ДВЕ ТЫСЯЧИ СЕДЬМОЙ
Снег порциями опускался вниз,
За уцелевшие цепляясь листья,
В отчаянье смягчить антагонизм
Крестьянина и автомобилиста.
Мир замерзал. Но город, как ковчег,
Сквозь зиму проплывал напропалую,
Доказывая, — двадцать первый век
Не так уж страшен, как его малюют.
Я научился различать вполне
Понятия сомнительного толка.
Но все, что было век назад в цене,
С тех пор не обесценилось нисколько.
Стремиться к цели, голову сломя,
И умереть от старости в постели…
Нет, чтоб из-за любви сойти с ума
Или за честь погибнуть на дуэли!
Смерть оказалась мне не по уму,
Ума я мог легко лишиться сдуру,
Но уцелел. Возможно, потому,
Что слепо был привержен Эпикуру.
Снег опускался вниз, не торопясь,
Никак не добираясь до итога;
И к ночи над Москвою разнеслась
Неясная воздушная тревога.
Сгущалась мгла, скрывая без следа
Весь город — от Лефортово до Пресни;
И граждане сновали кто куда
От головокружений и депрессий.
И только, не задетый кутерьмой,
Пес-поводырь вел за собой слепого.
Так наступал две тысячи седьмой
По счету год от Рождества Христова.
ПАРИЖ
Москвою снова правит листопад.
Почти тысячелетие подряд
Усталая листва под ветром сохнет.
Пускай непритязателен, но храбр, –
Берет палитру с красками октябрь
И сурик густо смешивает с охрой.
День-два — и город тяжело узнать;
Едва ли это можно оправдать
Издержками сезанновского взгляда.
Он был замысловат, лукавый галл,
Но сам себе при этом он не лгал,
И, стало быть, его винить не надо.
Париж всегда был тайной под замком,
И все ж казалось, — нас туда пешком
Вела географическая карта.
Уж за семь лет с тобою как-нибудь
Небрежно мы преодолели путь
От Крымской набережной до Монмартра.
Там тот же листопад во всей красе;
Но все под дебаркадером д’Орсе
Предпочитают черпать впечатленья.
А я, набрев на игроков в шары
На пятачке у сада Тюильри,
Был счастлив, как участник приключенья.
Я смог припарковать «Рено» на спор
У самой базилики Сакре-Кёр,
Как будто выиграл пари на тыщу.
Сведя на полушепот разговор,
Мы не спеша с тобой прошли в собор,
Кощунственно не подавая нищим.
Перед тобой рассеивалась тень;
Степенно, со ступени на ступень
Ты восходила, словно королева.
И верилось, что мир — неразделим,
И нас хранит Саровский Серафим,
Как нас хранит святая Женевьева.
Через три дня, на праздник Покрова
Нас будет ждать осенняя Москва,
Дождливых улиц дрожь и ветер колкий.
Но вновь Парижем станет воздух пьян,
Когда с тобой нас позовет Сезанн
К Цветаевскому дому на Волхонке.
СТАРЫЙ НОВЫЙ ГОД В СЛОВЕНИИ
Я иду к итальянской границе,
К упраздненной границе, верней.
Я освоился в Новой Горице
За каких-то одиннадцать дней.
Мне не нужно уже с провожатым
Каждый раз выходить со двора;
Мне уже не придется блуждать там
И от стужи дрожать до утра.
Как Сокольническою слободкой,
Через двадцать без малого лет
К итальянцам иду я за водкой
(Русской водки в Словении нет).
От незамысловатой тирады
Продавщица спадает с лица
(Говорю справедливости ради,
А не красного ради словца).
Пассажир прицепного вагона,
Я случайным знакомым дарю
Встречу старого Нового года
По церковному календарю.
Загуляем с размахом, по-русски,
К изумлению местных властей,
Чтоб за час не осталось закуски,
Заготовленной впрок для гостей.
Чтоб, когда будет начисто пропит
Весь, до евро, наличный запас,
Я очнулся в единой Европе
С полным чувством, что жизнь — удалась.
ВЕНЕЦИЯ
Железная дорога — ferrovia
(Дословный итальянский перевод) —
Простуженной январскою равниной
Опять меня в Венецию везет.
