ПАСТ ПЕФРЕКТ
Полуденная жара уносила с собой свежесть моих воспоминаний. Все это: этот большой полупустой дом, этот горный обрыв за окном и даже этот автомобиль уже были в моей жизни. Один раз, тогда три года назад я только начинала учить английский. Сейчас же я знаю, как назвать время, в котором у меня все это было — нет, не прошедшее неопределенное, а просто паст перфект.
Тогда, уезжая отсюда, мне казалось, что я не построю больше ни одной фразы в будущем времени. И вообще не скажу ни фразы. Не выживу. Но я не только выжила, но даже снова здесь и снова с ним — в презент индефинит. Точнее, вот мы, я и он, прежние, здесь и сейчас, но моя любовь в паст перфект.
…. Я тащу чемодан и волнуюсь, как в тот первый раз. Дважды в одну реку. Дважды к одному мужчине. Дважды ошибаюсь. Он не опаздывает на этот раз, как в тот первый раз. И Лондон сам по себе, а не в его глазах.
Хочу вернуть ту сладкую дрожь и комок в горле, но кофе пьется спокойно. И не скажешь, что три года назад я, он, этот аэропорт – и такая драма. Я задыхалась от слез, когда мы прощались. Я задыхаюсь сейчас, потому что кондиционеры плохо работают. Тридцать градусов. Нечем дышать. Кофе горячий. Нечего сказать. Незачем молчать.
Джеймс и Хитроу такие же, как тогда. Только кофе стал лучше, теперь пьется легко, можно и с десертом. Не то что раньше, когда челюсти сводило от одной лишь только мысли, что я уезжаю надолго и, возможно, навсегда.
— Как ты?
Люблю этот вопрос. Всегда, когда нечего сказать друг другу и когда совсем не важно, как я, можно сказать два этих простых слова, и избавиться от нелепой паузы в разговоре. Но я знаю, как бороться с любителями английской тактичности – не отвечаю на такие вопросы.
Если бы он спросил меня, резала ли я вены в ту ночь, когда прилетела из Лондона в Москву, когда он сказал мне, что все кончено, я бы рассказала ему. А вот вопрос “Как ты?” казался мне нетактичным. Разница менталитетов.
Мы расстались по смешной причине. Из-за его сцены ревности в кафе. Незадолго до планируемой свадьбы. Я любила его больше жизни. Да и жизни на тот момент у меня не было. Так, существование в московских пробках, ашанах и рабочих дрязгах. Джеймса я встретила случайно и потеряла тоже случайно.
Мы встретились в баре, и я была феерически пьяна. Он тащил меня на руках всю дорогу по заснеженной Москве и оставил ночевать у себя в отеле. С утра он приготовил мне завтрак и кофе в постель. Потом я провела с ним еще один день и еще. В общем, когда его командировка в Россию закончилась, мы решили уезжать в Лондон вместе.
Мы смотрели на закат с балкона его номера, я сидела на корточках и курила, и мне не хотелось, чтобы солнце взошло завтра. Мне было бы лучше, если бы этот миг с ним, пахнущим дорогим парфюмом и сигаретами, не кончался никогда. Мне хотелось удержать мгновения, когда мы сидели друг напротив друга в прокуренной комнате и общались со словарем. Нам постоянно не хватало слов, а сказать хотелось так много. Это сейчас, по прошествии времени я понимаю, что слова в той совершенной истории все только испортили бы – она была столь прекрасна, потому что была почти без слов.
Как часто невыразимое мы пытаемся выразить словами и портим все! У нас с Джеймсом этой проблемы не стояло. Мы просто отдавались ситуации до конца, и давали течению увлечь себя, пусть даже final destination is darkness.
Это была настолько красивая история, в правдивость которой с прошествием времени переставала верить даже я сама.
Боль, с которой происходило это расставание, можно было бы сравнить с ножевым ранением, если бы оно у меня было. Но ножевых ранений, к счастью, не было, поэтому это была просто боль – такая, какой я до этого не знала – тягучая, остроя, обволакивающая, всеобъемлющая.
Мы уже выбрали свадебное платье, и Джеймс подарил мне кольцо. В тот вечер в баре мы оба выпили лишнего. Я, честно, не помню, что именно я сказала не так его друзьям, но после танца с одним из них в моей жизни сначала была сцена ревности, а потом вакуум. И обратный билет. И короткие гудки.
Все эти три года мне давала силы жить лишь призрачная надежда, мечта, неуловимая, как сама любовь, что где-то там, в далеком Лондоне, осталось то, ради чего стоит жить. Не Джеймс, а нечто большее – то, что нельзя удержать в закрытых ладонях.
