Шесть миниатюр

Привет, красавица…

Легко, почти беззвучно лопата вошла в мягкий сугроб выпавшего накануне снега. Лопата взметнулась, и снежная пыль, заискрившись в ярком свете фонаря, обожгла лицо.

Степан остановился и, закинув голову, посмотрел вверх, туда, где на тёмном небосклоне яркими точками рассыпались звёзды Млечного пути.

Того самого, по которому «колесница мирозданья катится в святилище небес». Всё, всё, всё. Забыть. Вычеркнуть из жизни, вырвать по-живому.

Мой удел — снег. Лопатой. От калитки до крыльца. Успеть до прихода Клавы. Девственно чистый снег. Легкий как пух. И вдыхать морозный воздух полной грудью. Что может быть лучше?
Поэтами не становятся, поэтами рождаются. Увы, поэтами именно становятся. Или не становятся. Первая публикация в двенадцать лет — это как первая детская роль в кино, ни о чём не говорит. И ничего не обещает.

Здравствуй, Клава. Почистил. И вокруг здания? Бу сделано. Не извольте беспокоиться. Почистим-с. А потом можно будет согреться в тёплом подвале? Да, я знаю, вас зовут Клавдия Леонтьевна. Клавдия Леонтьевна. Всё, Клава, я запомнил.

Да, я — Карлсон. Карлсон, который живет в подвале. А где ещё жить Карлсону со сломанным пропеллером?
В четырнадцать лет он член литературного объединения. Местного, правда. Публикации. Дифирамбы. Молодое дарование. Светило местного масштаба. Восходящее. Всё это кружило голову, будоражило воображение, рисовало заманчивые перспективы.

Заседания, выступления. В школах, в библиотеках. На каких-то форумах. Его приняли в свой круг взрослые дяди и тёти. У них у каждого был свой образ, своя фишка…
— … принадлежу к старинному дворянскому роду, мои предки воевали под знаменами… Я родила и воспитываю троих детей… Пишу для души….
— … родился и вырос на берегах реки. Разлив реки весной — это потрясающее зрелище. Нас, правда, часто подтапливало… Но, живя на реке, невозможно не писать. У нас все в душе поэты…
— Свое первое стихотворение я написал в пять лет…
В пять лет. Это была маленькая ложь. Но так делали взрослые, и он у них учился…
— Привет, поэт.
— Привет, красавица.
Красавица в шутку. Младшая сестра одноклассницы, угловатый подросток, почти что пигалица. Поклонница. Их было много. Эта была ненавязчивой.
— Привет, поэт, — и всё.
Взошло солнце, и снег засиял в его лучах. Степан любил свою работу. Начинал любить. Особенно зимой. Мефодий, который работал за забором в Госстрахе, зиму не любил, и осень не любил. Он не любил работать. И это при том, что у него не было Клавы. Госстрахом руководил мужчина, мужчины смотрят на многие вещи проще. Без фанатизма.

Бенефис. Сколько ему тогда было. Лет пятнадцать. Бенефис. Его успехами гордились все. Его учительница, школа, местная газета. Все, кроме того маститого поэта, замредактора столичного журнала, приехавшего посмотреть и благословить своего земляка. Нет, на сцене он говорил правильные слова. Хорошие, теплые, проникновенные. А вот потом… Степан стал невольным свидетелем разговора не для его ушей.

— Он красиво жонглирует словами. Это да. Редкостный дар. Но за этим ничего нет. Всё чужое. По мотивам большой поэзии. Про любовь — чужое. Про природу — чужое. Мальчик смотрит, как пишут другие, и пытается подражать. Вот и всё. Он в плену стереотипов. С детства. Ему не вырваться.
— Но это придёт. Придёт зрелость, придёт желание что-то сказать людям, — возразила журналист местной газеты, по-мужски затягиваясь сигаретой.

— Ребенок видит мир не так, как мы. Пусть и рисует этот мир, таким как он его видит. В этом правда жизни. А он хочет писать, как надо. Хочет понравиться. Он где-то свернул не на ту дорожку. А, может быть, его кто-то подтолкнул на эту дорожку. Это тупик. Рано или поздно, она заведёт его в тупик.
Он мне просто завидует.

