Два рассказа о нелегкой жизни родителей и детей

Письма иногда запаздывают

«Дорогая мамочка!
С праздником День 8 Марта!
Я хорошо учусь!
Лена. 1 А класс».
«Любимая мамочка!
С 8 марта!
Желаю здоровья и щастья!
Лена. 2 А класс».
«Дорогая мамочка!
Поздравляю с праздником 8 Марта!
Ты самая красивая, добрая, хорошая.
Приезжай скорее.
Лена. 3 А класс».
«Здравствуй, мамочка!
Вчера к нам пришла Мария Николаевна. Папа сказал, что она будет моей мамой. А я заплакала. Она недобрая, и я не хочу ее любить. Папа сказал, что ты нас разлюбила и уже не вернешься. А я ему не верю.
Твоя дочка Лена.»
«Здравствуйте, мама!
Извините, что пишу вам. Я долго думала, но решила написать письмо, чтобы у вас был мой новый адрес.
Я теперь живу у дяди Пети и тети Лиды. Помните, дядя Петя – двоюродный брат папы? Он очень добрый, и тетя Лида тоже. Прошлой веcной, в мае они приезжали к нам в гости со своими дочками, отдыхать на море. Жили у нас почти месяц в летнем домике, потому что в доме живут постояльцы. Тетя Лида очень возмущалась, что я не хожу в школу, а батрачу на постояльцев. А Мария Николаевна кричала, что она работает, а я большая девочка и могу помочь со стиркой и уборкой, и обязана следить за младшим братом. Тетя Лида сказала, что пятнадцатилетней девочке нужно учиться, а не таскать тяжелые тазы с бельем и перемывать грязную посуду за отдыхающими. Тогда Мария Николаевна стала страшно ругаться, кричать, что это не их собачье дело, что ей, матери, виднее, что мне лучше. А если они такие умные, то могут забирать меня, потому что ей нахлебники не нужны. Вот они меня и забрали.
Теперь я живу в маленьком городке под Днепропетровском. Его построили совсем недавно. Дома все новые и красивые. У дяди Пети и тети Лиды большая квартира, три комнаты. Я живу вместе с сестрами Леной и Маринкой. Они намного младше меня, но хорошие и веселые. Дядя Петя отвел меня в вечернюю школу. Учиться трудно, потому что «учеба запущенная», сказал классный руководитель. Но я стараюсь, тетя Лида помогает с математикой, она для меня самая трудная. Тетя Лида очень вкусно готовит. У нее есть швейная машинка, она сшила мне два красивых платья.
Мне здесь хорошо. Но я скучаю по морю. И волнуюсь за папу. Мария Николаевна часто кричит на него, может и ударить. Она и меня иногда била. За то, что я безрукая. В первый раз я очень плакала. Я тогда разбила трехлитровую банку с вареньем. Мария Николаевна сказала, что ее нужно спустить в погреб. Я разбила не потому, что безрукая. Лестница в погреб крутая, в погребе темно, а я боюсь мышей. Вот и уронила нечаянно. Мария Николаевна так разозлилась, что стала вся красная и била меня мокрым полотенцем по лицу. Я тогда была маленькая, и мне было очень обидно, а сейчас я взрослая и понимаю, что испортила два кило сахара, да еще ягоды. Она потом часто меня била, а теперь срывает зло на папе. А папа очень хороший. Он давно не плавает, а работает сторожем в винодельческом хозяйстве. Он никогда ни на кого не кричит. Все время сидит за столом около кухни. Там очень разросся виноград, всегда тенисто и прохладно. Иногда папа выпивает вина, а потом сидит и раскачивается как маятник. Мне кажется, что я пишу вам письмо, а он там раскачивается и раскачивается. Я ему написала несколько поздравлений – с Новым годом, Днем Красной Армии, днем рождения. Он ни разу не ответил. Зато недавно пришло письмо от Марии Николаевны. Не мне, а тете Лиде. Мария Николаевна написала, что начинается курортный сезон, и я должна ей помогать. А тетя Лида сказала мне, что никуда меня не отпустит, что на все лето я с Леной и Маринкой поеду в деревню гостить у бабушки, мамы дяди Пети. В той деревне живет и моя бабушка, может быть папа приедет навестить ее, и мы с ним увидимся.
До свидания. Лена».
«Здравствуйте, мама!
У меня вчера был день рождения. Мне исполнилось восемнадцать лет. Неужели Вы совсем забыли об этом?
Я целый день ждала письма или телеграммы, за целую неделю начала ждать. А вечером разревелась. Тетя Лида успокаивала меня, сказала, что я зря жду поздравления день в день, что письма иногда запаздывают. А я потом подумала, что, может, у Вас просто нет моего адреса. Ведь мое письмо могло и не дойти до вас.
