха уходят в другое время, более раннее — во времена Екатерины, к Ломоносову, к его гигантскому перу, гиперборейному началу, где можно было ворочать глыбы старославянских наречий — тяжёлых, не приподъёмных, зачатых в горниле становления языковых поэтических трамплинов («Языковых культур стела летит и отливает сталью…» стихи автора данной статьи — С. Л.).

«Я знак бессмертия себе воздвигнул

Превыше пирамид и крепче меди,

Что бурный аквилон сотреть не может,

Ни множество веков, ни едка древность». — Ломоносов.

А если пойти ещё ранее, втекая своим нитяным телом в иные века, то можно чуткими пальцами, ставшими и зреньем и слухом для меня — слепой и глухой, застрявшей в восковой пирамиде двадцать первого века — найти верное нам, одовое, одержимое начало — ибо это Гораций. О, мой друг, Гораций! О, плененное тобой, выхваченное из вечности, триумфальное:

«Памятник я воздвиг меди нетленнее;

Царственных пирамид выше строения,

Что ни едкость дождя, ни Аквилон пустой

Не разрушат вовек и ни бесчисленных».

Что это целенаправленная, Боже, даже язык не поворачивается, произнести это слово, воздух стынет в гортани, перехватывает горло, что это такое — кража? Грабёж? Воровство? Где найти нужные слова для данного поступка? Отвечаю — в Греции всё есть!

Платон считал, что мимесис (мимезис)- это точное копирование, а Аристотель сравнивал мимесис с творческим переосмыслением. Человек — это подражатель! Это мимесийная сущность. Подражая звукам птиц, он сочиняет музыку, подражая говорящей природе, воспроизводит речь, подражая ветру, перемещается в пространстве, подражая птице, строит дом, подражая зверю, прячется в замок. Подражая рогатому скоту, возводит крепость, чтобы обороняться. И никому в голову не приходит упрекнуть человека в воровстве, плагиате. Значит, можно украсть и не спалиться? Не попасть в тюрьму. Не есть сухари, запивая водой, находящейся в кадушке, не гремя кандалами? За это не пошлют на каторгу, в рудники! Ты не станешь глотать несолую пыль шахты! Поэт — это подражатель истине и чувству, доброте и благости, поэт — возбудитель идей и перевоплотитель пространства, воспитатель морской глади, нянька космосу! Побудитель слушателей к поиску счастья, усладитель небесных сфер.

Овидий Назон, который был на двадцать два года моложе Горация, вдохновленный его одой, написал свой «Памятник» (перевод Шервинского)

Вот завершился мой труд; его ни Юпитера злоба

Не уничтожит, ни меч, ни огонь, ни алчная старость.

Пусть же тот день прилетит, что над плотью одной возымеет

Власть, для меня завершить неверной течение жизни, —

Лучшей частью своей, вековечен, к светилам высоким

Я вознесусь, и мое нерушимое останется имя

И что же получается, что все друг у друга тырили? Ибо со словами, стихами и фразами глубокие бесшовные связи, бесщелевые пространства. О, чудо мемесиса! О, великое оправдание преступника, о, пресноводное бескандальное ощущение свободы. Лети, куда хочешь, бери, чего душа ни пожелает, перерабатывай, перелицовывай, как старое пальтишко, крои истёршуюся ткань на своё усмотрение. Доставай со дна кувшина, омывай лицо, черпай ладонями, сложенными в округлую виноградную гроздь. И пей! Свисай яблоком с ветвей чужого древа, падай вниз, произрастай вновь. Становись этим понятием — мимесиса! Его каплей в могучей реке познания. Отчего можно так? И кому можно? Отвечаю — избранным. Кто назначает нас на эту роль? Кто выдаёт трудовую книжку с чудной записью — директор мемесиса, помощник, экономист, бухгалтер, если получаешь гонорар за произведение. А если не гонорар, то признание друзей, восторг читателей, роскошные публикации. А у кого заимствовал, про него уже забыл давно, ибо он пылится где-то на полке, в тени, в самом углу. Лишь иногда — колокольцем — отдаётся в твоём сердце напоминание: помни, у кого взял! Эта память может олицетворяться эпиграфом к твоему произведению. Да, да, вы не ослышались — к твоему! И вот этот путь от чужого, ставшего твоим и есть тот самый мимесистый кайф! Ибо от амнезии до мимефиса всего-то несколько часов. Это всё равно, да простит меня читатель, как солить огурцы, чтобы они стали пахнуть слоистой, перечной бораго. Взял, сорвал сочный спелый с грядки, ибо скоро осень, огурчик, добавил душистой приправы, чеснока, укропа, лаврушки, положил в банку, залил кипятком — и вперёд! Опять-таки соли по вкусу. О, этот вкус — твой вкус, а не предыдущего автора! Твой изыск, твоя перчинка, твоя щепоть сахара! А вдруг предыдущий против? А? Например, Гораций не хотел бы, чтобы Маяковский воскликнул, опираясь на его строки:

Мой стих дойдет

через хребты веков

и через головы

поэтов и правительств.

Мой стих дойдет,

но он дойдет не так, —

не как стрела

в амурно-лировой охоте,

Не как доходит

к нумизмату стершийся пятак

и не как свет умерших звезд доходит.

Мой стих

трудом

громаду лет прорвет

и явится

весомо,

грубо,

зримо,

как в наши дни

вошел водопровод,

сработанный

еще рабами Рима.

Мне наплевать

на бронзы многопудье,

мне наплевать

на мраморную слизь.

Сочтемся славою —

ведь мы свои же люди, —

пускай нам

общим памятником будет

построенный

в боях

социализм.

(Из поэмы «Во весь голос»)

Но кто ж его спрашивать станет Горация-то? Ибо уже настала амнезия, уже забылась зыбкая вяжущая материнская суть происхождения, у данной мысли — новая переработка. А как же авторское право? Этот вещий значок «с» в окружности? Да кому до него есть дело? Если бы некий человек подал в суд на А. С. Пушкина за то, что он воспроизвёл подражательный Горацию стих, то его бы сочли сумасшедшим! Но мы-то нормальные люди! В здравом уме и твёрдой памяти, мы восхищены «Памятником» Пушкина, мы прочли Овидия, Горация, Лермонтова и ни слова о мимесисе! Ни-ни!

Ибо всё дело в переработке! В переосмыслении. И способе подачи. А более всего в языке! Ибо, перефразируя Горького, умение изъяснятся на своём, отличном от других качественном речевом носителе и есть главное отличие графомана от настоящего творца. Пушкин — творец. Несомненно. Гений. Он переосмыслил, переработал, перенёс на бумагу и выдал на гора — иное, своё, сказочное!

Целую тебя в уста, мой неуловимый мемесис! Падаю на колени! Ползком, ползком передвигаюсь на коленочках к твоим мокрым ступням! Ставлю свечку по православному обычаю. Прости мя, грешную! Ибо тоже — мемесична! До истерик. До плача. Когда содрогается всё тело в конвульсиях, дрожат плечи, трясутся губы… Но я это делаю не нарочно! Не беру чужую книгу, не ставлю её перед собой, раздумывая, что же слямзить? И не попасться! Не спалиться! Не оставить следов! Да и в тюряге сидеть не охота! А попробуй, поймай! Надень арестантскую робу! Пристегни наручники! Щёлк — и попалась Леонтьева, плати штраф через сберкассу, как за нарушение правил езды! А вот и нет! Не нарушила, ещё Аристотель сказал, что: «Цель мимесиса в искусстве приобретение знания и возбуждение чувства удовольствия от воспроизведения, созерцания и познавания предмета». Ну! Разве вам не было приятно? Вы не созерцали? Не познавали предмет? Природу? Не восхищались? Не испытали высшее наслаждение? А ежели испытали, то молчите! Ибо ночь миновала! Та самая сладкая, долгая, всепоглощающая! Вот возьму и тоже напишу свой «Памятник»! Например:

«Я вся не вернусь, как и вся не исчезну,

я вся не останусь и вся не воскресну!