Столько раз я хваталась за воздух, и этот воздух спасал меня, и надежда подмигивала лукаво.
И вот мы стоим напротив друг друга. Все сказано. И даже дурацкие слова любви. Есть все, кроме того воздуха, за который я держалась. Мне нечем дышать.
То, что я хранила в сердце все эти годы, то, что являлось ко мне во снах, окутанное дымкой сна и сказки, вдруг стало былью – без тени волшебства и без слова недосказанности. Все осталось прежним, кроме бабочек в моем животе. Они улетели.
Может быть, они улетели гораздо раньше, но раньше я могла жить воспоминанием и мечтой о встрече с Джеймсом. А теперь не могла. Мечта расплылась в сплошное серобуромалиновое пятно и растворилась в шуме лондонского аэропорта.
Вечером мы оказались снова в его доме. Все было прежним, кроме нас с ним. Точнее, даже мы были прежними – не было лишь мистической связи между нами. Не было того, что составляло смысл моей жизни. И это было больше, чем любовь.
— Ты снова здесь… Тебе не кажется, что судьба дает нам второй шанс? – спросил меня Джеймс.
— Нет, мне кажется, судьба была бы слишком щедра если бы давала второй шанс всем, кто не использовал первый, — ответила я.
Он не понял моих слов, и в общем, это было совсем не важно. Все было не важно с первых минут в эаропорту, когда мечта медленно уходила от меня к вечности – туда, где живут мечты. Все было неважно и тогда, когда у нас был секс, полный страсти и красивых слов, обещаний, признаний…
Важно это перестало быть в тот момент, когда я смогла жить без него, уверяя себя и его, что не смогу. Если смогла, значит все было не по-настояшему, все было понарошку. А то, что три года я грезила этой встречей –лишь отголоски далекого счастья, когда душа еще не знала компромиссов, лишь тоска по настоящему во время питания суррогатом.
С утра я проснулась в шесть часов и нашла в сумке огрызок карандаша и старый блокнот. Я вспомнила, как писала ему прошальное письмо, когда резала вены в Москве, вспомнила госпиталь, реабилитационный период, глаза моей мамы…
Смутная улыбка скользнула по моему лицу. Ровным почерком на листке бумаги я написала ему записку:
“Работа над ошибками могла бы получиться, но не у нас. Прошлое было настолько совершенным, что исправлять в нем что-то – уже ошибка. Как и мой приезд. Прощай. Теперь навсегда. Не люблю, но помню, как любила”.
И уехала в аэропорт.
ПОСЛЕ ЛЮБВИ
Мы стояли рядом с мамой под моросящим ноябрьским дождем. На мне было легкое черное пальто, которое было уже не по сезону. Но купить другое такого же цвета я просто не успела, а придти на похороны не в черном было нельзя. Я стояла, опустив голову, меня немного трясло от холода, усталости и общей тональности ситуации. Это были первые похороны, на которых я присутствовала. Мама держала меня за руку, папа стоял рядом с моим шефом – Николаем Дмитриевичем. Завидев меня, Николай Дмитриевич даже как-то неловко и совершенно неуместно ситуации улыбнулся мне. В ответ на это я отвела глаза. Мне было страшно встретится с ним взглядом. Папа предупреждал меня, что самый грустный момент в похоронной церемонии – это заколачивание гроба. И вот как раз раздались эти страшные звуки. Теперь я никогда больше не увижу Кристину. Кем была для меня она? Формально – коллегой. Точнее, даже не так. Формально – никем, поскольку я была всего лишь стажером в редакции нашей областной газеты, а она – ведущей молодежной рубрики. Кристина была на год старше меня, то есть ей было семнадцать лет. Были ли мы подругами? Скорее, нет, чем да. Я страстно желала быть для нее подругой, но, казалось, что в друзьях она совсем не нуждается. Нет, она не была высокомерной, напротив, она всегда охотно делилась со мной рассказами о событиях своей бурной и безумно интересной жизни, посвящала меня в свои дела, давала советы мне. Но в то же время она держала какую-то внутреннюю дистанцию. При всей ее открытости была в ней какая-то загадка, черта, за которую она никого не пускала. И вот однажды она сама зашла за черту. Этот ноябрь, ставший последним в ее жизни, совершенно не собирался быть таковым. И тот, кто, по сути лишил ее жизни, тоже, наверное, не собирался этого делать. Так вышло. Спонтанная смерть спонтанной девчонки.