— Привет, поэт.
— Привет, красавица.
Он не ожидал её встретить. Там. В переполненном вагоне поезда. Он отключился на какое-то время. Задремал. Когда он проснулся, она сидела рядом. И ждала, когда он проснётся.
— Привет, поэт.

Поэт уже учился на третьем курсе факультета журналистики. И тупик уже маячил на горизонте, как семафор на переезде.

Он не хотел ни с кем разговаривать. И с этой угловатой девочкой тоже. Говорила она. Какие-то простые незамысловатые слова. О том, как она чуть было не опоздала на поезд. И что она давно уже не была дома. Вот выбралась и чуть не опоздала. Она пыталась вытащить его из его ракушки. И ей это удалось. Он забыл о своих невзгодах. Они о чём–то болтали. Говорили всякие глупости. Без фальши, без эмоций, вполголоса. На остановках выходили. Ветер трепал её волосы. Она ёжилась от ночной прохлады. И он чувствовал себя рядом с ней мужчиной. И ему хотелось приобнять её. Нет, для него она была по-прежнему той девочкой-подростком с худыми коленками из его прошлого.
На следующий день он встретил её снова. Она жила на соседней улице. Он со своим взрослым другом шли куда-то по своим взрослым делам. И тут она в лёгком платьице в группе каких-то ребятишек. И сама почти ребенок… Смутились оба. Чего смутились?
— Дела, — улыбнулся взрослый друг.

Зимой снег, осенью листья, летом одуванчики. Одуванчики он не любил. Снег хорошо. Снег в охотку. И листья нормально. И газон постричь не в тягость. Но вот одуванчики выковыривать — это увольте. К одуванчикам его пристроил отец. Мать забрала его, студента третьего курса факультета журналистики, который забрёл в тупик и не смог из него выбраться самостоятельно, домой. Он стоял у мигающего семафора и с непониманием смотрел на мелькающие перед глазами вагоны, проносящегося мимо поезда жизни. Мать приехала и забрала.

Степан расчистил дорожку к гаражу и сделал перерыв. Вдохнул полной грудью. Хорошо дышится, легко дышится. Но не пишется.
— Привет, поэт.
— Привет… Красавица…

Она стояла у калитки. Она изменилась. Впрочем, весь мир изменился. Лёгкая грусть в глазах. Грусть женщины, которую судьба не балует. Она стояла у калитки и ждала его. Он мог не подходить. Он не хотел подходить. Но подошёл. Она смотрела ему в глаза. Все прятали от него взгляд, отводили в сторону: и бывшая учительница, и друзья, бывшие, и журналист местной газеты, которой он показал свои новые стихи, по-мужски затягивалась сигаретой и смотрела в сторону.

А она смотрела ему в глаза. Стащила зубами варежку с руки и смотрела ему в глаза. Здоровый румянец играл у неё на щеках.
— Какой денёк, — произнес он. — Морозец, солнце, снег искрится. Ждёшь, что я буду читать стихи? Я больше не читаю стихов и не пишу. Мне больше нравится снег лопатой. Да и получается лучше. Оцени работу.

Она смотрела ему в глаза с грустью женщины, которую не балует судьба.
— Я вернулась сюда. Буду здесь жить. Вот, работу уже нашла…

— А через час, — продолжил он. — Меня заберёт папа. Он всё время меня забирает. Каждый божий день. У меня сейчас все дни божие. А вечером мы с мамой гуляем по парку.

— Так непривычно. Там я до работы добиралась сорок минут с пересадкой. А здесь — десять минут пешком. Я на остановке больше простаивала.

— Собственно, это не я гуляю по парку. Это меня гуляют по парку. А ещё в разговоре со мной нужно избегать определённых тем. Меня нельзя волновать.

— А, знаешь, я тоже люблю гулять по парку. Зайдёшь за мной сегодня?

— Ты не поняла, красавица, я не гуляю по парку, это меня …

Она смотрела ему в глаза и не хотела понимать.
Он замолчал. К чему тут слова?