Поэтому и пишу. Если то письмо не дошло, то опять сообщаю, что живу у дяди Пети и тети Лиды, адрес Вы найдете на конверте. Я хорошо окончила вечернюю школу и теперь учусь в техникуме.
Ваша дочь Лена».
«Здравствуйте, мама!
Извините, что беспокою Вас, но не удержалась, так захотелось написать.
Я окончила техникум и уже третий год работаю в тресте, куда меня устроил дядя Петя. Три года назад дядя Петя переехал с семьей в Москву, а я осталась здесь и теперь живу в общежитии.
Недавно узнала, что комсомольцев приглашают на новую стройку в Сибирь. Тамара, моя соседка по комнате, решила ехать. И я тоже. Дядя Петя, правда, отговаривает. Говорит, что здесь у меня всегда будет работа в хорошем и теплом месте, к Новому году обещали дать даже отдельную квартиру, как молодому специалисту, он уже похлопотал. А я все-таки поеду на молодежную стройку. Городок здесь маленький, жизнь тихая, будто все время спишь, молодежь разъезжается в большие города.
Через неделю мы с Тамарой уезжаем. Сначала до Днепропетровска, потом поездом до Москвы, а из Москвы уже до Иркутска. Сопровождающий нашей группы говорит, что ехать до Иркутска будем целую неделю! Он уже не первый отряд везет. Я специально у него узнавала, будет ли поезд ехать через Ваш город. Он сказал, что будет, и стоять будет долго, минут двадцать. Это на третий день пути, получается 15 сентября. Не знаю, как Вам, а мне бы очень хотелось встретиться. Я не знаю точного времени, но Вы можете узнать на вокзале, во сколько мы приедем. Вагон четвертый, место шестое. Место сообщила на всякий случай. Я буду стоять около дверей, рядом с проводником, чтобы Вы меня узнали.
Лена».
«Меня беда тчк жду ребенка тчк МН выгнала дома тчк Мама ответ жду телеграммой тчк Лена»
«Здравствуйте, мама!
Я бы не беспокоила Вас, но не могу не извиниться за ту давнюю телеграмму.
Не знаю, стоит ли писать о том, что произошло, но раз начала, скрывать ничего не буду. Я проработала в Сибири три года. Иногда было и трудно, и холодно, но всегда весело. Там были ребята и девчонки из разных городов, многие женились, начинали жить семьями. И у меня был жених. Я так думала. Он приехал позже меня, уже к весне, и скоро стал ухаживать. Он мне очень нравился. А если сказать честно – я первый раз по-настоящему влюбилась. Конечно, я ни за что не стала бы с ним общаться, если бы все знала, но я ничего не знала. А он обещал жениться, мы строили планы, где будем жить. Когда он узнал, что я беременная, тут все и открылось. Оказалось, что у него в родном городе жена и маленький сын. Он рассчитался и уехал. Я была убита этим предательством, почти все ночи ревела. Не представляла, как буду жить в общежитии, в своей комнате, где еще пять девчонок, с младенцем. Не представляла, как одна справлюсь с малышом.
И я решила уехать. Меня мало трогали насмешки посторонних, но перед кем мне было стыдно – так это перед дядей Петей и тетей Лидой. Они так много сделали для меня, а я, получается, подвела их… И хотя мы переписывались, я ни словом не обмолвилась о своем положении. Выбора у меня не было, и я поехала домой.
Мария Николаевна не посмела бить меня, но орала и оскорбляла самыми последними словами. Кричала, что я опозорила ее доброе имя, что таким паскудам не место в приличном доме и не позволила переночевать ни одной ночи. Папа пытался защитить меня, но Мария Николаевна кричала и на него, упрекала, что он не сумел правильно воспитать дочь. И что, мол, яблочко от яблоньки недалеко катится. Мать была проституткой, и дочь такая же.
Я тогда ушла к бабе Вере. Может, помните, она живет через три дома вверх по улице. Она уже очень старая, дед ее умер. Она пустила меня и даже кормила, а я поливала ей огород и сад. Баба Вера и посоветовала телеграфировать Вам. Я ждала ответа десять дней, больше не могла оставаться. Мария Николаевна прибегала и к дому бабы Веры и скандалила через забор на всю улицу.
У меня было немного отложенных денег, и я купила билет до Москвы. Решила, что вернусь назад, в Сибирь. В Москве купила билет до Иркутска, но до поезда было больше суток. Ночь я провела на вокзале, не решаясь появиться перед глазами дяди Пети и тети Лиды. И все-таки, за несколько часов до отхода поезда, что-то повело меня к ним.