Заколотили гроб на удивление быстро. И вот нас просят взять по три горсти земли и бросить их в ее разрытую могилу, куда вот-вот опустят гроб. Мама бросила землю и жестами показала мне, что нужно сделать то же самое, но у меня в какой-то момент закружилась голова, и я чуть было не потеряла сознание. Я пошатнулась и села на мокрую землю. Ко мне подбежал Николай Дмитриевич. В его глазах ничего не читалось, хотя мне очень хотелось знать, о чем думает именно этот участник похоронной процессии. И я знала, что самой Кристине, которую никто из здесь стоящих больше никогда не увидит, тоже очень хотелось знать, о чем будет думать именно он в момент прощания с ней.
— Все нормально? – спросил он меня.
— Да, — ответила я, и на этот раз не стала отводить взгляд.
Он был тревожен. Даже, скорее, напуган. Больше я ничего не прочла в его взгляде. Прости, Кристина. Хотя, к чему прощать, все равно ведь я уже никогда не смогу тебе ничего о нем рассказать, как ты раньше меня просила. Ты больше ничего не попросишь. Тебя просто больше нет. Наши коллеги, мои родители и ее друзья кидали горсти земли на ее гроб. Я стояла, погрузившись в свои мысли, ход которых нарушали пронзительные вскрикивания и всхлипы ее матери. Моя мама оставила меня и подошла к той несчастной женщине, чтобы утешить ее. Но та не захотела слушать и попросила оставить ее в покое.
Маму Кристины еле уговорили уехать с нами с кладбища. Как прошли поминки, я толком не помню. Ее мама молчала. Люди с нашей работы, которые так часто видели нас с Кристиной в столовой, болтающими без умолку, секретничающими, смеющимися – теперь они сидели за столом и делали над собой усилие, чтобы выдержать это никому ненужное мероприятие – поминки. «Столичная» водка разливалась по рюмкам, кто-то вставал из-за стола и вспоминал, какая была хорошая та девушка, чье фото в черной рамке стояло на столе в комнате. На фото она, кстати, улыбалась, как всегда. «Не нашла фотографии, где бы она была без улыбки», — ответила ее мать на мой незаданный вопрос. Я запомнила ее именно такой, как на этом фото: с двумя черными косами, с блеском в огромных карих миндалевидных глазах, с легким румянцем на щеках.
Все мы в пятнадцать лет мечтаем об обретении своего призвания и любви. Мы много размышляем о смысле жизни, задаем самим себе много вопросов, ответы на которые находим значительно позже. Когда мне было пятнадцать, я смотрела фильмы с Джонни Деппом, мечтала о мальчике – таком, как Леонардо ди Каприо и о любви, как в фильме «Титаник». Еще мечтала о карьере журналиста, и это было единственное, с чем мне мог помочь мой папа, хорошо знакомый со школы с главным редактором нашей областной газеты – Николаем Дмитриевичем. Наверное, об этом же мечтала и Кристина. Только ей жизнь выдала совсем не те карты, которые бы ей хотелось.
Папа привел меня к Николаю Дмитриевичу на собеседование, и уже на следующий день я была на стажировке в редакции. Николай Дмитриевич показался мне не в меру строгим и каким-то не добрым. Мне было некомфортно находиться в одном кабинете рядом с ним, несмотря на то, что он старался казаться приветливым и даже пытался как-то шутить со мной. На вид ему было лет пятьдесят, высокий брюнет в очках, с едва заметной лысиной. Его сложно было представить без сигареты в руках. Почти все время нашей непродолжительной беседы он курил, не переставая. Во всех его жестах, движениях и словах прослеживалась какая-то неискренность, едва уловимая, особенно при столь поверхностном знакомстве.
Свой первый день в роли стажера я запомнила на всю жизнь: старое здание советского типа, по коридорам бегают люди – все такие необычные: я смотрела на них и пыталась отгадать, кто — о чем пишет. Я знала почти всех авторов нашей областной газеты заочно. Особенно нравилось мне читать колонки Кристины С. Больше всего в этот первый день, полный впечатлений и мечтаний о головокружительной карьере, мне хотелось встретить именно ее, Кристину. Я читала все ее колонки, а некоторые, те, что мне нравились, я перечитывала по несколько раз.
В тот самый первый день в редакции мне дали несложное задание – обзвонить ЗАГСы и узнать, как сейчас чаше всего называют детей. Я легко справилась с поставленной задачей, собрала факты и спросила у своего куратора – редактора отдела общей информации, кому это отдать.