Погода нынче выдалась не очень,
Но, впрочем, я другой не ожидал;
И через мост, ведущий в Санта Кроче,
Я, молча, перешел Большой канал.
Здесь солнца в эту пору — кот наплакал,
У улочек-каналов бледный вид;
И взвесь из миллиона пресных капель,
Едва колышась, в воздухе висит.
Непрошеному визитеру тошно
По городу бродить в такие дни.
И лишь немного утешает то, что
Погода — настроению сродни.
Но, чтоб поездка не пошла насмарку
И было, чем похвастаться потом,
Иду через Риальто до Сан-Марко
Обычным туристическим путем.
Вальяжные паломники со стажем
Всех, кажется, немыслимых мастей.
И вот уже не раздражает даже
Навязчивая свора голубей.
Пора бежать, пока не утомили
Дурные мысли, невозможный сплин.
Какие дожи?! Господи помилуй!
Когда ты здесь — в Венеции — один!
Меж небом и землей посередине.
Нарочно, что ли? Сам себе назло?
И, как стеклянный шарик в глицерине,
Не весишь ровным счетом ничего.
ОДЕССА
Но поздно. Тихо спит Одесса.
А.С. Пушкин
… Но поздно. Тихо спит Одесса.
Погас закат. Затих прибой.
Пора бы, наконец, домой;
Расслабиться, переодеться.
Зеркальная луна, как ртуть,
Переливается у мола.
Тревожный скрежет богомола
Мне снова не дает уснуть.
И вдруг я выбреду спонтанно,
Словно в арт-хаусном кино,
Туда, где жил давным-давно —
На Пятой станции Фонтана.
Все тот же дом. Все тот же век.
Гляжу сквозь сомкнутые кроны —
Где в верхнем этаже, не тронут,
Ждет неухоженный ночлег;
Где, словно от тоски лекарство,
Светильник тусклый над столом
И Пушкина старинный том —
Издания Адольфа Маркса.
ДОЖДЬ В СТАРОЙ РИГЕ
Падающий грохот стальных
ворот. Ты — в заточении. Обломки
красного кирпича — осыпаются со стены,
еще не успевшей просохнуть. Легкий
ветер — проносится вдоль отрешенных
бойниц. Поскрипывают колеса
повозки, которую лошади
давно увезли в забытую осень.
Но старинные фонари — в глубине переулка —
освещают притихшую
тень. Капли времени — гулко
падающие с крыши —
так и не смыли это
воспоминание. Тихий сонет
курантов собора,
опрокинутого на съежившуюся
площадь, просочился в подземный строй
мощеных улочек. Похоже —
из звуков — остались только крупицы
осторожного эхо — кошачьих
шагов по красной черепице.
Пелена — не сгущается,
не тает. Как будто —
по ступеням тумана — идешь.
Неизвестно — когда наступит утро,
и хочется — чтобы пошел дождь.
ПЕЙЗАЖ
Полмира объехав без дела,
Поймешь, что полжизни отдашь
За русский пейзаж черно-белый,
Березовый зимний пейзаж.
На дальнем пригорке деревня,
Сороки пустились в полет,
А рядом, меж редких деревьев
Охотник с собакой бредет.
Петлянье дороги окольной,
Следы лошадиных подков;
И темный шатер колокольни
На фоне сплошных облаков.
Мой друг, путешествий любитель,
Меня перебьет, в простоте.
Он где-то подобное видел.
В Германии? в Польше? в Литве?
Пейзаж этот больше фламандский.
Вот Брейгель, типичный пример.
Подумаешь, кончились краски.
Остались бы уголь да мел!..
В Антверпене не был я в жизни
И спорить теперь не готов.
Но вдруг этот Брейгель Мужицкий
Был родом из наших краев?
Согласен, что это абсурдно.
Но что, если я не один?
Вдруг так же считают подспудно
Датчанин, француз или финн?..
Уютно чернеют домишки,
Со снежной зимою в ладу,
И черную шайбу мальчишки
Гоняют на белом пруду.
* * *
Она сидела и скучала,
Откинувшись к диванной спинке,
И из салфеток вырезала
Восьмиконечные снежинки.
