Шарф

Когда ночная тишина разбавилась тихим сопением и мерным храпом, шарф выполз из рукава и, по-гусеничьи изгибаясь петлёй и подтягивая заднюю часть к передней, направился в спальную, замирая чутким столбиком при внезапных паузах. Он добрался приставным шагом до кровати и, проскользнув змеёй меж двух горячих тел, угнездился на шее хозяйки.
Утром Маруся бушевала. — Достал ты меня своими шутками! — кричала она и швыряла вещи. — Жара на улице, а я опять прею в этом шарфе! Дурак! — и хлопнула дверью, расплескав кофе. Олег растеряно посмотрел на дверь, перевёл взгляд на шарф, с бессильной ненавистью сказал: — Порежу гада на куски!
Ровно в полночь шарф приподнял один уголок и прислушался.

Оглядываясь назад, Олег вряд ли смог бы точно определить, когда начался весь этот сюр с шарфом. Лишь констатировать, что с некоторых пор — чёрт знает с каких, с начала весны или уже ближе к лету? — шарф этот злополучный, мохнато-полосатый, плебейский, стал всё чаще попадаться на глаза. По поводу и без, хотя какой уж там повод — надобности в нём не наблюдалось никакой.
— Марусь, что за шарф у нас везде валяется? — не выдержал он.
— Приехали! — отозвалась Маруся, не отрывая глаз от монитора и с энтузиазмом лупя по клавишам. — Ты же сам мне его подарил. В наш первый Новый год. И что значит «везде»?
— Я?! А… да, точно. Ты его носила?
— Олег, ты что, совсем? — стрекотание клавиатуры оборвалось, и Маруся посмотрела выразительно. — Лет пять практически не снимая. В этом году только сменила.
— Да? Что-то я… — Олег потёр переносицу, — А сейчас что?
— Что?! — взгляд её стал сердитым.
— Ну… что он здесь делает?
— Где? Ты у меня спрашиваешь?!
— А у кого?
— Олег, я его не вытаскивала! Если ты об этом. Он тебе мешает? Убери. Лежка, я тебя очень прошу — мне завтра обзор сдавать. Ну что ты привязался с этим шарфом?

Олег убрал. Потом ещё раз убрал. И ещё. Потом они поругались с Марусей. Ужасно. Глупо. Ужасно глупо. И она кричала, что он уже утомил её этим шарфом. И не будет ли он так любезен! И не надо было тогда дарить! И хватит над ней издеваться! И если бы она только знала!.. И вообще!
И он забил. Ну валяется и валяется, то там, то тут, то клубком свёрнут, то во всю длину, то в растянутом поперёк варианте, а то свисает откуда-нибудь. Всегда возле Маруськи. Чёрт с ним. Если ей без него никак. Даже приятно где-то.

А потом стало происходить и вовсе — ни в сказке сказать. Шарф этот жуткий… вконец обнаглел. А как ещё выразиться, если он в постель к ним повадился? Нет, ну понятно, что бред. Расскажи кому — пальцем у виска крутить будут. Засмеют. Но факт-то вот он, налицо. Тут либо чья-то глупая шутка затянувшаяся — чья? Либо кто-то сошёл с ума, он или Маруська, или… шарф этот… паскудный. Да.
Олег давно выбросил бы его и думать забыл, но… Маруся… его первый подарок ей, вечно зябнувшей; её тогдашняя детская, до слёз, радость — «ой! это мне? правда? какой пушистый… мягкий… он будет моим талисманом, вот!» — и верно: она потом почти не болела — тот шалый исступлённо-счастливый Новый год, из которого он отчётливо помнил лишь тёмные и блестящие, как озёра под лунно-звёздным небом, невозможные Марусины глаза.