— Знаешь, сначала хотел поставить на наши полосы, но посмотрел текст, и, если честно, я бы взял из него только фактуру, а сам текст переписал бы. Но времени на это сейчас нет, поэтому иди отдай Кристине из молодежного отдела. Она быстро перепишет. Да и вообще вам надо с ней познакомиться, вы почти ровесницы,- сказал редактор.
Я была на седьмом небе от счастья предстоящего знакомства с Кристиной. Она была не то чтобы моим кумиром, но идеалом молодой девушки – это точно. Причем, не для меня одной. Ее рубрика в газете пользовалась огромной популярностью.
— Привет, я Юля, стажер. Меня направил к Вам редактор отдела информации, — сказала я, зайдя в ее кабинет.
— Привет, Юля. Я – Кристина, приятно познакомиться. Проходи, садись. Сейчас посмотрим твой текст.
Я протянула ей флешку. Она надела очки и вставила мою флешку в свой маленький ярко-оранжевый ноутбук. Кристина внимательно читала текст, я сидела рядом и очень волновалась. Во-первых, я впервые увидела человека, чьи колонки еженедельно читаю вот уже год, во-вторых, в этот момент решалась судьба моего первого журналистского материала. Наверное, каждому автору знакомо это ощущение, когда сидишь непосредственно рядом с редактором и ожидаешь его решения.
— А, между прочим, вполне неплохо. Особенно для первого текста. Я возьму себе в рубрику, смотри себя в пятничном выпуске,- сказала она, улыбаясь, и поблагодарила меня за работу.
Впоследствии, когда я лучше узнала Кристину, я поняла, что эта благодарность была у нее универсальной для всех авторов. Она просто была вежливой и очень доброжелательной, а не наши тексты были так хороши, что мы заслуживали какой-то благодарности.
В пятницу она пришла в джинсах в кепке. Она выглядела точь-в-точь как на фотографии в ее рубрике. Кристина опоздала на планерку на пятнадцать минут (потом я узнала, что опаздывает она постоянно).
— Привет, Юля. Поздравляю тебя с дебютом в нашей рубрике! Надеюсь, это не последняя твоя статья, — сказала она, обращаясь ко мне. Она села на свободное место рядом со
мной. Николай Дмитриевич посмотрел на нее неодобрительно и после короткой паузы продолжил вести планерку.
После планерки она неожиданно предложила мне пойти за кофе в буфет. Я была очень рада приглашению. Кристину в редакционном буфете хорошо знали.
— Как обычно, пирожное «Картошка» и какао? – обратилась к ней буфетчица.
— Да, и в какао положите, пожалуйста, побольше сахара. Подслащу хоть немного свою горькую жизнь, — с улыбкой сказала моя новая знакомая.
И мне, и буфетчице жизнь этой молодой красивой и успешной девушки казалась какой угодно, только не горькой. Яркой, напряженной, перенасыщенной событиями – но не горькой.
Я постеснялась спрашивать ее, что случилось, но очень хотела, чтобы она сама рассказала.
Но она не рассказывала, а в основном, расспрашивала обо мне. Мы болтали обо всем сразу и ни о чем конкретно. Кристина улыбалась почти все время, когда мы встречались взглядом, аккуратно помешивала сахар в стакане какое и как бы невзначай поглядывала на телефон.
Вечером я вернулась домой из редакции и случайно нашла в Интернете блог Кристины в «Живом журнале». Естественно, я тут же бросилась его изучать. Среди потока комплиментов от малознакомых и малодостойных мужчин красной нитью проходило ее одиночество. Из ее блога я узнала, что Кристина иногда выпивает. Да что там, часто. К тому же, ясно было, что она влюблена. Также сильно, как и безнадежно. И что любовь эта какая-то такая, о которой нельзя сказать вслух. Запретная, в общем. Она сама так называла это чувство в своем блоге. У нее было много читателей: во-первых, из-за ее известности, как колумнистки, во-вторых, она часто постила свои фотографии, а она была действительно необыкновенно красивой девушкой, в-третьих, она интересно писала. До того момента, как мне попался в сети ее блог, я была уверена, что уж у этой девушки точно с личной жизнью все в порядке, и поклонников – толпы. Но все же красота – не гарантия счастья, а всего лишь ее обещание. В случае с Кристиной – обещание, которому не суждено было сбыться.
