— Наша Танька, что ни говори, а всё же настоящая шалава, — перебивая друг друга, вполголоса разговаривали женщины в бытовке, заметив в открытую дверь, что рядом с Танькой остановился мужичок. — Проститутка! Готова с любым мужиком шуры-муры завести. Гляньте, девоньки, что делается. Бесстыжие! Хоть бы нас постеснялись. Стоят, почти обжимаются. А мужик-то женатый! Ага… Я знаю его. Он в соседнем квартале живёт. У него такая жена славная, почти святая женщина, можно сказать, а он — бабник, да ещё какой. Ни одну юбку мимо себя не пропустит, сволота! Гляньте, опять наклонился, сам сладенько улыбается и что-то нашёптывает нашей Таньке, а она, шалава, того и гляди на нём повиснет. Наверное, уговариваются. У, проститутка! Ни стыда, ни совести, одни мужики на уме. Как таких простимах земля держит…
И всей бригадой принялись обзывать Таньку Мануйлову последними словами, срамить её, носом тыкали, и каждая готова была ушат грязи вылить на неё, едва она появилась в бытовке.
— Тоже мне, нашли шалаву! — отмахнулась Танька. — Проститутки за деньги спят с мужиками, а я бесплатно и не с каждым. Любительница острых ощущений, так сказать, экстремалка, — Танька уселась за стол, засмеялась, и провела ладошкой по высокой груди. — Да, экстремалка, потому что, где захочу, там и стану заниматься любовями: в подвале или подъезде, в кровати или в лесу на дереве, могу на крыше троллейбуса или в подземном переходе, да хоть в общественном туалете, лишь бы мужик хороший был. Вам-то какое дело, бабоньки? Не устали кости перемывать, а? — и махнула рукой. — Ладно, уж, мойте-мойте, чище стану. Вижу, что завидуете… — Танька опять хохотнула. — Что хотите, болтайте, но я не с каждым буду шуры-муры разводить, а лишь с тем, кто понравится, на кого глаз положу. И буду перебирать или выбирать до тех пор, пока хорошего парня не найду, за которым можно хоть на край света, хоть в Сибирь на каторгу, как жёны декабристов. А вы, бабоньки, не успели школу окончить или училище, быстрее замуж выскочили за первого встречного, от кого залетели, и жизни не повидали, не повлюблялись, а теперь готовы с любым шуры-муры завести, лишь бы поманили. Не зря же говорят, что запретный плод всегда сладок.
И засмеялась, глядя на возмущённых женщин.
— Танька, ах ты шалава этакая, получается, что мы — проститутки? — перебивая Таньку, со всех сторон посыпались громкие возгласы. — Бесстыжая, как только язык поворачивается, чтобы нас простимахами перед всем честным народом выставлять! Ишь, она не с каждым спит. Гляньте в её бесстыжие глаза, девоньки. Честной прикидывается, а вокруг одни мужики крутятся. Не успеет с одним пошушукаться, следом другой появляется. Вон-вон, ещё тащится. Танька, видать к тебе торопится. А новенький слесарь, Витька Макаркин, едва в цеху появился, уже глаз не сводит. Столбняк нападает, когда ты мимо него идёшь. Мы же всё видим! Была бы его воля, наверное, прямо на станок завалил тебя. Вон-вон, опять зырит! Ишь, ещё один мартовский кот появился. Слышь, честная, ты график вывеси, чтобы мужики в очереди не стояли. У самой до Берлина в три ряда, а нас проститутками обзывает. Шалава, как есть — шалава! Не с каждым… На кого глаз положит… Это ты готова с любым шуры-муры, только помани, а мы честные! Да, бабоньки?
И раскричались, и замахали руками.
