Ко дню рождения 9 января 1923 года
— Вот я вижу, вы человек хороший! Почему ж о ничтожных людях пишете? Всё они сплошь у вас онанисты, эротоманы, грязные людишки! Ваши герои, — продолжал разъярённо высокий худощавый человек, вставший из-за красиво сервированного стола, словно бы тот мешал его гневной филиппике. Это был поэт Борис Алексеевич Чичибабин, прочитавший накануне несколько моих рассказов. Я, ошеломленная, что-то лепетала в своё оправдание, дескать, никакие они не «герои», а просто персонажи. И вообще, где же он видел г е р о е в?!
— Есть герои! — вспылил Чичибабин, — Диссиденты! Ныне сидящие в лагерях!
Он продолжал что-то кричать, но я не слыхала — потому что вдруг зазвучало во мне его стихотворение, посвящённое украинскому поэту-диссиденту Мыколе Руденко:
«Я плачу о душе, и стыдно мне, и голо
и свет во мне скорбит о поздней той поре,
как за моим столом сидел, смеясь, Мыкола
и тихо говорил о попранном добре.
Он — чистое дитя, и вы его не троньте,
перед его костром мы все дерьмо и прах.
Он жизни наши спас и кровь пролил на фронте,
Он нашу честь спасёт в собачьих лагерях.
……………………………………………………………..
О, кто там у руля, остановите время,
остановите мир и дайте мне сойти»
Ответить было нечего, я ведь тоже считала диссидентов героями. Это происходило в 1978 году в гостях у моей подруги Инны Сухоруковой и ее мужа Жени Захарова. Женя был сыном поэтессы Марлены Рахлиной, которая дружила с Чичибабиным со студенческих лет.
Об этом разговоре, о героях-диссидентах, я вспомнила весной 81-го, столкнувшись с
поэтом возле здания областного суда на улице Богдана Хмельницкого. Это был последний день суда над Генрихом Алтуняном, Генчиком, как называли его друзья и знакомые, другом Бориса Алексеевича. Судили Алтуняна за «антисоветчину». И я спешила в суд на приговор, на «последнее слово», к тому ж было договорено, что все присутствующие женщины спрячут в бюстгальтерах головки гвоздик, и когда Алтунян закончит говорить, то бросать эти гвоздики на него в знак солидарности.Чичибабин огорчённо повторял, что предвидел, чем всё это закончится. Под «всё» я понимала не столько какую-то антигосударственную деятельность подсудимого, сколько его позицию. Тут поэт, взглянув на часы, прервал свой монолог:
— Знаете, у меня скоро перерыв закончится. К сожалению, мне пора уходить, эх! — взмахнул он рукой. Я только посмотрела вслед его долговязой, удалявшейся фигуре. В те годы, кажется и до пенсии, он работал бухгалтером в Харьковском трамвайно-троллейбусном управлении.
Давно уж я не считаю никого героями, да и как можно о ком-то, чья судьба превратится в прах земной, сказать, что герой… Да всего лишь об Одном и было сказано: «Се Человек!»
С присущим ему драматизмом поэт воспринял развал Советского Союза, и то, какой второстепенной стала роль русского языка в родном Харькове…
Но жизнь, обыкновенное человеческое существование продолжалось, несмотря на все расклады, вызванные поначалу Перестройкой, а позже и исчезновением СССР.
Как-то случилась у Бориса Алексеевича аллергия на препарат троксевазин. Я не знала того, что он ещё из армии был демобилизован из-за варикозного расширения вен с трофическими язвами. Болезнь эта так всю жизнь его не оставляла. Я договорилась, чтобы его посмотрела знакомая дерматолог-аллерголог. Продиктовала ей по телефону его фамилию. Каково же было моё удивление, когда через день позвонила мне эта врач и сказала: «Вы ко мне направляли Б.А.Чичибабина, а этот человек назвал себя Б.А.Полушиным?! Он показал мне паспорт и рецепт я выписала на эту фамилию». Так я совершенно случайно узнала, что Чичибабин — его литературный псевдоним.
Как-то довелось мне присутствовать при странной сцене. Неожиданно, во время застолья, после того, как закусывали салатом «оливье» первую рюмку, Марлена Рахлина стала рассказывать о смерти Алика Басюка.
Басюк, также, как и Чичибабин, отсидел. Но если Борис Алексеевич сидел пять лет и, благодаря красивому почерку, был ценим лагерным начальством, то Басюк сидел восемь, и в тяжелейших условиях. Лагерь сломал его. В Харьковском кукольном тетре шла его инсценизация «Четвёртого позвонка» Мартти Ларни. Но был он мрачно-пьющим, как считалось, «непросыхающим», практически, как тогда говорили, «бичом». Ни с кем из прежних друзей и знакомых не водился, многим харьковцам представлялся вроде городского сумашедшего, а в городе таких было немало…
Марлене рассказали, что Алик, каким-то образом прибившийся к Зоопарку, то ли служителем, то ли ещё кем-то, по слухам, там и скончался. Тело забрали в морг. А женщина, что была с Басюком в конце его жизни, отказалась его тело забрать для захоронения, видно, не на что ей было его земле предать, а может, не захотела ещё почему-то, про то никто не знал. Тело Алика передали студентам-медикам, и оно стало учебным пособием по анатомии человека.