Подрагивал огонь огарка,
И было не до разговора.
Лишь ножнички сверкали ярко
Из маникюрного набора.
Так длилось с полчаса примерно.
Она вставать не торопилась.
Я никогда не знал наверно,
Что на уме ее творилось.
Чему-то молча улыбалась,
И, как рождественская сказка,
Прекрасней ангела казалась
Согревшаяся кареглазка.
Рок, над которым был не властен,
Я пробовал умилосердить,
И бесконечно верил в счастье,
Как верит праведник в бессмертье.
О, Боже, как я был беспечен,
Мне было ничего не надо
Кроме сошедшего под вечер
Рождественского снегопада.
Снежинки кружевом бумажным
Стелились по полулениво,
Как в фильме короткометражном
Из довоенного архива.
Понять, что происходит с нею,
Я все пытался сквозь потемки.
Но становилось лишь мутнее
Изображение на пленке.
И я сознался, что навряд ли
Смогу остановить мгновенье.
Едва мелькнув в последнем кадре,
Она исчезла в затемненье.
* * *
С тех пор, как, долистав последний том,
В последний раз за мной закрыла дверь ты,
Я день за днем ловлю себя на том,
Что постепенно привыкаю к смерти.
Я ни за что тебя не осужу,
Ты для меня все тот же ангел сущий.
Что смерть! Теперь я даже нахожу
В ней ряд неоспоримых преимуществ.
Мне не грозит дожить до старика,
С болезнями уже не страшно слечь мне.
Пусть жизнь сладка, но слишком коротка,
А смерть, по крайней мере, бесконечна.
Ты напоследок бросила — прости,
Лучась сияньем ангельского света.
Напрасно я молил меня спасти,
Мой голос оставался без ответа.
Ну что с того? Тебя я упрекну ль,
Что ты мне ничего не отвечала?
Я умер в феврале. Теперь июль.
Для вечности лишь самое начало.
Занятно знать, что сможешь все успеть,
Всего достичь, смеясь всего добиться.
Мне повезло при жизни умереть,
Чтобы внезапно в смерти возродиться.
Я бы мечтал тебя вернуть назад,
Но я себя ничем не обольщаю;
И все, что в жизни не успел сказать,
Теперь тебе посмертно посвящаю.
Я больше не страдаю, не молю
И тщетно не взываю к милосердью.
Но тем сильнее я тебя люблю,
Мой кареглазый ангел — ангел смерти.
* * *
Тень не напускаю на плетень я, –
Дни постылы, сны давно пусты.
Безнадежный пленник вдохновенья
И заложник женской красоты.
Сотни раз встречал ее во сне я,
Тысячу ночей провел без сна;
Точно чувствовал, что встреча с нею
Вечностью предопределена.
Лето начинало с подмалевка,
Нанося неброские штрихи.
Как река, Большая Пироговка,
Не спеша, втекала в Лужники.
Образ той, что снилась мне ночами,
Я переносил на чистый лист,
И, когда мы встретились случайно,
Различил ее из тысяч лиц.
Только был — предупрежденьем свыше –
Странный сон, как окрик, — берегись!
Будто с нею мы стоим на крыше,
И она соскальзывает вниз.
Знал бы я, чем сон мой обернется,
Бросил ли я вызов небесам?
Кто умен, — всегда остережется;
Только я был молод и упрям.
Верил, что бы ни случилось с нею,
Все напасти я перелистну.
И любил ее стократ сильнее,
Вопреки приснившемуся сну.
Но судьбу не провести с наскока,
Обух плетью не перешибешь…
Осень надвигается до срока,
К вечеру пойдет, возможно, дождь.
Я один. Один за все в ответе,
Сплю я или грежу наяву.
По Хамовникам гуляет ветер,
Разгоняя стылую листву.
* * *
Я проиграл. Но я еще живой.
А коли так, я все-таки уверен,
Последний бой — останется за мной.
И значит — я сдаваться не намерен.
Проходит все, сказал Экклезиаст.
Но я себе позволю усомниться,
Ведь я борюсь не за себя — за нас,
И мне простится легкая ехидца.