— Нет, с каждым не стану, — посмеиваясь над ними, Танька выглянула из бытовки и, заметив мужиков в курилке, стала тыкать пальцем. — Если захочу, могу с Лёшкой шуры-муры завести, с Санькой рыжим, а ещё Петровичу не откажу, если попросит, потому что мужик хороший, хоть и старый с виду, а вот Кольку Иванова близко не подпущу. Здоровый бугай. Железяками занимается. Говорит, что бицепсы качает, а у самого в штанах пипетка мотается. Лучше бы свою пипетку накачал…
И расхохоталась.
— И врёшь ты, и вовсе не пипетка в Колькиных штанах, а вполне нормальный, почти как у всех наших мужиков в цеху, — перебивая Таньку, зачастила одна из женщин в бытовке, и тут же ойкнула и торопливо скрылась за спинами других. — Это не я, а наши бабоньки говорили…
— Да ладно, что прячешься-то, — Танька достала помаду и принялась подводить губы. — Весь цех знает, что ты с Ивановым гуляла. А я однажды в подвал зашла и увидела, как вы обжимались. Ты разохалась, аж в бомбоубежище было слышно.
— Кто охал, кто? — опять возмутилась женщина, вскочила и принялась тыкать пальцем. — Что врёшь-то, бесстыжая? И не охала я, а молчала, а ты всё равно была шалавой и шалавой останешься. Да, девоньки?
И, оглядев бытовку, где сидела бригада на перекуре, уселась на лавку.
Женщины, сидевшие за столом, закатились.
— О, как тебя Танька зацепила, — загомонили они. — Не в бровь, а прямо в глаз! Поймала на месте преступления. Кстати, а я тоже её с Колькой видела. Возле склада обжимались…
— А что вы смеётесь, девчонки? — Танька взглянула на них и неопределённо покрутила рукой. — Думаете, ничего не знаю, где и с кем шуры-муры разводите? — она вздёрнула бровки, помолчала и медленно сказала. — Я ж во многих местах бывала, и некоторых повстречала. Мне кости перемываете, а за собой не замечаете. А я всё видела, всё… Ишь, честные нашлись!
И она замолчала…
Смех потихонечку стал затихать. Женщины переглянулись. Некоторые пожимали плечами, словно не понимали, о чём говорила Танька, а другие старались укрыться за спинами, чтобы их не заметили.
— Правильно, Танька, что правду говоришь, а то строят из себя незнамо кого! Накинулись, того и гляди загрызут, — погрозила пальцем бабка, которая уж давно на пенсии была, но всё ещё работала бытовщицей. — Все мы — честными бываем. Ага… Честно спим с чужими мужиками, если они хорошо попросят, а Таньку Мануйлову проституткой называем, будто она всех мужиков перебрала. Всех собак повесили на девку, а сами что творите, а? Ишь, сидят недотроги! Ишь, глазоньки в пол опустили, овечки невинные! — и опять погрозила пальцем. — Каждую насквозь вижу. Вильнёте хвостом на сторону и радуетесь, думаете, что вас не заметили. Ага, мимо меня мышь не проскочит. Забыли, как в бытовку мужиков приводили, а? Что покраснели-то? Может пальцем ткнуть, кто побывал или не нужно? Вот и молчите, а то быстро нагоняй получите. Но самые ехидные бабы в бригаде, кто рады бы гульнуть, да мужики не замечают, мимо них проходят. Вот они и бесятся, — и протяжно, с придыханием. — С-сучки подвальные…
Тишина в бытовке. Слышно, как муха зажужжала, ударившись об стекло и опять принялась биться, пытаясь вырваться на волю. Женщины молчали. Одни боялись, как бы чего не выплыло наружу, потому что тайное всегда становится явным, а другим сказать нечего было.