Читая ее блог, я так прониклась ее настроениями, идеями, образами, что почти влюбилась в нее. Жизнь и сама натура Кристины была такой интересной загадкой, которую хотелось разгадать во что бы то ни стало. С ней хотели дружить, на нее хотели быть похожими, но она была словно маяк, который кажется близким, но на самом деле далек.
Мои воспоминания о первых днях знакомства с Кристиной были оборваны просьбой кого-то из коллег сказать что-то о ней вслух. Пока я сидела, погрузившись в свои раздумья, гости по очереди высказывали, что они думают о ней. Естественно, только хорошее.То, что хотелось мне сказать о Кристине – прозвучало бы странно. Как минимум, меня приняли бы за лесбиянку, влюбленную в нее, а я такой не являлась. Поэтому говорить пришлось по шаблону: «Красивая. Талантливая. Любимая». На последнем слове Николай Дмитриевич покосился на меня. В этот момент я хотела встать из-за стола и, забыв о приличиях (Кристина часто о них забывала) подойти и вылить на него водку. Или просто заорать: «Это он, он ее убил!». Но я ничего не сказала.
… На следующий день я пришла в редакцию, как ни в чем не бывало. На столе еще валялись обертки от ее любимого шоколадного батончика , и даже грейпфрутовый сок стоял недопитый в стакане. Ее маленький оранжевый ноутбкук, вещи в ящиках и даже этот стакан с соком ждали Кристину. Но он, Николай Дмитриевич, сидевший ко мне спиной, казалось, напротив, стремился быстрее очистить свою душу от воспоминаний о ней. Во всяком случае, меня он попросил занять ее место и отнести к мусорке ее вещи. Он сложил их в коробку под ее столом. Я согласилась, в душе еще больше ненавидя этого человека. Возле мусорки мною были выставлены ее черные туфли с бантом, кашемировая кофточка вишневого цвета и несколько блокнотов. Я открыла один на первой попавшейся странице. Там было написано: «Уйти от него». И на следующий месяц была та же цель: «Расстаться с Н.Д.». Кристина писала в этот блокнот свои цели и вычеркивала почти все из списка, как выполненные. Одна лишь цель «уйти от него» переносилась изо дня в день, из месяца в месяц. Я поднялась на седьмой этаж, где находился наш кабинет. У Николая Дмитриевича была для меня хорошая новость – меня готовы взять в штат этой редакции, на место Кристины. «Хотя, это, конечно, огромная ответственность, аванс, так сказать, из уважения к твоему отцу…». Не согласиться было бы странно. И я согласилась. Теперь рубрику, которую читает вся молодежь нашего города, буду вести я. Он предложил мне занять Кристинино место и сказал, что понимает, как мне тяжело первые дни после ее смерти. «Ведь вы были такими близкими подругами». Про себя я подумала: «Ага, а ты, значит, никем ей не был. Просто заставил ее сделать аборт и довел до самоубийства. Или вообще сам убил».
— Да, я постараюсь как-то справиться и взять себя в руки, меньше думать о ней, — сказала я ему это затем, чтобы что-то сказать.
— Нам всем ее очень не хватает, — ответил он.
— И вам? – не удержалась я.
— И мне, — ответил он, и отвернулся к компьютеру. Неожиданно, но на этот раз к глазам его подступили слезы.
В редакции нашей областной газетки многие гадали, с кем же встречается Кристина. Женщины пророчили ей связь с нашим вице-мэром, а мужчины были уверены, что своими карьерными успехами и частыми заграничными командировками она обязана владельцу газеты — крупному бизнесмену. Однако ни те, ни другие были не правы. Любила Кристина одного Николая Дмитриевича. Любила не за что-то, а вопреки. До боли, в том числе и физической. Но это была даже не та возвышенная любовь, о которой пишут в книгах. Об ее варианте любви можно было почитать у психотерапевтов и сексологов. И это при том, что я еще не все знала. Из того, о чем Кристина рассказывала мне, были эпизоды жесткого секса, игры в изнасилование (игры ли?), запрет на общение с любыми мужчинами во внерабочее время. Николай Дмитриевич был собственником по натуре, поэтому он стремился привязать ее к себе, сделать своей вещью. При живой, непосредственной и такой противоречивой натуре Кристины это была задача не из легких.
Их отношения, по ее рассказам, начались, когда ей было пятнадцать. Она так же, как и я, пришла сюда на стажировку, мечтала о карьере, о журналистике, о славе. И, в общем, мечта ее сбылась. Правда, в несколько извращенном варианте. Получив все желаемое, Кристина отдала себя в рабство. Причем, даже не самому Николаю Дмитриевичу, а своей любви к нему. Он был, в общем-то, не таким плохим человеком, как может показаться из моего повествования.
