«Безумно страшно за Россию…»
/человеческая трагедия как отражение трагедии страны/
Изначально я не планировала (да и вряд ли я когда-нибудь этому научусь), с чего буду начинать материал, чтобы вновь и вновь возвращаться к сквозной – главной – теме. Мне было важнее понять первопричину, приведшую человека к последней черте жизни и решившего переступить её подобно сотням, если не тысячам других – безвестных и именитых, юных и взрослых, талантливых и не очень, но, бесспорно, имевших право на полнокровную, до естественного окончания, жизнь, от которой они всё-таки отказались. И тут, как бы не было мучительно вспоминать, придётся начать с себя – деваться некуда…
Когда по странному, тончайшему своему душевному устройству ты с ранних лет воспринимаешь уходы чужих (но ставших близкими душе) людей как своих родных — внутри тебя рушится и без того хрупкий мир, тобою же сотворённое убежище, твой спасительный кров. Когда тебе едва за двадцать, и ты пока ещё не можешь — нечем и некем — зацепиться за жизнь, а на твоих глазах на куски разваливается страна, в которой ты вырос и которую успел полюбить — внутри тебя на фоне гнетущего, тотального чувства никому-не-нужности стремительно вызревает почва для трагедии. По фатальному переплетению причин – серьёзных и не очень, порой даже нелепых на первый взгляд — многим людям, и я не исключение, не получилось её избежать, а на восстановление (увы, никогда не бывающее полным) и самообретение потребовались годы.
Для тех, кто прошёл Вторую мировую войну, равно как и для тех, на чью долю выпало голодное послевоенное детство и кто дожил до новых дней новой России, перемены, произошедшие с ней и в ней, поначалу представлялись долгожданными и, несомненно, правильными. Тем не менее, они оказались тяжелейшим испытанием, бесжалостно выбросившим людей на ещё одну, куда более жестокую, длящуюся и поныне, необъявленную войну, а кого и вовсе — за обочину жизни. Кому как «повезло». Но как же хотелось Света!.. Он ведь казался почти явственным. Почти. Я понимаю, дело, конечно, не в возрасте – и моим ровесникам перепало с лихвой. И всё же…
***
«Главное, что я узнал, что есть на свете Большая любовь. Такая, что случается раз в сто лет. И для одного из миллионов. И это в моей жизни случилось. То ты так полюбила, я так полюбил. Я люблю тебя до самого твоего последнего хрипа, все твои недостатки, ей-богу, я их обожаю. Пойми, моя такая дорогая, я еще «развивающаяся страна» — и буду возле тебя становиться лучше, бережнее к тебе, к нашей любви… ты — мой дом на земле…»1.
Трудно сдержать волнение, когда читаешь подобные письма (и они — редкость), в особенности, если они написаны человеком, «прошедшим войну, тюрьму и лагерь, разменявшим восьмой десяток лет…»2 Долгое время я была уверена, что война, обжигая и раня, хоть и закаляет сердце и характер, но навсегда оставляет на невидимой точке невозврата – невозврата чувств. То, что именно человеческие чувства – нежность, вера, любовь – дают недюжинные силы и вымывают из души накопившуюся грязь, понимается позже, с приобретением опыта жизни. Наверное, каждый из нас всю жизнь ждёт слов, которые были бы обращены к нему, единственному. Слов, призванных и поддержать, и окрылить, и уберечь в самую трудную минуту. Вот только уберечь не всегда получается…
21 ноября 2011 года — обычный, ничем не примечательный день… Единственное, что не равняло его с остальными – дата: 20 лет со дня смерти Юлии Друниной. Несколько печатных и сетевых журналов отозвались на неё, дату, с искренней, светлой грустью; сама я, признаться, вряд ли вспомнила бы. А тогда, в 1991-м, резко полоснуло по душе давно знакомое, острое непонимание и почти детское по восприятию, и от того ещё более горькое ощущение потери.