«Ссскотина ты рыжая!» — Олег зло и со всей силы намотал шарф на ладонь –порвал бы, ей богу, но тот оказался на удивление крепок и тягуч — стащил неаккуратным комом с руки прямо в одёжный ящик, запихнул в самый дальний угол и забросал сверху другими шарфами, шапками, перчатками, варежками; плотно задвинул ящик и крепко накрепко закрыл шкаф. Ещё и подёргал для надёжности, проверил. А на следующий день… то есть, утро… Что тут объяснять?
«Так, значит?» — заключил он, скрупулёзно проинспектировав дверцы шкафа на непорочность и чувствуя, как его начинает разбирать спортивный азарт, и весь он наливается весёлой бесшабашной злостью. «Ладно. Пойдём другим путём. Посмотрим кто кого. Чтобы какая-то вязанная тряпка!..»

На ночь он продёрнул шарф через вешалку под пальто и завязал узлом, и ещё раз завязал, и так, пока не остались два куцых, ни на что не годных конца; вышло их двенадцать, узлов, ровно дюжина — пересчитал мстительно — стянутых крепкими мужскими руками. «Ну всё, обратно даже мне не одолеть». А на рассвете шарф лениво ниспадал с острого Марусиного плеча. Ну не сука?! Не Маруська же его развязала. Или Маруся? Она, кстати, была свидетельницей его вчерашних узловых потуг и с утра веселилась: — Знаешь, Лежка, это даже забавно, ты полночи его развязывал? Или он сам? — И повизгивала от восторга.
Олегу вовсе не казалось это забавным, а этот самый восторг или восхищённое удивление — или что это было? — прозвучавшие в Марусином голосе непонятно в чей адрес, неприятно кольнули. И ещё острее захотелось победить в этом нелепом, навязанном ему поединке, победить непременно элегантно и красиво. Чтоб знал своё место! «Господи! Совсем с ума сошёл.»
«Забавно значит?» Весь следующий вечер он посвятил морским и прочим узлам. К шарфу были применены самые надёжные и суровые, в том числе узел Миненко, разбойничий, водяной и цыганский. А проснулся, едва начало светать оттого, что по нему скользнуло мягкое, ворсистое и щекотное.

Дело пошло на принцип, коса на камень. Веселье стало быстро таять и перетекало в злость, которая в противовес наливалась и разбухала. Олег обзавёлся замками и задвижками. Стал таиться от Маруси. И по полночи сторожить. Но ни замки, ни задвижки, ни обмотанные скотчем коробки, ни плотно закрытые чемоданы, упакованные друг в друга как матрёшки и запиханные на антресоли, ни двойные и тройные двери с защёлками — всё было попусту. Наутро шарф обнаруживался в постели между ними, прижавшимся к Марусе, на её плече или под щекой, или в изголовье, и одним концом обнимал её за шею. Маруся вдохновенно включилась в «игру» и от души развлекалась. И уже бывала разочарована, если после пробуждения не обнаруживала шарф рядом, вопросительно смотрела на Олега, начинала оглядываться и рыскать глазами.

А примерно через месяц после начала «боевых действий» Олег внезапно проснулся оттого, что на него смотрел… шарф. Низко наклонившись к самому лицу и раздувшись поперёк, и раскачивался — сволочь! — из стороны в сторону. «Твою ж мать!» — он судорожно подхватился, покрывшись холодным потом. И в ужасе блымая слепыми очами, размахивал руками, отталкивая от себя что-то невидимое и неосязаемое, и шарил ладонями по постели. Включил ночник — шарфа и близко не было. Маруся беспокойно заворочалась, сердито пробормотала что-то неразборчивое, повернулась спиной и накрылась с головой одеялом. Пересилив себя, свесился вниз и заглянул под кровать. Там было темно, как… темно, в общем. Шёпотом выругавшись и стыдясь собственного страха, выключил свет, отёр пододеяльником пот и долго лежал, медленно приходя в себя и прислушиваясь; сердце потихоньку переставало ухать в ушах, ужас постепенно перетекал в тупое ноющее беспокойство. Заснул, когда в доме пробудились звуки и захлопали двери.

