СОЛОВУШКА
Слышу, слышу Божьи клавиши –
малой птахи разворот…
Соловей поёт на кладбище.
Он не знает, где поёт.
Свищет, булькает — не кушает.
Трель за трелью до зари.
И его могилы слушают,
ну и те, кто там — внутри.
Так давай же, жарь, мой маленький,
золотой ночной поэт.
Голос твой — цветочек аленький –
украшает этот свет.
Пой, соловушка прекрасный,
подгулявший горлопан.
Голос твой безумный, страстный
от любых врачует ран.
Пой!.. Вопи!.. Гроба пусть треснут.
Голос так силён и мил!
Может, мёртвые воскреснут
и восстанут из могил?
Над кладбищенскими безднами
реет счастье… Вот и пусть!
Я-то сам своими песнями
навожу тоску и грусть
* * *
Этот голос, назойливый, хриплый,
мне всю ночь об одном говорил,
что отец мой разумный и хитрый,
что он маму мою не любил.
И однажды от злого обмана,
что прощают и люди, и суд,
умерла моя хрупкая мама –
в голове разорвался сосуд.
И печальный вопрос неуместный
память высветлил и остудил:
папа, папа, зачем ты нечестный,
что ж ты маму мою погубил?..
Этот голос средь сипа и храпа,
этот голос теперь не избыть.
Ах ты, папа мой, папочка-папа,
я хочу о тебе позабыть.
Но мой жребий раздвоен, расхристан.
Не поделаешь тут ничего.
Я и сам не такой-то уж чистый –
и похож на отца своего.
И когда я жене изменяю,
и когда я дочурку гоню,
я отца своего вспоминаю,
я отца своего не виню.
Слышу голос средь сипа и храпа.
Бьётся сердце смятенно в груди.
Ах ты, папа, мой маленький папа,
как нам дальше по жизни идти?
Я проснусь от ночного кошмара,
задохнусь — не захочется жить…
Моя хрупкая честная мама
будет суд надо мною вершить.
БАЛЛАДА О СКЕЛЕТЕ
Нет! чёрта с два! уж я не постарею!
Я просто так: возьму и не умру!
И распрямлю морщинистую шею,
и кармазином лысину натру.
И модный мумиё вминая в кожу,
и йоговской гимнастикой храним,
в который раз я время облапошу,
в который раз останусь молодым!..
И буду жить красиво и беспечно:
любовь, искусство, гости… Благодать!
А мимо будет время скоротечно,
немилосердно, хамски протекать.
И лет через пятьсот так, через тыщу,
страстями непристойными томим,
я буду молодым до неприличья,
до неприличья буду молодым!..
А коль не удержусь на этом свете,
коль продержаться долго не смогу,
пусть мой скелет при школьном кабинете
стоять с улыбкой будет в уголку.
И, сладко вспоминая о пороке,
я загрущу — Онегину под стать.
Учительница будет на уроке
меня указкой скучно щекотать…
Но верится, но чудится, но мнится,
что всё равно мне не угомониться,
что жар души не сможет так пропасть.
И мой скелет прекрасной ученице
сумеет в скорбном крике в ноги пасть.
Колени ученицы! Ах, как жгутся!
Как хороша она в юбчонке куцей!..
Но тут гербарий пыльный упадёт.
Все закричат, уборщицы сбегутся,
и тучный завуч медленно войдёт.
Учительница гневно вскрикнет: — Ах!
Мою стопу стопою отодвинет.
А ученица, красная, в слезах,
меня руками теплыми поднимет.
О, ученица! милая! люблю!
Но завуч бдит казёнными глазами.
А я стою и клацаю зубами,
и проволокой в фалангах шевелю.
О, Господи, не твой ли это юмор,
что здесь я оказался не у дел.
Не повезло… не вовремя я умер
и в педофилы выйти не успел.
* * *
Блефует мир. Страна портачит.
Нудит газета. Ящик врёт.
Душа парит, тоскует, плачет…
А ржавый разум скрежет издаёт.
Жена скандалит… Тёлки доят,
но не дают. И свет не мил.
Лишь шум дождя чего-то стоит,
да лист, кружащий робко у могил.
Пускай на рынке обманули…
Глядишь и думаешь: — А хули?
Ведь солнце всё равно взойдёт!
Мяучет кот… Ребёнок гулит…
А голос Окуджавы нам поёт:
— Виноградную косточку
в тёплую землю зарою…
* * *
Всё заклинено, спёрто, забито…
Ложь и мгла — перекошенный ад…
Ни дышать, ни откинуть копыта.
Нет пути ни вперёд, ни назад.
То ли боль, то ли тьма накопилась…
Нет надежд ни на Джун, ни на Ванг.
Всё заузилось, сжалось, сдавилось…
Хода нет — только пат иль цугцванг.
Я устал напрягаться и драться,
строить замки на рыхлом песке.
И не знаю, куда мне податься
на трясущейся, липкой доске?
Canzer
Помню жизни вкрадчивое соло
Я лежал, сражённый наповал…
Это я сейчас такой весёлый,
А тогда я молча умирал.
То, что было, понимаю мало:
Вдруг впилась, впиявилась в меня,
разодрала, смяла и сломала
Рака деловитая клешня.
И с тех пор живу — не торжествуя.
Пьесу жизни силюсь досмотреть.
И так странно, что ещё живу я –
Я давно был должен умереть.
И сейчас, рутине покоряясь,
ничего на свете не боюсь.
Я живу, с судьбой своей смиряясь.
И со смертью, видимо, смирюсь
Обхожусь легко без изобилья
Жив — и ладно! Нечего роптать!
Бог иди врачи меня чинили?
А зачем мне это понимать?
А пока здоров был — всё кемарил
золотое времечко терял
мелочился, склочничал, базарил
И свою житуху проклинал
В безнадёге побывал и в бездне
Но зато великое постиг
Я пою осанну той болезни
Славлю каждый день… и каждый миг
Жалкие гении
Что же случилось с людьми?
Что происходит со мною?
Тянутся вязкие дни,
полные боли и гною…
Что происходит в умах,
что приключилось со всеми?
Вон, на холстах и в стихах
корыстолюбия семя.
Вон, во грехе и во лжи
пляшут спесивые маски,
пляшут безумные пляски
в нас на руинах души.
Вечной корысти кольцо,
алчности грязное море…
Жаль, что хитрил Пикассо,
да и Дали Сальваторе.
Что же там в душах у нас?
Божья утеряна милость.
Съёбся и спился Пегас,
вечный загадил Парнас.
Столько дерьма накопилось!
Мы ни к чему не пришли
Только не можем так яро,
как Пикассо и Дали,
жить на потребу пиара.
Было ведь, было — дрались
Гойя, и Дюрер, и Данте…
Ну, а теперь продались
даже большие таланты.
Гениев жалкая прыть…
И опускаются руки…
Чтобы бабло получить,
необходимы кундштуки.
Гении, я вас люблю.
Что ж, и на Солнце есть пятна!
Вы пристрастились к рублю, —
это в России понятно.
Может, простителен грех?
Пусть грешник молится Богу.
Пусть проклянёт свой успех.
Руку целую Ван Гогу!..