По птичьей тропинке, цепляясь за корни,

хватаясь руками, дорогой предгорней

в автобусном пекле, как в бочке селёдка,

по той же дороге, всё тем же потоком,

всё тем же уроком, такой же лавиной,

себя вспоминая травой и равниной,

историю всю, каждый вдох, каждый мускул.

Так много накоплено в памяти русской!»

Ну и как вам? Мемесисто, млечно, молочно? Травянисто ли? Кустарниково-лесисто? Ягодно-грибочно? Слёзно ли? И кто, кто упрекнёт Леонтьеву в краже? Подаст на неё в суд? Пошлёт нам казнь? И сам будет присутствовать там в первых рядах, кричать: ату её, ату, вяжи ей руки, заламывай пальцы, обвивай ладони! Клади её тонкую шею под топор палача! Кто ты? Кто? Кто бы ты ни был, я уже люблю тебя! Я вхожу в твоё время, в твои века, в твои далёкие, медовые, тягучие, вишнёвые минуты. И мне, такой размягчённой, лёгкой до пёрышка, не жаль себя, ибо я лишь часть твоего текста, ставшего моим! А ты часть другого текста, а он часть третьего! А всему основа сам Гораций! О, друг мой! О сердце моё! О, певец моего изначалия! Или твоего? Словом, нашего! Хотя ты на несколько столетий старше меня. А значит, опытнее. Но твои стихи были на полке, пылились, золотая пыльца вилась над каждой строчкой. А мы — о, все мы! — после идущие наступившие, грядущие смахнули, трансформировали её серебристые пузырьки в иное — добротное, фильдеперсовое, на шёлковой подкладке! Ибо опять-таки по-Аристотелю: «Мемерсис включает в себя и адекватное отображение действительности (изображение вещей такими, „как они были или есть“), и деятельность творческого воображения (изображение их такими, „как о них говорят и думают“), и идеализацию действительности (изображение их такими, „какими они должны быть“). В зависимости от творческой задачи художник может сознательно или идеализировать, возвысить своих героев (как поступает трагический поэт), или представить их в смешном и неприглядном виде (что присуще авторам комедий), или изобразить их в обычном виде…» Значит, можно даже поржать? Поплакать? Известить? Измучится, перенимая и при этом перерабатывая? А не страшно ли, скажете вы, это же моё, выстраданное, от Бога, от ангела, это из меня вышло, я это родил! А перед этим зачал, выносил, испытал адовы муки схваток, околоплодных вод, сгустков выходящих из меня крови. Это моё чрево было. Моя плоть! А ты, а ты пришёл на всё готовенькое, видишь ли, переработал, переосмыслил и выдал, как своё. И меня не спросил! И с Горацием не посоветовался!

«Не вовсе я умру, но смерть оставит

Велику часть мою, как жизнь скончаю.

Я буду возрастать повсюду славой,

Пока великий Рим владеет светом.

Где быстрыми шумит струями Авфид,

Где Давнус царствовал в простом народе,

Отечество мое молчать не будет,

Что мне беззнатной род препятством не был,

Чтоб внесть в Италию стихи эольски

И перьвому звенеть Алцейской лирой.

Взгордися праведной заслугой, муза,

И увенчай главу Дельфийским лавром».

А лавр дельфийский один, он не разветвляется, он ползёт вверх, пахнет чудно. Восторгает!

И восхищает моих слушателей, не ваших, а моих! Поэтому как можно было, как? Вот пойду и статью напишу! Прям щас! Пусть читатель российский умильно слезу смахнёт, вычитывая мои (мои ли?) драгоценные, принадлежащие моему (моему ли?) перу!