Танька не обращала внимания на бабские сплетни. Лучше быть такой, какая есть, чем строить из себя непонятно кого. Безгрешных не бывает. Танька не с каждым шуры-муры заводила, а лишь с тем, на кого глаз положила, хотя многие мужики не отказались бы с ней гульнуть, а женщины из бригады, которые с Танькой Мануйловой работали, готовы были со всей округи мужиков приписать. И приписывали столько, что всем бабам на три жизни хватило бы, а ей одной доставалось. Завидовали. Что ни говори, а Танька, девка красивая, в теле, всё при ней: и спереди, и сзади, и снизу, и сверху, хоть сбоку прижимайся… В общем, всесторонне развитая, всесторонне любвеобильная, но лишь для того, кто понравится, а вот мужа не смогла найти. Всегда говорила, что перевелись они — настоящие-то, за которым хоть куда, хоть в огонь, хоть на полюс, хоть в леса дремучие, лишь бы рядом быть. А мужики липли к ней, проходу не давали, всем хотелось, чтобы Танька положила глаз и тогда… И тогда мужики сидели в курилке и мечтали, что бы они сделали с ней: как и где, а уж сколько — это можно было в книгу рекордов заносить. Правда, больше мечтали, чем гуляли с ней. На словах-то все Казановы, а на деле…
Женский праздник — это праздник для всех, особенно для мужчин. Если не гульнут, так напьются. Нет, наоборот, если напьются, значит, никаких любовей не будет, потому что рождённый пить, ничего не может и это — тоже. И поэтому Танька с бригадой решили посидеть в узком девичьем кругу. В обеденный перерыв собрались в бытовке. Стол накрыли, как в лучшем ресторане. Подняли рюмки, выпили. Опять налили и выпили, и снова подняли — всё-таки женский праздник, грех не отметить. Сидели, разговаривали ни о чём, а сами Таньке подливали, рюмки поднимали и на место ставили, когда она выпивала. Напоили девку…
— Танька, а ты можешь прямо сейчас с мужиком шуры-мурами заняться? — спрашивает одна и подмигивает остальным. — Ты полцеха перечислила, на кого глаз положила. Покажи, на что способна. Поучи нас, бестолковых.
И женщины ехидно засмеялись.
— А вы собрались свечку подержать? — взъерепенилась Танька и обвела рукой грязный и тёмный цех, а потом пожала плечами. — Я не скрываю, что с парнями встречаюсь, а вы с другими любовями занимаетесь, но с оглядкой, чтобы не заметили, а потом строите из себя честных. Я заметила, кто больше орёт на меня, тот чаще гуляет. Видать, свои грехи скрываете, а мне нечего бояться.
Она взглянула на мужиков. Душа пела, всё же праздник. Все мужики красивые и хорошие, даже на некоторых готова была глаз положить. Прямо здесь, прямо сейчас и ни минутой позже. Поднялась. Пошла к ним. К одному сунулась, тот отмахнулся. Зашивается по работе, не до неё, сказали, если не сделает дневной план, самого полюбят, как только смогут. К другому подошла, тот над станком склонился, и только готовые детали в сторону отлетают. К третьему сунулась, к четвёртому и пятому и везде отказы, а некоторые уже назюзюкались, «мама» сказать не могут. Праздник отметили. За них, за женщин пили! Обиделась Танька. Сильно. Перевелись настоящие мужики! А тут ещё бабы из бригады посмеиваются. Даже не смеются, а изгаляются над ней. Ехидничают, заразы!
— Слышь, Танька, ты на станок залезь и трусами, как флагом маши, — захохотали они. — Авось кто-нибудь да позарится на твоё добро, — и тут же. — Девоньки, а на что там зариться-то? Ни спереди, ни сзади, доска доской…
И язвительно смеялись.
Танька взвилась на дыбы. Не бригада станочниц, а сплошные Мэрилин Монро собрались. Вскоре станки перестали шуметь. Перекур. Мужики потянулись в курилку, кто сам шёл, кого под руки вели — всё же праздник. Наотмечались мужики. Сильно разозлилась Танька. Взобралась на станок, рванула на себе рабочую куртку, и закричала на весь цех:
— Мужики, ну кто хочет попробовать комиссарского тела? Подходи…
Никто не подошёл. Все торопились отметить праздник.