— Маруся, я его на клочки порву! Как тузик грелку!
— Как ты можешь, он же живой.
— Кто?! Чёрт! Что?!
— То есть, не живой, конечно. Но, согласись… Да что такого произошло? Что ты на него так взъелся? Ты что, ревнуешь? — и хихикнула.
— Я?! К этому куску старой шерсти?!
Шарф, как ни в чём не бывало, лежал на подлокотнике кресла. Усугубляя идиотизм ситуации.

И долго ещё мучила мысль: было — не было, привиделось — не привиделось, приснилось — не приснилось. И волей-неволей, входя в квартиру, он отыскивал взглядом шарф, и непроизвольно держал его в поле зрения. А тот всё так же валялся то там, то тут, неизменно рядом с Марусей.
Вдруг стал ловить себя на том, что стесняется лишний раз обнять или поцеловать жену. Оглядывается всякий раз по сторонам. И не может избавиться от ощущения, что за ними кто-то наблюдает. Да и с интимом в общем… разладилось.

Когда-то его институтский друг Стас рассказывал, как они с Люсей, женой, подобрали больную дворнягу. И как из-за этой доходяги он чуть не стал импотентом. Потому что не мог — при ней. Совсем. А она ходила следом. Боялась одна оставаться. И не запереться: начинала скулить и выть — соседи стучали по батарее. И они часами ждали, когда она заснёт, и останавливались на каждый её дёрг лапами, и даже дышали шёпотом. Олег тогда неприлично ржал: — «Надо было взять третьей!» Стас его чуть не убил.
А теперь сам — попал. Вот она, родная желанная женщина, рядом, а ты гладишь её тайком, стараясь, чтоб ничего не шелохнулось, и целуешь еле касаясь, и прижимаешься так, чтоб не дай бог не скрипнуло. Потому что эта сволочь… И ты как под софитами.

Олег потянулся к Марусе и замер, чутко уловив постороннее присутствие, что-то такое неуловимое, запах ли, движение воздуха, флюиды эти вездесущие, атомы с молекулами, чтоб они были прокляты. И взорвался: — Да будь же ты человеком наконец! Уйди!
Включили свет.
— Где он?!
— В человека превратился, наверное, — Маруся давилась смехом. — Олег, ты тоже превращаешься, в невротика.
Схватил сигареты и выскочил на балкон.
— Лежка, ну не сердись, — она подошла сзади и прижалась горячим телом к его спине, обдало жаром и будто калёной молнией пронзило от макушки до пят. Швырнул сигарету, схватил её в охапку, стиснул изо всех сил.

Этот случай странным образом примирил его с шарфом. Будто он одержал долгожданную победу. Пусть не такую красивую, как хотелось, но несомненную. Над собой, Марусей, всем этим абсурдом, а самое главное — над шарфом. И снисходительно разрешил тому — быть. На правах главного, заходя в спальную лениво произносил в пространство: — «Чтоб я тебя здесь не видел. До утра». Игра такая. Маруся хихикала.
— А что? У других кошки, собаки, а у нас — шарф! Маруся, мы круче всех!

А в один из первых дней августа Стас заявился — ага, недавно вспоминали.
— Вы друг другу ещё не приелись? Сколько лет молодоженить будете? Есть предложение в выходные — на речку, на наше место. Байдарки возьмём, сто лет не плавали, шашлыки пожарим, да просто у костра посидим, песни поорём. Люська архаровцев дедам забросит. А то и лето скоро закончится.
— Ну почему же вдвоём, мы втроём, — запоздало ответил Олег на вопрос.
— Втроём? — Стас оглянулся. — А кто третий? Я что-то пропустил?
— Я, Маруся и шарф. Вон, — Олег кивнул на шарф, свисавший со спинки стула.
Маруся лягнула его под столом.
— При чём тут шарф? — удивился Стас и с недоумением посмотрел на Олега.
— А, забудь. Шутка. Глупая.
Встретиться договорились прямо там, на озере.