Чудны дела твои

Я здесь состою при туманах. Должность как должность, не хуже чем другие, а где-то даже и лучше. Напустить тумана. Занятие творческое и мне по душе. Я считаю, повезло мне, грешнику. Не знаю, за какие такие заслуги. Тут у меня и знакомые уже появились. Мой новый дружок дождиком землю поливает. Тож не плохо. Но по мне туман лучше. Если дождем осенним зарядить, тоска беспросветная. А туман хорошо. Можно струйкой пустить, а он уже сам по долинам рек расползется. Или из кувшина, как парное молоко лить. А можно клочьями разбрасывать, как комки ваты, по полям и лугам. Красиво получается иногда, выше всякого воображения. Я ведь в душе художник. Наверное, поэтому меня и поставили к туманам. Не вихри крутить, не пыль в глаза, не облака по небу прутиком гонять.

Но есть у меня мечта. Мне бы попасть в отдел, где рисуют сны. Вот где художники настоящие работают. Согласен, согласен. Случается и там халтура, особенно в последнее время. Но зато какой простор для творчества. Я бы деткам такие сны рисовал! Всю жизнь помнили бы. Не знаю, как туда попадают. Но взятки и связи здесь не работают, это точно. Буду стараться. Может, заметят. Может, возьмут…

В нашем деле главное быть безучастным и равнодушным. Как мой друг. Ему положено лить, он и льёт. Река из берегов вышла, посевы затопила. А он льёт. Повсюду хаос. Грязные потоки по улицам ревут. Жители в панике. А он все льёт. Положено трое суток — значит, трое суток. Положено неделю — значит, неделю, и ни секундой меньше. У нас тут всё регламентировано. Мой друг регламент соблюдает. Его бы взяли в отдел сновидений. Но ему туда не надо.

А с туманами хорошо. На самой золке над полями кисейным кружевом или над морем плотным ковром, чтобы поверх только скалы и кончики мачт. Душа радуется. Бывает, конечно, заплутает кто в тумане. Но не часто. С туманами хорошо.

Это не то, что землю трясти. Вот где нужно быть равнодушным и безучастным. Мало, что труд адский, так ещё и сплошные разрушения. Горе, слёзы. А по регламенту шесть баллов, значит, должно быть шесть баллов. И три толчка с интервалом, а четвертый, когда люди в дома возвращаться начинают. Вот где душа черствеет.

А мне-то что. Животные в тумане всегда дорогу находят. А путников нынче не много, чтобы плутать. Перевелись путники. Всё больше на машинах. Носятся, правда, как угорелые. Им что туман, что дождь, что снег — всё едино. Вон посмотрите, жмёт один на всю катушку. Пропащая душа. Ещё и попутчика взял. Только вот попутчик в чём виноват? А впереди туман сплошной стеной и авария на две полосы. А ему невдомек, он акселератор притопил и песенку насвистывает. Вот так и друга моего подвёз один когда-то. Пожалел я попутчика, рассеял я туман на секундочку. Совсем чуть-чуть рассеял, чтобы увидел водитель, что впереди творится. Нарушил я регламент. Думал, не заметят. Заметили. Тут у нас ничего незамеченным не проходит.

От дел меня отстранили. Сижу, жду участи своей. Теперь мне одна дорога — землю трясти.

Ну вот и всё. Получил назначение. Интересно куда меня, Африканскую платформу толкать или Европейскую. А может, на Тихоокеанский разлом цунами поднимать. Если повезёт, тогда в Калифорнию. Если очень повезёт. Мне уже всё равно. Что там? Что-о-о? В отдел детских снов. Не может быть!

Это что ж получается, есть правда на белом свете. Или как? Чудны дела твои…

Без улыбки о грустном

Я продаю время. Секунды, минуты, часы, дни. Хорошего качества. Тихое, спокойное время без потрясений, есть мгновения удачи, минуты счастья, часы радости, дни приятных ожиданий.