— Танька, — протяжно донеслось из бытовки. — Ты сильнее кричи, громче, а то наши мужики не слышат, — а сами между собой. — Ну, разве не шалава? Шалава, да ещё какая! При всём народе с мужиками шуры-муры разводит. Аж глядеть стыдно! Вон-вон, что вытворяет-то, бесстыжая!
Все охали, смущённо и возмущённо отворачивались, а сами одним глазком да поглядывали, что же там Танька вытворяла.
А Танька ещё сильнее закричала и спецовку с себя сбросила. Стоит, почти, в чём мамка родила и зовёт:
— Эй, мужики, налетайте! — а потом хлопнула в ладоши, стала приплясывать и запела:
«Сегодня праздник у ребят,
Сегодня обжиманцы,
И щёки Танькины горят,
С утра горят румянцем»
И воодушевлённая песней, гаркнула:
— Налетай, мужики, на комиссарское тело!
Налетели… Взяли под белы рученьки. Полиция приехала. Забрали Таньку Мануйлову и одежду прихватили, чтобы в камере не замёрзла. Тишина на работе. Нет, какая тишина… Только и разговоры, что про Таньку. Бабы, как обычно, самой что ни на есть, проституткой называли, а мужики вздыхали, что среди них ни одного смелого не нашлось. А может, её боялись. Пьяная баба хуже обезьяны с гранатой, тем более Танька Мануйлова, не зря же экстремалкой называют. Мало ли что ей в бошку придёт. Всякое могло случиться…
Танька встречалась с парнями и расстраивалась, что хорошего мужика не может найти. Вроде бы понравится парень, а потом узнаёт, что женатик попался, или алкаш встретился. Женатики любили устраивать разгрузочные дни, когда у своих баб головы болят, а может, с другими так понавлюблялись, что на родных мужей ни сил, ни желания не оставалось. Да и какое желание, если каждый день одно и то же и никакой фантазии. Вот такие мужики были, как бы одноразовыми, как Танька называла. С оглядкой прибегают, торопятся словно кролики, будто за скорость хотят в книгу рекордов попасть, лапчонками помашут, ножками взбрыкнут, и домой убегают, и до следующего раза их не тронь. А с алкашами — прямо беда, да и только. Одни расстройства и никакого морального и физического удовлетворения. Алкаш или любитель выпить, как себя называет, забежит в магазин за бутылкой-двумя и ломает голову, где бы выпить. И тут вспоминает про Таньку Мануйлову, которая рядышком с магазином жила. Вот купит алкаш бутылки, а сам думает — «А не забежать ли к Таньке Мануйловой, не совместить ли полезное с приятным». Он подразумевает пьянку с любовями. Ну, если в состоянии будет. И торопится к ней. Не для любовных утех спешит, а чтобы бутылку выпить, а остальное, как получится. Танька распахнёт дверь, ах, к примеру, Вася или Петя заглянул на огонёк, да ещё бутылочку, а то и две принёс. За стол его посадит, рюмки поставит, сама на кухню бежит, закусочку готовит. А мужик-то пришёл, чтобы напиться, а не хухры-мухры в постели разводить! Пока Танька на кухне возится, он почти всю бутылку успевал выпить. Она вернётся, опрокинут по рюмке-две, если останется, потом Танька поднимается и уходит в спальную, кровать готовит и раздевается, потом уляжется, чуточку прикроется одеялом, так, всего уголочек на себя набросит, сама выгнется или изогнётся, и томно, с придыханием, парня зовёт. А парень к тому времени уже не отвечает. Молчит, как партизан в засаде. Танька устанет ждать. Не застёгивая, халат набросит на себя, вон она я, бери, терзай моё комиссарское тело. Смотрит, а любовник расплылся по столу, рожей уткнулся в тарелку и всхрапывает. Танька, надеясь на лучшее, что он оклемается, думая только о хорошем, тащит