Я, наверное, везучая. Встретила дядю Петю и тетю Лиду вместе с девчонками около дома, они шли на остановку автобуса, ехали в театр. Опоздай на несколько минут – и стояла бы под закрытой дверью, и неизвестно, как сложилась бы моя жизнь. Тетя Лида, когда увидела меня, очень испугалась. В театр она не поехала. Слушала меня и долго плакала. А потом сказала, что всякое в жизни случается, и надо жить дальше. Что я еще молодая и могу встретить хорошего человека, который полюбит и простит меня.
Сейчас у меня все хорошо. Сына назвала Витюшей. Он Виктор Викторович. Я очень любила его отца. Может быть, хоть в этом Вы поймете меня и не будете осуждать.
После родов я еще год прожила у дяди Пети. И вот уже полгода, как живу в Белгородской области. Сюда меня устроил дядя Петя, он здесь часто бывает в командировках, на стройке нового комбината. Выхлопотал мне и работу, и отдельную комнату в общежитии, и ясли для Витюши.
До свидания. Лена».

Ольга Сергеевна наизусть выучила эти письма. Теперь они все время лежали на столе. Читала и перечитывала их больше месяца — с того самого дня, когда билась головой об крышку гроба, сдирала ногти, пытаясь отодвинуть, поднять ее, чтобы в последний раз обнять и поцеловать ненаглядного Андрюшеньку, не своим голосом кричала: «За что?»… Давно заготовила чистый тетрадный листок, но так и не решилась написать ни одной строки.
И что она может сказать? О ней ли, обычной, нормальной женщине, эта история? Девчушки, родившие в пятнадцать лет, иногда бросают дитя в роддоме. Одиночки, без крова и денег, вручают плод нечаянной любви в руки государства… У опустившихся, спившихся матерей забирают детей в детские приюты… А она? Семья, любящий муж… Как она, воспитавшая в добре и любви двоих сыновей, попала в разряд горе-матерей, кукушек, которым нет прощения?
«Почему?» — этот вопрос не выходил из головы, пульсировал в такт сердцу, заставлял обнажить душу – хотя бы перед самой собой. Почему вдруг собственное счастье стало дороже улыбки родного ребенка? Переступив через жизнь дочери, а потом годами закапывая в суете дней прошлое, были ли она действительно счастлива?
Взгляд Ольги Сергеевны упал на маленькую иконку, которую сунула ей в руки незнакомая старушка на кладбище. Божья матерь… Сколько света и нежности в лице, с какой любовью прижалась она щекой к головке младенца!.. Мать и дитя — самая трогательная, нерушимая, святая связь. Данная свыше. Все причины – новая любовь, другие планы на жизнь, безденежье, отсутствие крова – меркнут перед слезами брошенного матерью ребенка. Материнство – как обет. Нарушив его, предаешь себя. Как поздно пришла к ней эта простая истина…
Закрыв лицо руками, пыталась представить себе эту молодую женщину, свою дочь, к которой хотела обратиться всем сердцем, своей искромсанной болью душой. Но образ не складывался, все ускользал, уступая место непрошенным воспоминаниям.
С утра она не находила себе места. Казалось, что все обдумала, все решила, но в назначенный день сердце опять стало рваться на части, и не в силах успокоится, она металась по дому. Остановилась перед календарем – нет, больше медлить нельзя. Через пять дней здесь уже будет Василий. А вдруг он вернется раньше? Нет, медлить нельзя. И она вдруг успокоилась и присела перед зеркалом, чтобы собрать в пучок свои пышные светлые волосы. Лена как всегда подбежала сзади и стала гладить их ладошками, приговаривать «Я тоже хочу такие!» «Сколько раз говорить – не трогай волосы грязными руками!» — одернула она дочку.
Потом почти бежала вверх по улице, волоча за руку как назло упирающуюся Лену. Баба Вера хлопотала на кухне около керосинки. Она посадила ребенка на табурет около стола, сказала: «Посмотрите, баб Вер, мне в магазин съездить нужно…» Вспомнила, как посмотрела на нее в изумлении баба Вера, как бежала по дорожке вслед дочка, кричала: «Мамочка, я с тобой…»
Ольга Сергеевна вытерла платочком глаза. А платочек так и остался сухой – слез уже и не было. Плакала только душа. Взяла в руки ручку, написала: «Здравствуй Леночка, доченька моя!»

Лена смотрела на конверт – и не верила. Она наизусть знала обратный адрес, всю жизнь ждала этого письма, а сейчас – не верила. Что нужно этой чужой женщине? Через столько лет? Лена попыталась представить ее, и удивилась тому, что портрет не получался. Оказалось, что она совсем не помнила ее лица, ни одной черточки его. Память сохранила только волосы – светлые, пушистые и длинные. И то, как мать подолгу расчесывала их перед зеркалом, а она любила подойти сзади и гладить ладошками волнистые пряди. «Не трогай волосы грязными руками!» — вот это запомнила хорошо.