Собирались радостно, но суетно, то одно забывали, то другое, то никак не влазило — давно не ездили. Перед тем как сесть за руль, Олег в последний раз осмотрел багажник.
— Маруся, а плед где? А, вот он. — И скрипнул зубами: из-под пледа торчал мохнато-полосатый уголок. «Вот же гад гадский!» Он воровато кинул взглядом по сторонам и, скомкав шарф, швырнул его под автомобиль. Неожиданно для самого себя.
А когда свернули с трассы на просёлочную дорогу… Что-то было не так, не правильно. Олег прищурившись стал поглядывать в зеркало заднего обзора. Позади, ровно посередине дороги, змеилась узкая лента, сопровождаемая небольшим облачком пыли, след в след. Он обречённо вздохнул и, полный нехороших предчувствий, затормозил.
— Марусь, посмотри, что там у нас сзади. У меня глюки?
Маруся вернулась с шарфом: — Нет, ты представляешь — за бампер зацепился! Вот, видишь, петли распустились, так на двух нитях и телепался. И как он туда попал? — Она бросила шарф на заднее сиденье. Тот как-то подозрительно долго складывался, шуршал и колыхался, распространяя вокруг себя густое облако пыли.
Олег чихнул: — Полдороги на себя собрал, засранец. Давай, уже вытряхни его что ли — дышать нечем. — Маруся засмеялась.

На озере оказалось как-то неожиданно тихо и пустынно. Не по сезону. И природа будто затаилась, задумалась, подёрнулась лёгким, невесомым пока сплином, вернее его меланхоличным ожиданием — ни шороха, ни дуновения ветерка, ни даже птичьего пения. Лето ещё во всём своём великолепии и буйстве, но солнце лилось с полинявшего неба уже не белым раскалённым золотом, а жёлтым, смягчилось, и в зелени больше малахита, чем хризолита или даже изумруда, и в горьковатом воздухе — с чего бы ему быть горьким? — плавали тонкие единичные нити паутины — ранние предвестники угасания.
Пока Стас с Олегом разбивали палатки, Люся предложила пробежаться по опушке — самая грибная пора как-никак.
— Сколько волка не корми, — усмехнулся Стас. А Маруся виновато сказала: — Ребята, можно я окунусь пока тепло, так давно не плавала. Я ненадолго. Люсь, ты только не обижайся. — Да иди уж, — махнула рукой та. — Я сама.

Что-то тихо хрустнуло, или скрипнуло, или хлопнуло, но звук этот, неопределённый и едва различимый, отозвался в голове Олега бумом, и он оглянулся. Почти у самого берега барахталась Маруся — дурачится, подумал, внимание привлекает. Хмыкнул и отвернулся. И тут будто кто толкнул его в спину, он вздрогнул, уже поворачиваясь всем корпусом. Маруся беспорядочно хлопала руками по воде, судорожно дёргалась из стороны в сторону, голова её то появлялась, то исчезала, а с ближайшей выгнувшейся луком акации к ней протянулся шарф, захлестнув шею и натянувшись струной. Ветка, за которую он… цеплялся, обломилась и висела на толстом, медленно сползавшем куске коры — вот откуда был хруст, но как, как Олег мог его услышать?
— Ах ты сука! Убью! Стас! — кинулся к воде. Вдвоём со Стасом они вытянули обмякшую задыхающуюся Марусю на берег.

В больнице выяснилось, что Маруся беременна. Месяца два или чуть больше. Нет, всё обошлось. «Ничего серьёзного, молодой человек, воды наглоталась, испугалась», — сказал старенький сельский врач, ещё той, прошлого века, закалки. Но дня три согласился подержать, обследовать — больше для успокоения обезумевшего мужа, несшего бог весть что о водоёмах, шарфах-убийцах и алчных столичных врачах. Бывает. Съезжает у некоторых. На радостях.