его в постель. Ага, лежит он на белых простынях и пузыри из носа пускает. Танька один раз взвалит на себя — тишина, ни хороша, ни звука, только очередной пузырь вылезает из носа и лопается, а за ним следующий появляется. Второй раз взвалит на себя и снова никакого толку. И любовник лежит, и мужицкое достоинство не шевелится. Абсолютно! В таком случае мужики говорят — «Дорогая, мне от тебя ничего не нужно, дай рядышком полежать». Оно, конечно, так, но полежать можно на родном диване, а если к Таньке пришёл, должен заняться с ней любовями, где она хочет и сколько захочет. Обязан полюбить, потому что ты — мужик! А как он будет с Танькой шуры-мурами заниматься, если нажрался, как последняя сволочь и пузыри из носа пускает на её молодой груди. Хоть самого люби. Правильно, рождённый пить, ничего путного делать не может и любить — тоже. И Танька такого любовника повзваливает на себя, повзваливает, вся вспотеет. Сбросит с кровати. За шкирку возьмёт его и за порог вытолкнет. А потом присядет возле окна, и весь день расстраивается и мечтает о принце на белом коне. Нет, даже не о принце, о простом нормальном мужике, которые почти перевелись в наше нелёгкое время, которых можно и даже нужно заносить в Красную книгу, как исчезающий вид Homo sapiens. Всё ждала, что появится такой парень… такой, чтобы ух, прям как… Огонь, одним словом! Вот с ним бы жизнь сказкой показалась…
Танька хорошего парня искала и с бабами лаялась, а Витька Макаркин сидел в слесарке и вздыхал, наблюдая за ней. Устроился в цех слесарем широкого профиля или на всё мастер, как говорил про себя, и покой потерял, встретившись с Танькой Мануйловой. Она такая… она вся такая, аж дыхание перехватывало! Всё смотрел на неё, а подойти не решался. Ух, красивая зараза! Огонь, а не девка, всё при ней, только его рядышком не хватает. Увидит Таньку и вздыхает. Да бы… Вот бы с ней любовь закрутить, вот бы на ней жениться. Мечта любого нормального мужика.
— Слышь, Витёк, что мучаешься-то? — посмеиваясь, сказал напарник, заметив, как Витька смотрит на неё. — Подойди к ней и прямо так скажи, мол, Танька, айда любовями заниматься! Все бабы говорят, что она безотказная. Ну, почти безотказная, а может, наговаривают, кто знает… К примеру, Танька, сука такая, мне ни разу не дала, а ведь как просил, как уговаривал. Сколько раз подкатывал к ней и всегда обламывала. Посылала меня далеко и надолго, зараза такая! А бабы болтают, будто она распоследняя шалава. Вот и верь им после этого. А ты, Витёк, подойди к ней и скажи прямо в лоб, мол, айда пошурымуримся. Глядишь, повезёт…
— Нет уж, только не так — айда… — замахал руками Витька и опять вздохнул, когда мимо него прошла Танька, поглаживая себя по высокой груди. — Я в далёком детстве сказал разочек — айда. До сих пор не могу забыть… У меня же с малых лет большой опыт с бабами появился. Правду говорю, что ржёшь, как сивый мерин! Помню, с речки возвращались, а впереди девки шли. Старшие пацаны научили, чтобы я девок позвал. А я ещё не знал, что такое — шуры-муры. Подошёл к ним, трусы поддёрнул и гордо так говорю, как пацаны научили:
— Эй, девчата, айда любовями заниматься.
Одна аж споткнулась, чуть на тропинке не растянулась, когда увидела шпендика перед собой: тонкого, худого и звонкого. Говорит:
— С тобой, что ли, шкет? — а сама поближе ко мне шагнула, видать первой захотела быть.
— Ну, а с кем же? Конечно, со мной! — но на всякий случай назад шагнул, словно неладное почуял.