Я молчу, никого не зазываю. Мои клиенты меня сами находят. Товар, сами понимаете, специфический. Кому-то нужна передышка во время боя. Кому-то не хватает секунд, чтобы спасти человека. По-разному бывает… Сами знаете, как бывает…

Её приход был для меня неожиданностью. Старички — не мои клиенты. Интересная бабулька. Одета неброско. Светлая легкая куртка и свитер под шею, зеленоватого цвета. Острый подбородок чуть-чуть приподнят и взгляд в никуда поверх моей головы. Взгляд, направленный в вечность. Она пришла не одна, её вела под руку худая маленькая женщина лет сорока. Сама кротость и смирение. Серая мышка, которая покорно несёт свое бремя. На таких мир держится. Я в людях разбираюсь, научился. Старушка другая. Из тех, мимо кого просто так не пройдёшь, из тех, кто умеет заставить себя уважать.

— Вы продаете то, что я думаю? — у неё был приятный сильный голос, не голос, сокровище.
— Да, бабушка. Именно то, что вы думаете.
— И что, покупают?
— Бывает. Просто люди не знают, сколько им отведено. Иначе тут очередь стояла бы. Хотите что-то выбрать. Могу показать.
Она не спешила с ответом.
— Да нет. Мне без надобности. Эти ночи длинные… и так не пережить. Куда мне ещё…

— У нас другое время. Наше время летит незаметно. Часик на скамеечке вон там в парке. На солнышке. Под шелест листвы. Главное, без боли и без тяжелых мыслей. Чего вам ещё желать.

— А сам-то, сам-то пользуешься?
— Да нет. Я же не хозяин. Я только продаю время.
— А кто? А кто хозяин?
Теперь уже я не спешил с ответом.
— Хозяева разные. Те, у кого не сложилось. Кто не дожил, кто не долюбил, кто не успел порадоваться, как следует. Накопилось за много веков, вот и продаём. Не дорого. За условную плату.

— Чужое, говоришь. Мне чужого не надо. Своим бы распорядиться, — бабушка снова помолчала, глядя в одну точку куда-то над моим правым плечом. Потом добавила. — Потому никто и не покупает, что чужое. А они как же? Хозяева не против? Не возражают?
— Нет. Говорят, если нам не довелось, пусть хоть кто-то за нас. Главное, чтоб человек хороший. Главное, чтоб на доброе дело.
— Пойдёмте, мама. Пора уже, — маленькая смиренная женщина потянула бабушку за руку.
— Да. Да. Идём уже. А что, может, и Гришеньки моего тут…
— Тут, бабушка. Всё тут.
— Вот оно как. Всё тут. А у нас время уходит куда-то. Не удержишь и не остановишь. Мы так и не научились его хранить.
Я молча кивнул.

— Может, подскажешь, сынок, как? Совет какой дашь, как время сохранить. Я бы хоть Гришенькино сберегла.
— Не подскажу, бабушка. Самому не дано понять.
Уже у самой двери старушка обернулась.
— Я буду приходить. Можно?
— Приходите, бабушка. Приходите.

Я продаю время. Секунды, минуты, часы, дни…
— Здравствуйте, дедушка.
Что за день? Он пришел один. Большой, солидный и сильный мужчина. Был в прошлом. Большой, как оперный певец. Но не певец. Некая небрежность в одежде. В мелочах, но тем не менее. Оперные певцы себе такого не позволяют. Его взгляд блуждал по помещению, как будто что-то искал.

— Вы продаете время? — холодно и официально. Хотя нотки нетерпения я всё же уловил.
— Время? Ну что ж, можно и так сказать.
— Очень хорошо. Мне вас рекомендовали. Дело в том, что я учёный. Фундаментальная физика.
— Фундаментальная физика, — я кивал головой и внимательно его слушал. Я всех слушаю внимательно. Такова моя работа.
— Дело в следующем. Я стою на пороге величайшего открытия. Это работа всей моей жизни. И это будет действительно величайшее открытие. Открытие века. Не побоюсь этого слова. Оно потрясёт весь мир.
— Да, открытие века… Это замечательно.
— Но силы мои на исходе. И я боюсь, я не смогу довести начатое дело до конца. Я боюсь, мне не хватит времени. Просто не хватит времени. Вы знаете, человек в моем возрасте это чувствует. Мне бы ещё годик. Каких-нибудь двенадцать месяцев. Раньше мне не уложиться.
Я ему мило улыбнулся:
— Дедушка, мы не продаем время, мы продаем часы.
— Как часы? Мне вас рекомендовали.
— Дедушка, вас ввели в заблуждение. Вы же занимаетесь фундаментальной физикой. Вы же понимаете, продавать время — это абсурд. Мы продаем часы. Есть песочные, вон там действующая модель водяных часов. Здесь швейцарские. Вы только взгляните. Вот эти пользуются спросом у президентов. Ну и цены соответствующие. Здесь японские. Вполне бюджетный вариант. И качество отменное. Есть антиквариат, есть совершенно уникальные изделия …
— Благодарю вас. Но, как же так, мне говорили, серьёзные люди определённо утверждали, — большой, солидный и когда-то сильный мужчина растерянно смотрел на витрины. Где вы тут его прячете? Заверните мне пару месяцев и доставьте по адресу.
Большой, солидный, когда-то сильный мужчина быстро взял себя в руки.
— Да, да, конечно. Конечно, часы. Что это я?
Я провёл его взглядом. Извини, дед. Не нужно миру твоё открытие. Не готов мир ещё к твоему открытию. Целее будет…