Олег и впрямь чуть с ума не сошёл от страха и счастья. Понесла. Слово-то какое! Так говорила его бабушка. Так сказал врач, улыбнувшись одними усталыми блекло-голубыми глазами. И носить будет ещё месяцев семь. Дай Бог. Пять лет ничего, и — вот.
— Нет, ты посмотри, посмотри! — хвастался он Стасу, когда в пятницу они пили пиво в «Закутке», и совал распечатку с УЗИ, и тыкал в неё пальцем, — это мой сын. Сын!
— Совсем ты сбрендил, старик, и так был повёрнут на своей Маруське, а теперь и вовсе, — заявил ему Стас. — Ну какой сын, там ещё непонятно всё. — Смотрел, впрочем, со скрытой завистью. Не потому, что сын, или как уж там получится — у самого двое — а потому что… вот так, он уже и подзабыл, что так бывает.
— Да что тебе непонятно?! — кипятился Олег. — Я тебе говорю: сын!
— А если дочь?
Олег запнулся и взглядом «ты что, дурак?» посмотрел на друга — тому стало как-то неуютно — пожал плечами: — Ну, дочь. Какая разница? Ещё одна Маруська будет.
— А что, других женских имён уже и нет? — начал было Стас, но прикусил язык и быстро сменил тему: — А разница, старик, огромная. Это я тебе как отец со стажем говорю. Девочки, они…, а мальчики!.. Ладно, по ходу дела разберётесь.
О пикнике не вспоминали. Вернее, не говорили. Стас сам потом съездил за брошенными впопыхах вещами. Олег наотрез отказался что-либо брать: — Знать не хочу! Выброси!

И носился с Марусей как с писаной торбой. Предупреждая каждое её желание, даже не существующее, всколыхиваясь на любой чих. «Олег, ты хуже моей бабушки! Удушишь заботой». Стал себя контролировать. И немного отпустило. Нет, не спокойнее сделался, а как-то… выдержанней. А может, и спокойнее — всё шло как надо.

А осенью, в октябре, ближе к его концу, когда небо обвисло клоками набухшей грязной ваты и засочилось дождями, и сплошняком посыпались жёлто-красные листья, обнажая серую неприглядность…
— Знаешь, Олег, — неуверенно начала Маруся, упершись взглядом в столешницу, скручивая и раскручивая салфетку, и замолчала.
— Что?! Тебе плохо? — ужас как перетрухал. — Ну, что?!
— Да нет, — отмахнулась она. — Я — нормально. Я о другом. Ты только не злись. Понимаешь… шарф…
— Маруська, вот только не начинай! Очень тебя прошу.
Она вздохнула: — Ладно. — Но тут же вскинулась: — Нет, я скажу! — и посмотрела с вызовом. — Олег, ты не понял — всё не так было… я тоже не сразу поняла, потом только, я ведь тогда в яму попала, у самого берега, и меня потянуло вниз, ноги… будто стреножили и тянут, даже не так, не просто, а закручивало будто, ввинчивало, как штопор, страшно так, и сделать ничего, и вдруг… под мышки, резко так, больно — дёрг, потом вы со Стасом. А вот чтобы за шею… Ты же видел следы под мышками, перерезало будто.
— Маруся! Я не хочу об этом говорить! Всё! Точка!
— Ладно. Хорошо. Олег, он мне снится!

Больше они не касались этой темы. Но Олегу стало казаться, что Маруся как-то странно смотрит на него, не так в общем, и во взгляде у неё вопрос, и будто ждёт чего или оценивает. Взвешивает. Что взвешивает? Его — взвешивает? Его — оценивает? Думает о чём-то своём. Глаза отводит. Он тоже — стал отводить и быстро начинал говорить что-то, лишь бы не молчать, она отвечала невпопад, а сама… будто и не с ним вовсе, и всё не то, не так. «Снится он ей!» По утрам стал приглядываться к Марусиному лицу, замечать синяки под глазами — не спала? — припухлости — плакала? — осунутость — плохо себя чувствует? — прислушиваться по ночам к её дыханию. Сам почти перестал спать.