Наконец открыла конверт.
«Дорогая Леночка, доченька моя!
Трудно мне писать тебе, очень трудно. Только одно слово хочу сказать – прости, тысячи раз просить – прости!
Ты уже взрослая женщина, тебе тридцать лет. А я была девчонкой, когда вышла замуж за твоего отца. Мне только исполнилось восемнадцать. Он был намного старше, прошел войну. Капитан дальнего плавания. Добрый и очень влюбленный. В те послевоенные годы, да в нашем маленьком городке выбирать и капризничать не приходилось. И я вышла замуж. Василий без памяти любил меня. А я страдала. Он уходил в плавание – иногда на полгода, а то и больше. Возвращался на месяц – и уходил опять. А я оставалась одна, с тобой. Иногда так скручивала тоска, что как собака выла на луну. Лучшие годы пропадали в одиночестве, без ласки и любви.
Федора мне словно послала судьба. Когда тебе было три года, он первый раз снимал у нас комнату, в тот раз был вместе с другом. Потом он приехал на следующий год, уже один, потом еще раз… Не думай, что для меня это было простое решение. В тот его последний приезд я весь месяц металась, много дум передумала. Федор любил только меня, и звал с собой только меня. А Василий души в тебе не чаял, и я решила, что так будет лучше. Прости меня, если сможешь.
Прости и за то, что молчала столько лет.
Как объяснить то, что с Федором я хотела начать новую жизнь, отрубить все старое, больное. Лишь один раз написала я письмо, своей подруге, чтобы узнать, вовремя ли приехал Василий, забрал ли тебя от бабы Веры. Так просила ее не давать мой новый адрес, но Василий уговорил ее, разжалобил. Сам ни слова не написал, только твои письма присылал. А потом ты и сама научилась подписывать конверт…
Я была очень счастлива с Федором. Двое у нас родилось сыновей – Иван и Андрюшенька. Больше всего на свете я боялась, что они смогут узнать о моем прошлом, о моем страшном поступке. Редко приходили от тебя письма, но каждый раз, за несколько дней, я становилась сама не своя. Места себе не находила, все ходила и ходила к почтовому ящику, боялась, как бы не попало письмо в руки сыновей, не открыло мою тайну. И читала я их поспешно, и прятала подальше – не хотела, боялась прикасаться к прошлой жизни.
Не знаю, сможешь ли ты меня понять, сумеешь ли простить.
А Бог не простил меня, Леночка. Похоронила я Анрюшеньку. Двадцать два года всего ему было. Застрелили на охоте. По случайности, шальная пуля попала в голову. Завтра сорок дней».
«Решила, что так будет лучше…» — повторила про себя Лена. Было ли лучше? И кто знает, как сложилась бы жизнь, будь по-другому? В последние годы Лена научилась радоваться своей судьбе. Все-таки в семье родственников, хоть и дальних, она нашла тепло и понимание, заботу и поддержку. У нее есть сын – вон он сидит на диване и ломает грузовик. Голубоглазый и белобрысенький Витюшка. Ему уже пять, столько, сколько было ей в тот самый день.
Начинался он, наверное, привычно, потому что ничего особенного Лена не помнила. Точкой отсчета на всю будущую жизнь стали минуты, когда мать, уложив волосы в пучок, взяла ее за руку и повела вверх по улице, в дом бабы Веры. Усадила на табурет на кухне и сказала, что идет в магазин. Лена тогда вдруг разревелась, стала сползать с высокого табурета, побежала за матерью – как же так, почему вдруг без нее в магазин? Но та как-то слишком быстро, словно убегая, скрылась за калиткой, даже не обернулась. Лена не помнит, сколько дней она плакала, а баба Вера все кричала – то ли себе, то ли деду своему, то ли всему белому свету: «Кукушка! Проклятая кукушка! Сбегла-таки с полюбовником, бросила дытыну!» А потом подходила к Лене и гладила ее по голове: «Ох, накажет ее боженька, ох накажет!»
Почему-то некстати вдруг вспомнился Сергей Иванович – немолодой уже, обстоятельный, спокойный. Целый год он ухаживал за Леной, помогал, чем мог – и в магазин сходить, и с Витюшей погулять… Лена даже привязалась к нему и встречала с радостью. Но когда вдруг Сергей Иванович пришел с букетом цветов и сказал, что хочет стать ей мужем и отцом Витюше, вытолкала за дверь, вместе с цветами, и велела никогда больше не приходить. Никого не могла и не хотела она пустить в их с Витюшей мир, не могла делить свое сердце между сыном и еще кем-то.