Я продаю время. Секунды, минуты, часы, дни. Хорошего качества. Тихое, спокойное время, без потрясений…
А может, нужно было продать деду годик?.. На острове Св. Елены.

 

Про чудище лохматое

В нашем лесу кто-то появился, что-то завелось.
В нашем лесу, который сразу за околицей. Где все тропинки исхожены, все ложбинки знакомы, где каждый пригорок — родной. В нашем лесу, который можно пройти с закрытыми глазами, попутно указывая: «Там муравейник, там сосна поваленная». Где дети играют, как в саду.

И вдруг что-то. И по всему выходит, что размера оно огромного, клыкастое, когтистое и к тому же лохматое.

Оно царапало осины своими острыми когтями, тёрлось о берёзы своими мохнатыми боками, трещало сучьями и ветками в посадках сосняка, рычало в зарослях малины, наследило своими огромными лапами у ручья и сопело, и посвистывало в старой заброшенной медвежьей берлоге.

В общем, жизни от него никакой не стало. И не то чтобы страшно. Неприятно. Подсматривает, гад. На корточки в лесу не присесть, с милым не уединиться.
Пойдёшь в лес, ягоды собираешь и чувствуешь, оно где-то здесь, где-то рядом, чудище это. Притаилось, и от мысли от этой душа в пятки. Дрожишь вся, а ягоды собираешь. Прислушиваешься, краешком глаза по сторонам водишь, а собираешь.
А день другой пройдёт и опять в лес тянет. Ягод пособирать.

И уже было привыкать к нему стали. Ну рычит и рычит. Кто нынче не рычит? Если всех, кто рычит, бояться, то и жить не стоит. Я так считаю. Но пусть покажется. А не хочет, значит, его изничтожить нужно. На корню извести. Так всем сходом порешили. Хотя каждый в душе чувствовал, неправильно это.
Но, с другой стороны. Хорёк заведётся и то. А тут что-то большое лохматое, клыкастое и ещё и рычит. Тут и до беды не далеко.

Долго не решались. Друг друга разговорами накручивали, не давая пламени возмущения загаснуть. А вдруг оно в деревню заявится. Застанет нас врасплох. Глумиться станет над скотиной и вообще. Вон старожилы рассказывали…
Нужно, нужно изничтожить… Да-а-а… А то что ж это такое…

Но по всему выходило, что без хорошего охотника — промысловика не обойтись. Охотник у нас был. Не ахти какой, не промысловик, конечно, но ружьё у него имелось. Стас, по кличке Соколиный Глаз.

Стас к делу подошел серьёзно, степенно и со всей ответственностью.
— Загонять будем его тремя группами. Отсюда, отсюда и отсюда. Выстроитесь в линию. Дистанция… десять метров. Возьмёте колотушки, вёдра пустые, тазики, свистки и будете загонять…

— Кхе, кхе, кхе, — донеслось из затянутого густым табачным дымом угла. — Я тут вот о чём подумал…
Слово попросил Фрол, по кличке Паровоз.