Я преклоню колени в честь твою
В преддверье неизбежного сраженья,
Ведь лучше быть поверженным в бою,
Чем выжить, испугавшись пораженья.
Смысл — не в победе. Но и не в судьбе,
Не в том, что кажется неотвратимым;
И не во мне, и даже не в тебе,
А в том, чтобы любить — и быть любимым.
И пусть я буду обречен, и пусть
Умру заложником чужих решений,
Но я твержу упрямо наизусть:
Боящийся — в любви несовершенен.
Пусть все, кого любил и с кем дружил,
Советуют — смирись, остынь, расстанься.
Я проиграл. Но я покуда жив.
И значит — до последнего не сдамся.
САШКА
Было б несоизмеримо проще нам,
Поумерь мы прыть свою слегка.
Сашка слыл у нас заядлым спорщиком,
Так, что заводился с полпинка.
Он кидался в бой скоропалительно,
Вовсе не заботясь о тылах;
Об искусстве, спорте и политике
Спорил не на совесть, а на страх.
Вечно возбужденный и взъерошенный,
Стоило переступить порог,
Даже там, где был он гость непрошеный,
Никогда сдержать себя не мог.
Зря иные скептики не верили, –
В лабиринте следствий и причин
Он бы переспорил пол-Америки,
Если бы английский подучил.
Но, когда — впрямую или косвенно —
Переспорил всех до одного,
Записные спорщики московские
Сторониться начали его.
Можете, коль заблагорассудится,
Усомниться, — Сашка бросил пить.
Как тут жить, когда вокруг Иуды все, –
Ни поспорить, ни поговорить!
Но его упорство не по мерке нам,
И азарт у Сашки не померк, –
Сам с собой он спорит перед зеркалом
И всегда одерживает верх.
ПОЭТЕССА
Безжалостная, будто мафия,
А может, и намного злее, –
Любительница амфибрахия
И ненавистница хорея.
Закрывшись, как отшельник в пу́стыни, –
Светильник, кофе, сигарета, –
Она строчит стихи без устали
С полуночи и до рассвета.
Бумага чистая податлива,
Строка к строке — рукою ловкой;
Не то чтобы она талантлива,
Но так — справляется с рифмовкой.
Ее манера экспрессивная
Мужчин доводит до озноба;
Не то чтобы она красивая,
А так — эффектная особа.
Но комплименты не по нраву ей,
Она поэт — не поэтесса!
В ней гендерное равноправие
Звучит синонимом прогресса.
Духовной жаждою разбужена,
Она фигурой колоритной
Возносится во всеоружии
И жжет сердца глагольной рифмой.
НА ПУШКИНСКИЙ ФЕСТИВАЛЬ
Как денди лондонский одет.
А. С. Пушкин. «Евгений Онегин»
Как денди лондонский одет?
Любой каприз — за ваши деньги.
По юности и сам поэт
Пытался походить на денди.
Но в возрасте, когда писал
«Онегина», то, как ни странно,
Он вдруг — пародией назвал
Героя своего романа.
Менялся мир за шагом шаг.
Двадцатый век ушел в анналы.
На место вымерших стиляг
Явились метросексуалы.
Нас всех постиг системный сбой,
Как будто кто-то злой накаркал.
И все труднее быть собой,
А не подпорченною калькой.
Я не за тем увидел свет,
Чтоб жить в разладе с новым веком.
Но я не кенар. Я — поэт,
А не какой-то Дэвид Бекхем.
Я пил, друзья, за наш союз
Перед образчиками стиля;
И я вам искренне клянусь,
Что каждому из нас по силам –
Перед исписанным листом
Быть только на себя похожим.
Пусть денди спят спокойным сном.
Мы больше их не потревожим.
НОВЫЙ ГОД
Город лихорадит в нервотрепке,
Вот уже четвертый день Москва
Топчется в автомобильной пробке
С католического Рождества.
Из столицы или из глуши вы,
Всех заворожил ажиотаж,
Сладкий аромат чужой наживы
Заслонен соблазном распродаж.
Ломятся прилавки под товаром.
Господи, дела твои чудны!
Что вчера не нужно было даром,
Нынче нарасхват за полцены.