— Ма-ма! Ма-ма… — Витюша, наверное, уже давно хныкал, устав дубасить игрушечным молотком по кузову машинки.
— Сейчас, солнышко! – очнулась Лена. — Только дочитаю письмо от одной тети…
Она опустила глаза и невольно вскрикнула – скатерть под руками была усыпана мелкими, словно конфетти, обрывками бумаги. Ни письма, ни конверта…
Лена подошла к сыну, усадила его на колени, прижала к груди. Как маятник качнулась вправо, потом влево, вправо-влево…
Сколько выплакала слез, сколько дней – да что там, лет!- бегала на каждый стук калитки… Надежда, любовь, боль, жалость к себе, обида, непонимание, жажда мести – много чувств прошло через сердце за эти годы. Рождение сына обновило душу. Прижимать его к груди, целовать и баюкать перед сном… Лена испытывала жалость к матерям, отказавшимся от этого чистого, как благодать, счастья. Просто, у этих женщин с рождения есть какой-то изъян сердца, жестокая и неизлечимая болезнь, думала она. Вина это или беда?
Письмо от матери всколыхнуло старые чувства. И теперь, качаясь маятником, Лена успокаивала, убаюкивала давнюю, с новой силой обжегшую боль.
Последние строки, как долгое эхо, все звучали в голове. Вот и сбылось предсказание бабы Веры, ох, сбылось… Но вместо мстительного удовлетворения пришло сострадание – к безвестному ей, юному Андрюшеньке, к этой чужой женщине с седыми, наверное, уже волосами. Лена еще крепче прижала к себе Витюшу, судорожно задышала в родную макушку, прошептала:
— Не плачь, солнышко! Мама уже с тобой, всегда с тобой!..
— Мама! Зачем тебе письмо от чужой тети? – все еще всхлипывая и вытирая рукавом остатки слез, то ли возмутился, то ли спросил сынишка.
— Мне? Тетя не чужая. Она твоя бабушка. Как-нибудь вместе напишем ей письмо… Теперь и у тебя будет бабушка, как у твоего друга, Сашки.
— А она испечет мне ватрушки, вкусные, как его баба Таня? – оживился Витюша.
— Испечет, обязательно испечет!..

Глупой

«И когда ж она заткнется? Сама пигалица, сморчок недоношенный, а храпит, как мужик…»
Валентина вот уже три часа ворочалась с боку на бок. В последнее время сон почти не шел к ней. Не помогали ни валерианка, ни сто грамм водочки перед сном. Рядом, по-мальчишески обхватив подушку руками, тяжело дышал во сне муж. В соседней комнате сотрясала стены «сморчок недоношенный», которая не только храпела, но и водочку жрала, как здоровый мужик.
Уже полтора года она сидела на их шее. Появилась – как с неба упала. Да нет, какое – с неба? Черти, не иначе, ее принесли. Как-то сидели они с мужем, ужинали – звонок в дверь. Отец – так она много лет называла мужа – удивленно вскинувшись на жену, пошел открывать. На пороге стояла худющая, то ли оборванная, то ли до крайности неухоженная, будто из «бомжовки», девица, с сумкой через плечо. Даже не сказав «Здрасьте», шагнула через порог:
— Я от Сергея.
Когда они с отцом обрели дар речи да смогли что-то выспросить, открылось, что она вроде невесты их сыну, и прислал он ее сюда на житье, его дожидаться. Через несколько дней получили и письмо от сына с наказом любить и жаловать.
После этого письма они с отцом будто съежились душой, и даже не обсуждая, молчком, но дружно переселили «сморчка» в большую комнату с балконом, а сами поселились в маленькой, сыновней. Одели-обули, первой подавали тарелку с лучшим куском, первой наливали водочку в рюмочку… «Сморчку» было двадцать с копейками, окончила девять классов, училась в техникуме на повара, не доучилась, работать никогда не работала, о родителях, как ни расспрашивали, отмалчивалась… За полтора года ни разу не подошла к плите, раковине с посудой, к стиральной машине, не взяла в руки веник… Целыми днями лежала на диване, спала или смотрела в ящик. Однажды Валентина даже не выдержала — разозлилась и сказала в сердцах:
— Может, работать куда устроишься? Или хотя бы учиться? У нас с отцом шеи не казенные…
«Сморчок» и ухом не повела, и с дивана не встала. Но примерно через месяц пришло письмо от сына: «Мать, ты ее не трожь. Пускай дома сидит, не шляется без меня. Скоро приеду, женюсь».