Аккурат первого ноября выпал первый снег.
Я только проверю, убеждал он себя по дороге, там и нет наверняка уже ничего, только взгляну. И шёл к берегу, поначалу стремительно и нетерпеливо, почти бегом: я только посмотрю, только удостоверюсь! Но чем ближе — тем медленнее и неувереннее: а может, лучше не надо, лучше не знать, а если он там, то — что? Под ногами хрустели жухлые, скрюченные, припорошенные снегом и прихваченные морозом листья. В лицо летели колкие льдистые снежинки, выбивавшие влагу из глаз.
Шарф оказался там. Уже издали было видно, как он болтается рваной заскорузлой тряпкой на обломанной, жалобно скрипящей ветке, как его треплет и крутит колючим ветром.
Оскальзываясь на склоне и цепляясь за ненадёжные хрусткие стебли кустов, Олег спустился к берегу. Подобраться к акации оказалось делом непростым — кроссовки скользили по мокрой траве, уложенной капризом природы вниз аккуратными прядями — будто их причесали — и густо припорошенной снегом. Он с трудом удерживался на ногах.
Отводя от шарфа глаза и стесняясь острого чувства жалости, и мучаясь необъяснимой виной, Олег, неудобно наклонившись, и едва сохраняя равновесие, притянул к себе надломленную ветку. И бормоча глупое и бессвязное: — Потерпи, друг, сейчас мы тебя, потихоньку, потерпи, — распутывал и отцеплял, и стаскивал петли с въедливых колючек, и снимал с обломанных сучков лохмотья. Правая нога таки соскользнула, в кроссовке захлюпала вода.

На обратной дороге шарф безжизненно лежал на соседнем сиденье, в салоне он оттаял, обмяк и казался тем, чем и был — старым рваным грязным шарфом, отрепьем. Домой его занести Олег не отважился. Что сказать, как объяснить? Если Маруся увидит. А если не увидит, куда положить? И зачем? И ругал себя последними словами за глупую сентиментальность. Вот ведь дурость какая, наваждение просто! Оставил в багажнике. Не на ветке же. Под крышей и в подземном гараже.

И внутренне его как-то отпустило, будто пружину ослабили. Будто он исполнил неприятное, но надлежащее, долг, и c него свалился тяжкий груз, позволив расправить плечи и вдохнуть полной грудью. Тишина в квартире больше не казалась звенящей, скорее — просто тишиной, покоем, и он перестал искать подвохи в Марусиных словах, многозначительные намёки и тонкие уколы, двусмысленности, подтекст в глазах, дёргаться по любому поводу. Показалось, что и Маруся стала ровнее, умиротворенной, что ли. Как-то рассеялись напряжённость и подозрительность.

Вдруг обнаружилось, что одно надо подготовить, другое, квартирку их небольшую переоборудовать под малыша, ремонт какой-никакой сделать. И время полетело, набирая обороты. Маруся потихоньку тяжелела, стоически перенося вначале токсикоз, потом — отёчность, все эти сопутствующие и сопровождающие, смеялась: — «брось, Лежка, обычное наше бабье дело»; Олег помногу работал, но вечерами, перед сном, «выгуливал» её непременно, в любую погоду; по выходным — кино, иногда — театр, старался выбирать комедии.