Это дефицит иммунитета
Нас настиг на дне последних дней.
Где-то в Пензе чают конца света.
Кто их знает, может, им видней.
Может, из предновогодней смуты
Ждет непредсказуемый исход;
Может быть, он вовсе не наступит,
Этот пресловутый Новый год.
И уже ни выгоды, ни проку
Ни к чему не мерить, не считать.
В трех часах от Гринвича к востоку
Полночь поворачивает вспять.
ДУЭЛЬ
От чистого сердца — до чистого снега
Протянут багряный рассвет; без огня
Клонится свеча; в предвкушении бега
Конь пробует землю; на хрупких санях
Ямщик дожидается, тускло уставясь
На вытаявший из-за сосен кружок,
В котором колышется, вширь разрастаясь,
Продрогшее небо. Как будто прыжок
Готово уже совершить из укрытья
На свадебный поезд; и кто-то седой
По склону взбегает с недюжинной прытью
И тут же, склонившись, трясет головой,
И сыплется иней. И все это длится
От силы какой-то десяток минут.
И снег под ногами скрипит и искрится,
И черное тело вдоль речки несут.
* * *
Нечаянно родившись заново,
Я снова начал этим летом
Читать Георгия Иванова
И спать с невыключенным светом.
Таилась в оболочке будничной
Непредсказуемого завязь;
По сретенским невзрачным улочкам
Мы шли, ладонями касаясь.
Там, где случайного прохожего
В урочный час не чаешь встретить,
Лучей причудливое крошево
На нас раскидывало сети.
Жара под крыши горожан гнала;
Но ты, без преувеличенья,
И в зной казалась краше ангела,
Увиденного Боттичелли.
И облака — благие вестники —
Струились высью голубою
От Сухаревки до Рождественки,
Благословляя нас с тобою.
АКТЕР
Михаилу Пярну
Мы, — что таить там, — иных честнее,
Хоть бы пенял нам весь белый свет.
Да, мы актеры, мы лицедеи,
Но лицемеров меж нами нет.
Нам страх известен, как ни божись мы;
Но просим просто поверить впредь, –
Тому, кто прожил за жизнь сто жизней,
В одной не страшно и умереть.
Тот копит деньги, тот жаждет славы, –
Им пораженья не пережить.
А кто рожденье на кон поставил,
Тот сделал ставку, чтоб победить.
И на подмостках, ничем не скован,
Без ложных пауз, чтобы успеть,
Актер из сердца исторгнет слово
Дороже жизни, сильней чем смерть.
Пускай себе он не знает цену,
Не помышляет о похвале, –
Когда ступает актер на сцену,
Смолкают пушки по всей земле.
МОЯ ВЯТКА
Русь склонить под рукою владычней
Порешил патриарший престол.
Мои предки, чтя древний обычай,
В те поры уклонились в раскол.
Непокорные старообрядцы
От гонений скрывались в скитах
И осели по землям по вятским,
Не продав свою совесть за страх.
Не сломили их беды и бури,
Жизнь вилась над избою дымком;
Ведь не зря мой прапрадед Меркурий
Основательным слыл мужиком.
Век бы жить им, молясь да не хмурясь,
Обустраивать дом свой ладком.
Только видишь, как все обернулось,
Когда грянул нечаемый гром.
Не спасла моих прадедов Вятка,
Тут уж поздно — крестись не крестись;
Те, кого не смело без остатка,
Кто куда по Руси разбрелись.
Жить по чести, случалось, непросто, –
Хоть умри, а душой не криви, –
Но всегда выручало упорство,
Что у каждого было в крови.
Хотя я не бунтарь бесшабашный, –
Не буяню, интриг не плету,
Не усердствую в спорах, — однажды
Мне становится невмоготу.
Не по вере — по жизни раскольник,
Не терплю самозваную знать;
Что поделаешь, вятские корни
Всё — нет-нет, а дают себя знать.
Хоть с сумою — да что-нибудь стою;
Предкам-старообрядцам под стать –
Я всегда шел дорогой прямою,
А упрямства мне не занимать.
Жизнь качала, трясла и кружила,
Но дорога казалась гладка,
И текла в переполненных жилах
Заповедная Вятка-река.