Над столом повисла тишина… История, поведанная Марленой, совсем не вязалась с этим празднично накрытым столом под ярким светом люстры. Все словно бы ощутили свою вину, которая обычно возникает при встрече со слепым или увечным. И это виноватое молчание вдруг прервалось громким — мне показалось, что это крик — голосом Бориса Алексеевича: «Почему мне не сказали?!» А мне послышалось: «Отчего не доложили?!» Только жизненная привычка контролировать себя во всём: в словах, в движении, в проявлении эмоций… помогла мне усидеть на стуле тут, где чисто и светло…
Через Харьков на Москву из Крыма раз в год проезжали добрые знакомые Бориса Алексеевича — культуролог-эссеист Григорий Померанц со своей женой, поэтессой Зинаидой Миркиной. Как правило, на день-два они задерживались в Харькове, у хлебосольных Бориса и Лили Чичибабиных. Мне как-то довелось присутствовать при одном из таких кратковременных визитов московских гостей. Разговор, как обычно, был не просто интеллектуальным, а прямо-таки философским! При этом, как всегда, Борис Алексеевич не забывал подливать гостям водки. Мое место за столом, как на грех было между ним и Ефимом Захаровым, мужем Марлены Рахлиной. Пить же я не могла: была на сносях, рожать нужно было через неделю-две. Когда, я во второй раз отказалась от водки, Чичибабин недоумённо-обидчиво посмотрел на меня, а объяснять мне в голову не пришло,была уверена, что мой разбухший живот сам за себя говорит. Но тут, подоспел мне на помощь Фима Захаров, сказавший: «Борис, чего пристаёшь, налить, налить, что разве не видишь, Инна беременна!» Лицо Чичибабина выражало крайнюю степень удивления…
С тех пор встречала я Бориса Алексеевича редко, между встречами проходили годы. Но любила его стихи, и часто читала их вслух, то самой себе, а то и плачущей дочке в коляске… И что удивительно, ребёнок затихал, энергетика стихов действовала…
Как-то встретила его в одной из кофеен (народное название «Конюшня») в центре, возле площади Тевелева, со стороны Пушкинской. Я сидела за столиком с двумя чашками уже остывавшего кофе, ожидая Олю Ефремову, жену другого неофициального харьковского поэта Владимира Мотрича, а та всё не шла, я решила, что она не придёт вовсе. И тут в хвосте немаленькой очереди углядела я Бориса Алексеевича. Я смотрела на этого немолодого уже человека, мне хотелось сказать ему что-нибудь хорошее, о стихах, что были мне по душе, и…не могла. Мешала вдруг возникшая жалость к нему, в руках его дрожала казённая кофейная чашка. И я была счастлива уже тем, что кофе, заказанный для Оли успел остыть.
Много слыхала о его успехах в Москве. Его стали приглашать, он начинал входить в «обойму», в «моду». Поэт Владимир Леонович (сыгравший в признании Чичибабина огромную роль), устроил ему вечера на самых престижных площадках, и в ЦДЛ, и на гуманитарных факультетах МГУ на Моховой). Первый вечер поэзии Б.Чичибабина состоялся в городской библиотеке им.Н.А.Некрасова.
Чичибабин читал, по обыкновению, завораживающе. Но авторитарная, ещё советская, публика, не знала, как же ей реагировать на неизвестного на Москве поэта?! Тогда Лидия Корнеевна Чуковская поднялась и стала аплодировать поэту стоя. Вслед за ней, как по сигналу, поднялись со своих мест и остальные. Овация, признание…
В последний раз довелось мне увидеть Чичибабина на площади Поэзии, возле бюста Пушкину.. И я вспомнила, как мне рассказывали о том, что он заявил: «России достаточно Пушкина и двух Баратынских», может он того и не говорил, а ему приписывали, кто знает…
Он по-хозяйски обходил вокруг клумбы, на которой стоял бюст, поставленный благодарными харьковцами в 1911 году. Я сидела на скамейке и курила, он меня не замечал, впрочем, как и никого вокруг: он был рядом с Пушкиным, пусть и в металле отлитым. Обойдя, он остался, кажется, доволен. И даже позвякивание стеклотары в его хозяйственной сумке, как бы подтверждало его удовлетворение…
Потом он направился в подвальчик, где принимали стеклянную посуду — не только бутылки, но и всевозможные банки. И тут только до меня дошло, что он ведь приехал сюда на метро сдавать посуду в такую даль, с Новых Домов, где жил, лишь бы увидеть любимый профиль, глянуть в анфас и полуфас того, кто «жил» в его сердце…
Декабрь месяц страшный, дни короткие, ночи длинные, мрак будто завладевает миром… Как говорил поэт Ф.Сологуб, что он умрёт от «декабрита», и оказался провидцем! Борис Алексеевич Чичибабин покинул этот мир пятнадцатого декабря…
Ещё в 1966 (некоторые теперь датируют 1967 годом) он написал своё знаменитое стихотворение «Сними с меня усталость, матерь Смерть», в котором заклинал:
«Мне книгу зла читать невмоготу,
а книга блага вся перелисталась.
О матерь Смерть, сними с меня устаалость,
покрой рядном худую наготу.
…………………………………………………
Одним словам вовек не потускнеть,
да сколько их останется, однако.
Я так устал! Как раб или собака,
Сними с меня усталость, матерь Смерть!»
Не знаю подробности умирания Бориса Алексеевича, признанного поэта, последнего лауреата Государственной премии СССР и прочая, и прочая, и прочая… Но помню, как Лиля рассказывала, что своей матери перед её кончиной он читал Евангелие.
В нынешнем Харькове есть и улица Чичибабина (бывшая Восьмого съезда Советов) и Чичибабинский центр, и фестивали его имени проводятся… А мне кажется, лучше бы установили ему бюст, такой же как Пушину и Гоголю, на площадях Театральной/Поэзии. Чтоб замерли в металле всегда разлетающиеся волосы, над худым, почти измождённым лицом… Может кто-то иной, нам ещё неведомый, будет зорко всматриваться в бронзовый лик Поэта.