Во всяком случае, когда они с дочерью и женой бывали у нас дома, он всегда был очень мил: делал комплементы мне и маме, учил нас правильно заваривать кофе в турке, вместе с нами ходил как-то подкармливать дворовых собак… Он вообще любил животных, и женщин, и детей… И Кристину, по-своему, любил – это чувствовалось в ее рассказах. Например, однажды она рассказывала, как он помогал ей делать задание по литературе (Кристина училась на филологическом факультете нашего местного вуза). Еще он кормил ее борщом собственного приготовления, прямо с ложки. Ну и вообще она в его любви не сомневалась, только от своей, всепоглощающей, задыхалась.
Ключевым моментом всей ее лав-стори был его семейный статус. Николай Дмитриевич был, есть и, как мне казалось, всегда будет женат. Я хорошо знала его семью – там все хорошо. Семья для него как основное блюдо, добротно приготовленное, Кристина – как приправа к нему, экзотическая, но на любителя.
Кристина хотела его развода. Николай Дмитриевич сначала хотел Кристину, потом – покоя. Но развода он никогда не хотел. Они часто ссорились на работе, но почему-то даже в нашем сплетничающем коллективе не возникало домыслов о том, что у них какие-то неделовые отношения. И даже после инцидента, когда она облила его шампанским на корпоративе, женщины в редакции не подумали, что они не просто коллеги. Конфуз был списан на несносный характер обоих, что, впрочем, соответствовало действительности. До сих пор не знаю, чего было больше в их отношениях: ссор или страсти. Только на работе инцидентов, близких вышеописанному с шампанским, было несколько. Однажды Кристина поставила ему подножку прямо на планерке, а он дал ей затрещину. Коллеги были в недоумении, но и это проглотили. А однажды, когда корабль их любви шел ко дну, а жизнь ее – к завершению, он выкинул из кабинета все ее вещи, а потом вытолкал и ее саму. Я как раз поднималась по лестнице в тот момент и застала Кристину, сидящей на своей кутке прямо на полу. Слезы сушили кожу на ее щеках, а взгляд был устремлен на пачку сигарет, валявшуюся на полу: «Он мне запрещает курить», — ответила Кристина на мой незаданный вопрос. Он действительно запрещал ей курить, а еще — есть сладкое, потому что от него у Кристины появлялись прыщи. Также он заставлял ее вести дневник читателя. Не знаю, помните вы или нет, но почти у всех была такая вещь в школе. Ужасное занудство, с моей точки зрения. Но Кристине это действительно помогало. Он каждую неделю спрашивал ее, что она вынесла из прочитанной книги. Книги, кстати, он подбирал для нее сам.
Вообще я поражалась, как досконально соблюдала эта непосредственная и такая своевольная девушка, приказы или, как это получше сказать, прихоти этого мужчины.
Мне доводилось по работе довольно тесно общаться с ним. Казалось, что человек, о котором мне рассказывает Кристина и человек, который обучает меня журналистике и часто бывает у нас дома в качестве друга отца – это два разных человека. Чем больше я узнавала от Кристины деталей из совсем личной жизни Н.Д., тем больше мне становилось страшно: за нее, за себя и даже, смешно сказать, за свою маму, которая была замужем за моим оцтом, который был другом Николая Дмитриевича. Я слушала Кристину, затаив дыхание – настолько невероятны были некоторые эпизоды ее лав-стори. Она жила на эмоциональном пределе. Было ясно, что даже года ни она, ни он так не продержатся. Почему-то мне казалось, что это закончится его инфарктом. Но я не угадала.
Он часто угощал нас с Кристинкой пирогами, которые пекла его жена. Пироги были вкусные, и Крис уплетала за обе щеки. Однажды я спросила ее, не смущает ли ее, что их приготовила его жена. Она в ответ просто рассмеялась. Кристине хотелось казаться стервой-любовницей, но вовсе не хотелось быть такой. Что она однажды и доказала нам всем своим уходом.