— У нас в лесу живности три зайца, две белки и ёжик. Ежели мы устроим такое сафари, последние дятлы из леса улетят…
Первой ему возразила жена:
— Вот тебе всё неймётся… Вот вечно тебе такому-рассякому нужно супротив всех…

Её дружно поддержали остальные женщины, припомнив ему все прегрешения вольные и невольные за последних лет десять, в том числе и отношения, хоть и нерегулярные, но довольно близкие с деревенской вдовой, по кличке Настя — Подари Мне Счастье.

Единодушным решением Фрол с позором был изгнан с собрания. Женщины хотели изгнать и Настю заодно. Но вступился кто-то из мужчин.
— Раз молчала, пусть остаётся.
Женщины скрепя сердце согласились.

Участь Фрола разделил и Федос по кличке Красный Нос, который осмелился заметить:
— А ежели, того… А ежели оно внесено в Красную книгу, тогда как же?

Выдвинулись на заре и к тому моменту, как роса спала, всё закончили. Все три шеренги со звоном, грохотом и свистом сошлись в одном месте, у речки, где на дереве в камуфляжной форме с оптическим прицелом и прибором ночного видения сидел охотник Стас по кличке Соколиный Глаз. Всё стояли, опустив колотухи, вёдра и тазы, и смотрели, как бобёр на бревне переправляет через речку на тот берег семейство зайцев, двух белок и енота. Последней эмигрировала из нашего леса стайка соек.
А они-то уж чего, им ведь везде хорошо?

— Да, а Фрол-то был прав, — начала было деревенская вдова Настя по кличке Подари Мне Счастье, но вовремя замолчала.
На следующий день я, подоив корову и никому ни слова не сказав, взяла туесок и с утра направилась в лес. Ягодный сезон-то на исходе. Каждый день дорог.
Туда же парами и поодиночке стекались и другие женщины деревни. Ягод набрала. Полный туесок. И по лесу походила, и в посадках сосняка побывала, и в зарослях малины, и у ручья, где ягод отродясь не было, и дважды прошла мимо старой заброшенной медвежьей берлоги. Тишина. Никто ветками и сучьями не трещит, не рычит и не сопит. Нет его рядом. Женщина чужой взгляд чувствует. Её не обманешь.
Домой шли, весело болтали наперебой, как сороки. Как сороки, чего уж там. Про то, что пшеница в этом году уродила. Что ячмень неплохой будет. И вообще, грех жаловаться.

— А дети всё чувствуют, — вдруг промолвила Надя по кличке Деревенское Радио.
— Что чувствуют?
— Если что-то не так. Если у нас у взрослых какие-то проблемы. Вон моих не слышно, не видно последних два дня.

— А верно. И мои всё время ругались и дрались. А тут как подменили.
— Показалось…

В ту ночь я долго не могла уснуть. Ночь стояла жаркая и душная. Муж повернулся на бок и спал здоровым, крепким сном. О чём-то своем шептались дети в соседней комнате. А мне не спалось. Я встала и босыми ногами прошлепала по голому полу к окну. Приоткрыла форточку, чтобы впустить немного ночной прохлады. И вдруг где-то совсем рядом тихо, но отчетливо услышала знакомое сопение и посвистывание… Я прислушалась. Точно, ошибки быть не могло. Оно. Ой. Ой. Ой.

Я взяла фонарик и на цыпочках, чтобы никого не разбудить, двинулась на звук. Я, конечно, не из робкого десятка. Но немного было не по себе.
По тропинке к сараю. Где-то здесь. Меня начала пронимать знакомая дрожь. Осторожно отворила дверь. Корова открыла один глаз и проводила меня взглядом, телёнок зашевелился во сне. Я замерла на мгновение, снова прислушалась. Звуки доносились откуда-то сверху. Я собрала всю свою волю в кулак и медленно, освещая себе дорогу фонариком, полезла по лестнице наверх.
И там, у меня на сеновале, на детской подушке, заботливо укрытое детским одеялом, сопя и посвистывая, спало ОНО. Огромное, клыкастое, когтистое и к тому же лохматое.