У нее сегодня опять жгло в груди. Эти ужасные боли давно стали приходить к ней – сначала на миг, потом на минуточку. Но Валентина никогда не признавала ни врачей, ни лекарств, ходила в поликлинику по крайности. И простуду, и головную боль, и зубы лечила народными средствами, в основном – водочкой. Правда, водочка давно не помогала – не только от бессонницы, головы, и от этой грудной боли, но и от страшной тоски, которая в последнее время поселилась в ее душе.
Думать, размышлять – это вообще было не ее. Конечно, как и любого человека, ее каждый день посещали мысли, но были они какими-то короткими и прямыми, как в школьных простых задачках — отрезками от точки А до точки Б: где достать кусок мяса получше, как приготовить, как постирать белье так, чтоб хрустело от крахмала…Окончания задачи было и концом мысли – из года в год, изо дня в день…
В сущности, Валентина была неплохой – простой и даже доброй, во всяком случае, ни подлостей, ни зла никому не делала. Родом из подмосковной захудалой деревеньки, из простой семьи, она сама «выбилась» в люди. После десятилетки стала ездить в ближайший районный центр на работу – секретаршей в горкоме партии. Проработала больше десяти лет. Не только научилась печатать, отвечать четко на звонки, подносить вовремя чай, но и вступила в партию. И даже получила двухкомнатную квартирку в этом же городе. Ко времени получения собственной жилплощади была уже год как замужней дамой. Муж, ее ровесник, простой и беззлобный человек, работал на заводе. Жену свою любил – как мог, как понимал: не обижал, таскал картошку с рынка, а по вечерам любил крепко обнять… Родив, полтора года просидела дома с мальцом, а потом в горком, на ежедневную работу, уже не пошла, а устроилась в редакцию областной газеты – на график через день. В рабочие дни с сыном сидела ее мать, а в выходные справлялась сама.
Воспитывала мальца как умела, как понимала: кормила, мыла, выгуливала, шлепала за шкоду. Сама всю жизнь прожившая без любимых книг, и даже в родной газете читающая только заголовки и прогноз погоды, и мальцу в руки книжки ни разу не дала, рисовать, лепить тоже особо не разрешала – не любила грязи на столе, на стенах. Из развлечений были у мальца на улице – мяч, в доме — телевизор. Так и рос – как сорняк в хрустальном горшке.
А у нее и впрямь все в доме сверкало хрусталем. Чистота была ее единственной страстью. Все свободное время она проводила в трудах – мыла, чистила, стирала… Делала то, что другой хозяйке и в голову бы не пришло – после каждого дождя начисто, до блеска протирала окна, каждый месяц стирала занавески, ни пылинке, ни жиринке не позволяла осесть в родных стенах. Все сверкало, дышало чистотой – и плита, и раковины, и пол, и окна, не то, что в родительском доме, где и мебель, и сами стены были черны от старости. Нет, она жила совсем по-другому. Все детство и юность ей по выходным клали на хлеб, как самый большой подарок, кусок вареной колбасы из вонючего сельпо. Теперь же она кушала как царица. Несмотря на скудость советских прилавков, на столе у нее даже по будням бывали и икра, и нежнейшая вырезка, и золотистый балык, и длинные парниковые огурцы, и даже ананасы – круглый год. Доставалось все в буфетах – сначала горкомовском, потом редакционном. У нее уже давно стало правилом начинать рабочий день с похода в буфет. Буфетчицы, такие же незатейливые тетки, встречали ее тепло. Посудачив о житейском минут пять, она убегала на рабочее место, оставив наказ припасти к вечеру то батончик колбасы, то триста грамм рыбки, то глазированных сырков…
Редкая трапеза у них с отцом проходила без водочки или портвейна. Пили не ради пьянства, а так – сто грамм ради аппетита. Прижилась у нее эта традиция и на работе – в редакционном коллективе половина мужичков были крепкими выпивохами. В брежневские времена нищеты и тотального вранья было это делом обычным – ну как написать о рекордных удоях молока или перевыполнении пятилетки, не залив совесть бутылкой портвейна? А она себе нашла подружку – на пару лет помоложе, интеллигентную, корреспондентку… Вначале выпивали только по праздникам, да в субботние дежурные дни, а потом разбаловались, стали пить и среди недели. Было для них каким-то особым кайфом, своеобразным адреналином – зайти среди бела дня под носом у трех редакторов в крошечную метровую кладовку за секретарским столом, махнуть стаканчик портвейна, а потом как ни в чем не бывало закусывать салатом из свеклы с чесноком, догрызать рыбную голову, оставшуюся от ужина. Настроение становилось легким, веселым, и казалось им, что никто вокруг ничего не видит, не понимает.