Они как рванули за мной! Видать, сильно захотели любовями заняться. А я почему-то испугался. Бросился от них, а девки за мной бегут и руками машут, чтобы остановился. Видать, невтерпёж стало, любиться захотели. Их штук пять было, а потом ещё штуки две присоединились. Наверное, тоже захотели. А я-то один! Как же всех полюблю, если не знаю, что это такое? И пацаны далеко, которые объяснили бы. В общем, испугался. Сильно! Девки облаву на меня устроили. Следы по стройкам заметал. Еле смотался… Домой вернулся, аж ноги подгибаются. Вот так я впервые в жизни вдоволь шуры-мурами назанимался. Потом узнал, что это такое и понял, что нужно любить всё, что шевелится, а Бог увидит, хорошую даст. Эх, вот на Таньке бы жениться… Огонь, а не девка!
И опять завздыхал…
И всё же не утерпел, подошёл к Таньке. Всё же решился до дома проводить. Ночь. Темно. Долго шли. Ладно, темно было, не видно, как краснел Витька, когда через слово заикался. Такая девка рядом, аж все слова потерялись. Танька под ручку взяла, ненароком прижмётся, сразу в дрожь бросало, а она смеётся. Витьку так и тянуло прислониться к ней, но опасался. А вскоре Танька остановилась и показала дом, где жила. Витька завздыхал. Всё, пришли. Осталось дорогу перейти и дома. Сейчас уйдёт, а он опять один останется. Не хотел её отпускать. Но видать и Таньке приглянулся этот слесарь широкого профиля, который на всё мастер. Поцеловала его, а потом прижалась. Витька обрадовался. Неужели его мечта сбылась. От такой девки только дурак откажется. А Витька, как пионер — всегда готов! И тут, обоим захотелось любви. Сильно. А вокруг ночь. Все спят. Никто не видит. Он обнял Таньку. Сильно обнял и прижал к деревцу, и показал всё, нет… малую часть того, на что способен. И это малая часть длилось почти до утра, пока они дошли или доползли до Танькиной квартиры, останавливаясь, где можно было и нельзя.
С того дня… Нет, с той ночи Танька про других мужиков забыла. Напрочь! Витька понравился, а уж как она ему понравилась и слов не найти. А бабы на работе не унимались, продолжая называть Таньку проституткой. И всё Витьку жалели, что такой видный парень, а спутался с простимахой, на которую и взглянуть страшно, и подержаться не за что, а вокруг же столько девок хороших — любую выбирай. Видать, на себя намекали… А Витька перед сменой забегал к Таньке, благо, что рядом жили. Придёт. Посидят, поворкуют, а потом торопились на работу. А бывало, даже на работе шуры-мурами занимались, если свободное время было и в самых неожиданных местах. Не зря же их экстремалами прозвали…
Летом было хорошо. Каждый кустик прикроет. А зимой, да ещё в трескучие морозы или в метель, когда ни зги не видно, и на тебе сто одёжек, как на капусте, но все с застёжками, никуда не сунешься, нигде не пристроишься. В общем, оба приуныли, затосковали. Посидят, поворкуют на лавочке в перекуры да в обеденный перерыв, после работы проводит Таньку до дома, а не заходит. К ней нежданно-негаданно мамка прикатила из глухой деревни, а уезжать раздумала. Видать, городская жизнь понравилась. А что? Воду не носить, дрова не колоть, тепло, светло и мухи не кусают. Живи да радуйся! Вот мамка и осталась на неопределённое время. Танька взвыла. А тут мать почуяла себя хозяйкой и стала ругаться, что Танька поздно с работы возвращается, а может нехорошие слухи дошли, потому что слишком много желающих сунуть свой нос туда, куда собака не суёт. Совсем затосковала Танька. И Витька извёлся. Девка рядом, а ничего не сделаешь. В троллейбусе прижмётся, только доберётся средь слоя одежды, а тут остановка. Люди понабьются, ни шевельнуться. И мучайся, как хочешь. Будешь стоять со спущенными штанами, пока до работы не доедешь. Так и отморозить недолго…
Долгое воздержание чревато последствиями и однажды Витька не выдержал. Ранним утром, как обычно, заскочил за Танькой. Ждал возле подъезда, когда выйдет. Утро. Метель престрашенная. Руки вытянутой не видно. Дороги заметает, ветер с ног сбивает. Добрались до троллейбуса. В уголочек забились. Прижались друг к дружке. Тепло. Хорошо. И тут, как назло, на любовь потянуло. И так сильно, хоть при всём народе, а народищу полна коробочка, хоть из троллейбуса выскакивай, а там метель престрашенная. А любиться хотелось. Очень сильно! И тут Витька вспомнил, что неподалёку есть гаражи. Много! Большие гаражи, а главное, там никто не увидит. Они выскочили из троллейбуса. Метель с ног сбивает, и спрятаться негде.