Творчество Юлии Друниной глубоко автобиографично – у поэтов по-другому не случается. Две ключевые темы стихов, пронзительным аккордом из двух нот сопутствовали ей на протяжении всей жизни: война и любовь. Одна – калеча тело и закаляя волю, вторая – исцеляя разум и оберегая душу. Вот они, горькие повороты девичьей юной судьбы: «Я пришла из школы в блиндажи сырые, / От Прекрасной Дамы в «мать» и «перемать»…», «Какие сны я на войне смотрела — / Какие удивительные сны! / И просыпалась не от артобстрела — / Я просыпалась лишь от тишины…», «На ничьей земле пылают танки, / Удалось дожить до темноты… / Умоляю: «Лишние портянки / И бельё сдавайте на бинты…». И там же, на войне случилась первая любовь: «…Любимые нас целовали в траншее, / Любимые нам перед боем клялись. / Чумазые, тощие, мы хорошели / И верили: это на целую жизнь…». Верили, что любовь, как оберег, сохранит их и от пули, и от плена – она и сохранила.
«На фронте она ничем не болела, даже не простужалась…» (здесь и ниже — из воспоминаний поэтессы Татьяны Кузовлевой3). Почему? – что тут додумывать? Экстренная мобилизация всех внутренних ресурсов человека даёт на первых порах поистине фантастические результаты. Зато потом… «В послевоенные годы на многих фронтовиков нахлынули болезни. У Друниной открылось хроническое воспаление лёгких, началась жуткая бессонница…». Сказать проще – иссякли запасы сил как душевных, так и физических, пополнить которые могла только полноценная жизнь, насыщенная яркими эмоциями и событиями. И Юлия Друнина возвращается в такую жизнь, поступив в Литературный институт: «В ней удивительно совмещались застенчивость, подростковая угловатость и женственность, мужественность и ранимость, неприспособленность к быту и чувство достоинства».
«Смешная, трогательная, наивная, бескомпромиссная, незаурядная, светлая…» — такие характеристики дал ей поэт Николай Старшинов.4
«Угодившая «из школы в блиндажи сырые», раненная и контуженная, она всегда считала себя счастливицей…»2 (Андрей Турков).
А ведь и впрямь – счастливица, — думалось мне: пройти войну от начала до конца, состояться в творчестве, в материнстве, познать Любовь (только так, с большой буквы), быть востребованной… Как узнаваемы слагаемые человеческого счастья! И всё же… надлом. Почему?
Тогда, в 1990-м, наверное, многие знали, что она стала депутатом Верховного Совета СССР, и это воспринялось органично: бывшая фронтовичка, яркий поэт, прозаик, публицист, всем сердцем переживающая за Россию, она не могла оставаться в стороне. Однако немногим была известна истинная причина, которая побудила её стать депутатом.
Из ответа Юлии Друниной: «Единственное, что меня побудило это сделать, — желание защитить нашу армию, интересы и права участников Великой Отечественной войны»2.
Так совпало, что в конце 80-х — начале 90-х Россия оказалась в эпицентре огромных потрясений: от взрыва в Чернобыле до начала междоусобных локальных конфликтов – последствий чудовищных опытов и игр новоиспечённых политиков. Как тут оставаться равнодушным? Как оставаться «с краю», когда истинный размах человеческой трагедии в сталинской России во всей ужасающей яви начинал проступать в воспоминаниях, в художественных произведениях, написанных на основе архивных данных, долгое время бывших под запретами?!.. Выдержать такой мощный информационно-психологический пресс по силам далеко не каждому.
Из письма Юлии Друниной: «Теперь, узнав жестокую правду о второй — трагической, чудовищной, апокалипсической стороне жизни тридцатых годов, я (не примите это за красивые слова) порой искренне завидую тем сверстникам, кто не вернулся с войны, погиб за высокие идеалы, которые освещали наше отрочество, нашу юность и молодость…»2 . Как больно и слово в слово перекликаются эти строки с давней записью из моего дневника: «Иногда я завидую тем, кто успел уйти, не вдохнув в себя эту гарь…», потому что хоть и не выпала на нашу долю война, и пороха мы не нюхали, но наши отрочество и юность тоже были пропитаны высокими идеалами, одним махом уничтоженными в девяностых, а многие новые «ценности» на поверку оказались пустышками.
И как даже, кажется, уже непоправимо верны и сегодня слова Михаила Смородинова: «Вряд ли её (Друниной -– П.В.) стихи прозвучали бы сейчас. Ни в школах, ни в вузах, ни, тем более в трудовых коллективах теперь стихи почти не читают. Обидно не из-за невозможности возврата поэтического бума, а за наше прогрессирующее духовное обнищание…»2.