Ключик от счастья

Я получил код от счастья. Ключ, заветный ключик. Тридцатитрёхзначный. Цифры, буквы кириллицей и латиницей, арабской вязью и три египетских иероглифа. Получил случайно в виде спама. Он был явно адресован не мне. Я сразу понял — это он, заветный. Не какая-нибудь китайская подделка. Настоящий, лицензионный. Производитель — Лакисофт — корпорейшн.
И главное — работает. Открывает все двери. Вот уж повезло, так повезло. С чего начнём. С какой стороны этот тортик откусить. Знаю я одну дверь. Давно туда хотел попасть. Не пускали. Только бы открылась. Ура. Открылась…

Лучше бы не открывалась. Столько грязи. Не знал, что мир такой… Главное, в темноте сразу не заметил. Все ботинки испачкал. Люди во мраке какие-то ходят. И лица знакомые. Только в телевизоре они намного респектабельнее выглядят. Шарят. Ищут чего-то. Нет. В такой мутной воде золотая рыбка не водится.

Ладно, попробуем другую дверь. Тут всё чистенько. Стерильно чистенько. Даже как-то подозрительно. И блеск. Наверное, это оно. Оно же должно блестеть? Кто знает?
Еле ноги унес. И псы лютые, и охрана свирепая. Нет, это не настоящее счастье. Настоящее счастье… Оно не должно так охраняться. Это же не жар-птица какая-нибудь в частных владениях. Счастье — оно же общего пользования. В открытом доступе. Или нет?

Стоп. Идея. Я знаю, куда идти. Откроет ли? Да, да, да. Открывает, родимый!
Счастье. Ru. — пожалуйста. Хеппинес. Eng. — не проблема. Феличита. It. — в два счета. Я уже не говорю о всяких разных Папа Карла Com или Тартила. Org.

Только счастья тут нету. Не-ту. Мишура одна. Шарики разные, блестки, огоньки разноцветные, туман. Улыбки фальшивые, наверное. Я в улыбках не очень. И обещания, тоже, наверное, фальшивые. Сказочники ходят. Байки рассказывают. Карусели, клоуны размалеванные, фокусники-иллюзионисты. Пони с обрезанными чёлками. Птички чирикают. В разнобой. И всякое такое. Только вот счастья — ни грамма.

Ребята, может, кто поможет? Кто знает, где она, заветная дверка? Но чтобы всё как положено. Чтобы холст, и очаг, и корабль с парусами. И счастье чтобы настоящее. Чтобы вот потрогать, и полюбоваться, и чтобы гордиться, и чтобы ветер в ушах… Ну вы меня понимаете.

Готов поделиться. До тридцати процентов. Счастья.

— Ты видишь, сынок, папа занят. Нет, не получал я ничего. Не приходило мне ничего на почту. Не знаю, что ты ищешь. Ты видишь, папа занят. Иди, поиграй со своими игрушками.

Извините, что отвлекся. Это я не вам. В общем, мое предложение остается в силе. Тридцать процентов счастья.

Тридцать два, — мое последнее слово.

Я потерял себя

Я себя потерял. Потерял где-то между небом и землёй, между домом и работой, между сном и явью, формой и содержанием. Я исчез где–то в водовороте событий, в потоке чувств и эмоций, растворился без остатка, заблудился в лабиринте отношений.
Не могу себя найти.
Я долго чувствовал: я где-то рядом. Вон за тем деревом. За тем кустиком, за тем углом, в том доме или в том. Где-то в этой толпе.
Я долго присматривался. Искал знакомую походку, знакомые жесты, знакомые интонации… Хотя со стороны это может выглядеть по-другому. Нет. Себя-то я узнаю. Точно, узнаю… Наверное, узнаю…
Впрочем, за это время я уже, возможно, изменился.
Кто найдёт, верните мне меня.
Вы меня узнаете. Высокий красивый мужчина, умный, жизнерадостный, сильный. Всегда в отличной форме, всегда в хорошем настроении. Да, именно такой. Мне другой не нужен. И ещё особая примета. В погожий день у меня поёт душа. Вы услышите, если прислушаетесь. Хорошо поёт. Чисто, без фальши.

Да, ещё. Если найдёте другого: невысокого роста, чудаковатого мужчинку, не возвращайте. Хотя. Верните его ей. Она говорит, ей и такой сойдёт.
Не понимаю я её. Никогда не понимал.
Или я чего-то не понимаю в этой жизни.