И тут, о, ужас, о горе мне, появляется некто — красивый, розовощёкий, рифмующий и громкогласный — и показывает мне творение — моё, но им переработанное. Мемесис! Да чёрт бы тебя побрал! Как ты смел? Вот если был бы плагиат — это лучше! Прямиком беги в суд. Хватай вора, руби ему руку! Хрясть и нетути-и-и… Ежели ещё раз поймаю, вторую руку отрубят. И всё — писать нечем! Правда, можно в рот взять карандаш и мемесить им! Страницу за страницей. Рот же не отрубишь! Нет такого в Китае понятия.

Отмемесь меня, дорогой мой товарищ по перу! Просто так, для истории. А-то ты целиком берёшь, всё, что есть, черпаешь ковшиком кленовым, ведром берестяным. Я тут однажды на ютьюбе нашла своё, кровное, но подписанное чужой фамилией. Выданное под мужским именем:

Скалы в блеске небесных кольчуг,

горы — пастбища лунных вех,

я звездой разъятой кричу,

я люблю, как распятая всех!

И в плену у своих страстей,

я как филин слепая днём!

Прозревая от скоростей,

хлещут ласточки за окоём

Сердце ломит на две стороны

от стотысячного огня.

В бесконечных иконах земных

есть кровинка, частица меня»

Я — заложник у вечности, Сном

забываюсь, под утро, как стих,

прорастает во мне зерном

колыбельный хлеб предков моих.

И стою я в янтарной пыли

у вселенских, сплетенных трав,

тихо кланяюсь вам до земли.

небом всем, словно телом припав!

Что значит от мужского имени? А так — слепая переделано в слепой, заложница в заложника. Но я оторопела сначала, а потом, увидев этого поэта на одной из встреч, как кинулась к нему и давай целовать лысую голову, причитая, что ж ты так, а? Без мемесиса-то? За что ж Аристотеля обидел? Он же памятник!

Я и сама, если честно, мемесистовала, было такое в юности, когда я жаждала сказать то, что внутри, но не хватало опыта, мастерства, возможности выразить свою тему. Но это не было сознательным актом, а скорее всего на другом, бессознательном уровне, ибо не знала тогда, кем стану! Что обрасту читателями, как камень моллюсками. Публикациями опять-таки. Что наконец-то вырасту. И вот гляжу на себя и восклицаю: «Дитя моё! Что же ты натворила-то?» А отвечать приходится сейчас, через тридцать лет, пройдя сквозь дебри, исцарапав лицо, порвав одежду в клочья, вывернувшись наизнанку. Прости меня, мой Пушкин! И Пастернак! И Цветаева! И Клюев! Да чего там греха таить — Есенин!

Кстати, Бродский один из самых мемесистых авторов, ему подражают многие. Массово! Нетленка же! Стиль. Ритмический набор.

Получается, если мне кто-то подражает, то он подражает сразу всем, кому подражаю я.

И я прошу: «Укради у меня что-нибудь!» Обессмерть. Хоть строчку. Хоть четверостишье. Слёзно, запойно, лапотно, горестно, стихийно, песнеструйно, небозванно, всевечно и смертно УКРАДИ! Ибо лишь украденное ценно. Оно и есть тот самый изюм, сладкий, без косточек киш-миш. Ну, что же ты… ну… я жду тебя!

Клянусь, не побегу жаловаться. Не сдам. Не стану орать, как иные другие. А молча, сдержанно, скупо промолчу. Я ж не жадная. А вот, например, это самое заветное или то любимое, или вот это выпестованное. Ибо слово первично, автор вторичен. Слово — вечно, продольно, нетленно. Оно превыше. Слово есть Бог! А Бога не украдёшь. Он везде. Всюду. Он всё. А вот переработать его можно в свет и добро. Но так, чтобы это пело, трепетало, вызывало восхищение. И чтобы все воскликнули: «Он! Это он! Сумел. Сотворил!» А другой бы добавил: «Я где-то это слышал. Но у него иначе. Не то лишь — то лучше, а по-другому!»

Вот она волшебная сила мемесиса! И пусть звёзды вам светят. Мои звёзды, ставшие вашими, и пусть солнце сияет моё, но оно уже ваше. И пусть земля вращается на моей оси, ставшей вашей — прочной, титановой, алмазной осью!