Вот они, первопричины последнего шага: одиночество и невозможность в мирное время что-либо изменить к лучшему в стране, которую удалось защитить на войне с фашизмом: «…Почему ухожу? По-моему, оставаться в этом ужасном, передравшемся, созданном для дельцов с железными локтями мире такому несовершенному существу, как я, можно, только имея крепкий личный тыл…»2. Тыл после смерти мужа поэтессы — Алексея Каплера обернулся сквозной, незаживающей раной, а 21 ноября 1991 года приближалось стремительно и неотвратимо, столь же неотвратимо приближая и для России судный час, который большинство из нас попросту не заметили:
Судный час
Покрывается сердце инеем —
Очень холодно в судный час…
А у вас глаза как у инока —
Я таких не встречала глаз.
Ухожу, нету сил.
Лишь издали
(Все ж крещеная!)
Помолюсь
За таких вот, как вы,-
За избранных
Удержать над обрывом Русь.
Но боюсь, что и вы бессильны.
Потому выбираю смерть.
Как летит под откос Россия,
Не могу, не хочу смотреть!
***
«За период, прошедший после распада СССР, размер пенсий сократился вдвое. Нехватка денег, алкоголизм, чувство заброшенности… Среди пожилых людей наблюдается пугающий рост числа самоубийств» – эти строки, выписанные мной в дневник, датированы 2009 годом. На сегодняшний момент – в конце концов, дело же, главным образом, не в прибавках к пенсиям! — ни малейших поводов для оптимизма нет.
Откуда им взяться в стране, в которой избить или ограбить человека просто потому, что он стар и немощен — пустяк?! Но именно так у нас самоутверждаются «благодарные» потомки.
Откуда им взяться, когда в некоторых городах, а в ряде бывших союзных республик это стало нормой, ветераны Великой Отечественной войны объявлены врагами и сорвать с их кителей и пиджаков ордена и медали — обычное, даже «святое» дело?! Но именно так у нас переписывается История. Уже набило оскомину призванное время от времени взбадривать погасший в народе дух патриотизма утверждение о богоизбранности России. Какой сладкий самообман!
Нет… Мы не избранные. Мы оказались слабы духом, чтобы собраться вместе, и, сплотившись, остановить маховик разрушения и позора – хватит ли когда в нас мужества признать очевидное? Мы с молчаливым равнодушьем наблюдаем закат некогда Великой Российской империи, ныне погрязшей в местечковых распрях, делёжке земель, городов, природных ресурсов. Церковь, испокон веков становившаяся последним кровом для уставших от жизни людей, ныне настолько поросла светскостью, что даже патриарху (намеренно пишу с маленькой буквы) Кириллу не чужды скандалы, в цивилизованных странах предшествующие немедленной отставке! Как, к какому батюшке идти на исповедь с таким «багажом», если веры человеку в рясе – не остаётся? Это счастье, что крепко вросла в память – и выручает, и держит в жизни! — спасительная поговорка: «Бог там, где молитва»: видать, на каком-то витке и такую ступеньку развития (или упадка?) мы проходили.
Конечно, где-то ещё сохранились островки истинной жизни, но смогут ли они противостоять программе самоуничтожения, давно запущенной чьими-то холодными, расчётливыми рассудками? Да и рассудками ли?
Убивают не только люди, болезни или слова, убивает время, в котором не у всех получается жить. А мы и сегодня живём в нём, в этом мире – «передравшемся, созданном для дельцов с железными локтями…»3. Как живём, почему? Бог весть… Может быть, потому что когда-то, уходя навсегда, за нас помолилась Юлия Владимировна Друнина. А вслед за ней – тысячи и тысячи других людей. И как же
отчаянно им верилось, что их молитвы всё-таки услышал Тот, к Кому они были обращены!
P.S.
А я иногда ловлю себя на мысли, что боюсь.
Боюсь, что и Он может оказаться бессилен…
1 — Строки из письма второго мужа Юлии Друниной, киносценариста Алексея Каплера.
2 — Материалы, заключённые в кавычки, частично взяты из нескольких Интернет-ресурсов, а также из ноябрьского номера «Комсомольской правды» от 25.11.2011.
3 – Татьяна Кузовлева, поэт, близкая подруга Юлии Друниной.
4 — Николай Старшинов, поэт, первый муж Юлии Друниной.