Валентина, несмотря на простую кровь, была очень привлекательной – высокая, грудастая, с правильными тонкими чертами лица, копной пепельных, разбавленных ранней сединой волос… После обеда сидела с румянцем, блеском в голубых глазах, и местные ловеласы не упускали случая в такие минуты пообжиматься, запустить руку в вырез свитерка…
— Ох, ты, озорник! – отбивалась она от нахалов. – Что ты озорничаешь! Да пошел ты… — не стеснялась она послать матерком.
— Я и своему-то даю раз в месяц, по обещанию, – оборачивалась она к подружке. – А ему хоть каждый день! Я к нему в спальню не иду, с малым сплю, так он лезет – придет, хватает, шарит под рубашкой… У меня пошаришь, на три буквы пошаришь!..
Почему она так себя вела, Валентина объяснить ни подружке, ни даже себе не могла. Был ей муж вроде бы по-человечески люб, а вот супружеские претензии она считала срамом. Да и мать ее, сколько себя помнит, спала с отцом, тихим алкоголиком, на разных кроватях, а по случаю – отбивалась как могла…
А малому ее было уже лет пять.
— Ну, ты чего? Разве можно с сыном до таких лет спать? Да еще с мужем разбираться? А вдруг проснется – что у ребенка в голове-то будет? – пыталась вразумить ее подруга.
— Да ну тебя! – отмахивалась Валентина от чужих советов. – Ничего не будет. Он у меня еще глупой, малец, ничего не понимает…
О том, что малец глупой, стали намекать ей и учительница с первого же класса. Стала вызывать на беседы – то ее, то отца. Ничего их мальцу не лезло в голову – ни письмо, ни чтение, ни арифметика… И стараний к учебе не было. Сначала отец сидел с сыном, решал задачки, а потом и он махнул рукой… А она стала решать задачу с тыла: раз в месяц, а особо по праздникам собирала две сумки лучшей снеди и от чистого сердца приносила в школу. Учительница все брала с благодарностью – и к глупому почти не приставала. Когда прибавилось у глупого учителей, прибавилось и сумок…
Годы шли как по писаному – и на работе, и дома. Менялся только малой, из мальца по велению природы превращаясь в подростка…
И когда, опрокинув стаканчик и отбившись от похотливых сослуживцев, она, как по сценарию, заводила старый разговор, подружка, по–своему любившая ее, уже от страха закатывала глаза.
— Ну, ты подумай, Валюша! Парню четырнадцатый год, а ты с ним в одной постели спишь! Да поставь ты тебе отдельный диван, раз не хочешь идти к мужу…
— Вот еще, буду я залу лишней мебелью портить! Ничего он не понимает, глупой еще!
И невдомек ей было, что глупой уже давно не засыпает до тех пор, пока отец не придет и не начнет жарко шарить по материнской груди, а она будет сначала тихо, а потом все больше отбиваться и материться… В эти минуты родительской борьбы у него приятно щекочет что-то внутри, а иногда наступает и ни с чем не сравнимый кайф.
И только когда после очередной неудачной попытки мужа ее малец, глупой жадно, бесстыдно, задрав ночную рубашку, засунул руку между ее ног, она вскочила, надавала сыну по рукам, крепко приложила трехэтажным и ушла все-таки на супружескую кровать.
Еле-еле дотянул глупой до конца восьмого класса, пошел в ПТУ на слесаря, бросил, в восемнадцать попал в армию, в двадцать вернулся… Устроили его, не без помощи волшебных сумок, доучиваться в то же училище. Не прошло и полгода, как пришлось играть свадьбу – обрюхатил-таки глупой, да не кого-нибудь, а еще семнадцатилетнюю. Когда стал закипать скандал, Валентина, по обычаю, зашла с тыла: сколько уж сумок переносила, столько унижалась… И дело замяли, закончили свадьбой. А невеста попалась на славу – маленькая, хорошенькая, как принцесса, умненькая, ласковая. Были они с глупым прекрасной парой – тот вырос на удивление красивым парнем. Жили молодые с родителями принцессы, растили сынка. Но не прошло и года, как стала принцесса плакать в подушку – приходил иногда молодой муж за полночь, наполнял спаленку запахом спиртного, сынка не нянчил…
— Да ты потерпи, у всех по первости так, глупой же еще, не нагулялся с дружками, — уговаривала ее свекровь.
Сколько же жизней рухнуло в ту ночь, когда в дом сватов нагрянула милиция, глупого подняли с постели, увезли чуть ли не в трусах… Когда Валентина наутро помчалась в участок, узнала правду, ее трясло так, что несколько раз зубами прищелкивала язык. Сначала ничему не поверила. Думала, ошиблись, разберутся… Но чем дальше разбиралось дело, тем больше улик было против глупого. Она не выдержала, собрала копии документов, забыв о стыде, кинулась за помощью к редакционному адвокату – у него связи, за любые деньги… Тот через неделю вернул бумаги:
— Не обижайся, но не смогу помочь, — поморщился он. – Слишком все плохо, такое не замнешь… Не обижайся.