В декрет она ушла перед самым Новым годом. Праздновали дома, со Стасом, Люсей и их детьми. Олег колдовал над гусём с яблоками, колдовал впервые, по этому поводу жутко нервничал и каждые пятнадцать минут норовил сунуть голову в духовку. Пока жена, создававшая салаты, не выгнала его из кухни: — Олег, оставь гуся в покое, он никуда не денется.
— А? Что я говорил?! Сын! — торжествующе заявил он Стасу после первой рюмки.
— Ладно, твоя взяла, — миролюбиво ответил тот, — поздравляю.
А Маруся тихим, чуть плывущим взглядом наблюдая за их детьми, шёпотом сказала Люсе: — Я даже не представляю, что наш будет когда-нибудь таким же. Как твой Данька. Такой… совсем-совсем мальчик.
В этот момент «совсем мальчик» двинул по уху сестру, которая завладела его машинкой, та трубно заревела и вцепилась ему в чуб. И оба завопили: — Мама!
— А чего она?! — заканючил «мальчик».
— Скажи ему! — мстительно требовала сестра.
Люся ухватила детей за шкирки и, растащив их в стороны, ответила Марусе: — Быстрее чем ты думаешь. И будет так же драться с младшей сестрой. С ума с ними свихнёшься! Ну-ка вы, оба — тихо! А то будет вам сейчас и Новый год, и дед Мороз! Вам игрушек мало?

Уже ночью, после курантов, песнопений и доморощенных салютов, когда дети давно и мирно спали, женщины убирали со стола и беседовали о своём, сокровенно-бабьем, а мужики пили коньяк… вот после этого самого коньяка Олег неверным, но решительным шагом направился на кухню и заявив: «Ты погоди, Маруся, я сейчас» — вышел, сопровождаемый удивлёнными взглядами.
Шарфа в машине не оказалось: ни в багажнике, ни в бардачке, ни под ковриками, ни под сиденьями — вообще нигде. Олег обескураженно сел на входе в бокс и закурил. Недоумевая и пытаясь разобраться, чего в его душе больше — облегчения или огорчения. На вопросительный взгляд Маруси по возвращении сказал, отводя глаза: — Да нет, просто покурить выходил. — Почудилось, что во взгляде её мелькнула лёгкая тень разочарования.

А потом родился сын, Стёпка. Утром двадцать девятого февраля. А вот так — ни днём раньше, ни днём позже.
— Умеете вы, ребята! — восхитился Стас. — Из серии «нарочно не придумаешь».
— Это они из экономии! — послышался в трубке несколько отдалённый Люсин голос. — Чтоб раз в четыре года.

Сын оказался упитанным, толстощёким, и пожрать не дурак — просыпался неурочно и тут же начинал кряхтеть, выгибаясь всем телом, и смешно мяукать, как голодная кошка. Маруся очень похудела, осунулась, глаза ввалились и под ними залегли чёрные круги, и, если бы не безмерная нежность, которую они излучали… Олег засыпал в транспорте и клевал носом на совещаниях. И уже жалел, что они независимо отказались от помощи родителей. Хотя… чем бы те помогли?

— Ну как вы там? — позвонил Стас.
— Мы — нормально: спим, орём, едим и гадим. И так по кругу. А? Что, Маруся? Памперс? Ну вот, я же говорю — по кругу. Давай потом, старик.
Олег выдвинул один детский ящик, второй — чёрт бы их побрал! Такой клоп и уже столько барахла. Личный гардероб. И ничего не найти.
— Маруся, где они? Что? На полке?
И точно — на полке, причём, сразу же, сверху, на пелёнках с распашонками. Вытаскивая подгузник, он немного сдвинул всю конструкцию. И, насторожившись, отодвинул её уже сознательно.
За ними, за пелёнками с распашонками, в самом низу у дальней стенки притаился шарф, аккуратно сложенный. Олег пощупал его двумя пальцами, словно пытаясь удостовериться, и приподнял. Шарф был выстиран, старательно зашит и заштопан, и выглядел таким же плоско-наглажено-стерильным, как детские пелёнки с распашонками.
— Олег, ну где же ты?! Только за смертью посылать, — раздался нетерпеливый Марусин голос и послышались быстрые шаги. Одним движением тела он задвинул все ящики и, хлопнув дверцей, повернулся: — Блин! Еле нашёл.
И наткнулся на прямой Марусин взгляд.