— Туда, — Витька вытянул руку, словно Ленин на постаменте, шагнул с дороги и чуть ли не до пояса провалился в снег. — Танька, хватит стоять, как тополь на Плющихе. Я буду дорогу пробивать, а ты не отставай, а то заметёт, потом до весны не откопают. Я точно знаю, там гаражи, в той стороне были.
И снова махнул рукой, и стал пробираться по глубокому снегу, а Танька за ним в борозде пристроилась. Ни на шаг не отстаёт. Боится, что потеряется. Пыхтит, ругается, но лезет. Витька обрадовался, когда в гаражи упёрся. Всё-таки, добрались! Сунулся к гаражам, а они так плотно друг к другу стоят, комар не проскочит. Молодцы строители, на славу постарались! Туда пробороздил, сюда траншею сделал и ни одной щелки, чтобы спрятаться-то. А Танька прислонилась к гаражу и ждёт. Наконец-то, Витька прибежал, схватил её за руку, сказал, что нашёл хорошее местечко, где можно шуры-мурами заняться и потащил по сугробам за собой: в мороз, в метель, по пояс в снегу! А обратно возвращались на остановку, всё смеялись, пытаясь добраться по глубокому снегу. Метель престрашенная! Ветер с ног сбивает. Снизу поддувает, сверху заметает, а они лезут по снегу, а сами покатываются — экстремалы. Вспоминали, как за гаражами прятались…
— Ну, ты, Витька, даёшь, — сказала Танька. — В такую метель да шуры-муры… Ты бы ещё на заводскую трубу затащил.
— А я ещё не на такое способен, — гордо сказал Витька, шагая по дороге. — А гаражи — это пустяки по сравнению с тем, что могу делать.
Танька молчала, а сама на высокую заводскую трубу смотрела, когда мимо проходили, верхушку которой не было видно, где-то в метели затерялась. Долго и внимательно глядела, о чём-то думала, а потом ткнула Витьку.
— Слышь, экстремал, а что скажешь, если мы завтра…
И кивнула на огромную трубу.
Витька приостановился. Задрал голову, рукой придерживая шапку, чтобы не уронить, и всё пытался рассмотреть верхушку трубы. Задумчиво потёр замёрзшую щеку и пожал плечами.
— А почему бы и нет? — сказал он. — Я, как пионер — всегда готов! Нас не напугать трудностями, да, Танька?
И запел:
«Не кочегары мы, не плотники,
Но сожалений горьких нет,
Как нет!
Мы экстремальщики-высотники, да,
И вам с трубы мы шлём привет»
…Спустя год у них родился сын. Шустрый такой, непоседливый. Видать, в родителей пошёл. Наверное, тоже экстремалом будет, когда вырастет…
— Витенька, экстремальчик мой, жду тебя, — из крошечной кладовки выглянула Танька, и шепнула. — Я такое придумала, такое, аж… Ух, прям как…
Сказала, медленно провела языком по губам и скрылась в тесной кладовке, где одному-то развернуться трудно, а вдвоём тем более, не говоря уж о том, чтобы…
В другой комнате ворковала любимая тёща, колыбельные песни внуку пела и молодым не мешала жить…
Витька, отбросив книгу, вскочил с дивана и, расстёгивая рубаху, заторопился в тесную и тёмную кладовку, где Танька ждала, представляя, как они станут шуры-мурами заниматься… Эх, что ни говори, а экстремалы — это звучит круто!