Ноябрь был самым нелюбимым ее месяцем, о чем она мне как-то говорила. Он же стал и последним. Я понемногу начинала понимать логику происходящих в ее жизни событий и почти уже уговорила ее пойти к психотерапевту. Совершенно случайно я наткнулась дома на книгу о сексуальных девиациях и прочла статью о садомазохизме. Там как будто бы каждое слово было написано об отношениях Н.Д. и Кристины. Возможно, она так же, как и я, в том возрасте даже не знала о том, что это такое и даже не догадывалась о том, что есть выход из ее мысленного ада, в который она сама себя загнала. Возможно, еще был шанс спасти ее. Я осторожно завела с ней разговор об обращении к специалисту, когда увидела на ее руках кровоподтеки. Как я уже говорила, в наших отношениях с Крис была некая условная грань, которую мне негласно не разрешалось переходить. Так вот, любые вопросы о том, как на теле Кристины появились те или иные травмы, были за этой гранью. Как только я хотя бы даже издалека пыталась затронуть эту тему, она сразу же закрывалась и переходила к рабочим вопросам, в которых была в сотни раз сильнее меня. И все же, несмотря на ее закрытость в этом вопросе, я довольно быстро поняла, что их отношения с Н.Д. – это садомазохизм. И эта тема очень прочно связала двух людей, разница в возрасте между которыми была 38 лет.
Недели за три до своей смерти Кристина рассказала мне, что беременна. Она говорила об этом спокойно и довольно радостно. Он, по ее словам, еще не знал. У меня сразу закралась тревога от того необычайного спокойствия и умиротворения, с которым она обо всем этом говорила. «Зато сейчас всё решится. Все. Не нужно будет ни ультиматумов, ни слез, ни скандалов», — сказала Кристина. На мой вопрос: «А что будет, если решится не в ее пользу?», Кристина ответила лаконично: «Все будет просто. В любом случае». Было видно, что она очень устала. Уже до этого неудачи одна за другой преследовали ее на работе, а тут еще не за горами была сессия, к которой она была вообще не готова. Кристина все свое свободное и несвободное время посвящала своей сумасшедшей любви к Н.Д. Он в это время искал пути к отступлению и – к покою. Но не тут то было.
На следующий день после того, как она рассказала мне о своей беременности, она пришла в редакцию с кровоподтеком под глазом, но выглядела при этом спокойной и умиротворенной, даже безучастной ко всему происходящему. В редакции в тот день было, как назло, много работы, и у нее не было времени со мной поговорить. Когда я смотрела на Николая Дмитриевича, у меня все внутри кипело. Я тихо ненавидела его и гадала, знает ли он о том, знаю ли я. И даже после ее смерти меня мучил тот же самый вопрос.
В конце дня она с улыбкой сказала мне: «Все будет хорошо», поцеловала меня в щеку и уехала с ним на машине. Он каждый день подвозил ее домой под тем предлогом, что им по пути. Но ничего хорошего не было. Я пыталась дозвониться ей вечером, но телефон был недоступен. Она была вообще тем самым абонентом, который вечно «вне зоны доступа» — витает где-то в облаках. С утра он приехал на работу один. Она якобы заболела. Впрочем, она действительно болела, о чем потом сама рассказала мне. Причем, и душой, и телом, лежа без сознания на кушетке в послеоперационном отделении частной клиники, где ей сделали аборт. В обед Николай Дмитриевич неловко попросил меня съездить за цветами на рынок. Он попросил купить букет из 17 белых роз с зеленоватым отливом. Я часто видела такие у Кристины на столе. Я привезла розы, он быстро сдал свою заметку в номер и уехал, угостив меня вкусным чаем и поблагодарив за цветы. На следующий день он снова пришел на работу один. Кристинин телефон все так же молчал. Я не решалась заговаривать с ним, хотя мне очень хотелось узнать хоть какие-то новости о своей подруге. Он выглядел немного грустным, но в целом вел себя так, словно ничего не произошло.
И только через несколько дней на работе появилась Кристина. Она была в белом платье, кажется, даже летнем, явно не по сезону… Будучи и до этого худой, она похудела еще килограммов на восемь. В глазах ее не было ни грусти, ни отчаяния. В них читалось умиротворение. «Ну вот и всё кончено. Теперь мне хорошо», — сказала она и закурила, хотя раньше никогда не курила.
— Ты сделала аборт, да? – не постеснялась спросить я.
Она кивнула.
— Вот подонок, негодяй! – сказала я.
— Не надо. Это лишнее… Все будет хорошо. Сказала она снова. И все тем же спокойным тоном, который так встревожил меня в ней накануне.
— Ты расстанешься с ним?
— Он расстанется со мной, и тем самым, спасет нас обоих, — ответила Кристина.