Когда слушалось дела в зале суда, принцесса, от которой поначалу — как могли — скрывали правду, вдруг с диким криком, в слезах кинулась к двери. Валентина же сидела не подымая глаз, глядя в расплывающийся перед глазами истоптанный паркет. Что-то заморозилось в те дни у нее в душе, да так, что она никак не воспринимала ужас сотворенного ее глупым, только страшно боялась за него – что-то будет теперь с ним, выживет ли? А дали ему пятнадцать лет строгого режима, его двум несовершеннолетним дружкам – меньший срок.
Принцесса уже на следующий день подала на развод. И с тех пор ни ее, ни пухленького внучка они с отцом в глаза не видели. Она, как и в старь, обрывала руки от увесистых сумок. Сваты сумки – для внучка – принимали, а на порог не пускали. Особенно убивался муж, который и невестку полюбил как родную дочь, и к внучку привязался без памяти – готов был часами целовать его в розовые щечки. Видя слезы на глазах, сваты все же пару раз показали внучка в окно. А через пару лет принцесса вышла замуж да уехала подальше от родного города. А еще через год и сваты, заметая последние следы, продали квартиру и уехали вслед за дочерью.
Беда не приходит одна. Шли уже перестроечные годы. В родной редакции менялась начальство, и если старый редактор сквозь пальцы смотрел на ее красный после обеда нос, то новый уже через неделю уволил престарелую и не англоговорящую секретаршу — не глядя даже на то, что осталось ей всего два годка до пенсии.
А ей-то как нужны были деньги! Как только глупого повезли по этапу, Валентина с ног сбилась, узнала все, что смогла, и опять начала атаку с тыла. Одна за другой полетели в отдаленные места посылки с самыми лучшими деликатесами. Поначалу свидания давали редко, но она приезжала за тысячи километров даже не к сыну – одаривала коробками икры, батонами колбасы все начальство, всю охрану. Еще работая на старой работе, устроилась на одну новенькую американскую фирму. Работала за двоих – убирала офис, готовила… Муж, который к этому времени уже потерял место на развалившемся заводе, помогал тянуть лямку – таскал кошелки с рынка, возил по офисным коридорам пылесос. Когда ее уволили из редакции, бросилась чуть ли в ноги к начальнику-американцу, и тот, уже давно отметив трудоспособность, чистоплотность и исключительную честность этой русской бабы, взял ее и в дом – убирать, стирать, гладить, готовить…
Все, все денежки, до последней копейки уходили на деликатесный паек глупому, его корешам, нужным людям… И благодаря этому неиссякаемому источнику даже в нечеловеческих условиях жил глупой, как король. «У меня все хорошо, мать…- писал он в письмах. – Пришли скорее посылку по списку».
В эти последние бессонные ночи вдруг стала являться к ней в памяти та бедная женщина, мать молоденькой девчушки, которую – нет, не убил, а просто до смерти замучил ее глупой. Тогда, в зале суда, Валентина боялась смотреть ей в лицо. Видела только, как тихо заводили ее в зал под руки муж и мать, как сидела она не шелохнувшись, не издав ни звука, вся в черном, вся седая, старуха, а ей не было еще и сорока. Только сейчас, испытывая иногда страшный огонь в груди, Валентина поняла, в каком нечеловеческом страдании проводила эта женщина свою жизнь.
За эти долгие годы она уже даже перестала бояться за жизнь глупого. На смену этому материнскому страху пришел другой страх – она больше смерти боялась возвращения сына. Ни в одном его письме она не почувствовала ни жалости к ним, родителям, ни тоски по утерянной семье, ни раскаяния в содеянном. Нет, ни на граммочку не поумнел глупой. И приезд «сморчка», которая оказалась сестрой его тюремного кореша, только подтверждал эти ее смутные догадки. И еще одна страшная догадка, от которой, как ни старалась, уже не могла она отмахнуться, дикой болью крутила нутро: ее сын, малец, глупой – чудовище, бессердечное чудовище… И хотя они никогда не говорили об этом, но боялся возвращения глупого и отец. Как же он постарел, съежился за эти годы. Да и она – совсем поседела, посерела лицом, согнулась спиной… Господи, только бы можно было вернуться назад…
Опять страшная боль будто вздыбила на груди ночную рубашку. Страшно хотелось пить. Она еле добрела до кухни…
Муж, прибежавший на грохот опрокинутых табуреток, в первое мгновение даже позавидовал ей.