Я не поняла смысл ее слов тогда. И сейчас не могу понять, решила ли она уже тогда покончить с собой? Или у нее был какой-то другой план, который не выгорел? Какое-то время она вела себя спокойнее обычного: они совсем не ругались с Н.Д. (во всяком случае, при мне). Работала она без особого энтузиазма, но все же не так плохо, как в последние месяцы, когда зачастую без всяких причин отказывалась выполнять рабочие распоряжения Н.Д. Это было затишье перед бурей. Кристина набиралась сил перед последним рывком на финишной прямой своей жизни. Но меня он больше в свои планы не посвящала. В этой ее молчаливой улыбчивости и показном смирении было что-то страшное. И Николай Дмитриевич, как никто другой, это понимал. Он будто бы готовился принять последний удар от нее. Оба они затаились и заняли выжидательные позиции. Взрыв в их отношениях произошел, когда в редакцию пришла жена Николая Дмитриевича. Она зашла за каким-то документом и заодно обмолвилась при нас с Кристиной о том, что их дочь беременна. Не знаю, о чем в этот миг думала Кристина, а я почувствовала почему-то вмиг всю глубину падения моей подруги. Обычно в таких ситуациях драмы разворачиваются, когда беременной оказывается супруга героя-любовника. Но здесь все было еще плачевнее. Мне очень хотелось, чтобы этот день стал переломным в судьбе Кристины, чтобы это была та последняя капля в море этой неправильной, запретной, противоестественной любви. Я даже подумала, что аборт в их ситуации был лучшим решением.
Вечером, когда его жена ушла, я попробовала снова начать разговор с Кристиной. Она была, как всегда, милой и тактичной. И, как всегда, непроницаемой. Разговора не получилось, она, словно пряталась за дурацкой фразой: «Всё будет хорошо». Я и ныне, когда слышу эти три слова, начинаю бояться. Ведь в случае с Кристиной за этим «все будет хорошо» скрывалось самое страшное и единственное непоправимое.
Последние пять дней своей жизни Кристина была молчаливой. Хотя мы продолжали ходить с ней в буфет и даже обсуждали коллег. Она рецензировала мои статьи, подсказывала мне, как развернуть ту или иную тему, с улыбкой слушала очередные сплетни из жизни нашей маленькой редакции.
Вечером накануне ее смерти мы попрощались, как всегда на остановке. Она была опять одета не по погоде, но выглядела счастливее, чем в предыдущие дни. Кристина в тот день впервые с момента аборта заговорила об Н.Д. Она сказала, что, кажется, придумала способ добиться от него развода и удивилась, как же ей не приходило это в голову раньше. На мой вопрос, что же это за способ, она не ответила. Сказала лишь, что решила идти ва-банк и обещала рассказать завтра, что же такого она сделала. Еще она попросила вечером держать за нее кулачки или помолиться, если я вдруг верю в Бога. Она, кстати, верила. Ночью, часов около трех, я проснулась от звука мобильного. Звонила Кристина. Как она сказала: «Просто поболтать». Мы проговорили с ней пять минут. Голос ее был все слабее и слабее, логической связи в ее мыслях и словах не было. Я подумала, что она пьяна, иначе, как объяснить внезапное желание в три часа ночи поговорить о быстротечности и несправедливости жизни. Через пять минут наш разговор оборвался на полуслове. Я подумала, что Кристина уснула и выронила трубку, хотя на всякий случай перезвонила ей несколько раз на мобильный и на домашний. В трубке были длинные гудки.
Кристина в тот момент, когда я ей звонила, была уже мертва. Это было установлено медицинской экспертизой. На теле ее обнаружены множественные гематомы, порезы, висок ее был рассечен об угол стиральной машинки, а причиной смерти стало отравление антидепрессантом. Следствие при всем при этом не нашло следов насильственной смерти, поскольку установлено было, что порезы девушка нанесла себе сама, а травму головы получила, находясь под действием препаратов. Также было установлено, что она выпила немного марганцовки. Возможно, она передумала умирать и хотела промыть желудок… Той ночью с ее телефона было сделано еще несколько вызовов: в «скорую помощь», которая как раз приехала и диагностировала ее смерть. Еще несколько вызовов было сделано Николаю Дмитриевичу. Следствием также было установлено, что он был последним, с кем она общалась перед смертью. Он ушел от нее за несколько минут, то того, как она приняла препараты и нанесла себе последние травмы. Как он пояснил следователям, они обсуждали рабочие вопросы.
P.S. Через несколько дней я услышала на кухне, как мои мама с папой обсуждали предстоящий развод Николая Дмитриевича. Мою маму до глубины души поразил тот факт, что у него была «какая-то молодая любовница, которая имела наглость заявиться к его жене домой и рассказать о своем существовании».